Василий Васильевич Болотов
Лекции по истории Древней Церкви
История церкви в период вселенских соборов
Отдел 3. История богословской мысли
Содержание
Предисловие
I. Споры о Св. Троице (завершение «богословской» стадии споров о Богочеловеке) [1]
1. Арианский спор. — Происхождение арианства и история арианского спора до первого вселенского собора. — Отражение в арианстве антиохийского влияния. — Неясность вопроса о догматических воззрениях Лукиана и о зависимости от него Ария . — Различие экзегетического метода александрийской и антиохийской школы и значение философских предпосылок той и другой школы в деле возникновения арианского спора. — Учение о Сыне Божием св. Александра александрийского. — Отношение к этому учению Ария и его собственное учение. — Внешняя история спора до первого вселенского собора. —
Первый вселенский собор. — Состав собора. — Источники его истории. — Догматические партии на соборе. — Ход соборных рассуждений и составление никейского символа. — Значение выражений έν τής ουσίας и όμοούσιος. —
Борьба с арианством после Никейского собора. Стадия первая: борьба арианства с православием за преобладание в кафолической церкви. — Невозможность для ариан прямой борьбы против никейского символа при Константине В. — Борьба против лиц — защитников никейской веры (Евстафия, Афанасия, Маркелла). — Интриги ариан против Афанасия при Константии и удаление Афанасия в Рим. — Попытка ариан заменить никейскую веру новыми формулами; антиохийские формулы 341 г. . — Сердикский собор и требование со стороны запада принятия его решений на востоке. — Вынужденная уступка Константия Константу и возвращение Афанасия на кафедру. — Торжество ариан и на востоке и на западе по смерти Константа; «манифест» арианства — II сирмийская формула. — Стадия вторая: распадение арианской партии. — Характер отношений между православными и арианами в предыдущее время. — Фракции арианствующих (аномии, левый центр, омии, омиусиане). — Победа омиусиан (III сирмийская формула). — Торжество омиев над омиусианами: соборы в Селевкии и Аримине и принятие на них VI сирмийской формулы, подтвержденной затем в Константинополе. — Распадение арианской лиги. — Возвращение сосланных епископов при Юлиане Отступнике.— Александрийский собор 362 г. — Два течения среди восточных омиусиан. — Церковная политика Валента. — Св. Василий В. и отличие его, как богослова и церковного деятеля, от св. Афанасия В. — Задача его деятельности: объединение омиусиан (мелетиан) на востоке и установление общения с западом. — История сношений его с Римом. — Результаты деятельности Василия. — Св. Григорий Богослов и его деятельность в Константинополе. —
Второй вселенский собор. — Вопрос о замещении константинопольской кафедры. — Догматическая деятельность собора; вопрос о происхождении никео-цареградского символа. — Недовольство решениями собора на западе. — Конец раскола павлиниан. — Общий обзор борьбы с арианством в IV в. — Дальнейшая судьба арианства в империи.
2. Заблуждения, возникшие в период борьбы с арианством. — Маркелл анкирский. — Противопоставление им своего «библейского» богословия «церковному» богословию арианствующих. — Учение о Логосе, как первичном определении Сына Божия. — Термины δυνάμει и ένεργεία. — Имманентное единство Божества и Троица откровения (первое и второе домостроительство). — Учение о конце царства Христова. — Отношение к Маркеллу на востоке и его особое положение как богослова. — Фотин еп. сирмийский. — Расхождение его с Маркелом относительно бытия Логоса δυνάμει и совпадение в воззрениях с монархианами-динамистами. — Осуждение его учения и историческое значение его выступления.
II. Споры христологические («христологическая» стадия споров о Богочеловеке)
1. Время до возникновения несторианского спора. — Переход от триадологических споров к христологическим: Аполинарий лаодикийский. — Христологический вопрос в древнейшее время; христология ариан. — Аполинарий и его ересь. — Его смелость и игра словами при разъяснении неразрешимых вопросов. — Учение Аполинария о Св. Троице. — Уступка его арианам в христологии и критика учения о принятия Христом цельной человеческой природы. — Теория самого Аполинария. — Возражения против неё противников его. — Аполинарианские подлоги. — Xристология противников Аполинария. Феодор мопсуэстийский. — Христологическая терминология Афанасия В., Григория Богослова, Григория Нисского. — Борьба с аполинарианством в сирийской церкви: Диодор тарсский и Феодор мопсуэстийский. — Учение Феодора о способе соединения Божества и человечества во Христе и ошибочность его теоретических предположений. — Экскурс: Оригенистические споры в конце IV и в начале V века. — Палестинская стадия споров: Иероним и Руфин, Иоанн иерусалимский и Епифаний кипрский. — Александрийская стадия: Феофил и его столкновение с Исидором и нитриотами. — Константинопольская стадия: обращение нитриотов к Златоусту. — Личный характер Златоуста и его положение в Константинополе. — Действия против него Фeoфила, собор при Дубе и осуждение Златоуста. — Возвращение его на кафедру и вторичная ссылка.
2. Несторианский спор. — Xронология. — Догматическая основа спора. — Несторий и Кирилл, как представители антиохийского и александрийского направлений в богословии, и личный их характер. — Учение Нестория о единении естеств во Христе. — Христологическое учение Кирилла. — Расхождение их воззрений. — Побочные осложнения спора и история его до третьего вселенского собора. — Отношения константинопольской кафедры к александрийской и к римской. — Осуждение учения Нестория в Риме, анафематизмы Кирилла и созвание императором вселенского собора. — Причины разрыва общения между александрийскою церковью и антиохийскою. а) Характер богословского вопроса и отношение к нему восточных; замедление прибытия их на собор. б) Образ действий правительства: неясность сакры и отсутствие на соборе самого императора. — Необходимость для мирного решения дела по возможности полного собора. — Взгляды на задачи собора Нестория и Кирилла. —
Третий вселенский собор. — Открытие собора. — Осуждение Нестория и его протест. — Conciliabulum Иоанна антиохийского и отношение к нему ефесских отцов. — Меры государственной власти к примирению споривших сторон и их неуспешность. — Заседания собора II–V (в связи с делом Нестория). — Заседания по случайным вопросам. — Продолжение спора после собора и примирение. — Положение дел после собора. — Меры к восстановлению мира и примирительное послание Кирилла. — Неодинаковое отношение восточных к этому посланию и практические меры Иоанна антиохийского. —Крайние сторонники Кирилла. —Разъяснения Кирилла и различие между ним и восточными. — Вопрос об осуждении Феодора мопсуэстийского. — Вопрос о корнях несторианства. — Авторитет Феодора, его противники и сторонники. — Томос Прокла к армянам и отношение к Феодору Кирилла.
3. Монофиситскии спор. — Xронология. — История спора до четвертого вселенского собора. — Причины большей опасности монофиситского движения в сравнении с несторианским, внешние и внутренние. — Первые выступления монофиситов. — Вызов Евтихия на собор 448 г., его учение и суд над ним. — Покровительство Евтихию в Александрии и при дворе. — «Разбойничий» собор и его деяния. — Апелляции папе Флавиана константинопольского и Евсевия дорилейского. — Благоприятные для церкви перемены по смерти имп. Феодосия II. — Томос Льва В.: важнейшие места в нем, его достоинства и недостатки и его значение. —
Четвертый вселенский собор. — Созвание собора и его состав. — Суд над Диоскором и его низложение. — Вопрос о вере. — Проект вероизложения и протесты против него. — Ορος собора, его содержание и значение. — Оправдание Феодорита и Ивы. — Другие дела на соборе: Амфилохия сидского, египетских епископов, константинопольских архимандритов, Фотия тирского и Евстафия виритского. — Вопрос о правах иерусалимской кафедры. — Дело об ефесской кафедре. — 28 правило и связь его с историей борьбы с монофиситством. — Спор о догматическом авторитете четвертого вселенского собора и отношение к православию и монофиситству императоров до Юстина I. — Свобода рассуждений на Халкидонском соборе и высокое достоинство его вероопределения. — Вопрос о причинах споров о соборе. — Состав и характер епископата того времени и отношение участников собора к несторианству и евтихианству. — Опора для монофиситства в национальном отчуждении окраин империи: Востока, Египта, Армении. — Твердая политика Маркиана и Льва I. — Волнения из-за собора при Маркиане. — Подтверждение авторитета собора при Льве (Codex encyclius). — Колебания Василиска. — Униональная политика Зинона (энотикон) и «акакианская схизма». — Покровительство монофиситам Анастасия. — Распадение монофиситства на толки. — Диоскориане и акефалы. — Евтихий, Диоскор, Тимофей Элур, Филоксен. — Севир и его учение. — Спор Севира и Юлиана галикарнасского. — Актиститы и агноиты. — Спор тритеитский. — Спор Дамиана александрийского и Петра антиохийского. — Конониты и филопониане. — Генеалогическое дерево монофиситских сект. — Торжество православия при Юстине I и осложнения, вызванные папистическими притязаниями Рима. Спор о выражении: «Eдин Св. Троицы пострада». — Реакция против политики Анастасия и восстановление православия при Юстине. — Вмешательство Рима и вызванные этим волнения на востоке. — Формула скифских монахов, принятие её на востоке и страх пред нею на западе; принятие её в дальнейшее время и на западе. — Юстиниан I и его униональная политика, — Попытки Юстиниана к воссоединению монофиситов с православными. — Диспут в Константинополе 531 (или 533) г. — Указ 533 г. — Разделение ролей между Юстинианом и Феодорою. — Намерение Юстиниана лишить монофиситов иерархии и Иоанн теллский. — Свобода монофиситов в Константинополе при покровительстве Феодоры и борьба с ними Ефрема антиохийского и папы Агапита; собор 536 г. — Вигилий и Пелагий, сторонники Феодоры.
4. Спор о трех главах. — Эдикты Юстиниана о трех главах. — Вопрос о возникновении спора. — Оригенистическое движение в Палестине и эдикт против оригенистов. — Влияние на Юстиниана Феодора Аскиды. — Эдикт 544 г. и вынужденное принятие его на востоке. — Протест западных и разбор эдикта Фульгентием Феррандом; оппозиция Италии и Африки. — Вызов в Константинополь папы Вигилия и его отношение к вопросу. — Выступление Факунда на константинопольских конференциях и его сочинение в защиту трех глав. — Judicatum Вигилия и агитация против него на западе. — Собор в Мопсуэстии. — Соглашение Вигилия с императором и меры против западных. — «Исповедание веры» Юстиниана 551 г.; оппозиция папы и насилия над ним. — Сношения с Вигилием патр. Евтихия. — Переговоры с ним Юстиниана о соборе. — Причины разногласия между восточными и западными богословами в вопросе о трех главах. — Возможность двух точек зрения на спорный вопрос — исторической и догматической. — Приложение к антиохийцам исторической точки зрения западными богословами и догматической восточными. — Вопрос о возможности осуждения умерших и о значении церковного поминовения. —
Пятый вселенский собор. — Требование Юстинианом осуждения трех глав. — Отказ Вигилия явиться на собор и уклончивость других западных епископов. — Раcсмотрение вопроса о главах. — Constitutum Вигилия, непринятие его Юстинианом и осуждение папы собором. — Следствия пятого вселенского собора. Общие итоги церковной политики Юстиниана. Политика его ближайших преемников. — Несогласие с собором и смуты из-за него на западе. — Бесплодность церковной политики Юстиниана на востоке; появление особой монофиситской иерархии. — Эдикт о нетленности плоти Христа. — Юстин II и униональные попытки при нем. — Тиверий и действия против монофиситов патр. Евтихия.
5. Монофелитский спор. — Причины возникновения спора и первая его стадия: спор о действиях во Xристе. —Внутренняя необходимость появления монофелитства. — Мотивы к новой попытке унии с монофиситами при Ираклии: опасность от персов и азиатское происхождение императора. — Предназначение унии для армян. — Сообщения о начале монофелитского движения у патр. Сергия и у св. Максима Исповедника. — Участие самого Сергия и неслучайность упоминаемых им событий. — Переговоры Ираклия с Киром. — Соглашение с Езром и действия императора в Сирии. — Униональный акт Кира в Александрии 632 г. — Уния с армянами в Карине. — Переписка Сергия и Гонория и синодика Софрония. — Характеристика этих деятелей; монофелитство Гонория. — Спор о действиях во Христе, как первая стадия монофелитского спора, и догматическое значение униональной попытки, начатой Ираклием и Сергием. — Вторая стадия: спор о волях. — Экфесис и протеста, против него на западе и востоке). — Св. Максим Исповедник и его диспут с Пирром. — Типос Константа. — Латеранский собор 649 г. — Суд над папою Мартином и над Максимом Исповедником. — Отношения между Константинополем и Римом. — Обращение Константина Погоната к папе; прибытие в Константинополь римских делегатов и созвание вселенского собора. —
Шестой вселенский собор. — Состав собора и свобода рассуждений на нем. — Ход соборных деяний; низложение Макария антиохийского и осуждение прежних монофелитов. — Эпизоды: выступления Феодора мелитинского, пресв. Константина и Полихрония. — Догматическое определение собора. — События, сопровождавшие собор. — Принятие анафемы на Гонория римскими папами. — Попытка восстановления монофелитства при Филиппике. — Марониты. — Вопрос о Мароне и о монастыре Марона. — Вероятное происхождение маронитства. — Легенда о патриархе Иоанне Мароне и возможная историческая основа её.
III. Иконоборческий спор
Мотивы иконоборческого движения. — Трудность вопроса о возникновении иконоборческого движения. — Политические мотивы: второстепенные и главный — стремление правителей секуляризовать церковь. — Церковные мотивы: прецеденты иконоборчества и борьба с неправильным чествованием икон. — История иконоборства: иконоборцы первой генерации — «христианообвинители». — Начало иконоборческого движения: Константин наколийский, Фома клавдиопольский и Феодосий ефесский. — Указ Льва Исавра. — Протест папы Григория II и подложность посланий с его именем. — Св. Иоанн Дамаскин и патр. Герман. — Константин Копроним и иконоборческий собор 754 г. — Ορος собора и его смысл и аргументация. — Проведение иконоборческих начал в жизнь: требование присяги и гонение против иконопочитателей и особенно монахов. — Выступление восточных патриархов против иконоборчества. — Отношение к иконопочитателям Льва Хазара. — Имп. Ирина; меры к созванию вселенского собора. — Ответ папы Адриана I и ответ восточных. — Открытие собора в Константинополе в 786 г. и противодействие иконоборцев. — Седьмой вселенский собор. — Состав собора. — Деяния его. — Вопрос о принятии епископов, замешанных в иконоборческую смуту, и три «привода» их. — Принятие епископов первого «привода». — Исследование вопроса о епископах второй категории, субъективно-психологическое и объективно-каноническое. — Представитель третьей категории (Григорий неокесарийский) и его принятие. — Определение собора о почитании икон. — Причины возобновления иконоборчества после седьмого вселенского собора. — Популярность императоров-иконоборцев и недовольство правлением Ирины, Никифора и Михаила I. — Влияние иконопочитателей на политику и разногласия в среде их самих по вопросам церковным — о «прелюбодейном» браке имп. Константина и о казни еретиков, и политическим — о выдаче перебежчиков. — Иконоборцы второй генерации. — Гонение против икон Льва Армянина; собор 815 г. — Михаил II и его отношение к вопросу об иконах. — Иконоборческая политика Феофила и преследование иконопочитателей. — Торжество православия при императрице Феодоре. — Отличие иконоборцев-эпигонов от иконоборцев первой генерации. — Иконоборчество на западе. — Нападки на седьмой вселенский собор в Libri Carolini; недоразумение в основном пункте критики; собственный взгляд франкских богословов. — Франкфуртский собор 794 г. — Парижский собор 825 г. и полемика об иконах на западе. — Разъяснения в сочинении Эйнгарда.Предисловие
Для настоящего отдела лекций В. В. Болотова, «Истории богословской мысли» в период вселенских соборов, основной текст дают взятые вместе авторизованные курсы 1885/6 и 1886/7 гг., изданные литографским способом. Первый из них оканчивается «генеалогическим деревом» монофиситских сект; второй является продолжением первого, но начинается, после весьма кратких замечаний о временах Юстина I и Юстиниана, лишь с Юстина II. Последняя половина второго курса переписана была для литографии (начиная с ορος'a собора 754 г.) рукою самого В. В. Болотова (в конце помечено (по-гречески): 25 апреля 1887). Оба эти курса объединены, с немалыми по местам сокращениями, в курсе 1888/9 г., также авторизованном (дата в конце при подписи В. В. Болотова: «18-2/IV-89»). В дополнение к тексту этих курсов, частью в замену его, в печатном издании делаются многочисленные и иногда довольно значительные по объему заимствования, с одной стороны, из сохранившихся собственноручных записок В. В. Болотова, с другой — из позднейших неавторизованных курсов, которые составлялись его академическими слушателями на основании записей его чтений и были обычно литографируемы.
В частности, для главы I, 1 (арианский спор), в дополнение к изложению 1885/6 г. (=1888/9), заимствования сделаны, кроме автографа, из курсов 1894/5 и 1899/900 гг. I, 2 (Маркелл анкирский и Фотин) издано по курсу 1885/6 г. Часть главы II, 1 (Аполинарий и Феодор мопсуэстийский) взята из курса 1885/6 и затем 1894/5 и 1897/8 гг.; истории оригенистических споров (стр. 156–175) в литографированных курсах не имеется, и она воспроизводится по сохранившемуся у проф. прот. п. И. Лепорского рукописному экземпляру записей слушателей 1891/2 г. II, 2 (несторианский спор) — из указанных же курсов 1885/6, 1894/5, 1897/8 гг. и из автографа (между прочим, отсюда стр. 231–236). II, 3 (монофиситский спор) — из курсов 1885/6, 1894/5, 1895/6, 1897/8 гг. и из автографа; отсутствующие в курсах 1885/6, 1886/7 и 1888/9 гг. сообщения об отношении к монофиситству и православию Юстина I и Юстиниана (359–384) заимствованы из курсов 1894/5 и 1897/8 гг. II, 4 (спор о трех главах) взято также почти исключительно из этих же курсов 1894/5 и 1897/8 гг., с незначительными заимствованиями из автографа; сведения о церковной политике Юстина II и Тиверия (434–438) — из курса 1886/7 г. II, 5 (монофелитский спор) — из курсов 1886/7, 1892/3, 1895/6 и 1897/8 гг.; запись сообщений о маронитах (501–506) имеется лишь в курсе 1895/6 г., но в крайне неисправном виде; для исправления до некоторой степени послужили относящиеся сюда заметки в бумагах В. В. Болотова. Глава III (иконоборческий спор) издана по курсу 1886/7 г., с дополнениями из курсов 1892/3 и 1895/6 гг. Особенностью изложения здесь в лекциях В. В. Болотова, писанных, как уже замечено, для литографии в большей части первоначально им же самим, является целый ряд введенных в текст греческих (иногда латинских) выражений и частью длинных тирад, оставленных без перевода. В настоящем издании эти иностранные элементы обычно заменяются русским переводом, как это было уже сделано, хотя далеко не всегда удовлетворительно, слушателями В. В. Болотова в курсах 1892/3 и 1895/6 гг.; иностранные слова и фразы или ставятся в скобки, или переносятся в подстрочные примечания, в некоторых же случаях, когда они не представляют ничего особо характерного, совсем опускаются.
Печатная программа В. В. Болотова 1895 г., предыдущие части которой были приведены в предисловиях к II и III тому лекций, для истории богословской мысли в эпоху вселенских соборов указывает следующие подразделения.
V. История богословской мысли аа) преимущественно на востоке. — a) Завершение "богословской" стадии. 1. Первый вселенский собор. 2. Второй вселенский собор. 3. Заблуждения, возникшие под влиянием борьбы против арианства. α) Доктрина Маркелла анкирского. β) Доктрина Фотина 4. Причины возобновления иконоборчества. 5. Иконоборцы второй генерации. 6. Торжество православия. 7. Отношение запада к седьмому вселенскому собору. — бб) История богословской мысли на западе. — а) Споры „христологические“. 1. Заблуждение пресвитера Лепория. 2. Адоптиане. — b) Спор о приснодевстве Богоматери. 1. Гельвидий. 2. Боноз. — с) Споры о взаимном отношении свободы и благодати. 1. Пелагианство. — d) Спор оригенистический между Иеронимом и Руфином. — е) Споры по вопросам церковного обряда и аскетики. 1. Иовиниан. 2. Вигилянтий. — f) Спор sui generis. 1. Прискиллиан. — вв) Борьба церкви против заблуждений с дуалистическою основою. 1. Манихеи. 2. Дуалистический элемент в заблуждениях Евстафия севастийского. 3. Ипсистарии. 4. Евхиты (мессалиане). а) в IV–V веке; β) в XI веке. 5. Павликиане. 6. Афинганы. 7. Аревурды. 8. Приложение: Богомилы.
Наиболее важным отступлением от программы, допущенным при издании лекций, является перенесение аполинарианства из главы о триадологических спорах («завершение „богословской“ стадии»), где оно помещается у В. В. Болотова, как одно из заблуждений, возникших под влиянием борьбы с арианством, в главу о спорах христологических. Аполинарианство имело само по себе настолько важное значение в истории христологических споров, и затем, чрез посредство своих литературных подлогов, сопровождалось такими важными последствиями для дальнейшей истории этих споров, оказавшись, в отношении к термину μία φύσις, прямым родоначальником монофиситства, что естественнее всего поставить его в начале отдела, посвященного этим спорам. Кроме того, характерною для него с самого уже начала является борьба собственно не против арианства, a против антиохийской христологии (ср. об этом G. Voisin. L’Apollinarisme. Louvian — Paris 1901).
Программа намечает не только историю богословской мысли «преимущественно на востоке» (аа), но и чисто западные богословские споры (бб), и сверх того борьбу церкви против заблуждений с дуалистическою основою (вв). Издаваемый материал обнимает только восточные богословские споры — о Св. Троице, христологические и иконоборческий, и история лишь этих споров была предметом более или менее регулярно повторявшихся чтений В. В. Болотова. Но однажды, по крайней мере, часть одного из курсов, именно 1889/90 г., была посвящена им и истории западных споров. Записанный и литографированный слушателями В. В. Болотова, но без просмотра и каких-либо поправок с его стороны, курс этот оказывается, к сожалению, крайне неисправным и неудовлетворительным по изложению в настоящем его виде, так что может возникать сомнение касательно пригодности его для издания в целом. Предполагается со временем воспользоваться, насколько будет возможно, и этим материалом для дополнительного тома, где будут помещены разные очерки и отрывки из лекций, не вошедшие по тем или иным причинам в напечатанные уже томы. Что касается истории борьбы церкви с дуалистическими заблуждениями, то по этому вопросу в бумагах В. В. Болотова имеются только немногие отрывочные и краткие заметки. Можно заключить отсюда, что когда-то он останавливался в своих чтениях и на этом отделе; но связного и цельного изложения его лекций в данном случае, по-видимому, не сохранилось.
Приложенный в конце книги указатель имен относится не к одному лишь настоящему IV тому, но и к предыдущему III, содержащему первые два отдела истории церкви в период вселенских соборов («Церковь и государство» и «Церковный строй»).
К требующим исправления местам, как в этом, так и в предыдущих томах лекций, следовало бы, между прочим, присоединить еще и те места, где оказался не проведенным с достаточною последовательностью по отношению к некоторым собственным именам тот способ передачи их по-русски, какой сам В. В. Болотов считал, в конце концов, единственно правильным и желательным, хотя и сам он не всегда и не во всем решался в этом случае быть вполне последовательным, уступая установившемуся обычаю (ср. по этому поводу Христ. Чтение, 1912, I, 155–158). Так, вместо „Сульпиций Север“, „Цецилий“, „Цецилиан“ следует поставить „Сульпикий Север“, „Кекилий“, „Кекилиан“, как писал эти имена В. В. Болотов напр. в 1895 г. (тогда же „Поркий Катон“, „Скипион Африканский“, в 1893 — „Лукифер“, „веркелльский“). Наряду с написанием „Константий“, „Флорентий“, очевидно, и „Домициан“, „Лактанций“, должны быть изменены в,,Домитиан“, „Лактантий“. Обычно употребляемое и поставленное всюду в тексте лекций (согласно с написанием у В. В. Болотова) имя „Аполлинарий“ должно быть исправлено в „Аполинарий“, в виду разъяснений Цана (ср. стр. 134 примеч.).
A. Бриллиантов.I. Споры о Св. Троице (завершение „богословской“ стадии споров о Богочеловеке [1]
1. Арианский спор
Происхождение арианства и история арианского спора до первого вселенского собора.
История вселенских соборов входит в историю богословской мысли, a история богословской мысли первых веков христианства представляет собою комментарий на слово «Богочеловек» и слагается из двух периодов: триадологического (θεολογία) и христологического (οικονομία).
Первая ересь, с которой приходилось иметь дело на вселенских соборах, — арианство. Важный вопрос об элементах, вошедших в состав этой ереси, сводится в практической постановке к тому, откуда Арий позаимствовал свое учение — из александрийской школы или из антиохийской. Этот вопрос важен потому, что еще с V века существует мнение, считающее арианство прямым продуктом оригенизма, или александрийской школы. Но к этому мнению нужно отнестись отрицательно. В арианстве, по нашему мнению, отражается главным образом антиохийское влияние.
Сам Арий считал себя последователем антиохийской школы, в которой в III в. были две замечательные личности, два высоких представителя этой школы — Дорофей и Лукиан. Когда Арий обратился за нравственной поддержкой к восточным [2] епископам, то назвал Евсевия никомидийского «со-лукианистом» [3]. Таким образом, он считал себя последователем Лукиана. Насчитывают 11 замечательных деятелей арианства (Евсевий никомидийский, Марий халкидонской и др.), которые были в соприкосновении с Лукианом (лукианисты).
Но о Лукиане известно очень немногое. Александр александрийский, из послания которого заимствуются сведения о Лукиане, сообщает подробность, бросающую на него тень. Он причисляет Лукиана к последователям Павла Самосатского. Но еще неизвестно с точностью, в каком смысле он называет Лукиана павлианистом. Может быть, Лукиан был павлианистом потому, что ценил высокую ученость Павла и его административные способности. Между прочим Александр александрийский сообщает, что Лукиан из привязанности к Павлу Самосатскому не был в сношении с антиохийскою церковью. Но во всяком случае антагонизм между Лукианом и антиохийской церковью не был силен. Антиохийская церковь исповедала его как мученика. Лукиан скончался мученически в гонение Максимина в 312 г. 7 января [4]). Св. Иоанн Златоуст произнес в честь Лукиана похвальное слово, начало которого такое: «вчера крестился Владыка, а сегодня раб крещается кровию». Таким образом, быть лукианистом на языке александрийских отцов ІV в. значило быть лицом сомнительного характера, а на языке восточной церкви — быть лицом хорошего образования. В догматических же воззрениях Лукиана разобраться трудно [5]. Во всяком случае, в символе, ему приписываемом, нет ничего благоприятствующего для арианских идей. Он еще известен своею рецензиею (исправленным изданием) священных книг, принятою антиохийскою церковью, но не принятою церковью александрийской, потому что там держались исихиевской рецензии.
Если нельзя строго установить зависимость арианства от учения Лукиана, то не яснее ли генетическая связь первого с антиохийскою школою вообще? Является вопрос о чертах, которыми характеризуется антиохийское направление. Иногда арианство, несторианство и рационализм прямо ставят, как характеристические черты этой школы. Но нельзя доказать фактически даже того, что арианство было по принципу рационалистично; вообще существование рационализма трудно допустимо в древней церкви; Арий и его сподвижники ни мало не требовали подчинения веры разуму. Арий писал (в Θάλεια): «по вере избранных Божиих, разумных Божиих, детей святых, и я поступаю православно». «И я», т. е. он прямо заявлял не свои личный авторитет в деле веры, а свое последование всем своим православным предшественникам. И если ариане не хотели признавать того, что в учении православных им казалось нелогичным, то это пункт факта, а не принципа (вторая посылка, а не первая); ведь и православные не думали, что их вера противоречит разуму и, напротив, находили, что арианство есть αίρσις άλογοί καί άτοπος (абсурд).
Есть одна черта для верной характеристики направлений александрийского и антиохийского: это их метод толкования Св. Писания. Александрийская и антиохийская школы различались экзегетическим методом. Антиохийская школа отнеслась отрицательно к аллегоризму Оригена, может быть потому, что тогда было сознано, что аллегорическое толкование Библии, покоящееся на благоговейном отношении к ней, иногда оканчивается отрицанием буквы текста Библии. Встречая в ней описания обыденных сторон человеческой жизни и не считая последние достойными чести — занимать место в Слове Божием, александрийские толкователи склонны были думать, что под буквой Библии здесь скрывается какой-нибудь другой более глубокий смысл, и старались отыскать его, жертвуя общею связью целого (контекстом). В результате получался ряд фрагментарных объяснений, которые связать часто было невозможно в единство их основной идеи. Антиохийская школа противопоставила аллегорическому произволу экзегетов требование отчета; вместо аллегоризма она начинала с «истории», с буквального смысла, соответствующего историческому положению вещей, затем уже мало-помалу переходила к θεωρία, к высшему смыслу. При такой постановке дела, в антиохийском толковании буквальный смысл и человеческий элемент выдвигался на первый план.
И антиохийские и александрийские экзегеты толкуют места неясные сопоставлением более ясных параллельных им мест; для уяснения текста они приводят иногда такое множество параллельных мест, что нужно удивляться силе их памяти; пользуются же этим подбором мест неодинаково и другие. Александрийские экзегеты, начиная с синтеза, с объединения всех мест, стараются, чтобы не опустить какого-нибудь оттенка смысла, поворота мысли, чтобы в данном месте найти maximum смысла; но при этом они часто не могут указать одной основной идеи объясняемого текста, характер данного места и подробности часто теряются. При такой экзегетической задаче — все объединить, чтобы найти самое глубокое содержание, александрийцы были более догматистами, чем экзегетами в собственном смысле слова. Точка зрения новозаветного человека несомненно выше, обширнее и совершеннее ветхозаветного, и александрийцы, имея в виду, что тот же Св. Дух говорить в Новом Завете, который говорил и в Ветхом, считали своим правом и долгом подставлять ветхозаветным людям свои новозаветные воззрения; взгляды и слова лиц ветхозаветных, таким образом, являлись для александрийцев поводом к разъяснению своих догматических воззрений. Поэтому здесь на первый план выдвигался божественный элемент.
Тип антиохийского экзегета имеет другие черты: собирая такой же подбор мест, антиохийские богословы обрабатывали их аналитически, начинали не с объединения их, а с объяснения специального оттенка данного места и постоянного смысла данного слова. Антиохийский экзегет хочет открыть не maximum, a minimum смысла данного слова, т. е. тот смысл, какой это слово имеет везде и всюду. Это не значит, что он отрицает смысл слов более высокий; это только требование, чтобы от известного восходили постепенно к неизвестному, чтобы созерцанию (θεωρία) предшествовала ιστορία. Александрийский экзегет получал иногда красивый образ, но на деле это был мираж, им выдуманный. Антиохийское толкование в основу свою полагало понятие, бледное по содержанию, но зато оно смело могло выдержать все критические давления и его можно было приложить к каждому месту, в котором находилось данное слово. Человеческий элемент здесь, понятно, должен был выдвинуться па первый план; к этому приводила антиохийского экзегета манера отыскивать везде буквальный смысл. Антиохийцы давали не механическую совокупность представлений, но ряд понятий, действительно связанных между собою.
У александрийцев чаще можно встретить ряд гениальных афоризмов; но чтобы понять их, чтобы выделить их из массы представлений, обязанных капризу богослова, нужно быть самому — так сказать — гениальным богословом. Здесь не выносилось уверенности в правоте толкования. Антиохийская школа сделалась основательницею научного толкования. Экзегес александрийский был искусством; в Антиохии сообщили ему характер науки. Александрийское толкование может быть хорошо только под пером таланта; в антиохийской школе предлагались такие простые и устойчивые приемы, что с ними не без пользы мог трудиться и человек невысоких дарований. Александрийской школе могла угрожать опасность — сочинить свое Св. Писание, антиохийской — остановиться очень близко к букве, позабыть, что за Ιστορία должна идти θεωρία.
Для примера экзегеса александрийской и антиохийской школы сравним толкование Оригена и Феодора мопсуэстийского. Пророчество Осии начинается так: «Слово Господне, еже бысть ко Осии», «Λόγος Κυρίου, ος έγενήθη προς Ώσηέ» (Ос. I, 1). Ориген здесь λόγος Κυρίου отожествляет по смыслу и значению с Λόγος’ом Иоанна (Иоан. 1.1); его поражает противоположность, что у Осии сказано: Λόγος έγενήθη, а у Иоанна ήν; здесь понятие бываемости, а там понятие бытия. И толкование этого стиха разрешается у него рядом догматических догадок, предположений, в каком смысле Сыну можно приписать бываемость и бытие. Феодор мопсуэстийский объясняет гораздо проще: Ос. I, 1 значит только то, что пророку Осии было откровение, и что́ он говорит, он говорит по повелению Божию; указания на Сына Божия Феодор здесь не видит, и никаких поводов рассуждать об Иисусе Христе не находит, а только несколько раз замечает, что нельзя переносить новозаветное учение и взгляды на ветхозаветного человека; там, в Ветхом Завете, не было ясного указания на второе Лицо Св. Троицы. Если мы будем видеть в «слове», всякий раз как оно встречается в Ветхом Завете, ипостасное Слово, то нам пришлось бы предположить, что и «рука Господня», бывшая на Иезекииле (Иез. I, 3), имеет ипостасный характер. А тогда получится очень много ипостасей.
В тоне александрийского экзегеса написаны многие гимны церкви, напр., на вход Господень в Иерусалим. Вышедшие навстречу Иисусу Христу, одни видели в Нем великого пророка, другие хотели видеть Мессию; у нас же поется: «ризы постилаху Ему, ве́дуще, яко той есть Бог наш». Но кто же из богословов согласится подписаться под тем, что вышедшие навстречу Христу знали, что Христос есть Бог? Но мы допустили бы ошибку, если бы предположили, что minimum смысла у антиохийских экзегетов исключало для них возможность правильно понимать пророческие места Ветхого Завета. Антиохийский экзегет отправлялся от minimum смысла, но доходил до тех же результатов, которых достигал и александриец, но достигал их методически, приемом толкования κατά παρεκβασιν — по избытию. Феодор мопсуэстийский брал то воззрение, которого мог держаться пророк, как лицо ветхозаветное. И Захария (IX, 9) желал видеть в Мессии идеального царя, который вступит в Иерусалим, как идеальный царь и пророк, и учредит идеальное царство — не более. Но предсказание его осложняется такими подробностями, которые не вяжутся с представлением о простом царе. Таким образом, в картине пророка получается излишек, на основании которого можно заключить, что он предсказал о Христе.
Таким образом, дело сводится к двум различным методическим приемам в экзегетике, что могло отзываться и на христологии. Дисциплинированный ум антиохийца во многих местах Ветхого Завета не видел доказательной силы для подтверждения новозаветных истин. Так, в изречении: «отрыгну сердце мое слово благо» (Пс. XLIV, 1), антиохиец видел только буквальный смысл: «от моего сердца льется слово благое». А возвышенный смысл (приложение к Отцу) мог получиться только чрез расширение понятия, но законность этого расширения нужно было еще доказать. Но различие экзегетического метода не предрешает еще содержания догматического учения. Важнейший мотив для столкновения, происшедшего в Александрии, между Арием и Александром, лежал не в экзегесе, а в философии.
При обсуждении богословских вопросов философия является неустранимым предположением, хотя часто богословствующие не замечают, что они философствуют, и это отчасти является причиной осложнений богословских споров. Философия здесь является как общая точка зрения на богословские предметы, а потому и нелегко бывает усмотреть различие в ней по самой широте этого различия. Александрийцы примкнули к философии Платона, в Антиохии, по-видимому, более тяготели к философии Аристотеля.
Александрийские ученые выходили из стремления выразить и в самой конструкции своей догматики простоту существа в Боге, и в учении о Нем избегали и тени сложности. Они признавали, что Бог Отец есть существо премудрое, всемогущее и пр. Это значило то, что в Нем нет премудрости и всемогущества, как качеств, а есть премудрость и сила ипостасная. Второе Лицо являлось и по понятию необходимым дополнением первого Лица. Александрийским богословам, таким образом, была ясна из понятия об Отце необходимость существования Ипостаси Бога Сына. Бог Отец — существо Божеское, а Сын — ипостасная сущность Божества. Опасность этого воззрения состояла в том, что Бог Отец обращался в отвлеченное понятие.
Арий и Павел Самосатский имели понятие о Боге почти антропоморфическое и конкретное, и это воззрение вело к таким ужасным последствиям для их учения о Св. Троице. В Боге есть премудрость и сила именно как качества: бытие ипостасной силы являлось поэтому онтологически необоснованным.
Александрийские ученые, последователи Оригена, несмотря на свой субординационизм, оставались на почве православной, потому что существование Сына при существовании Отца для них было логическою необходимостью. При таком философском предположении александрийские богословы и как экзегеты находили для себя полное право во всяком месте Писания, где была речь о «Λόγος τού θεού», видеть указание на вторую Ипостась Св. Троицы. Правильность такого понимания для них стояла вне спора, как аксиома, уже потому, что всякое другое толкование (Λόγος в смысле качества) было бы абсурдом.
Легко, поэтому, представить ту бездну недоразумения, которая незаметно для обоих легла между Александром и Арием, когда первый в «слове благом» (Пс. XLIV, 1) видел самоочевидное свидетельство о бытии Сына, тогда как Арий усматривал в такой ссылке Александра только его толкование, неправильное с точки зрения антиохийского экзегетического метода и произвольное с точки зрения философской.
Догматическая система Ария выяснилась в полемический противоположности учению Александра александрийского. Этот последний был верным представителем александрийского богословия в светлых сторонах его. О его учении мы знаем из его посланий (особенно ad Alex. ар. Theodor. 1,4) и из отчета о нем Ария, в сущности правильного.
«Мы веруем, как учит апостольская церковь, во единого нерожденного Отца, который не имеет виновника Своего бытия, — и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия единородного, рожденного не из не-сущего, но из сущего Отца, не по подобию материального процесса, не через отделение или истечение, — но неизреченно, так как существо Его (ύπόστασις) непостижимо для сотворенных существ». Выражения «был» (ήν), «всегда» (ἀεί), «прежде веков» (πρό αιώνων) отнюдь не тождественны с понятием «нерожденный» (προς υπόνοιαν αγέννητου). «Итак, должно приписывать нерожденному Отцу Ему только свойственное достоинство (οικεΐον αξίωμα), признавая, что Он не имеет ни в ком виновника Своего бытия; но должно воздавать подобающую честь и Сыну, приписывая Ему безначальное рождение (τήν αναρχον γέννησιν) от Отца, — не отрицать Его божества (τήν μεντοι θεότητα αΐ τού μή. παραιτούμενοι), но признавать в Нем точное соответствие образу Отца ВО всем (αλλά τη είκόνι καί τω χαρακτηρι του Πατρός άιτφφιβωμένην έμφέρβιαν κατά πάντα άνατζέντες); а признак нерожденности усвоять только Отцу, почему и Сам Спаситель говорить: «Отец Мой больше Меня» (Иο. XIV, 28).
Таким образом, даже в полемике с противником за теснейшее единение Отца и Сына Александр считает нужным высказаться в смысле субординационизма в его чистейшем выражении (ипостасного). Нерожденность он понимает не только как свойство, но и как действительное преимущество Отца. Сын совершен и вседостаточен (άπροσδεής) и сравнительно с Отцом Ему недостает только нерожденности (μόνω τω άγεννήτω λειπόμενον έκείνου).
Существенное отношение между Отцом и Сыном Александр представляет так. «Когда Господь говорит «Я и Отец — одно» (Ин. Х, 30), Он не называет Себя Отцом и не объявляет за одну две ипостасные природы (ου Πατέρα έαυτόν άναγορεύων, ουδέ τάς τή υποστάσει δύο φύσεις μίαν είναι σαφηνίζων); Он говорит это лишь в том смысле, что Он имеет точное сходство с Отцом (άλλ’ ότι τήν πατρικήν έμφέρειαν ακριβώς πέφυκε σώζειν ό Υίος του Πατρός), от природы представляет вылитое Его подобие во всем (τήν κατά πάντα ομοιότητα αυτου έκ φύσεως άπομαξάμενος), как непреложный Образ Отца (καί απαράλλακτος εικων του Πατρός τυγχάνων)».
Таким образом, на самом рубеже эпохи, открываемой Никейским собором, главный противник арианства выражает православное учение, пользуясь лишь средствами старой богословской школы: мы еще не встречаем здесь ни έκ της ούσίας, ни όμοούσιος. Отец и Сын мыслятся еще как две природы по ипостаси, а не одна (άλλήλων αχώριστα πράγματα δύο), и Их теснейшее единение выражается термином ή κατά πάντα ομοιάτης, подобие во всем, — которым пользовались впоследствии и умеренные ариане.
Философской схемы догмата Александр держится весьма твердо. «Отец всегда совершен и обладает всеми высочайшими свойствами без недостатка (αει δέ παρόντος αυτω του Υίου, άεί έστιν ό Πατήρ τέλειος, ανελλιπής τυγχάνων εν τω καλω), так как всегда соприсущ Ему Сын. Не во времени (ου χρονικώς), не спустя некоторый мысленный период (ουδέ έκ δίαστήματος) и не из не-сущих родил Он единородного Сына. Ужели после этого не беззаконие (ούκ άνόσιον) утверждать, что некогда не было Премудрости, которая Сама говорит: «Аз бех, о ней же радовашеся» (Притч. VIII, 30), некогда не было Силы Его, недоставало Слова Его (ή τον λόγον αυτου ήκρωτηριάσθαι ποτέ) и всего другого, из чего Сын познавается и Отец характеризуется (ή τά άλλα εξ ών ό Υιός γνωρίζεται [= из чего слагается догматическое понятие О Сыне] καί ό Πατήρ χαρακτηρίζεται [и чем, как сущность, определяется существо Отца])? Но ведь говорить, что не было Сияния славы, значить отрицать вместе с этим и бытие первоначального света, которому это сияние принадлежит (το γάρ απαύγασμα τής δόξης μή είναι λέγειν, συναναιρει καί το πρωτότυπον φως, ου έστιν απαύγασμα — άλλα καί τώ μή είναι τόν τής ύποστάσεως τοδ Θεου χαρακτήρα, σοναναιρειται κάκεΐνος ό πάντως παρ’ αύτου χαρακτηριζόμενος)». Словом для Александра не подлежало сомнению, что сказать, что некогда не было Сына, значит то же, что признать, что Бог некогда был άλογο; и άσοφος.
С особенною силою Александр раскрывал учение о совечности Сына Отцу, и этот пункт в его догматике и послужил для Ария точкою отправления в раскрытии своей системы. Арий излагает учение Александра так: «Всегда (αεί) Отец, всегда и Сын, вместе (άμα, simul, вдруг) Отец, вместе и Сын. Сын сосуществует Богу нерожденно (άγεννήτως, — неверная прибавка); Он всегда рождается (άειγεννής έστιν); ни на одно даже мысленно только представимое мгновение Отец не предваряет Сына: всегда Бог, всегда и Сын. Сын из Самого Бога».
В этом воззрении Арию показались подозрительными две мысли: 1) Сын сосуществует Отцу от вечности или — что то же — безначально, и 2) Сын — из Самого Бога, т. е., как совершенно правильно понял Арий, Сын рождается из существа Отца.
В первом отношении Арий опирался на то, что все ученые и церковные светила востока утверждают, что Отец безначально предшествует Сыну. Арий полагал, что нельзя приписать Сыну безначальности во временном смысле (вечности), не приписав безначальности и в смысле причинном (нерожденности). Выходило одно из двух: или Александр признает двух нерожденных — и тогда он отвергает монархию, или же он не придает реального значения факту рождения Сына и отождествляет Его с нерожденным Отцом — и тогда Александр монархианин, скрытый савеллианин. Исход из этой дилеммы Арий находил лишь в том, что признавал мысленно временный промежуток между бытием Отца и Сына, полагая, что было такое довременное мгновение, когда не было Сына (ην ποτε οτε ούκ ήν), что Он поэтому не вечен и небезначален.
Столь же подозрительно Арий относился и к мысли о рождении из существа. Не кроется ли здесь представление о материальном процессе, о дроблении вещества, о выделении нового существа из бытия прежде данного? Во всяком случае, если Сын из существа Отца, то Он не в предведении только, а и реально существовал до Своего рождения; а это не согласно с установленным первым положением: ουκ ην πριν γεννηθη. Александр, правда, решительно заверял, что рождение из существа он представляет вовсе не эманатически, но вероятно Арий думал, что если не понимать рождение в этом смысле, то от этой догматической идеи не останется ничего, никакого определенного представления.
Вероятно, отношение двух противников к этому вопросу можно пояснить таким примером: один ставил своею темою цифру пять (5), но давал ее в такой формуле, что в результате нужно было из 5 вычесть 3; не будет ли проще, казалось другому, поставить 0 и к нему прибавить 2 (Александр: 5–3 = 2; Арий: 0 + 2 = 2). Арий полагал, что лучше заменить идею рождения из существа понятием творения волею, которое удовлетворительно выражает бесстрастный характер приведения в бытие Сына. При этом забыта особенность, в арифметическом смысле безразличная, что в догматической конструкции важен не только результат, но и метод, которым мы дошли до него, что заключение выясняется в связи с предшествующими посылками (так как ограниченный ум человека может лишь приблизительно выражать истину и из посылок не может извлечь всех нужных ему элементов и вместить их в свое заключение); было забыто, что для богослова не безразлично, от чего мы отправляемся: от пяти, или от нуля? от Бога, или мира? В первом случае («от Бога») получается понятие о рожденном Сыне, присном Отцу, а во втором только о Сыне усыновленном.
Арий так излагал свое учение. Отец один есть Бог нерожденный; Сын — от Отца имеет свое бытие; таков основной смысл его формулы: ήν ποτε ότε ουκ ήν. Полагая, что Сын есть творение, Арий хотел отклонить гностические воззрения на рождение из существа Отца. Из соединения этих двух положений вытекает центральная мысль его доктрины: Сын произошел из не-сущих, έξ ουκ οντων. Для Ария до рождения Сына существовал только Бог и то абсолютное ничто, из которого создан мир. И если Сын не произошел ни из вечной материи (ее не было), ни из существа Отца, то Он получил бытие из не-сущего. Был момент, когда Сын не существовал, и таким образом ясно, что Бог произвел Его не существующего. «Сотворил Бог Сына сущего или не сущего?», спрашивали ариане даже малых детей. Если сущего, то не для чего было и творить Его; ясно, что Он произвел Его не сущего, а если так, возможно ли, чтобы Сын был из существа Отца, не сущий из сущего Бога? Таким образом, έξ оυκ όντων отрицает с одной стороны то, что Сын из существа, с другой стороны то, что Он каким либо образом существовал до Своего рождения. Рождение или творение есть абсолютно первичный момент бытия Сына, момент, в который Он основан. В этом — весь секрет арианской догматики и её полнейшая историческая новость.
Мысль, что Сын не из существа Отца, имела свои прецеденты и в предшествующем периоде; и тогда некоторые полагали, что Сын рожден по воле Отца. С другой стороны, древние апологеты рождение Сына ставили в связь с творением мира, a Тертуллиан даже сказал: «было время (tempus), когда не было Сына, когда и Бог не был Отцом» (между тем как Арий выражался более тонко: ήν ποτε, но не χρόνος). Дионисий александрийский также признавал, что Сына не было, пока Он не родился. И, однако, догматические воззрения всех их были православны, а доктрина Ария — еретическая. Разность между ними в том, что Сын, по воззрениям древних писателей, произошел εξ όντων, а по Арию — εξ ουκ όντων. По мнению тех, в самом существе Отца дана необходимость бытия Сына; в бытии разумного и премудрого личного Бога implicite дано бытие Слова; для тех немыслимо представление Бога без Сына. Для Ария, напротив, это вполне мыслимо, так как он учил, что в Боге есть своя премудрость, неипостасная. Он отрезывал, таким образом, нити для установления отношений между Отцом и Сыном.
Если нужно для богословия Ария искать прототипа в системах других, то окажется, что Бог Ария определяется теми же самими чертами, что и Бог Павла Самосатского. В этом пункте можно находить влияние на него антиохийских воззрений. Особенность арианской системы здесь соприкасается с антиохийскою экзегетикою; приемы Ария — антиохийские. Для Александра, представителя александрийского направления, не могло подлежать никакому сомнению то, что, если в Писании говорится о премудрости и слове, то без сомнения говорится как об ипостасном Слове и ипостасной Премудрости; если упоминается о происхождении и рождении Его, то несомненно из существа Отца; он в словах Писания: «Сын Мой еси Ты, Аз днесь родих Тя» (Пс. II, 7), видел совершенно ясное указание на предвечное рождение Сына от Отца. Арий между тем старался отклонить все эти места, как ничего не доказывающие. Против мысли, что где говорится о рождении Сына, там говорится о рождении из существа Отца, он приводил места Писания, в роде выражения: «сыны родих и возвысих» (Иса. I, 2), в которых и речи нет о предвечном рождении существа единосущного Отцу. Это учение он противополагал и своим православным противникам. Такая аргументация набрасывала на доктрину Ария в глазах его противников весьма мрачную окраску, так как они эти отводы понимали, как постулаты арианской системы.
Удар, наносимый Арием александрийской теории, приходился не против церковных и библейских, а против её философских элементов. Косвенное подтверждение такого взгляда находим в том важном факте, что на Никейском соборе, когда рассуждали о средствах борьбы с арианством, его выражениям были противопоставлены слова, заимствованные из языка философского — όμοούσιος и ούσία — слова, не данные буквально в Св. Писании нигде. Начертывая эти слова на знамени православия, церковь выразила свою великую веру в полноту сил, дарованных ей Св. Духом. В виду того, что разность была в самой философской подкладке, в тех точках зрения, на которых стояли Александр и Арий, смысл их разногласия определился не сразу. Трудность оценки воззрения Ария, зависевшая от того, что оно переменяло все поле зрения, была причиной того, что Александр александрийский не мог скоро ориентироваться в системе своего противника, не мог понять, как можно заблуждаться относительно таких ясных догматических положений, которые столь прямо даны в Св. Писании: «В начале бе Слово и Слово бе к Богу» (Иоан. I, 1); «отрыгну сердце Мое слово благо» (Пс. XLIV, 1), как можно не признавать всего того, чем Отец определяется и Сын характеризуется. Он не мог понять той особой точки зрения, с которой Арий утверждал, что эти и все другие места Св. Писания о Премудрости и Слове ничего для него не доказывают.
Но несомненно, что в состав арианского учения вошли не одни только антиохийские элементы. Между взглядом Ария и учением Павла Самосатского замечается довольно определенное различие. Павел отвергал учение о второй Ипостаси Св. Троицы; у него существуют Бог и человек Иисус. Арий принимал и ипостасного Сына, следовательно, он соединял учение Павла Самосатского о Боге с церковным учением о Λόγος'е. Но так как связи между Отцом и Сыном были порваны, то у Ария вместо ипостасного Сына, присного Богу, явилось творение, только посредник меньший Бога. Следовательно, Арий придавал Λόγος’у только космологическое значение. Он полагал, что Бог, одаренный премудростью и словом и, следовательно, всесовершеннейший и тогда, когда у Него не было Сына, когда Он был μονώτατος, почувствовал нужду в нем лишь при сотворении мира, ибо мир не мог выдержать непосредственного прикосновения руки Божией. Поэтому Он творит единый единого, которого и называет Премудростью и Словом; посредством Его Он творит мир низших существ, по отношению к которым Он Сам, созданный, стоит как Создатель.
По вопросу о том, как мыслить этого второго Бога, он колеблется. Этот Бог — «превосходнейшее ποίημα», творение, отличавшееся от всех других («творение, но не как одно из творений»). Как непосредственное творение Самого Бога и довременное, стоящее выше остальных тварей, созданных во времени, оно рассматривается Арием, как избраннейшее из творений. Но раз допустив родовое тождество их, Арий подорвал почву для этого выделения Сына из ряда творений и кончил признанием, что Сын есть «творение, как одно из творений».
Определяя далее качества этого второго Бога, Арий первоначально признавал за Ним неизменность божеских совершенств. Но это воззрение совсем не философское, так как с философской точки зрения самое творение есть переход из небытия в бытие и, следовательно, величайшее из изменений. Поэтому-то Арий делает уступку, что Сын подлежит перемене, что неизменяемость Его лежит не в Его существе, а в настроении Его воли. A последнюю он характеризует чертами опять напоминающими учение Павла Самосатского. Он говорит, что если бы Сын не подлежал перемене, то не имел бы высокого совершенства, или нравственного достоинства. Таким образом, получается воззрение, что Сын обожествляется в силу своего нравственного преуспеяния.
Так как это преуспеяние Христос проявил по воплощении, то является вопрос: почему же это преимущество выпало на долю Сына, а не на долю другой твари? Арий находит ответ в предведении Бога, который знал, как Сын Его будет прекрасен по воплощении, и потому еще при творении Его сообщил Ему божественные свойства; таким образом, с самым творением Сына он соединял мысль о необходимости Его вочеловечения для нравственного оправдания божественного предведения. Поэтому Арий говорит, что если бы Петр или Павел оказались в земной жизни столь высокими и совершенными, как Иисус Христос, то они были бы сынами Бога, а не единородный Сын Его. Таким образом, вводится идея заслуги, как необходимое определение Самого Сына, как Бога.
Арий признает Сына Богом усыновленным, но колеблется, как определить Его Божество. Он допускает, что Сын есть истинный Бог, но не в смысле высоты Его Божества, а в смысле реальности бытия Его; Сын есть истинный Бог, так как Он есть действительная ипостась и не разрешается в предикат Отца, и не есть модальное проявление Божества. Но кончил он признанием, что Сын называется καταχρηστικως, per abusum, Словом и Премудростью, и не есть истинный Бог, так как Он обожествлен только причастием благодати. Он есть Бог только по имени, λέγεται ονόματι μόνον Θεος. Словом, Отец и Сын представляют отчужденные и отдельные существа, между ними проходит граница, словно отмеренная цепью землемера, άπεξενωμέναι καί απεσχοινισμεναι καί άλλότριοι καί αμέτοχοι εισιν άλλήλων αί οοσίαι τού Πατρός καί του Υιόύ καί τού άγίου Πνεύματος. Они до бесконечности во всем не подобны друг другу, ανόμοιοι πάμπαν — επ’ άπειρον.
Внешняя первоначальная история арианства не богата фактами. Ливиец родом, Арий был в Антиохии учеником Лукиана. Раньше 311 года он явился в Александрию и был принят в клир. Будучи еще диаконом, Арий стал в живое отношение к мелитианскому расколу. Как принимавший участие в агитации мелитиан он резко высказался против отлучения мелитиан еп. Петром. За это сам был отлучен, но потом с преемниками Петра примирился, сделался пресвитером и считался кандидатом на епископскую кафедру. При избрании епископом Александра Арий будто бы (по Филосторгию) отказался в пользу Александра от голосов, поданных за него. Ариане объясняли это благородством его души. Но православные, наоборот, его уклонение от православия считали результатом его личного раздражения за неизбрание его в епископа александрийского. Из этих сведений можно сделать тот только вывод, что имя Ария при выборе епископа было произносимо. Александр относился к Арию с уважением, поручил ему толкование Св. Писания.
Арий был пресвитером одной церкви в Александрии, но какой именно, неизвестно [6]. Нужно заметить, что Александрия опередила другие церкви в развитии своей церковной жизни. В Риме пресвитеры представляли кафедральный клир при епископе, и положение их было, следовательно, временное. Александрия делилась на кварталы или лавры (улицы были прямые и пересекались под прямым углом). Каждая лавра имела церковь и пресвитера. При таких обстоятельствах в Александрии развилась приходская жизнь. Священник сживался с массою и был в более прочном и независимом от епископа положении. Александрийские пресвитеры могли свободно проводить свои экзегетические и догматические воззрения и находить последователей. Поэтому в Александрии могли возникать школы. Одной из них была школа Ария, имевшего много почитателей в Александрии. Он выдавался; как аскет, вкрадчивым деликатно-мягким обращением с прихожанами привлекал к себе всеобщее внимание и вообще пользовался любовью всех, кто с ним сближался.
При той самостоятельности, которою пользовались александрийские пресвитеры, настоятели «лавр», Арий свободно излагал свое учение. Заблуждения его обнаружились случайно [7]. Еп. Александр имел обычай собирать около себя александрийских пресвитеров и советоваться с ними и иногда предлагал им для разъяснения догматические вопросы. В одно из таких собраний Александр употребил такое выражение: «Бог есть Троица в Единице и Единица в Троице». Арий усмотрел здесь савеллианство. Начался спор. Особенным противником Ария выступил александрийский архипресвитер Коллуф. Александр в это время занимал положение нейтральное. Для окончательного разъяснения дела был назначен публичный диспут (άμιλλα) и заблуждения Ария обнаружились воочию. Тогда Александр отлучил Ария. Но арианство с этим не умирает. Наоборот, пропаганда учения Ария, которого теперь окружает ореол обиженного, разрастается чрезвычайно быстро. — 700 девственниц, 12 (6) диаконов и 6 пресвитеров последовали за Арием. Из документов, относящихся к этой эпохе, можно составить довольно точное представление о числе клира александрийского, a, следовательно, определить и процентное отношение лиц, последовавших за Арием. Когда Александр предложил александрийскому и мареотскому клиру подписать, отлучение Ария, то александрийских пресвитеров было 16. Допуская, что места отпавших были замещены, мы получаем здесь (в 16) полную цифру, так что, значить, Арий увлек 1/3 всего числа пресвитеров александрийских. Сторону Ария приняли некоторые епископы, напр. Секунд птолемаидский и Феона мармарикский, оба ливийцы.
Положение Александра было затруднительно. Он хотел устроить свои отношения к арианам по возможности мягко. Но архипресвитер александрийский Коллуф остался таким поведением Александра недоволен и обвинял его в потворстве еретикам. Коллуф отложился от Александра, объявил себя епископом и, сам не будучи хиротонисован, стал самовольно рукополагать пресвитеров. Александр стал действовать решительнее, собрал собор (в 320 или 321 г.) подведомых ему епископов. Собор этот также отлучил Ария. Арий обратился за поддержкою на восток, но и в Александрии сильно велась пропаганда его учения. Агитация по этому поводу приняла сильные размеры. Арий обратился к Евсевию никомидийскому, как солукианисту, за содействием к примирению его с Александром. Евсевий и другие епископы примкнули к Арию. Евсевий не решился оправдать Ария собором, но предложил быть посредником между ним и Александром. Арий написал почтительное письмо Александру («μακαρίω πάπα καί επισκόπω ήμων Άλεξάνδρω»). Евсевий тоже.
Но если чье ходатайство менее всего было желательно для Александра, так это именно Евсевия. Дело вот в чем. Александр был первенствующим епископом на востоке (в нашем смысле слова). Но со времени перенесения императорской резиденции в Никомидию, город этот стал возвышаться. Естественно, что и епископ такого города приобрел большое влияние. К тому же Евсевий был родственник Ликиния. Первоначально быв епископом виритским, Евсевий, однако, предпочел Никомидию. Таким образом, выбор Арием ходатайства Евсевия получал такой смысл, что Евсевий ходатайствует как лицо влиятельное, власть имущее. Александр почувствовал себя затронутым. Здесь сказалась струнка соперничества из-за первенства кафедр. В тоне Евсевия было какое-то сознание своего права на это вмешательство в египетские дела, и Александр почувствовал, что этим, как будто, подвергается сомнению историческое право первенства александрийской кафедры на востоке.
Когда эта попытка примирения не удалась, Арий a) решился выразить свое догматическое воззрение в крайних из него выводах (в сочинении Θάλεια) и б) пропагандировать его в широких размерах между простолюдинами, άσματά τε ναυτικά καί έπιμύλια (= которые можно было матросам и мельникам петь за работою) καί οδοιπορικά (= и путникам) γράφαι.
С своей стороны и Александр, убедившись, что арианская смута распространилась далеко за пределы Египта и приняла характер общецерковного вопроса, стал отправлять свои послания к епископам различных церквей. Для противодействия агитации «лукианистов», представлявших в ложном свете его учение, он изложил его — уже в тоне самозащиты — в одном из таких посланий очень подробно. Это послание [сохранившееся в церковной истории Феодорита I, 4] очень загадочно по своему заглавию, как адресованное будто бы Александру константинопольскому. Оно носит характер оправдательный. Здесь содержится оправдание, почему собор александрийский осудил ариан. Загадочно, зачем Александр александрийский обращается к Александру константинопольскому. Думают заменить слово «константинопольскому» словом «византийскому». Но почему Александр александрийский обращает внимание на Византию, которая тогда была провинциальным городом и епископ которой был подчинен епископу ираклийскому? Для Александра александрийского не было возможности адресовать послания каждому епископу, потому что на это потребовалось бы много затрат и много времени, вследствие затруднительности путей. Послания были посланы только митрополитам. Следовательно, не могло быть никакого послания к Александру византийскому. Объясняется же это недоумение просто. Титул «константинопольского» был внесен в заглавии после, Феодоритом или кем-либо другим; a послание просто озаглавливалось: «Александр Александру». Тогда неприлично было обозначать кафедру [в обращении в письме]; это обозначение было излишне, как теперь, напр., излишне у нас прибавление фамилии к имени и отчеству в письме. Не обозначая титула, епископ делал вид, что известно, какому Александру пишется послание. Феодорит или кто-либо другой сделал ошибочную вставку. Здесь лучше разуметь Александра, епископа Фессалоники, имевшей все шансы, которые впоследствии принадлежали Константинополю. Константин хотел сделать там столицу, устроить порт и держать флот. Фессалоника занимала высшее положение, чем прочие митрополии. Адресуя послание фессалоникскому епископу, Александр противопоставлял его Евсевию никомидийскому. Александр александрийский обращается к фессалоникскому епископу, как близкому к императору Константину, который в то время был уже единодержавным [8]. Путем обмена посланий заранее определилось, кто были сторонники Александра. В таком положении было дело до вмешательства в него императора.
Император Константин вначале поддался влиянию восточных епископов и снисходительно отнесся к арианам. Если Константин и советовался с другими епископами, то все они находились под влиянием Евсевия, Константин отнесся к этому делу с чисто политической стороны. Ему небезопасным казалось, что в самой церкви, «в святой кафолической ереси», возникают разномыслия; между тем, он не мог оценить серьезное значение разногласия [по внутренней стороне]. Особенно его смущала агитация в Египте, житнице империи, где незадолго перед тем при Диоклетиане Ахиллеем было поднято восстание, которое с трудом было подавлено (в 297 г.).
В то время, когда император Константин выдержал борьбу с противниками и сделался единодержавным императором, когда битва при Хрисополе 18 сентября 323 [324] года отдала в его руки дела всей империи, волнения в Египте естественно были для него крайне неприятны. Агитация Ария направлялась преимущественно на простой народ. Сам Арий принялся писать различные песни, специально предназначенные для моряков, мельников, пешеходов и т. под. В этих письменных произведениях он старался популяризировать свои воззрения. Такого рода обстоятельства естественно заставляли императора серьезно отнестись к египетскому движению. Когда он явился на восток, то влияние, которое мог бы иметь на него Евсевий никомидийский, было подорвано слишком тесным отношением последнего к Ликинию. Но у Константина нашелся новый влиятельный приближенный — Евсевий кесарийский, также снисходительно относившийся к системе Ария. Евсевий кесарийский до конца жизни остался того мнения, что спор Ария не имел сам по себе серьезного значения; по его мнению, этот спор был не более, как детская затея, на которую, конечно, не стоит обращать внимания.
Император счел нужным предложить свое посредство спорившим. Он обратился с общим письмом к Арию и Александру, в котором говорил, что как епископ, так и пресвитер одинаково виновны: одному не следовало спрашивать, другому отвечать. По его мнению, рассуждать о вещах, настолько темных, где опасно поскользнуться, можно лишь в видах умственной гимнастики, но не следует таким спорам давать огласки. Следует одному простить неосторожный вопрос, а другому необдуманный ответ. Император рекомендовал взять пример с языческих философов, которые, хотя и спорят между собою, но все-таки уживаются мирно. Прилично черни вести споры, а не разумным мужам. И притом и Александр и Арий стоят на твердой общей почве: оба признают божественное провидение и Иисуса Христа. Возвратите же мне, говорил император, ясные дни и спокойные ночи, дайте и мне насладиться радостию жизни, дайте возможность путешествовать на восток, к вам в Александрию.
К счастию, подателем этого письма император избрал, может быть под влиянием Александра фессалоникского, не Евсевия и не другого какого-нибудь приверженца Ария, а Осия кордубского [9], человека строго православных убеждений. Ему император поручил не только передать по принадлежности письмо, но и заняться некоторыми другими вопросами, напр., вопросом о различном праздновании пасхи.
По прибытии в Александрию, Осий убедился, что дело идет не о пустяках, а угрожает потрясением основ христианской веры. Он возвратился в 324 году к императору и разъяснил ему всю серьезность вопроса.
К тому же прибавился и новый вопрос, интересовавший Константина — о времени празднования пасхи, что не было, однако, продолжением спора четыренадесятников. К тому времени уже все христиане были согласны о дне празднования, именно, что пасху нужно праздновать в день воскресный, но дело шло о том, что циклы пасхальные были неодинаковы в разных церквах. В сирийской, напр., церкви празднование пасхи приходилось два раза в 19 лет на четыре или пять недель раньше александрийской. Такое разногласие церковной практики возбуждало нарекания на христиан со стороны язычников и иудеев, упрекавших их в незнании дня своего величайшего события. С этими нареканиями должен был считаться на западе собор Арелатский. Но там дело решено было в том смысле, чтобы везде навязать практику римской церкви. Но на востоке явление это было свежим, и Константину это разногласие и празднование пасхи вместе с иудеями казалось особенно отвратительными. Для улажения всех этих споров он решил вызвать к жизни такое великое явление церковной жизни, как вселенский собор. Правда и прежде бывали большие соборы, напр., по делу о низложении Павла Самосатского; но теперь явилась возможность назвать собор вселенским формально, так как епископы съехались со всей империи, обнимавшей собою всю тогдашнюю «οικουμένην», или «totam orbem terrarum» [10].Первый вселенский собор
Вселенский собор был назначен на 325 год, — год, на который падало празднование 20-летия царствования императора Константина. Место собора — Никея, город удобный по своему положению, доступный с суши и с моря, в 30 верстах от императорской резиденции. Император щедро вознаградил епископов за путевые издержки и взял на себя содержание их в Никее. Каждому епископу было вероятно предоставлено право иметь при себе двух пресвитеров и трех служителей.
В эпоху Никейского собора в римской империи были устроены хорошие почтовый дороги, так что многие епископы без затруднений могли явиться на собор. Но отдаленные путешествия все же были затруднительны. Напр., из Бордо до Константинополя нужно было ехать полтора месяца. Поэтому неудивительно, что на соборе большее количество епископов были греки. Западных епископов было семь. Испания (Осий кордубский), Галлия (Никасий дижонский) и Африка (Цецилиан карфагенский) имели только по одному представителю. Престарелый римский епископ Сильвестр прислал двух легатов пресвитеров: Викентия и Витона. Но сомнительно, был ли на соборе Александр византийский; даже сомнительно то, был ли Александр в то время епископом. Между отцами собора были один перс — Иоанн и один епископ готский — Феофил; Симеон, епископ Селевкии Ктисифона, отправил на собор нескольких пресвитеров (в их числе Шах-дуст (Садоф), впоследствии мученик).
Общее число епископов колебалось около 300 (250–270). Но точного числа присутствовавших не знали даже сами участники собора и не интересовались им. В исторических источниках оно указывается не одинаково. По Евсевию кесарийскому, на соборе было около 250 епископов, [по Евстафию антиохийскому, около 270, по Константину В., 300 или более 300], Афанасий В. в нескольких местах [также] говорит о 300, а в послании ad Afros (369 г.) о 318 епископах. Традиционное 318 [впервые, по-видимому, встречается у Илария пиктавийского в 359–360 г. и затем у Василия В., в 362]. Этому числу придается мистическое толкование, именно: 1) число 318 напоминает число верных рабов Авраама, победивших союзных царей (Быт. XIV, 14), 2) самое цифровое начертание в греческом языке (ΤΙΗ) напоминает крест (Т) и начальные буквы имени Спасителя (ΙΗσους). Мнение, что на первом вселенском соборе присутствовало 318 отцов, до того утвердилось в последующее время, что первый вселенский собор стали называть иначе собором 318 отцов. Это сделалось как бы другим названием собора [11]. С некоторою вероятностию полагают, что в это время на востоке было около 1000 епископий, и около 800 епископий на западе. Таким образом, здесь присутствовала 1/6 часть всех христианских епископов [12]. В составе собора было немало высоких подвижников и исповедников последнего гонения.
Решение собора не было неожиданностью в историческом смысле, потому что формулы решений соборных и настроения церквей были заранее проверены. Арий, отлученный в Александрии, обратился к сочувствию всего востока, и между епископами завязалась оживленная переписка; послания эти подшивались к делу и, таким образом, Александр заранее знал своих единомудренных и врагов. Прибывший элемент западных и восточных окраин (Феофил готский и Иоанн персидский) не мог произвести перемены в общем настроении умов. Мы имеем одно известие очень тенденциозного историка, строгого арианина Филосторгия, что еще прежде собора Осий и Александр съехавшись вместе решили внести в символ слово «όμοούσιος».
Относиться с недоверием к этому известию нет оснований, также невозможно предполагать соглашения преднамеренного. Для Осия слово «όμοούσιος» не было совершенно новым; как епископ запада и ученик Тертуллиана, часто употреблявшего слово «substantia», он мог перевести όμοούσιος равнозначащим латинским «consubstantialis».
Для истинного представления о деяниях первого вселенского собора у нас не имеется вполне удовлетворительных документов. Деяний в смысле πράξεις первого вселенского собора нет не только в нашем распоряжении, но и в начале V века не знали о существовании других документов, кроме тех, которыми располагаем и мы. Возможен вопрос: были ли деяния собора составлены? Всякое собрание епископов, равно как и другие какие бы то ни было собрания, можно вести двояким образом. Первый способ — это когда собрания, допуская банальное сравнение, сопровождаются составлением протоколов. Из таких протоколов собрания мы узнаем только окончательные решения вопросов, для нас может быть весьма небезразличных. Здесь можно узнать только часть тех мотивов, на которых эти решения основываются, но нельзя узнать, кто занимал какое положение, или кто влиял на такое или иное решение вопроса. Иное дело, когда возьмем ведение судебных процессов, куда обыкновенно приглашаются стенографы, которые точно воспроизводят каждое слово, произнесенное на суде. Последний способ ведения дела и даст в результате πεπραγμένα, как понимали это слово в древности. В данном случае указывается подробно: кто присутствовал на заседании, какие вопросы были предлагаемы, какие документы были представлены, как происходило голосование и на чем решили. От первого вселенского собора и остались только заключения, в виде 20 канонических правил и символа веры, и неполные списки отцов, так что в 417 г. в константинопольском архиве ничего другого не было. Не излишне прибавить, что и относительно определения первого вселенского собора о времени празднования пасхи ничего не сохранилось. И когда календарные писатели являют всему миру, какие постановления были сделаны первым вселенским собором относительно празднования пасхи, то этим обнаруживают свое глубокое невежество в церковной истории.
Из документов о первом вселенском соборе, написанных после собора, сохранились следующие: 1) сам Константин писал послания церквам; 2) писал и сам собор к александрийской церкви; 3) Евсевий кесарийский писал послание к своей пастве. Затем 4) сохранились отрывки из сочинения Евстафия антиохийского против ариан, переданные Феодоритом (I, 8); 5) Афанасий В. сообщает сведения о соборе в сочинении De decretis Nicaenae synodi (писано между 350–354 г.г.) и в Epistola ad Afros episcopos (около 369). Все эти документы [и сочинения], написанные [частию] в сравнительно позднее время, конечно, не воспроизводят с фотографическою точностью деяний собора.
Состав собора был весьма разнообразный. Первый раз в истории представители отдаленнейших провинций христианского мира имели утешение видеться между собою. Казалось, открывалась во второй раз пятидесятница — как при апостолах. Различие в общественном положении и умственных дарованиях между отдельными отцами доходило до контраста. Наряду с влиятельным Евсевием никомидийским, близким к Константии, сестре Константина, по своему родству с её мужем Ликинием, наряду с блестящим придворным епископом, как Евсевий кесарийский, встречается здесь и представитель апостольской простоты отношений Спиридон тримифунтский, не переставший пасти свое стадо даже и тогда, когда он сделался пастырем словесных овец Христовых. Здесь были люди высокообразованные, как Евсевий кесарийский, многие ученики Лукиана, Александр александрийский, и, может быть, превосходивший всех своими дарованиями, диакон александрийский Афанасий, секретарь своего епископа. Но вероятно гораздо больше было таких, которых высоконравственная жизнь возвела до епископского сана, а не богословские знания, которые умели героически страдать за свою веру и явились на собор с следами пыток, перенесенных ими в последнее время, но были слишком ненадежными, слабыми защитниками её в богословских спорах, и пробуждали невольный трепет в своих единоверцах за славу христианских верований, когда с своею простотою им приходилось сталкиваться с диалектически опытными противниками. Заметим мимоходом, что ни один из историков, ни одно из сказаний о Никейском соборе, хотя с слабою претензиею на древность, не упоминает в числе его участников имени Николая, епископа Мирликийских.
При таком разнообразии духовных дарований и научной подготовки отцов собора, его догматическая задача была весьма нелегка. Нужно было произнести суд над арианством и утвердить православное учение. Но для этого следовало засвидетельствовать веру церкви так, чтобы ясна была её полная противоположность арианству, выразить христианское учение в такой форме, чтобы каждый и образованнейший из епископов и самый простой — признал в ней изложение своих собственных убеждений, предания своей церкви.
Все эти лица разных степеней богословской подготовки и разных направлений могли относиться к разбираемым вопросам с различных точек зрения. Когда приходится ставить вопрос о богодухновенности целого собора, то становишься решительно в затруднение. Легко еще понять богодухновенность одного лица, напр., пророка, но психологически трудно понять вдохновенное состояние многосоставного собора. Здесь психология толпы, народной массы, или воинов, возбужденных в известный момент, принесла бы ту существенную пользу, что несколько уяснила бы психологию отцов вселенского собора, духовный подъем, когда человек становится выше своего обычного состояния. Очень может быть, что некоторые из епископов по окончании заседаний собора на пути к своей кафедре перестали понимать то, что говорили во время вдохновения. Таким образом, солидарность решения придается вдохновением, но оно является только в решительный момент.
Так как наша главная задача рассмотреть соборы с точки зрения их догматической деятельности, то нам нужно определить, кто из отцов собора по своим догматическим понятиям принадлежал к какой партии. Прежде всего, естественно поставить вопрос, как велико было на соборе количество ариан? Оно было немногочисленно. Руфин и Геласий уверяют, что арианских епископов было всего 17, не называя их по именам. Феодорит кирский называет поименно 13 влиятельных епископов-ариан. Церковный историк Филосторгий (арианин) насчитывает 22 епископа, но этот список с одной стороны неполон (сравнительно с историею Феодорита), с другой стороны неверен (в нем значится пять имен епископов, которых Афанасий считает защитниками православия). Семь имен у Филосторгия принадлежат египетскому диэцезу: это епископы Ливии; таким образом, землячество играло большую роль в поддержке, оказываемой Арию. Восточные епископы поддерживали Ария, как товарища по школе, a ливийские, — как человека, вышедшего из их страны. Между бесспорными арианами считаются Евсевий никомидийский, сообщивший свое имя ереси (евсевиане), Павлин тирский, Феона мармарикский, Секунд птолемаидский, и — словно загадка, поставленная историею известной формуле: quod ubique, quod semper, — Минофант ефесский, Феогний никейский и Марий халкидонский, т. е. епископы тех городов, которые прославлены вселенскими соборами. Признавая, таким образом, что партия ариан насчитывала около 20 человек, мы можем прибавить, что и эта малая группа не имела между собою прочного единства убеждений. Так, Евсевий никомидийский считал Сына Божия непреложным и, как и Феона и Секунд, не разделял взгляда, что Сын не знает Отца в совершенстве, как думал Арий. Феогний никейский думал, что и до рождения Сына Бог был Отцом, ибо имел возможность родить Его (τήν δύναμιν τού γεννήσαι), — взгляд, сродный (или тождественный) с тем, который император высказал на самом соборе. Павлин тирский занял свое положение в отношении к Арию с таким колебанием, что остался позади даже Евсевия кесарийского.
Спрашивается, как велико было число защитников православия? Естественно предположить, что защитниками православия были остальные — 300 епископов. Но и между защитниками православия нужно допустить различные группы. И между православными не было единства в догматических взглядах, не по существу дела, а по вопросу о приемах защиты православия. На Никейском соборе можно предположить три догматические партии, примкнувшие к защитникам православного учения.
Во-первых, небольшая партия знаменитых, истинно образованных защитников православия, во главе которых стояли Александр александрийский, Евстафий антиохийский, и особенно выдавался диакон Афанасий, впоследствии светило православной церкви.
Затем против ариан выступили еще две значительный фракции. Это были, с одной стороны, епископы простые, без богословского образования. Эти выступили против ариан скорее по указанию религиозного чувства, чем по ясному сознанию несостоятельности арианства. Для них было достаточно того, что из учения Ария выходило, что Сын Божий есть творение, а не истинный Бог, и что Его божественное достоинство основывается на нравственных заслугах. Отсюда для простого христианского чутья было ясно, что это учение не соответствует церковному преданию, унаследованному от предшествующего времени. Вторую группу составляли епископы, получившие богословское образование, но старой школы. Они испытали влияние сочинений Оригена и его учеников. По самому характеру своего образования они не могли согласиться с учением Ария, были против него: но и те средства, которыми боролся Александр и другие, они находили слишком радикальными. Они боялись, не делают ли православные слишком смелого шага к савеллианству, противопоставляя Арию такие слова, как όμοουσιος и έκ τής ουσίας. Многие восставали против слова ουσία по той причине, что его нет в Св. Писании, тем более, что не был установлен точный смысл слов — ουσία и υπόστασις. Истинным образованными вождям собора нужно было, во-первых, разъяснить простым епископам основные тенденции учения Ария и его следствия; во-вторых, указать последователям старой школы, что в борьбе с ересью необходимы те радикальные средства, которые предлагаются ими самими.
Таким образом, на Никейском соборе были представители четырех догматических фракций: 1) ариане — партия немногочисленная и несогласная между собою; 2) строгие противники ариан, умевшие оспаривать и самые исходные пункты арианского учения; 3) партия богословски образованных епископов, но придерживавшихся старых воззрений субординационизма, которым были неприятны воззрения ариан за выводы, но нравились их посылки; и, наконец, 4) многочисленная партия простых епископов. Эта партия, убедившись, что арианство несостоятельно уже потому, что в своих воззрениях дошло до ужасных выводов, без колебаний примкнула к защитникам православия.
Из известий Афанасия александрийского видно, как отцы собора путем полемики пришли к сознанию полной необходимости таких терминов, как έχ τής ουσίας и όμοουσιος. Евстафий антиохийский передает ход собора от выступления ариан с символом открыто до той минуты, когда сторонники их (Евсевий кесарийский?), под предлогом заботы о мире, заставили было замолчать тех, которые всегда говорили наилучшим образом. Евсевий описывает ход заседания в присутствии Константина с того момента, как Евсевий предложил вниманию отцов кесарийский символ, до того, когда установлен символ никейский. Наконец Созомен (I, 17) рассказывает, как отцы собора установили общую программу деятельности: одни советовали не вводить ничего нового; другие настаивали на том. что нельзя следовать и древним выражениям (ταίς παλαιοτεραις δόξαις) без всякого расследования. Предполагать, что эти последние были только ариане, нет оснований; и православные, наиболее проницательные и вполне последовательные, находили, что спорные вопросы не предусмотрены в древних символах, поэтому представляется каждому возможность понимать учение веры в древних символах по своему, что задача собора оказывалась не так проста, как предполагали многие епископы, не имевшие богословского образования.
Расследования велись на предварительных заседаниях собора. Вероятно, сюда не раз приглашали самого Ария и его сторонников не епископов и расспрашивали кротко и любовно об их учении. Таким образом выработались те диалектические приемы и те данные, которыми пользовались в присутствии императора, который сам принимал участие в спорах. В торжественном заседании в присутствии Константина произошла, можно сказать, только генеральная битва между спорящими сторонами. Все даты относительно времени собора колеблются между 22 [?] мая и 25 августа [13]. Эти цифры, вероятно, выражают различные моменты соборной деятельности. Открытые заседания начались после 3 июня, может быть, 14; символ веры подписан 19 июня, а к 25 августа епископы разъехались.
Торжественно собор открыт был около 14 июня самим Константином. Отцы собрались в обширнейшей средней зале императорского помещения, заняли приготовленные для них места и с понятным напряженным вниманием ждали появления христианского императора. Наконец вошла его свита, и он сам — с восточным великолепием, в одежде сверкавшей золотом и каменьями, и прошел по всей зале среди поднявшихся с своих мест епископов, остановился между сиденьями первенствующих епископов и скромно, по их знаку, опустился на приготовленное для него золотое сиденье. Тогда заняли места и отцы собора. После приветствия императору, сказанного одним из епископов, заседание было открыто речью императора, сказанною на латинском языке, к которой он прибавил несколько слов и на греческом языке. Затем император передал слово представителям Собора — τοίς τής συνόδου προέδροις [14]).
Догматические рассуждения начались видимо с рассмотрения символа, представленного Евсевием никомидийским. Ученый представитель востока не считал дело Ария несогласным с церковным учением, высказывал основания своего воззрения на Лицо Сына Божия и те последствия, к которым оно приводит, и слово κτίσμα стояло в нем открыто.
Так как большинство богословов-полемистов было против подобного выражения, то этот символ был отвергнут и даже, говорят, разорван. Таким образом, осуждение крайностей арианского учения уже было предрешено.
Но затем открывается вторая стадия собора, которая намечена в сообщениях Афанасия В. Раз технические выражения арианства были осуждены, нужно было церковное учение выразить в других терминах. Поведение евсевиан в данном случае недостаточно разъяснено. Сам Афанасий выражается неодинаково: в одном случае представляется, что все доводы были высказываемы ими гласно, в другом, — что это делалось тайно (ариане перемигиваются) и смысл их был понятен только для партии. И в том и в другом случае поведение евсевиан объяснимо. Если они высказывались секретно, только для своей партии, то в этом видна их хитрость, которая не была им чужда. Если же они высказывали гласно свои мнения, то и здесь нет ничего странного, потому что, как представители собора, они имели право отстаивать свои положения и в данном случае вели себя честно.
Началось дело с тех выражений, который освящены были древностию, заключались в символах и взяты были прямо из Св. Писания. Этот полемический прием против ариан был весьма сильный, но он возбуждал и евсевиан к отпору. Вопрос ставили так, что символ ариан обвиняли прямо в несогласии с словами Св. Писания. Но так ставить дело можно было только при не вполне ясном понимании самого существа арианства. Ариане не отвергали ни книг, ни мест Св. Писания, только экзегетика была у них другая, и это оттого, что философия была другая. Вследствие этого и невозможно было таким путем прийти к какому-нибудь твердому результату. Напр., в ответ на предложение внести в символ выражение «έχ του Θεου» евсевиане заявили, что и они согласны с этим; но ведь и все из Бога, прибавляли они, ибо «един Бог, из Него же вся» (1 Кор. VIII, 6; 2 Кор. V, 18). Таким образом, простое выражение «έχ του Θεου» не могло решить спора между православными и крайним выражением арианской партии. Нужно было подыскать термин для евсевиан неудобоприемлемый. Такое выражение было «έχ τής ουσίας».
Затем предложен был ряд библейских выражений: сияние славы, образ ипостаси, образ Бога невидимого, сила Господня, премудрость и т. под. Но и этим выражениям евсевиане, или гласно, или только между своими, противопоставляли другие, ослабляющие силу первых выражения. Например, в противовес тем выводам, которые православные делали из 1 Кор. I, 24: «Христа, Божию силу», евсевиане указывали на Исход (XII, 41), где и евреи называются силою Господнею, и на пр. Иоиля (II, 25), у которого саранча называется великою силою Божией. Следовательно, слово δύναμις еще не выражает единосущия Сына с Отцом. А с словами послания к Колосс. I, 15: Сын Божий «есть образ Бога невидимого», они предлагали сопоставить 1 Кор. I, 7, где и муж называется образом Бога, и отклоняли на этом основании заключение к единосущию Сына с Отцом. Вечность Сына они истолковывали в отношении к будущему, а не в смысле совечного искони существования Сына с Отцом. Смысл слов Иоан. XIV, 10 «εγώ εν τω Πατρί» они старались ограничить такими параллелями, как Деян. XVII, 28: «о Нем бо живем и движемся и есмы (έν αύτω). Таким образом, становилось ясно, что одними библейскими выражениями отстранить арианство невозможно.
Вероятно в этот момент выступил с предложением посредства человек, умевший «заставить замолчать тех, которые говорили наилучшим образом». Есть основание полагать, что лицо это было Евсевий кесарийский. Воззрения его были тем опаснее, что совпадали с воззрениями Константина, который в то время еще не был даже оглашенным. Евсевий держался того воззрения, что если человек не может постигнуть тайны соединения своей души с своим же телом, то тем менее он может заявлять претензии постигнуть тайну отношения Сына Божия к Отцу. Это невозможно, да и бесполезно. Сын Божий сказал: «веруяй в Мя имать живот вечный» (Иоан. VI, 47), а не сказал: «кто знает Меня, тот спасется». Естественно поэтому, что Евсевий постарался весь спор представить несущественным и предложил все выражения спорные заменить такими, которые для всех удобоприемлемы, т. е. все рассуждения свести ни к чему. Он выступил с символом, который преподавался в кесарийской церкви. Этому символу и суждено было лечь в основу символа Никейского собора. Здесь учение о Боге троичном в Лицах излагается так:
«Веруем во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых, и во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Слово Божие, Бога от Бога, Света от Света, Жизнь от Жизни, Сына единороднаго, перворожденнаго всей твари (Кол. I, 15), прежде всех век от Отца рожденнаго, чрез Котораго и произошло все». Затем после тирады о воплощении Сына Божия прибавлено: «веруем во единаго Духа Святаго». Далее Евсевий в виде комментария прибавлял: «веруя, что каждый из Них есть и существует, что Отец есть истинно Отец, Сын — истинно Сын, и Дух Святый — истинно Дух Святый».
Сам император остался этим символом весьма доволен, но сказал, что к нему нужно прибавить слово όμοουςιος. Евсевий рассказывает об этом в послании к своей пастве [15]. Конечно, неглубокое богословское образование Константина могло подсказать важность предлагаемого термина «όμοούσιως». Во время пререканий отцов собора он часто слышал его, а, может быть, Осий кордубский расположил его еще ранее к принятию этого слова. Факт, что этот термин предложен был императором, мог иметь некоторое значение лишь в том отношении, что люди, нерасположенные к этому термину, должны были быть осторожными в своей полемике против него. Введение этого термина в символ изменяло его неопределенную «посредствующую» фразу в точную догматическую — вопреки первоначальным намерениям Евсевия.
Символ кесарийский лег только в основу Никейского, а не был принят текстуально. 1) Так в первом члене была произведена, правда, одна, но характерная замена. Слово «всех» передано вместо απάντων простым πάντων. Слово άπας энергичнее, нежели πας: άπας значит «решительно все», «все без исключения», «все в совокупности». Таким образом, слово άπας могло представлять для ариан одну из лазеек, в которой они могли укрыться с своею диалектикою. «Если Бог есть Творец решительно всего (άπάντων), то Он Творец и Сына и Св. Духа». — 2) Затем в Никейском символе было опущено во втором члене выражение «Слово Божие — Λόγον του Θεου». В вопросе о том, почему это сделано, приходится держаться в области одних только предположений. Пo одним, это было сделано потому, что отцы не хотели вводить отвлеченно-богословских терминов. Но с этим трудно согласиться, так как символ Никейский называется не символом собственно, a «вероизложением» (μάθημα — изложение научное, приближающееся к математически точному), и не сразу сделался символом для крещаемых; таким образом, его и предназначали для строго богословского и полемического употребления. Можно предположить с большею вероятностью, что слово «Λόγος» было опущено по историческим причинам. Слово «Λόγος» было употребляемо в особом смысле многими еретиками. Напр., Павел Самосатский признавал предвечное бытие Λόγος’α, как силы ипостасно неразлучной от Отца, но не как Сына в церковном смысле этого слова. Во всяком случае, отцы собора должны были позаботиться о том, чтобы не вводить таких выражений, которые бы подавали повод арианам повторять свое заявление, что противники Ария монархиане. Поэтому на место термина Λόγος ставится прямо Υΐός. — Затем заимствованы были из символа Евсевия кесарийского слова: «Бога от Бога», «Света от Света», но безразличное «Жизнь от Жизни» заменено выражением: «Бога истиннаго от Бога истиннаго», потому что ариане допускали, что Сын Божий есть Бог, но только с натяжкою могли признать Его Богом истинным. — 4) Затем разъяснялось точнее понятие «рожденнаго» с положительной стороны словами: «τουτέστιν έκ τής ουσίας του Πατρός — όμοουσιον τω Πατρί», и с отрицательной — словом «несотвореннаго». — 5) Намеренно были опущены слова «перворожденнаго всея твари», потому что этим термином характеризуется отношение Сына Божия к твари, а не к Отцу. — Учение о Духе Святом изложено в той короткой форме, которая была предложена Евсевием кесарийским: «и в Духа Святаго» (опущено «веруем» и «единаго»). Символ оканчивался анафематизмом: τούς δέ λέγοντας, ην ποτε ότε ουκ ην, καί πριν γεννηθήναι ουκ ήν, καί ότι έξ ουκ όντων έγένετο, ή εξ έτερας ύποστάσεως ή ουσίας φάσκοντας είναι, ή κτιστόν, ή τρεπτόν, ή άλλοιωτόν τόν Υίον του Θεου, άναθεματίζει ή καθολική εκκλησία. В разъяснение слов «εκ τής ουσίας» и «όμοούσιος» сделано лишь несколько замечаний, устраняющих их толкование в материальном, эманатическом смысле.
Выражения: а) έκ τής ουσίας и б) όμοούσιος составляют цвет догматической деятельности первого вселенского собора. Естественно теперь поставить вопрос о чисто терминологическом значении этих технических выражений.
а) В каком отношении отцы Никейского собора стоят к предыдущим догматическим опытам и к последующим? Этот вопрос сводится к другому: отцы Никейского собора различали ли выражения «ουσία» и «ύπόστασις», как различаем их теперь мы, или же они еще не делали этого различия, что характеристично для доникейской эпохи?
Уже в IV веке на этот вопрос даны были два ответа. По мнению Василия В., отцы Никейского собора уже различали эти выражения и, как различные термины, сопоставили их в анафематизме. Иной вывод получается из творений Афанасия В., и его свидетельство, как слово участника Никейского собора, имеет предпочтительное историческое значение сравнительно с взглядом Василия В. В творениях Афанасия В. встречаются два места (de incarn. et contra arian. 10; in illud: Omnia mihi, 6), в которых слова ουσία и ύπόστασις употребляются в том смысле, в каком употребляем их мы в настоящее время. Но первое сочинение не бесспорной подлинности, а в другом это место может быть позднейшая вставка. Между тем, в его несомненно подлинных сочинениях слова ουσία и ύπόστασις употребляются как тождественные. Так, в «словах против ариан» (ок. 358 г.) ύπόστασις и ουσία употребляются как слова взаимно заменимые (3, 65. 66). В одном из самых поздних его сочинений (369 или 370 г.), — в документе, имеющем несомненно важное церковное значение, так как это послание (epistola ad Afros episcopos) писано от лица 90 епископов Египта и Ливии к епископам африканским, читаются следующие выражения: «ύπόστασις есть ουσία и означает не иное, как самое сущее: ύπόστασις и ουσία и есть бытие» (ή δέ ύπόστασις ουσία έστι — ή ύπόστασις καί ή ουσία ύπαρξίς εστιν).
На Александрийском соборе 362 года, на котором председательствовал Афанасий В., вопрос о значении этих слов поставлен был ясно и прямо. Здесь были две спорившие партии. Одни утверждали, что «в Боге три Ипостаси», — и их упрекали в арианстве; другие, — что «в Боге одна ипостась», потому что, по их мнению, ύπόστασις и ουσία одно и то же, — и их подозревали в савеллианстве. Афанасий В. заставил их объясниться, и из объяснения обнаружилось, что они разноречат только в словах, будучи согласны в понимании самого догмата. Но отцы собора во всяком случае отнеслись к лицам, признававшим три Ипостаси, как к таким, которые ставят вопрос, Никейским собором не решенный; и соборное решение состоялось в том смысле, что признано было личное православие той и другой стороны, но и тем и другим рекомендовали довольствоваться выражениями Никейской веры, «как лучшей и более точной». Таким образом, по воззрению александрийских отцов, Никейский собор не установил терминологического значения слов «ουσία» и «ύπόστασις», и, подобно древнейшим богословам, принимал эти слова как взаимно заменимые, хотя и при известных частных оттенках, свойственных тому и другому.
Вероятно, в связи с этим смешанным употреблением слов ουσία и υπόστασις стоит и история выражения «έκ τής ουσίας». Каждая из Ипостасей Св. Троицы есть весь Бог и существо всецело принадлежит каждой. В этом смысле понятно выражение: «Сын рожден из существа Отца». Но отцы второго вселенского собора, удержав в своей редакции символа слово όμοούσιος, опустили слова: τουτέστιν έκ τής ουσίας του Πατρός. Вероятно, они имели в виду вербальную трудность этого выражения с точки зрения строгой терминологии: существо Отца есть единое и тождественное существо Отца и Сына и Св. Духа. Если Сын рожден из существа Отца, то мы не можем устранить того вопроса, да не рожден ли Сын из Своего собственного существа? Поэтому в 381 году слово ουσία выбросили, как неудобное.
Вообще в богословии замечается волнообразное движение в области богословской терминологии, замечается после повышения и терминологическая отсталость. Излагаемые споры сопровождались успехами в терминологии о Троице; по отношению к христологии дело остановилось на точке развития эпохи первого вселенского собора. Не было бы никаких последующих ересей, если бы уже на первом вселенском соборе была установлена точная богословская терминология. Так и в учении о Св. Духе мы расходимся с латинянами именно в терминологии. Восточные богословы в терминологии сделали шаг вперед и стали на точку зрения Василия В. У них как рождение Сына, так и исхождение Св. Духа рассматривались как ипостасные свойства. Но латинские богословы удержали старый термин ex substantia и для них исхождение Св. Духа представлялось как actus substantiae. Поэтому для них естественным было требование, чтобы и Сын мыслился, как изводящий Св. Духа, ибо существо Отца и Сына одно и то же (ex utroque, ex Patre Filioque). Являлось даже предположение, не исходит Св. Дух и От Самого Себя, но этот вывод был слишком уже радикален. Таким образом, между нами и латинянами различие заключается в глубине мысли: для нас исхождение Св. Духа есть акт ипостаси, а для латинян — акт существа.
б) Учение о рождении Сына из существа Отца логически завершается в положении: «Сын единосущен Отцу». Слово όμοούσιος есть необходимое дополнение к выражению «έχ τής ουσίας του Πατρός». Рассматривая то и другое выражение, Афанасий В. признает, что они не даны в Св. Писании текстуально, но верно выражают смысл его и имеют символико-полемическое значение самое высокое: уклониться от их силы не могла никакая арианская диалектика. Другие богословские выражения ариане умели перетолковывать по своему, но перед έκ τής ουσίας του Πατρός и όμοούσιος они были бессильны: они могли лишь оспаривать право догматистов употреблять эти небиблейские термины для означения отношения Лиц Отца и Сына, но не могли исказить их.
В слове όμοούσιος дан синтез всего учения о Сыне Божием. Центральный пункт этого понятия Афанасий В. (de synodis, 54, писано в 359 г.) объясняет так: «употребляя слово όμοούσιος без полемических придирок, мы означаем, что Он есть истинный (присный, собственный) Сын, из Отца имеющий бытие» (λεγοντές δε μή εριστικώς τον ομοούσιον Υιόν σημαίνομεν γνήσιον έκ του Πατρός πεφυκότα).
Высокое достоинство этого термина выясняется уже из того, что его нельзя заменить никаким другим (не в означенном выше только полемическом смысле, как слово для ариан неприемлемое, но по внутреннему догматико-философскому содержанию). Наиболее близко к όμοούσιον стоит «όμοιος κατά πάντα» и дальнейшее разъяснение этого последнего — «όμοιούσιος». И, однако, оба эти последние термины (όμοιούσιος в особенности) не выдерживают пробы, и это даже не потому, что они представляют полумеру, непоследовательность, а потому, что όμοιούσιος противно и духу греческого языка, и установившейся философской терминологии. Чтобы судить об этом, нужно выяснить точный смысл слова «όμοιος», которое лишь очень неточно может быть передано русским «подобный». Место понятия «όμοιον» в ряду аналогических выражений Аристотель устанавливает в таком положении (Metaphys. V, 15):
ταυτà μέν γάρ ών μία ή ουσία,
ομοια δ’ ών ή ποιότης μία,
ίσα δέ ών τό ποσόν εν.
«тождественны» те предметы, у которых одно существо, «подобны» те, у которых одно качество, «равны» те, у которых одно количество.
Это было сказано давно, но так верно отвечает духу греческого языка, что Афанасий В. признает эти определения бесспорными и говорит омиусианам (de synod. 53): «вы и сами знаете, да и никто в этом не сомневается, что слово όμοιον употребляется не в отношении к существу (ουσιών), а лишь в отношении к форме и качеству (σχημάτων καί ποιοτήτων); потому что в вопросах о существе речь может быть не о подобии, а о тождестве (έπι γάρ τών ουσιών ούχ όμοιότης, αλλά ταυτότης αν λεχθείη)». — Слабая сторона слова όμοιον заключается, следовательно, не в том, будто оно выражает сходство неполное, так что в «тождественном» сходства более, а в «подобном» — сходства менее. Математически и όμοιον следует передать знаком равенства =, как и ταυτόν, а не знаком приближения ~; только это равенство имеет применение к различным классам отношений, и потому с точки зрения греческого языка «тождецветность» двух предметов была бы таким же абсурдом, как и их «подобосущие». Следовательно, «όμοιούσιον» несостоятельно explicite, как contradictio in adjecto, a «όμοιον κατά πάντα» несостоятельно implicite, потому что по филологическим и философским основаниям уполномочивает на дополнение: «по всему, только не по существу».
Для выяснения смысла частицы «όμο-» есть удовлетворительные аналогии. Όμόδοξοι — те, которые держатся одних и тех же догматических убеждений; ομογενείς — те, которые соединены между собою единством рода (genus). Όμοούσιον выражает, по учению Афанасия В., ταυτόν τή όμοιώσει έκ του Πατρός, τήν ταυτότητα, т. е. не только единство-тождество — равенство сущности, т. е. качественных определений Отца и Сына (это было бы только όμοιον), но и тождество-единство существа. И так как по самому понятию о Боге мыслимо только конкретное, нумерическое единство (unitas numerica) существа, а не собирательное, специфическое (видовое) единство (unitas specifica) существа, реально распределенного между многими субъектами, тождество которого удостоверяется лишь логически тождеством его определений: то, следовательно, то же самое существо, которое есть в Отце, оно же есть и в Сыне; т. е. ό όμοούσιος Υίος; не только равносущен Отцу, но единосущен. Никейский символ не останавливается на тождестве в смысле одинаковости, а ведет к тождеству в смысле именно единства. Но вместе с тем здесь есть и указание на действительное различие Лиц. 'Ομοούσιος — не просто ταυτούσιος, но предполагает, что несколько субъектов вместе обладают одним и тем же существом; можно быть единосущным только кому-либо другому; никто не единосущен сам себе. Слово «όμοούσιος» отстраняет, таким образом, мысль о савеллианском отождествлении Отца и Сына: Сын не может быть тождественным с Отцом уже по тому, что в таком случае Он не был бы Ему единосущен. Эту особенность данного термина ариане даже утрировали в том смысле, что обвиняли православных, будто они Отца и Сына представляют как двух братьев, причастных одному и тому же, прежде их данному, существу, — представление, которое как нелепость отвергают и Афанасий В. и Василий В.
Никейский символ был столь точен, что его нельзя было перетолковать, а лишь можно было или принять, или отвергнуть. Ариане не согласились подписать это учение, хотя и не все. Сам Арий не подписал его, и из его последователей только четверо остались на его стороне: Евсевий никомидийский, Феогний никейский, Феона мармарикский и Секунд птолемаидский. Все они отправлены были в ссылку: Арий в Иллирию, a другие в Галатию (или Галлию?). Евсевий никомидийский и Феогний никейский решились подписать символ, но отказались подписать анафематствование Арию, мотивируя свой отказ тем, что они не верят, чтобы Арий действительно утверждал то, что́ ему приписывается там. Филосторгий, арианский историк, находит для себя при этом лишь то утешение, будто Евсевий и Феогний подписали собственно не Никейский символ, так как в подписанном ими символе в слово όμοούσιον они вставили лишнее «ι», получилось «όμοιούσιον». Секунд птолемаидский сказал, говорят, при этом Евсевию: «ты подписал, Евсевий, чтобы не быть сосланным. Но я верую Богу, что и года не пройдет, как тебя отправят в ссылку». И действительно, в ноябре 325 г. и Евсевий и Феогний были сосланы, а их кафедры замещены другими лицами.
Отцы Никейского собора возвратились к своим паствам не с одинаковым настроением духа. Все они (за исключением арианствующих) были, убеждены, что арианство осуждено справедливо, но не всем была присуща уверенность, что полемические средства, как έκ τής ουσίας и όμοούσιον, не заключают в себе опасной крайности. Западные епископы стояли весьма твердо в православии. Но эту твердость надо понимать несколько относительно, — в пассивном смысле: они не обладали достаточным образованием для полного уразумения выражений и всего смысла Никейского символа, к которому они отнеслись довольно формально. В церквах остались в употреблении другие символы, прежде существовавшие. Иларий пиктавийский, человек высоко образованный для своего времени, говорит о себе таким образом: «Свидетельствуюсь Богом небесе и земли, я никогда не слыхивал ни того, ни другого из этих выражений (ex substantia, consubstantialem), но мыслил всегда согласно с ними. Возрожденный в св. крещении и даже пробыв несколько лет епископом, я однако же услышал веру никейскую (= текст символа) лишь тогда, когда меня отправляли в изгнание (fidem nicaenam nunquam, nisi exsulaturus, audivi)».
Таким образом, догматическая победа над арианством, одержанная на Никейском соборе, опередила собою победу историческую. Нужно было твердо упрочить в богословском сознании достояние никейской веры и очиститься от всех тех осадков, которые были аналогичны с арианством. Поэтому прошло более полувека, прежде чем на Константинопольском соборе отмечено было и это историческое торжество над арианством. И те лица, которые были не свободны от предубеждений против никейских формул, представляют собою те элементы в кафолической церкви, брожение которых и составляет историю борьбы с арианством после Никейского собора.
Она слагается из двух половин: 1) борьба арианского элемента за преобладание оканчивается торжеством его (поворотный пункт — август 357); 2) но это торжество ведет ко внутреннему разложению того, что казалось арианской партией, и объединению всего того, что было в ней в действительности православного.Борьба с арианством после Никейского собора (325–381)
Стадия первая:
Борьба арианства с православием за преобладание в кафолической церкви (325–357)Никейский собор, утвержденный императорскою подписью, получил высшую санкцию, какая только была возможна на земле. Результаты того положения церкви, которое она заняла при Константине Великом, выразились довольно своеобразно. Христианство было сделано господствующей религией, а язычество было еще очень сильно. Такое положение вещей должно было бы привести к принципу веротерпимости, но этой последней никто тогда не желал: язычники желали восстановления язычества, христиане — полного торжества христианства, и веротерпимость была бы только компромиссом. Истина признавалась регулятором. Поэтому раз Никейский символ был признан за истину, то веротерпимость не могла бы простираться на ариан. Надо полагать, что Константин В. отправил в ссылку арианских епископов не без ведома отцов собора. Тем не менее, христианская церковь была проникнута духом веротерпимости; весь институт оглашения был таков, что в нем слышалось — с одной стороны — призвание в церковь, с другой — предостережение, чтобы не вступали в церковь не искренно желающие. Но в данном случае достигнутое торжество имело ту опасность, что император действовал государственными средствами. Император, убежденный в истине первого собора, отправил арианских епископов в ссылку, но ведь впереди могло быть и иначе. Будущие императоры могли впасть в заблуждение и принять за истину ложь.
Чтобы понять характер отношений между боровшимися сторонами в первую стадию борьбы нужно иметь в виду следующее. a) Никейский символ утвержден был императором; следовательно прямая догматическая борьба против символа была невозможна, и арианствующие могли задаваться лишь менее смелою целью: заставить забыть о Никейском символе и незаметно подменить его в церковно-догматическом употреблении каким-нибудь другим символическим памятником. б) Выяснилось высоковажное значение догматических вождей православия, на авторитет которых полагались мало компетентные массы верующих. Нужно было, следовательно, вести борьбу не только против никейского догмата, но и против лиц, которые были твердыми его защитниками.
Никейский собор дал в результате крайнее ослабление арианской партии, главные вожаки которой отправлены были в ссылку. Впрочем, в 328 г. Евсевий никомидийский, «великий Евсевий», как называет его Филосторгий, и Феогний никейский возвратились на свои кафедры. Арий оставался еще в ссылке [16]. В этом ничего нет удивительного. Ариане исторические не желали называться по имени своего вождя, как это обыкновенно бывает, но называли себя евсевианами, протестуя против названия арианами таким образом: «как мы епископы последуем за пресвитером Арием? Мы только признаем его православным». Арий, следовательно, был только показателем движения, а истинным его вождем был Евсевий никомидийский.
Догматическая борьба против никейской веры на первых порах ограничивалась лишь тем, что из положений защитников символа старались делать савеллианские выводы, да еще — в виде пробного шара — диалектик Астерий, ученик Лукиана, каппадокийский ритор (отрекшийся от христианства в гонение Диоклетиана, потом опять обратившийся к церкви) в городах, где были епископы «солукианисты», с торжеством прочитывал свое «συνταγμάτιον», в котором он, часто дерзко, иногда метко, нападал на экзегетические приемы (несвободные от односторонностей александрийской школы) защитников никейской веры [17].
Успешнее велась борьба против лиц. Около 330 года низложен и сослан Евстафий антиохийский. Обвинения против него характерны для приемов арианствующих: Евстафия обвиняли не только в савеллианстве, но еще ώς μοιχόν όμου και τύραννον. Таким образом брошен был в почтенного епископа целый ком грязи: заподозривали и его нравственную чистоту и политическую благонадежность. Известно, что Евстафий был перемещен в Антиохию из Верии (нынешнего Алеппо), при чем некоторые церкви были безусловно против перемещения, и потому факт перемещения мог быть рассматриваем, как духовное прелюбодеяние. Но тот факт, что Евстафий был перемещен по постановлению собора, показывает, что подобного взгляда не было в восточных церквах. На политическую благонадежность Евстафия набрасывали тень обвинения в том, что он непочтительно отзывался о Елене, матери императора. И, может быть, это была правда. Елена раньше была язычница, и конкубинат тогда являлся законным явлением. К тому же Елена была низкого происхождения — дочь содержателя трактира. Поэтому-то Евстафий и мог говорить о неславном прошлом Елены. Относительно этих-то обвинений Константин в послании к антиохийской церкви по поводу низложения Евстафия выражал радость, что верующие «стряхнули с себя эту грязь». Вскоре затем сосланы Асклипа газский и Евтропий адрианопольский.
После того, как была сломана великая сила на востоке, ариане задумали удалить и Афанасия из Александры. Провести свое влияние в Египте было, конечно, особенно важно для арианствующих. Никейский собор позволил мелитианских епископов принимать в общение в их сане, с надеждою — сделаться единственными епископами в городах по смерти кафолических совместников. Однако мелитиане были не совсем удовлетворены даже и этим снисхождением. Соединение их с церковью подвигалось туго и состоялось лишь в ноябре–декабре 327 г. 17-го апреля 328 г. скончался Александр александрийский. 8 июня 328 г. рукоположен был во епископа его преемник Афанасий В. [18]. Афанасий был еще так молод (род. может быть, в 295–296 г.), что его враги в 332 г. могли выставить пред императором против него обвинение, что он сделался епископом не достигнув канонического (30-летнего) возраста. Молодость, несокрушимая энергия воли и крепкий организм, гениальный ум и высокое образование, соединились в новом архиепископе, который уже прославился в Никее, как передовой борец за православие. Евсевий никомидийский обратился к нему с предложением, подкрепленным угрозою, — принять Ария в общение. Афанасий ответил, конечно, отказом. Тогда евсевиане заключили союз с мелитианамн и начали заодно агитировать против Афанасия. Неизвестный биограф Афанасия В. задался целью определить, сколько лет Афанасий был пастырем церкви и сколько лет провел в изгнании до 8 июня 368 г. Оказывается, что на кафедре он пробыл 22 года, 5 месяцев и 10 дней, а в пяти изгнаниях 17 лет, 6 месяцев и 19 дней.
Первое обвинение против Афанасия явилось в 331 г. Мелитианские епископы подняли в Никомидии дело «περί στιχαρίων λινών», о «льняных стихарях», каком-то налоге, будто бы установленном Афанасием. Пресвитеры александрийские Макарий и Апис опровергли эту клевету. Тогда было предъявлено другое обвинение: Макария и Афанасия обвиняли в одном и том же, именно: будто бы во время визитации нома, который не имел епископа, а управлялся пресвитерами, Афанасий и Макарий вторглись в храм, где совершал богослужение Исхира, мелитианский пресвитер, разбили чашу и пролили св. кровь. Кроме того, Афанасия обвиняли в измене, будто бы он послал ящик золота узурпатору Филумену. Результатом этих обвинений было то, что Афанасий вызван был 332 г. ad comitatum (ко двору) [19], оправдался пред Константином и отпущен был с честью: император назвал его в своем послании «человеком Божиим». В 334 г. Афанасий получил вызов на собор в Кесарию палестинскую, но отказался явиться, потому что собор состоял из врагов его.
В 335 г. исполнилось 30-летие царствования Константина, и окончена была постройка базилики над гробом Господним, на освящение которой Константин созывал в Иерусалим епископов. Последние должны были предварительно собраться на собор в Тире и умиротворить александрийскую церковь. Афанасий получил от императора такое энергичное требование явиться на собор, что должен был ему подчиниться. В сопровождении около 50 епископов египетских явился он на собор. Число всех отцов собора простиралось до 180. Александр еп. фессалоникский, Маркелл еп. анкирский и Максим еп. иерусалимский стояли во главе православных; но большинство епископов стояло на стороне Евсевия.
На соборе Тирском 335. г. против Афанасия повторены старые обвинения и добавлены новыми. Рассказ о попытке обвинить его в нецеломудренной жизни, первоисточником которого является история Руфина, едва ли достоверен; во всяком случае, в актах собора, которые читал еще Созомен, не было ни малейшего намека на этот скандальный эпизод. Новые обвинения выдвинуты были присутствовавшими здесь мелитианами. Мелитиане теперь обвиняли Афанасия в жестоком обращении с ними и далее в убийстве их епископа Арсения ипсильского (в Фиваиде), руку которого Афанасий будто бы хранил у себя для волхвования.
В характере Афанасия были такие черты, которые подавали повод недалеким людям считать его за волшебника. Так, любопытен следующий рассказ. Однажды язычники обратились к Афанасию с вопросом: «что такое кричит ворона, которая сидит на крыше?» Афанасий ответил: «ворона кричит cras, a cras по-латыни значит завтра, а «завтра» не принесет вам ничего хорошего»; и, действительно, на другой день, по приказанию императора, один из языческих храмов был закрыт. Обвинение Афанасия в убийстве Арсения очень характерно для того, чтобы судить о легковерии древнего человечества. Но Афанасий представил на суд Арсения невредимым с обеими руками и с иронией спросил: «где же третья рука, которую я отрубил?» До этого времени Арсений прятался от Афанасия и его старались укрывать мелитиане, потому что тогда можно было взвести какое угодно обвинение на Афанасия. Но Афанасий послал своих сыщиков, которые и представили Арсения на суд. Когда мелитиане были, таким образом, побиты, они говорили, что Арсений скрывался так много лет, что естественно было предположить, что он умер, а отсюда выходило также и то, что Афанасий убил его. Более сложно было дело предполагаемого мареотского пресвитера Исхиры: будто бы Макарий, пресвитер александрийский, по приказанию Афанасия, опрокинул престол и разбил потир во время совершения богослужения Исхирою. Разбирательство этого дела в Тире было не совсем удобно: нужно было произвести следствие на месте. Заседания вообще проходили бурно. Александрийские исповедники осыпали Евсевия кесарийского укоризнами, возводили на него подозрение в отречении от веры в гонение Диоклетиана. В обвинительном акте на Афанасия заявлена жалоба, что его многочисленные египетские епископы инсультировали отцов собора и производили беспорядки. Церковно настроенные епископы Египта недовольны были уже самым общим ходом собора. «Что это за собор, на котором председательствует комит, на который присутствующих вводит не диакон, а коментарий»? В самом деле, хотя официальным председателем был, вероятно, Флакилл антиохийский. но видную роль играл представитель императора, консуляр и светлейший комит Флавий Дионисий, а он весы правосудия держал довольно криво и очень пассивно относился к самым справедливым заявлениям друзей Афанасия. Он допустил, что когда назначено было следствие в Мареоте, то обвинитель Исхира отправился туда, а обвиняемый Макарий оставлен в Тире в оковах; что в состав членов 6-членной следственной комиссии вошли все враги Афанасия (между прочим Феогний никейский, Марий халкидонский, Урсакий и Валент). Протест против законности подобного выбора в Тире остался без последствий. Не более пользы принесли и протесты александрийского клира (от 8 сент.) и египетских епископов в Тире против образа действий следственной комиссии в Мареоте. Оказалось по свидетельским показаниям, что Исхира в спорную минуту то служил литургию, то лежал больной; что на этой будто бы литургии — для которой не было даже и церкви (неудобство, которое позаботились исправить, построив ее задним числом) — присутствовали даже иудеи и язычники; что Макарий то сжег священные книги, то не жег их. И, однако, следователи пришли к убеждению, что и Макарий и Афанасий виновны.
Уверенный, что такие соборы, как Тирский, не постановляют справедливых решений, Афанасий Великий принужден был еще до окончания процесса удалиться из Тира довольно странным образом. Сирские источники, повествуя об этом путешествии Афанасия, обозначают способ этого путешествия одним техническим выражением, объяснить которое довольно трудно. Едва ли Афанасий не воспользовался для этого судном, служившим для перевозки леса, вроде нашей баржи или плота, ибо несомненно, что Тир вел лесную торговлю с Константинополем. Через 1 1/2 месяца после отправления из Тира Афанасий прибыл в Константинополь 30 октября, добился аудиенции (7 ноября) и выяснил императору все несправедливости отцов собора. Протест его казался делом очень естественным, потому что только император и заставил его быть на соборе. Результатом аудиенции было послание Константина, которым он вызывал отцов Тирского собора в полном составе ко двору, на очную ставку с Афанасием.
Между тем собор Тирский в отсутствие Афанасия, на основании мареотского следствия, присудил его к лишению сана и запретил ему жить в Александрии. Затем отцы собора, останавливавшиеся в Тире только — так сказать — на перепутье, отправились в Иерусалим. Константин созвал этот собор собственно на освящение великолепной голгофской базилики, или храма воскресения (совершено не 13, как обозначается в наших месяцесловах, а 14 сентября). Этим блестящим церковным торжеством Константин ознаменовал исполнившееся тридцатилетие своего царствования. Церковные церемонии вызывали воспоминание о прошедшем, о блестящем праздновании 20-летия императора, и о беспримерном еще в истории — святом и великом Никейском соборе. В базилике на Голгофе еще раз встретились между собою живые свидетели прошедших гонений — исповедники — и многие из членов Никейского собора, и еще раз император сделал попытку умиротворения христианской церкви. Но положение лиц за 10 лет переменилось. Изгнанники Никейского собора оказались теперь судьями, и этот собор осудил преемника Александра и возвратил в церковное общение Ария.
В самом деле, ересиарх довольно давно оставил место своего изгнания в Иллирии. С Евзоием вместе, он представил императору свое вероизложение: «Веруем во единаго Бога Отца вседержителя и в Господа Иисуса Христа, Сына Его, — из Него (έξ αυτού) прежде всех веков происшедшего (γεγενημένον) Бога Слова» и т. д. Этих бесцветных выражений для Константина было достаточно, чтобы снять с них церковное осуждение и удостоить Ария своей аудиенции. Иерусалимский собор довершил миролюбивую программу императора. На основании того, что сам боголюбезнейший император засвидетельствовал правоверие этих мужей, которых лишь зависть, враждебная всему., хорошему, держала вне пределов церкви, сам расспросил их о вере и приложил их письменное вероисповедание, отцы Иерусалимского собора приняли Ария и ариан в церковное общение и рекомендовали сделать тоже и александрийской церкви.
Когда занятия Иерусалимского собора были покончены, и многие отцы разъехались, оставшиеся получили от императора приказ — явиться ко двору и дать отчет в своих действиях по жалобе Афанасия. Опытные вожди арианствующих с несколькими епископами Египта явились в числе 6 в Константинополь, вероятно уже в начале 336 г., и весьма ловко отклонили от себя гнев негодовавшего императора. Вместо того, чтобы оправдывать Тирский собор, они представили встречное обвинение на Афанасия. Они обвиняли Афанасия пред императором в том, будто он угрожал остановить подвоз хлеба из Александрии в Константинополь. Обвинение было очень серьезное. В случае прекращения подвоза египетского хлеба в Константинополе пришлось бы умереть с голоду. Константин был очень раздражен этим обвинением, о чем Афанасий мог узнать от епископов.
Трудно допустить, чтобы Константин поверил этому обвинению. Но Константин был уже стар и слаб. Если, по отзыву историков, в первые годы царствования он был правитель optimus, то в средние — только хороший, а в последние — едва-едва посредственный. Он не был гением, который пролагает новые пути. Сила его — политическая опытность: он был обычным политиком. Если гражданский начальник провинции ведет дело так, что против него происходят восстания, то он редко остается на месте. Его считают неумелым администратором и подвергают административной ссылке. Так именно взглянул Константин на дело Афанасия и, не входя в его разбирательство, сослал Афанасия в Трир (Augusta Trevirorum) в Галлии, вероятно, 5 февраля 336 года, не назначив, впрочем, ему преемника по александрийской кафедре. Это одна важная победа ариан, хотя и не полная.
Против Афанасия выставляли впоследствии то обвинение, что он, осужденный на изгнание духовной властью, вернулся по распоряжению светской власти. Логика Афанасия была другая: на соборе он предстал по требованию государя, и самый собор был незаконен, так как постановления его не были утверждены императором. Это последнее обстоятельство видно из того, что кафедра и после ссылки Афанасия оставалась не занятой. Находясь в ссылке, Афанасий приобрел расположение сына императора Константина — Константина II, который проникся уважением к изгнаннику. Максимин, епископ трирский, отнесся к Афанасию также очень благосклонно.
Попутно арианам удалось одержать другую победу над лицом особенно важным; жертвой этой победы был Маркелл, епископ анкирский. Маркелл был одним из выдающихся умов своей эпохи. Это была натура не оригинальная, но очень крепкая в воспринятых воззрениях. Он получил богословское образование не такое, как современные ему богословы: лукианизм его не коснулся. Он воспитался на старых патристических системах. И вот этот своеобразный ум решил выступить на борьбу с арианством для блага церкви. Маркелл хотел бороться собственными средствами: он написал огромное сочинение в обличение ариан, представил его Константину и просил его прочесть лично.
Маркелл глубоко возмущался тою ролью, которую теперь играли ариане; а они умели играть роли. Теперь они выдавали свои воззрения за «церковное» богословствование. В известном смысле евсевиане, конечно, были правы. Если понимать церковь, как союз верующих с епископом, то общий голос был бы в пользу арианских воззрений, потому что все важнейшие кафедры заняты были еретиками. Маркелл в своем послании к Константину постарался разъяснить ему, что это за церковное богословствование, и просил рассудить об этом серьезнее. Но где было старому и больному Константину рассуждать о богословских предметах?
Константин представил сочинение на рассмотрение собора, но так как митрополитом в отношении к Константинополю являлся епископ ираклийский Феодор, явный лукианист, который и председательствовал на соборе, то собор, рассмотревши сочинение Маркелла, признал его неправославным, и автор был низложен и отправлен в ссылку.
В Риме Маркелл был принят как православный епископ, но будучи приверженцем Никейского собора, не обращал внимания на технические выражения никейского символа и этим испортил дело Афанасия. Его обвиняли в савеллианстве, и на самого Афанасия, как на соучастника (по обвинению) Маркелла, падала тень этого обвинения.
Но дело еще более запуталось, когда на анкирскую кафедру избран был Василий. Он был одним из достойнейших лиц своего времени, серьезный богослов, и если расходился с Афанасием, то только лишь в подробностях. Против василиан можно было выставить такой аргумент: если православен Афанасий, то православен и Маркелл; а если православен Маркелл, то Василий не епископ.
Так в последние годы Константина арианство одерживало торжество за торжеством над православием.
Теперь нам приходится уклониться в сторону и решить один частный и, нужно сказать, довольно запутанный вопрос. Принадлежит ли то правило, которым впоследствии воспользовались враги Златоуста в своих обвинениях против него, Антиохийскому собору 341 г., собранному по случаю обновления храма, или нет? Ходячее мнение относительно этого вопроса то, что правило действительно составлено этим собором. Но вместе с авторитетнейшими канонистами мы склонны утверждать, что это, а равно и другие правила Антиохийского собора составлены не на соборе 341 г., а на другом, бывшем еще при жизни Константина [20]. В 1 -м правиле (относительно празднования пасхи) Константин представляется еще живым императором. На этом соборе председательствовал Евсевий кесарийский. Выдающийся деятель, историк Евсевий, видевший собственными очами гонение Диоклетиана и все беспорядки в церкви, бывшие результатом враждебного отношения власти, хорошо сознавал, что в настоящее время — при благосклонном отношении императора — эти беспорядки могут быть еще больше. Если и в прежнее время находились интриганы среди епископов, то чего нужно ждать теперь? Епископы постоянно обращаются за судом императора, расстраивая тем церковный порядок. Под влиянием Евсевия собор и выработал следующую меру: «Епископ, осужденный собором и не оправданный другим, но обратившийся с апелляцией к царю, теряет все» (пр. 12). Принцип, легший в основу правила, превосходен: все церковные дела должны принадлежать церкви. Если же есть нужда в апелляции, то последняя должна подаваться только большему собору. Обращаться же к светской власти будет бесполезно, если собор утвердит её мнение, и — вредно, если станет в противоречие с нею. Но во всяком случае Антиохийский собор был местный, и составленное им правило имело обязательную силу только для епископов известного района, именно — для востока. Впоследствии же евсевиане воспользовались этим правилом и против Афанасия, хотя последний, как епископ Египта, и не был в сфере его действия.
22 мая 337 года Константин скончался, приняв крещение от Евсевия, епископа никомидийского. Обстоятельство крещения Константина у Евсевия не удивительно, потому что Константин умер в предместье Никомидии и ему, конечно, естественно было принять крещение у никомидийского епископа. Но смерть Константина лишь временно задержала последовательный ряд успехов у ариан.
Как только смерть Константина сделалась известною в Галлии, Константин II или младший заявил (17 июня), что Афанасий свободен, присовокупив, что он исполняет в данном случае волю своего отца. Быть может, Константин II получил на этот счет от отца какие-либо секретные предписания; возможно также и то, что Константин отправил Афанасия в ссылку, желая удалить его от врагов. Таким образом, в 337 г. 23 ноября Афанасий со славою вступил в Александрию.
Положение Афанасия в Александрии было непрочно, так как он явился туда не оправданным по суду. При том же Египет, вместе с востоком, по разделу империи Константином между тремя сыновьями достался Константию, воспитанному в духе евсевиан. Таким образом, государь, подданным которого сделался Афанасий, был настроен против него враждебно.
Ариане стали более смелы и не замедлили завести интригу. Афанасию грозила серьезная опасность и приходилось думать о самозащите. Собор александрийский рассмотрел все обвинения, направленные против Афанасия, и опроверг их. Все казни, совершившиеся до его возвращения в Египет, не имели к нему ровно никакого отношения. «Если judex подвергает преступника казни, то какое же дело до того епископу? Сумасшедший кинул камень в статую императора и был заключен, а епископа обвиняют в жестокости!? Говорят, что Египет мирен в то время, когда нет Афанасия, и перестает быть таковым вместе с его возвращением».
Между тем евсевиане, стараясь погубить Афанасия, заявили, что Афанасий не епископ, так как будучи лишен кафедры собором, возвратился на нее по требованию только императора. На александрийскую кафедру был избран Пист, который и был поставлен самим Секундом птолемаидским. Но кандидатура Писта оказалась неудачною. Замещением александрийской кафедры занялись на соборе в Антиохии в конце 338 года. Здесь к Афанасию применили то постановление, в силу которого он осуждался, как занявший кафедру без разрешения собора после низложения на Тирском соборе. Поэтому в силу постановления Антиохийского собора он лишался даже права на апелляцию. Отцы собора понимали, что личность, могущая заменить Афанасия, должна была обладать недюжинными дарованиями; было сделано поэтому предложение выдающимся лицам. Сначала кафедра была предложена Евсевию, впоследствии епископу эмисскому, который известен как писатель и, по-видимому, тождествен с упоминаемым в качестве автора некоторых произведений псевдо-александрийским епископом Евсевием. Но он отказался. Тогда было сделано предложение Григорию каппадокийскому, который и принял его. Рукою светской власти он был введен во владение александрийскою церковью 22 марта 339 года, между тем как Афанасий, скрывшийся еще 19 марта, по-видимому, 16 апреля отправился в Рим. Многие сведения представляют личность Григория в невыгодном свете. Но уже одно то обстоятельство, что Григория осмелились противопоставить Афанасию, говорит в пользу того, что Григорий должен был обладать солидными достоинствами. Подтверждение этого мы находим у Григория Назианзина. В похвальном слове Афанасию Назианзин говорить, что некоторые не оставляют без внимания и его сопленника (т. е. Григория каппадокийского). Не нужно забывать, что в то же время он громил деяния Георгия, второго заместителя Афанасия. Поэтому нужно думать, что Григорий был человек весьма почтенный. Он смотрел на дело с той же точки зрения, как и многие отцы. Они не видели интриг против Афанасия, но признавали, что александрийская церковь не может остаться без епископа, хотя жив еще Афанасий.
Таким образом, первая победа Афанасия, в виде первого его возвращения из ссылки, была не продолжительна и сменилась, по-видимому, торжеством ариан. Но теперь дело осложнилось тем обстоятельством, что Афанасий отправился в изгнание в Рим свободно и что личностью его был заинтересован римский папа Юлий.
Между антиохийскими отцами и римским епископом Юлием возникли длинные пререкания по делу Афанасия, — пререкания не к чести папы, но и не к славе восточных отцов. С восточными послами в Риме случилась история; им пришлось столкнуться с послами Афанасия. Когда последовали обличения со стороны пресвитеров — сторонников Афанасия, то глава антиохийских представителей, пресвитер Макарий, не стал являться на собрания, а потом бежал даже из Рима. Оставшиеся послы думали выпутаться из неловкого положения тем, что апеллировали к папе, и он назначил срок разбирательства. Но антиохийские отцы не поддержали своим согласием апелляцию своих представителей в Риме. Когда папа послал в Антиохию послов с вызовом на суд, то его послов намеренно задержали и в конце концов отпустили ни с чем. К Юлию было отправлено послание, в котором отцы довольно иронически говорили о его третейском суде. «Пусть Юлий не претендуешь на звание третейского судьи, писали они, но пусть он выбирает между общением со всеми восточными епископами, с одной стороны, Афанасием и Маркеллом — с другой». Послы были задержаны до 341 г., когда составился знаменитый антиохийский собор, созванный для освящения великолепной золотой базилики и состоявший из 97 отцов.
Антиохийский собор 341 г. составляет эпоху в истории арианства. Здесь эта партия вступает на путь догматической борьбы против никейской веры, пытаясь в замену ей создать особые догматические формулы, которые, постепенно умножаясь, вырастают в целый «лабиринт вероизложений» (τόν λαβύρινθον των έκθέσεον, Socr. II, 41).
Их генетическое отношение представляет следующая схема (линия означает генетическую связь (повторение); точки — хронологическую только последовательность):
Антиохийский собор 341 г. (между 22 мая, или же 6 января — 1 сентября) созван был для освящения (поэтому ή èv τοίς έγκαινίοις) великолепной «золотой» базилики и состоял из 97 отцов. Наличный повод к составлению формул был довольно своеобразен. На западе восточных, в виду их враждебных отношений к Афанасию В., подозревали в арианстве; нужно было очистить себя от этого подозрения. Собор выставил три формулы.
В своей энциклике отцы считают подозрение в арианстве за великое себе оскорбление. «Мы и не думали быть последователями Ария. Как мы, епископы, да последуем пресвитеру? Мы испытали и исследовали веру Ария и его приняли в свое общение, а не сами к нему присоединились. Мы не держимся никакой другой веры, кроме преданной от начала». Ее положительное содержание передано так: «И во единаго Сына Божия единороднаго, сущаго (υπάρχοντα) прежде всех веков и сосуществующаго (συνάντα) родившему Его Отцу». Против Маркелла были направлены слова: «Он пребудет царем и Богом во веки».
Формула, столь бедная по содержанию, не удовлетворила даже самих отцов, и выдвинута была затем ІІ-я формула. Дело началось с того, что епископ тианский Феофроний, подозреваемый в неправославии, представил в оправдание своей веры символ. Отцы признали недостаточным этот символ и обратились к символу Лукиана антиохийского. По своим выражениям о Сыне он близко подходит к символу никейскому.
«Веруем — во единого Господа Иисуса Христа, Сына Его [Бога Отца], единородного Бога, чрез которого все произошло, рожденного прежде всех веков от Отца, Бога от Бога, целого от целого, единого от единого, совершенного от совершенного, царя от царя, Господа от Господа, Слово живое, премудрость живую, свет истинный, путь, истину, воскресение, пастыря, дверь, непреложного и неизменного, неотличный образ божества Отца, как существа, так и силы, воли и славы Его […]. Так что Отец есть истинно Отец, Сын есть истинно Сын и Дух Св. есть истинно Дух Св. Это не просто имена, праздно употребляемые, но они точно означают собственную ипостась, равно как и славу и чин каждого из именуемых, так что Они три по ипостаси и одно по согласию». Отцы кончают анафемою на тех, которые говорят, что было время, когда не было Сына, и что Он творение — как одно из творений.
В учении о божестве Сына важны следующие выражения:
α) «Бога от Бога, целого от целого (όλον έξολου), единого от единого (μόνον έκ μόνου), совершенного от совершенного (τέλειον έκ τελείου)». Последнее из символа Григория Чудотворца.
β) «Непреложного и неизменного, неотличный образ божества Отца, как существа, так и силы, воли и славы Его» (την τής θεότητος, ουσίας τε καί δυνάμεως και βουλής καί δόξη; τοδ Πατρός άπαράλλακτον εικόνά).
γ) «Так что Отец есть истинно Отец, Сын есть истинно Сын и Св. Дух есть истинно Дух св. Это не просто имена, праздно употребляемые, но они точно означают собственную ипостась, равно как и славу и чин (порядок = τάξιν) Каждаго из именуемых» (σημαινόντων ακριβώς τήν ’ιδίαν έκαστου των όνομαζομένων ύπόστασιν τε καί δόξαν καί τάξιν). Ср. пояснение Евсевия к кесарийскому символу на соборе Никейском. Эта антисавеллианская тирада кончается шаткими положениями субординационизма: δόξαν καί τάξιν отзывается почти отказом от высоких положений в β.
δ) «Так что Они три по ипостаси и одно по согласию» (ώς είναι τή μέν ύποστάσει τρία, τή δέ συμφωνία εν). Это — почти буквальная цитата из Оригена с. Cels. 8, 12.
ε) Анафема на тех, которые говорят, что было время (ή χρόνον ή καιρόν ή αίωνα) Прежде рождения Сына (под этим мог бы подписаться и Арий: и он не употреблял слова «время» в этом сочетании),
ζ) или называют Его творением как одно из творений (так не всегда называл Его и Арий).
Этот символ и есть самый цвет догматической деятельности 97 отцов. Первая формула была забыта. Эту вторую — как единственный плод собора — цитирует Иларий пиктавийский. Так же смотрели на этот символ и лучшие силы востока: его только они считали символом антиохийского собора, и в их глазах он был окружен таким же славным ореолом, каким символ никейский в глазах защитников православия. Эта вторая формула и есть истинный pendant к никейскому символу, выставленный епископами востока. Соборы: Селевкийский 359 г., многочисленные восточные соборы времен Юлиана и даже Карийский собор 365 г. с благоговением обращают свои взоры к этой вере антиохийских отцов. За эту формулу упорно держались и впоследствии македониане. Она поэтому заслуживаете нисколько подробного разбора.
Прежде всего, бросается в глаза многословность содержания. «Целого от целого, — Господа от Господа —». Это бесплодные, по-видимому, вариации одной и той же мысли. Но, помимо того, что здесь встречается такое определение, как «совершенного от совершенного», важно то, что Отец и Сын определяются тождественными названиями. И Отец и Сын называются и «царем» и «Господом». Это звучит совсем не так, как если бы, например, стояло: «от нерожденного — рожденный», «от Творца — перворожденный всей твари». Отец и Сын в этих определениях сближаются, а не разделяются.
Выражение: «неотличный образ» [21] — самый блестящий светоч в целом символе. Оно возвышает нас до языка самого Афанасия. Здесь нет еще выражения όμοιούσιος — и тем лучше. Сходство — все же возбуждает мысль о различии. Неразличимый образ говорит только об единстве. И пунктом сравнения избирается самое божество Отца, т. е., как разъясняется дальше, Сын не только образ силы, воли, славы, но и Самого существа. — Еще Ориген, в пылу полемики, утверждал, что «Сын есть сияние не Бога, а славы Его, испарение не Отца, но силы Его». В символе Лукиана подобное противополагающее различение отвергается. Александр александрийский тоже признавал Сына неразличимым образом Отца, но он не прибавил ясно: образом «существа Его», хотя держался этой мысли. Символ Лукиана, следовательно, точнее и яснее, чем язык первого борца против арианства. ’Απαράλλακτος είκών ουσίας — это выражение дает так много, что после него бороться против όμοούσιον, по признанию Афанасия, было просто непоследовательно. Все посылки для никейских выражений здесь уже даны.
Слова: «три по ипостаси, а одно по согласию» — это почти цитата из Оригена. Последнее выражение звучит чисто ариански, если его взять как ограничение выражения «неотличный образ существа». «Три ипостаси» — это выражение могло казаться подозрительным с точки зрения современников Никейского собора, но, конечно, не с нашей. Небезопасным казалось то, что здесь восстановляли то, что Никейский собор опустил в символе Евсевия кесарийского.
«Одно из творений», а не просто «творение», — и определяющее: «время или век» в анафематизмах открывали лазейку для арианских амфибий. — Но в общем символ звучит аналогично с древним символом Григория Чудотворца. В этом символе сказано о Сыне все; не упоминаются лишь слова: όμοούσιον и όμοιούσιον. Но относительно первого и ожидать этого было нельзя, потому что в то время не было еще понимания этого слова, а второе само по себе заключает в себе contradictio in adjecto. Но за то вместо этих слов встречаются слова: άπαράλλακτον είκόνα — неотличный образ.
Историческая сторона символа представляет два наиболее важных факта: во-первых, канонический авторитет, как санкция восточных отцов; важно не происхождение, а принятие его всеми. Эта формула символа именуется изложением веры 97 отцов собора при обновлении константиновской базилики, начатой Константином и оконченной Константием. К ней обращаются все светлые личности в арианстве. Они, хотя не принимали изложения 318 отцов, зато опирались на авторитет 97. Вторым важным фактом является принадлежность его Лукиану, что служило укором для тех лукианистов, которые переходили в лагерь ариан. Принадлежность символа Лукиану некоторые (Hefele, Routh) оспаривают. Но итог современных научных изысканий (Caspari, А. Наrnack и Gwatkin) следующий: в основе символа лежит текст Лукиана, но переработанный (заново редактированный) на соборе.
Недостатки символа заключаются в субординации в отношениях Отца. Сына и Духа. Они различаются не только по ипостасям, но и в славе и чине, откуда можно заключить, что Сын и Дух имеют меньше славы и чина, чем Отец. Выражение: «они три по ипостаси и одно по согласию» целиком взято из Оригена, но оно не удовлетворительно. Вторую слабую сторону символа составляет попытка вернуть невозвратное прошлое, т. е., обращение к Лукиану. Антиохийские отцы хотят утвердить другую веру после никейской — вот самое сильное, но формальное, возражение, которое могли сделать против этого догматического продукта убежденные защитники Никейского собора, как Афанасий В. В самом деле, это была попытка — вернуть назад ход времени, попытка — поставить исходный пункт догматического процесса раньше Никейского собора. Давая посылки, хотели отсрочить неизбежный из них вывод — и набрасывали сомнение на Никейский собор, что здесь этот вывод был сделан неправильно.
III-я формула предложена [как замечено выше] Феофронием, епископом тианским. Догматическим содержанием она не богата («Бога совершенного от Бога совершенного; сущего у Бога во ипостаси и пребывающего во веки»), но была написана ad hoc, заканчивалась так: «кто держится веры Маркелла анкирского или Савеллия или Павла Самосатского, тот да будет анафема и сам и все имеющие общение с ним». Эта стрела пущена прямо в Юлия римского.
Таким образом, отцы антиохийского собора не только не исполнили своего слова легатам, но объявили, что и не намерены исполнять. Они задержали послов Юлия до самого собора и Юлию пришлось ознакомиться с положением дел на соборе. Нужно было также успокоить и императора Константа. С этою целью к нему были отправлены послы — все компрометированные ариане — Наркисс нерониадский, Марий халкидонский и Феодор ираклийский. Эти послы, или по своему произволению, или по советам большей части членов собора, составили IV-ю антиохийскую формулу исповедания. Все первые формулы были неудачны в том смысле, что в них ясно видно было отступление от символа никейского, так что, если бы император сравнил даже слегка, то сейчас заметил бы разницу. В новой формуле Сын Божий далее не называется «совершенным Богом», как у Феофрония, а просто называется «Богом от Бога». Но ІV-я антиохийская формула всякого небогослова могла ввести в заблуждение, потому что различие этого символа от вселенского не было заметно. Она имела целью объединить всех лиц, симпатизирующих арианству. Расчет был тот, что император не заметит разницы и отнесется к символу благосклонно.
Новый символ был догматически совершенно бесцветен и по своей безразличности был удобным униональным документом для арианствующих всех оттенков, а потому и сделался родоначальником целой серии формул и был повторен без перемен еще 4 раза (до 358 г.). Характеристические черты нового символа следующие:
α) По конструкции он ближе других примыкает к никейскому символу.
β) В первом члене читаются характерный слова: «Отца — — из Него же всякое отчество (πατριά) на небесех и на земли именуется» (Ефес. III, 15).
γ) В седьмом члене: «судить живых и мертвых и воздать каждому по делам его,
δ) Которого царство, как бесконечное (άκατάπαυστος), пребывает беспредельные веки; ибо он сидит одесную Отца не только в веке сем, но и в грядущем». Это против Маркелла.
ε) Член о Св. Духе особенно округлен. «Веруем и во Св. Духа, то есть Утешителя, которого Он, обещав апостолам, по вознесении на небо послал научить их всему и воспомянуть им все,
ζ) Которым и освящаются искренно в Него уверовавших души».
Но еще ранее, чем послы прибыли в Галлию, на западе распространился слух, что на востоке меняют веру составлением нового изложения её. Тогда Констант потребовал от Константия, по наущению своего духовенства, чтобы был созван вселенский собор в западной части империи. Собор был созван в Сердике (нынешней Софии) в 343 г. (не 347, как утверждает Socr. h. е. II, 20) [22]. 94 или 96 западных епископов и 76 восточных — такой был состав собора.
Восточные отцы увидели, что их на соборе меньшинство, искусственное давление через светскую власть было невозможно, а потому задумали действовать на ход собора своею корпоративностью. Они сплотились, жили в одном доме и вели замкнутый образ жизни. Образ действий их по отношению к Афанасию был для них ясен. Они настаивали на применении в отношении к нему правила, что епископ, низложенный собором, может быть восстановлен только большим собором, хотя это правило к Афанасию мало было применимо. Старались всячески не допускать пересмотра дела Афанасия, поэтому старались не допускать его на собор не только в качестве члена собора, но и как подсудимого. Напрасно Осий кордубский требовал пересмотра дела и даже обещал взять Афанасия к себе в Испанию в случае, если бы восточные отцы после оправдания не захотели возвратить ему кафедру. Восточные отцы утверждали, что пересмотр недопустим потому, во-1-х, что никакой собор не может пересматривать постановления другого собора, чем они стали в противоречие со своим прежним утверждением, что больший собор может отменять постановления собора меньшего; во-2-х, пересмотр, по их мнению, был невозможен еще и потому, что многие свидетели уже умерли. Предварительные переговоры отцов собора кончились тем, что в одну ночь восточные отцы бежали из Сердики, за исключением трех епископов незначительных кафедр: Астерия петрского, Ария палестинского и Олимпия эносского, заявив, что они получили известие о победе Константия над персами и спешат к своим паствам — благодарить Бога за эту милость. Тем не менее, они остановились в Филиппополе, составили здесь свой собор [23], но в документах называли его собором сердикским. Филиппопольские отцы объявили низложенными (damnavimus) 9 епископов противной стороны, начиная Афанасием и Маркеллом и кончая Осием и Юлием римским. Этого последнего они низложили «как первоначальника и вождя этого зла, который первый, вопреки церковным правилам, отверз дверь общения осужденным и преступным и имел дерзость поддерживать Афанасия». Затем они издали вновь антиохийскую IV-ю формулу, дополнив ее одним анафематизмом (против предполагаемых савеллианских заблуждений Афанасия и Маркелла).
Западные отцы открыли в свою очередь заседания в Сердике. Увлекшись идеею полемики с востоком на догматической почве, они решили составить свое изложение веры. Оно было уже заготовлено, но Афанасию и его единомышленникам удалось разъяснить, что всякие покушения составить новое вероизложение и делать дальнейшие пояснения должно было повредить никейскому символу. Поэтому определение не состоялось. Отцы подтвердили лишь никейский символ, подтвердили невинность Афанасия и Маркелла, Григория александрийского и Василия анкирского не признали епископами и низложили Стефана антиохийского, Акакия кесарийского и других вождей арианства (всего 11).
Таким образом вселенский собор, созванный для единения церкви, разделился на два частных и лишь скрепил существующее церковное разделение востока и запада.
Сердикские отцы отправили и на восток послов с соборными постановлениями. Когда соборные делегаты (Евфрата колонийский (Köln) и Винцентий капуйский) прибыли (перед пасхою, которая была 15 апреля) 344 г. в Антиохию, Стефан антиохийский вздумал уничтожить их нравственно, впутав их имена в один скандал; но низкая махинация была раскрыта, и позор обрушился на голову его действительного виновника. Император Константий немедленно созвал в Антиохии собор, который без всяких колебаний лишил Стефана сана и избрал на его место Леонтия, а для очищения восточных от подозрения в арианстве издал V-ю антиохийскую формулу, так называемое «многострочное изложение» (ή μακρόστιχος εκθεσις), по высоте тона приближающееся к символу Лукиана (есть следы старого субординационизма, прямая полемика против Маркелла и излюбленных арианских выражений; никейскому έκ τής ουσίας противопоставлено осуждение тех, которые признают Сына рожденным не по воле, ου θελήσει; живописное выражение так называемой περιχώρησις божественных Ипостасей). Отцы выражаются здесь таким образом: веруем, что Они непрестанно соприкасаются между собою и существуют между собою нераздельно, и Сын соприкасается со Отцем непосредственно, так что весь Отец вмещает в груди своей Сына и весь Сын зависит, т. е., вчленен в Отца Своим бытием и един непрестанно пребывает в недрах отчих; определяем, что Он есть истинно рожден из единого Отца, что Он — Бог совершенный по естеству и Бог истинный и подобный Отцу во всем (IX, III, IV, VI). Особая делегация назначена была отвезти это изложение на запад.
Между тем, Констант категорически потребовал от своего брата, чтобы решения Сердикского собора были приведены в исполнение на востоке и прежде всего, разумеется, постановление о восстановлении Афанасия. Совершенно некстати 26 июня 345 г. умер Григорий каппадокийский. При его жизни восстановление Афанасия можно было бы отсрочить под тем предлогом, чтобы император подождал естественного конца, т. е. смерти Григория, но теперь кафедра александрийская была вакантна с какой угодно точки зрения. Если бы ариане захотели быть верными себе, то должны были бы поставить на александрийскую кафедру арианина, но этим бы они сделали вызов Константию. Таким образом, Константий оказался в безвыходном положении и должен был уступить церковно-политической силе. Однако, Афанасий был настолько проницателен, что мог не доверять искренности приглашения Константия. Он понимал, что на кафедре александрийской он может быть живым напоминанием о политическом поражении Константия. Поэтому он позаботился обставить это дело наибольшею гласностью и явился только после третьего письменного приглашения от императора, и 23 октября 346 г. вступил в Александрию, встреченный своею паствою за сто миль (138 1/2 в.) от города. Естественным последствием этого возвращения Афанасия было возвращение Павла константинопольского. Был возвращен и Маркелл анкирский, но занять кафедры не мог, вследствие народного возмущения. Таким образом, еще раз, по-видимому, сведены были к нулю все результаты борьбы арианской партии — против лиц и догмата.
Однако положение возвращенных было очень ненадежно. Этим торжеством защитники никейской веры обязаны были не церковным течениям на востоке, а чисто внешнему энергическому давлению на светскую власть востока светской власти запада. И Константий, вынужденный возвратить Афанасия, видел в нем символ, живой памятник своего политического унижения. Поэтому, как только Константа не стало, почва под ногами Афанасия была потрясена.
В январе 350 г. узурпатор Магнентий поднял знамя восстания на западе и в том же месяце Констант был убит. За Магнентием последовали и другие генералы (Vetranio, Nepotianus); возмутились даже иудеи (в 352 г.); но Константий восторжествовал над всеми своими врагами и 13 августа 353 г. стал единодержавным государем востока и запада. Арианская партия давно могла оценить великое значение запада, о пассивное сопротивление которого разбивались все её успехи на востоке, и теперь под эгидою Константия перенесла свои операции в латинскую половину империи.
В октябре 353 в присутствии императора состоялся собор в Арелате. Император требовал осуждения Афанасия, отцы стояли за то, что сначала должно решить вопрос о вере, а потом о лицах, и противники Афанасия должны очистить себя от подозрения в арианстве. Но под давлением императора собор и послы Либерия римского (преемника Юлия † 12 апреля 352 г.) согласились на осуждение Афанасия, не добившись решительного осуждения арианства. Павлин трирский остался непреклонен и сослан во Фригию. Еще ранее (в 350 г.) сослан был Павел константинопольский. В 353 г. (в мае) сделана была попытка устранить Афанасия; но народ взволновался, и силентиарий Монтан άπρακτος ανάστρεφε. Опыт повторен был В 355 Г.: нотарий Диоген с 4 сентября по 23 декабря «осаждал церковь», но также возвратился с ничем.
Успешнее действовал в это время Константий на западе: зимою 355 г. на соборе Медиоланском отцы подписали какую-то сомнительную формулу и осуждение Афанасия. Дионисий миланский, Лукифер каларисский и Евсевий верцельский остались непреклонны и за то были отправлены в ссылку на восток. Осий кордубский требовал собора свободного и был задержан в Сирмии. Либерий также желал собора в Александрии и за отказ войти в общение с арианами и осудить Афанасия отправлен в ссылку (в Верию во Фракии).
Дошла очередь и до Афанасия В. 6-го января 356 г. по приказанию Константия дукс Сириан собрал в Александрию все легионы из Египта и Ливии, и в ночь с 8 на 9 февраля на пятницу, когда Афанасий совершал всенощное бдение в церкви Феоны, церковь была оцеплена солдатами. Во время «Хвалите имя Господне» по приказанию Афанасия народ стал расходиться из церкви, подпевая: «яко в век милость Его», a вместе с народом после других вышел незамеченным и сам Афанасий. Отсюда заключают, что фигура Афанасия была не из крупных, и Юлиан, называя его άνθρωπίσκος, выражает не только презрение к нему, как галилеянину, но намекает и на его фигуру. Произошло так, что исчезновение Афанасия было принято им самим как чудо и было изумительно, и все верующие не знали, что стало с епископом. Солдаты обыскали всю церковь и в ней долго сохранялись следы насильственного вторжения в виде стрел, вонзившихся в стены. Афанасий как бы исчез из глаз людских, и хотя раздраженный император старался настигнуть его, приказал обыскать все монастыри Египта и даже завязал сношения с абиссинскими царьками о выдаче Афанасия, если он там появится, — епископа александрийского нигде не находили, и он от времени до времени давал знать о своем существовании полемическими сочинениями. Одним из видных сочинений была его апология к Константию, написанная литературно и чрезвычайно живо. Главною виною Афанасия было неповиновение царю, но Афанасий очень остроумно оправдывается. Он не знал, чему верить. Он имел доказательства благоволения к нему императора, имел даже 3 письма от него, и вдруг являются чиновники, которые требуют его удаления, не предъявляя императорского указа. Поэтому, опасаясь, как бы его не предали смерти без ведома императора, он удалился. В полемике же против ариан этот тон уже исчезает и дело ставится гораздо объективнее. На западе в это же время (весною 356 г.) удалили Илария пиктавийского (Poitiers), сослав его на восток.
Таким образом, казалось, почва для всемирного торжества арианства была упрочена достаточно, и летом (в августе) 357 г. в Сирмии была издана ІІ-я сирмийская формула не ad instar symboli, а в виде трактата, — манифест арианской партии, подписанный Осием кордубским и Потамием олизиппонским (лиссабонским). Существенные черты её содержания следующие.
Известно, что есть один Бог Отец Вседержитель, как это возвещается во всей вселенной, и один единородный Сын Его Господь наш И. Христос, — и не должно говорить о двух Богах. потому что Сам Господь сказал: “Иду ко Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему” (Иоан. XX, 17). Поэтому Он есть и Бог всех, как и апостол научил: “Или иудеев Бог токмо, а не и языков? ей и языков, понеже един Бог” (Римл. III, 29, 30). И все прочие места Св. Писания с этим согласны и на этот счет нет никаких недоразумений. — Но поелику «многих некоторых» (πολλούς τινας) смущает вопрос о так называемой по-римски substantia, а по-гречески ουσία, т. е. выражаясь точнее, вопрос об όμούσιον и так называемом όμοιούσιον; то ни об одном из этих выражений не должно быть и упоминания и не следует изъяснять их в церкви, — по той причине и на том основании, что в Св. Писании нет этих выражений (ότι έν ταίς θείαις γραφαίς ού γέγραπται περί τούτων) и вопрос о них — выше человеческого ума и ведения, потому что никто не может изъяснить рождение Сына. “Род же его кто исповесть?” (Иса. L, 8). — Никто, с другой стороны, не сомневается (ούδενί δέ αμφίβολόν έστι), что Отец больше Сына. Ведь всякий без колебания согласится, что Отец по чести, достоинству, божеству (Ath.: θεότητι = Hil.: claritate, majestate) и по самому имени Отца больше Сына, как свидетельствует и Сам Сын: «Отец Мой более Меня» (Иоан. XIV, 28). Равно и то, как всем известно, есть кафолическое учение, что есть два Лица (πρόσωπα), Отца и Сына, и Отец есть больший, a. Сын подчинен Отцу со всем, что (μετά πάντων ών) Отец подчинил Ему; и Отец не имеет начала, невидим, бессмертен и бесстрастен; а Сын рожден от (έκ) Отца, Бог от Бога, свет от света.
Эта формула, составленная «после рассмотрения вопроса» (πάντα ασφαλώς έζητήθη καί διηρεουήθη έν τώ Σιρμίψ επί παρουσία Ουάλεντος καί Ουρσακίου καί Γερμινίου καί λοιπών), сперва была изложена на латинском языке, а потом переведена была на греческий. Иларий называет ее «богохульством Осия и Потамия».
Вторая сирмийская формула, представляет несомненно начало конца арианства как на западе, так и на востоке. Есть мнение (Gwatkin) что именно эту формулу подписал не только Осий, но и папа Либерий, утомленный ссылкою во Фракии, и за то получил разрешение возвратиться в Рим. Католические ученые (Hefele) стоять за то, что Либерий подписал ІІІ-ю формулу; но даже и в этом случае торжество арианства было достаточно полное.
Стадия вторая:
Борьба с арианством после Никейского собора (325–381).
Распадение арианской партии (357–381).
Решившись так откровенно развернуть знамя арианизма, Урсакий и Валент слишком понадеялись на слабость западного епископата. Скоро собор в Агенне в Галлии осудил эту формулу как богохульную. Таким образом на западе скоро нанесен был удар арианизму. Но этот смелый шаг ариан повлек за собою разложение их партии и на востоке.
Догматический цвет восточного епископата в это время был разнообразен до неопределенности. Епископы, не расположенные к όμοούσιον, разъехавшись из Никеи, не поддерживали никейского учения; но от этого они не сделались и арианами. Могло казаться, что весь восток в 343 г. был заражен арианством, так как восточные отцы в полном составе удалились из Сердики в Филиппополь и здесь торжественно подтвердили осуждение Афанасия. Но такая оценка положения дел на востоке далека от справедливости.
Несомненно, что большинство востока не было в это время афанасианским. Но Афанасия в наличности осуждали не за догматические убеждения, а за его предполагаемый церковные преступления. Вот что писали отцы Филиппопольского собора: «Афанасий собственными руками разбил чашу и опрокинул алтарь, разрушил церковь, а пресвитера отдал под стражу». Они обвиняли Афанасия также в обидах, насилиях над епископами и даже в убийстве одного епископа. Отцы Тирского собора не сразу поверили обвинениям, взводимым на Афанасия, а избрали епископов «славных и достохвальных» и послали их в Египет, чтобы проверить обвинение на месте, и они собственными словами подтвердили справедливость обвинений. Естественно, что Афанасий, обвинявшийся в таких тяжких преступлениях, не мог снискать себе сочувствия людей, лично не знавших его. Интрига ариан поведена была искусно, и обманчивая наружность говорила против александрийского святителя.
Церковная жизнь востока не исчерпывалась одною только догматикою. Многие епископы подозревали друг друга в неправославии, но фактически не разрывали непосредственных или посредственных церковных сношений между собою, вместе собирались на соборы. Строго православные имели общие церкви и общее богослужение с арианами и устранялись только от причащения у лиц, подозреваемых в ереси. Видимо, и православные, и ариане смотрели друг на друга как на два догматические направления, а не как на два церковных организма. До явного разрыва обыкновенно дело не доходило, и антиохийские евстафиане были исключением. Большинство востока было против όμοούσιον, но не потому, что это большинство арианствовало, а потому что оно было только консервативно, унаследовало и субординационизм старых богословских сочинений. Но этот субординационизм был не арианский.
Даже и там, где наличность арианства была, по-видимому, несомненна в действительности пробивались чистые православные течения. Дианий, еп. Кесарии каппадокийской, в 338 г. стоял во главе собора Антиохийского, низложившего Афанасия В., в 343 г. в Филиппополе подписался под актом этого арианствующего собора и перед смертью в 360 г. подписал константинопольскую формулу. По-видимому — несомненно арианский характер. Он даже покровительствовал пресловутому софисту Астерию. Однако Василий В. был о Диании совсем противоположного мнения. Когда недоброжелатели Василия распустили молву, будто он предал когда-то Диания анафеме, то Василий В. был глубоко огорчен этою «бесстыдною клеветою». «С самого раннего детства я вырастал, любя его. Еще ребенком, я любовался его почтенным видом, как он величав и полн святительского достоинства; а развившись до способности суждения, я оценил и его высокие душевные качества: его благородную простоту и открытость, доброту, кротость, душевную ясность и это сочетание отеческой мягкости с важностью. Мне всегда было приятно быть с ним, и я ставлю его в числе лиц самых почтенных и добродетельных». Огорченный слабостью Диания, подписавшего константинопольскую формулу, Василий перестал временно бывать у него — вот и все.
Навстречу этому латитудинаризму православных арианские сферы шли с подобною же гибкостью отношений. Леонтий антиохийский пользовался незавидною репутацией явного арианина, однако он старался действовать так миролюбиво, что не только все арианские партии самых разнообразных оттенков, кроме крайней, но далее и несомненно православные не прерывали общения с ним. Леонтий очень умно лавировал между крайностями, не давая понять, на чьей он стороне. В его время догматический спор между православными и арианами нашел себе лозунг в формуле заключительного славословия. Ариане признавали своим знаменем славословие в такой форме: «слава Отцу чрез Сына во Св. Духе». Православные утверждали что равночестность Лиц Св. Троицы вернее выражает формула: «Слава Отцу и Сыну и Св. Духу». Так как славословием оканчивается каждая церковная молитва и та или другая форма его сделалась лозунгом партий, то Леонтий первую часть славословия произносил тайно и громко возглашал только конец его: «и во веки веков». По-видимому, Леонтий очень ясно высказал свои убеждения, когда посвятил в диакона Аэтия. Но когда Диодор и Флавиан вооружились за это против него, то Леонтий уступил им и запретил Аэтию священнодействовать. Те же Диодор и Флавиан для поддержания энергии между православными устраивали за городом, при гробах мучеников, частые богослужебные собрания и там пели антифонно псалмы. Эти богослужения сделались популярными. Леонтий для поддержания единения пригласил Диодора и Флавиана совершать свои всенощные в церкви. Они не отказались и таким образом фактически заявили о своем общении с арианским епископом. Но Леонтий чувствовал, что это положение дел было непрочно и, касаясь рукою своей седой головы, часто говорил: «когда растает этот снег, то много будет грязи».
Действительно, в самом арианстве уже назревало направление непримиримое, и арианская доктрина близилась к своей дифференциации, арианская лига — к своему историческому разложению. Собственно ариан было и всегда немного, и они далеко не составляли зерна восточной церкви. Они могли благодаря лишь своей изворотливости и энергии давать свою окраску направлению церковных дел, благодаря общению с ними лиц индифферентных к догматическим формулам. Уже на Никейском соборе у арианских епископов не было догматической системы. Группа старых ариан была немногочисленна. В живых оставались из старшей арианской партии: Марий халкидонский, Наркисс нерониадский, Патрофил скифопольский, и младшие ариане: Урсакий и Валент, наконец, сподвижник Ария Евзоий, впоследствии епископ антиохийский, — вот, кажется, и все лица этого сорта. Но это был лишь, что называется левый центр [24].
Крайнюю левую арианства составляли аномии, учившие о неподобии Сына Отцу. Как особая партия, они выделились лишь впоследствии, хотя их корифеи принимали участие в движении уже и в настоящее, время. В окончательном своем развитии аномии определялись как «непримиримые» арианства, стоявшие за свои убеждения с твердостью, достойною Афанасия В. Они не вступали ни в какие сделки с другими партиями и не слушали диктатов, издаваемых придворною партиею. Для аномиев и сам Арий был недостаточно православен: ему не могли простить того бесцветного символа, который он представил Константину. Аэтий (ό άθεος, безбожник), вождь партии, отказался принять посвящение от Секунда птолемаидского на том основании, что тот положил пятно на чистоту своих верований общением с омоусианами. Евномий принял рукоположение от Евдоксия, предварительно подвергнув тщательной проверке догматику этого последнего. Евномий перекрещивал приходящих к нему не только омоусиан, но и ариан других толков.
Филосторгий пишет панегирик Аэтию и обрисовывает его личность следующими чертами. Аэтий происходил из Кили-Сирии, отличался диалектическими дарованиями и твердостью убеждений. Материальная необеспеченность заставила его взяться за ремесло золотых дел мастера и профессию медика. Но научные занятия были его первой потребностью. Много он объехал городов с научными целями, где-то приобретал покровителей, то ссорился с ними из-за научных столкновений. Ученые лукианисты (Павлин тирский, Леонтий антиохийский, Афанасий аназарвский, Антоний тарсский) были его учителями в богословии и особенно в толковании Св. Писания. Замечательно беспокойная натура, Аэтий готов был лететь туда, где арианство находится в наибольшей опасности. Если недоставало средств к жизни, он работал тонкие вещи у ювелиров и на эту плату жил сам и оказывал медицинскую помощь нуждающимся. Превратности фортуны то возводили его до дружбы с государями (дом Юлиана), то низводили до ссылки. Догматическая система Аэтия вся была построена на диалектической противоположности рожденного и нерожденного. Считая эти понятия за адекватное выражение самого существа Отца и Сына, он стоял за их полное «иносущие» (έτεροούσιον), и с беспримерною со дней гностицизма дерзостью приписывал себе такое адекватное знание существа Божия, какое имеет сам Бог.
Правым центром можно назвать тех, которые довольствовались признанием подобия Сына Отцу, όμοιον, или без точного обозначения пункта сходства, или с отрицанием подобия по существу (омии). Первыми величинами этой партии были Акакий кесарийский и Ураний тирский. Преемник Евсевия на кесарийский кафедре, Акакий отличался высоким образованием и ораторским талантом, но нравственные качества его не соответствовали его дарованиям и образованию. По справедливому выражению одного историка (Gwatkin), если Афанасий был Демосфеном никейской эпохи, то Акакий был её Эсхином. В догматических убеждениях Акакий принимал различные цвета с изворотливостью хамелеона и способен был вести интриги замечательно. Воззрения, искренно высказываемые им, были, впрочем, довольно высоки сравнительно с другими арианами. Он стоял за положение, что Сын есть «неразличный образ Отца», т. е. что в Сыне вполне и точно отражаются благость, сила и энергия Отца.
Крайняя правая ариан стояла за то, что Сын совершенно подобен Отцу и по самому существу, όμοιούσιον — омиусиане. Представителями её были Дианий кесарийский и благородный образованный Василий анкирский, по имени которого партию называли василианами.
Таким образом восток представлял 4 фракции арианствующих:
1) крайняя левая — аэтиане и евномиане,
2) левый центр — евсевиане, a затем евдоксиане,
3) правый центр — акакиане.
4) крайнюю правую — василиане.
Но все соприкасающиеся фракции легко могли сливаться одна с другою. А так как было немало лиц, весьма шатких в своих воззрениях, то они перебегали по всей линии арианской коалиции от края до края. В этом периоде мы еще не видим партии македониан; она сформировалась позднее из остатков крайней правой и правого центра.
Разложению восточной арианской коалиции действительно предшествовало «таяние снега» на голове еп. антиохийского Леонтия. В 357 г. или позднее он умер. В то время при дворе имп. Константия находился еп. германикийский Евдоксий (глава левого центра), человек крайне непривлекательный, в своих проповедях доходивший до пошлости и балаганства, менявший свои убеждения как не всякий другой. Евдоксий, узнав о смерти Леонтия, тотчас же выпросил у императора отпуск к своей пастве, но отправился в Антиохию и там дал понять епископам, что Константий желает видеть его епископом Антиохии. Кроме того, Антиохия в то время фактически была (войны с персами) столицею востока и там жило тогда много вельмож, которых Евдоксий тоже постарался привлечь на свою сторону. Таким образом, он скоро достиг своей цели.
Возведенный на антиохийскую кафедру Евдоксий энергично принялся очищать свой клир от василиан, сделал даже попытку восстановить Аэтия в диаконском сане и начал поставлять в иерархические степени лиц, совершенно арианских убеждений. Вскоре он собрал в Антиохии собор, на котором присутствовали Акакий кесарийский и Ураний тирский и осудил как όμοούσιον, так и όμοιούσιον. Рассмотрев ІІ-ю сирмийскую формулу, собор признал себя вполне ею удовлетворенным и благодарил её авторов: Валента, Урсакия и Герминия,
Еп. лаодикийский Георгий обратился окружным посланием к остальным епископам востока, уведомил их о таком решении антиохийского собора и просил их спасти Антиохию, иначе она скоро совершенно погибнет для дела православия. Первым на это послание откликнулся Василий анкирский. В 358 г. перед пасхою (= 12 апреля) он созвал собор в Анкире, где и прочитал послание Георгия, и разразился энцикликою к епископам Финикии и других епархий Востока. «После того, как наши отцы одержали над еретиками (Маркеллом и Фотином) такие важные победы, — писали анкирские отцы, — казалось можно было надеяться, что настали времена мира, спокойствия, но диавол нашел для себя новые сосуды: опять слышно о новшествах, о скверных новоглаголаниях против истинного (присного) сыновства Единородного». Далее следовало подробное изложение веры собора, которое заканчивалось 18 анафематизмами поочередно против Маркелла и аномиев (18-й, впрочем, направлен против όμοούσιον). Отцы доказывали, что Сын подобен Отцу не только по энергии, но и по существу, и что Бог родил Сына не только κατ’ εξουσίαν, но и κατ’ ουσίαν.
Собор отправил депутатов к Константию для противодействия Евдоксию и охранения православия. Депутаты действовали так успешно, что Константий взял назад свою утвердительную грамоту и заявил антиохийцам, что их обманули и что он не имел в виду назначать Евдоксия еп. антиохийским. Результат посольства: Евдоксий и другие 70 епископов отправлены были в ссылку и составлена была ІІІ-я сирмийская формула.
Таким образом, крайняя правая одержала блистательную победу; истые «евсевиане» стояли не более года во главе лиги и гегемония перешла к омиусианам. Нужно прибавить, что политика Константия — ссылать упорных епископов западных на восток оказалась вполне ошибочною: они оказались естественными посредниками между православными элементами востока и церковью западною. Напр., Иларий пиктавийский писал, что вся Азия, поистине, не знает Бога; но зато он вполне оценил близость к православию епископов омиусиан, объяснял их уклонение от никейского Символа обстоятельствами времени и взял на себя задачу — рассеять предубеждение галльских епископов, которые полагали, что восток сплошь состоит из ариан.
Однако и сосланные епископы — ариане были не без друзей, и им удалось добиться по крайней мере того, что для рассмотрения их дела Константий решился созвать вселенский собор. Но опытные вожаки ариан понимали, что для них от собора вселенского не будет ничего хорошего. На востоке большинство стояло на том, что Сын по существу подобен Отцу, на западе — большинство было верно никейскому символу. Если бы эти два большинства сошлись вместе, то была вся опасность, что они вполне поймут единство своих убеждений, соединятся в одно целое, и во всяком случае подавят арианство навсегда. Divide et impera! Так возникла счастливая для ариан идея — созвать вместо одного два собора.
О месте собора на востоке шли пререкания. Придворная партия желала, чтобы собор был в Никее. Но о Никее василиане и слышать не хотели. Сошлись на том, что собору быть в Никомидии, но случившееся здесь в августе землетрясение сделало это невозможными Восточный собор составился в Селевкии, суровой митрополии исаврийской провинции, в 359 г. Прежде соборных заседаний решено составить программу для действия и явилась IV сирмийская формула. Она читается так: [25]
«Веруем εις ενα τόν μόνον καί άληθινόν Θεόν, Отца Вседержителя — И во единаго единороднаго Сына Божия, прежде всех веков и прежде всякаго начала, прежде всякаго представимаго времени и всякаго мыслимаго существа (ουσίας у Афанас., επίνοιας = понятия у Сокр.) рожденнаго бесстрастно от (έκ) Бога —, рожденнаго же Единороднаго, единаго от единаго Отца, Бога от Бога, подобнаго родившему Его Отцу по писаниям, рождения котораго не знает никто, кроме одного только родившаго Его Отца. Мы знаем, что сей единородный Сын Его, по манию Отчему [Const: посланный Отцем] пришел с небес —, и все домостроительство исполнил по Отчему хотению —. И во Святаго Духа —. А так как слово «ουσία» по простоте (διά τό άπλούστερον) введенное отцами, но неизвестное народу (άγνοουμενον δέ υπό των λαών), производит соблазн, потому что оно не встречается в Св. Писании: то благоугодно изъять это слово из употребления (ήρεσε τουτο περιαιρεθήναι) и отнюдь не делать впредь никакого упоминания об ουσία в применении к Богу, так как Св. Писание нигде не упоминает об όυσία Отца и Сына [Const add: не должно также употреблять и слово ύπόστασις в применении к Отцу и Сыну и Св. Духу]. А Сына мы называем подобным Отцу во всем (κατά πάντα), как говорит и учит Св. Писание. [Const add: A все ереси, как те, которые уже осуждены прежде, так и те, которые появятся, как противные изложенной в этом писании (документе) вере, да будут анафема»].
Эта формула подписана всеми епископами и изложена еп. Марком арефусским в присутствии императора 22 мая. Она известна под названием «датированная вера», ибо в ней точно обозначено время её составления. Омиусиане ею связали себе руки, согласившись вычеркнуть слово «ουσία» из своего символического лексикона. Ариане сразу же показали, как они намерены пользоваться этою формулою на будущее время. Уже рассветало на день пятидесятницы, когда было подписано это вероучение. Валент в своей подписи пропустил слово «κατά πάντα». Но сам император заметил эту проделку и принудил его вставить это слово. В виду этого факта Василий анкирский подписался так: «верую и соглашаюсь с написанным выше, что Сын подобен Отцу во всем. А слово „во всем“ понимаю в том смысле, что Он подобен Отцу не только по воле, но и по ипостаси, и по бытию (κατά την υπόστασιν καί κατά τήν υπαρξιν καί κατά το είναι), как Бог от Бога, как премудрость и Сын от премудрости Бога и Отца, что — одним словом — Сын во всем подобен Отцу, как сын отцу. И кто говорит, что Он подобен только в каком-либо отношении (κατά τι), тот чужд кафолической церкви». Эту подпись Василий предъявил самому Валенту. Кажется, здесь же ему вручили и составленный василианами memorandum, в котором доказывалось, что слова ουσία нет в Св. Писании лишь по букве, но оно везде содержится в нем по смыслу.
Валент, Урсакий и др. отправились с этой формулой на запад. Там в Аримине собралось уже до 200 отцов. Отцы хотели показать независимость от императорского двора и отказались принять государственные деньги на проезд. Когда Валент и Урсакий прочли новую формулу, то отцы сказали, что они и слышать не хотят о новой вере. «Мы собрались с тем, чтобы подтвердить никейскую веру», говорили они. Когда же им сказали, что нового здесь ничего нет, так отцы воскликнули: «анафематствуйте ариан!» После этого, 2 июля Валент и Урсакий были низложены, как еретики, и подтвержден никейский символ. Православные избрали 10 послов, столько же и ариане, и отправили их к императору; отцы собора просили в послании отпустить их скорее к паствам.
Что было на востоке? Здесь 27-го сентября собрался собор в Селевкии. Ариане выбирали этот город потому, что и гражданская власть (комит Леона, представитель императора) и военная была здесь им сочувственна. На собор явилось до 150–160 отцов; до 110 было василиан, до 40–50 епископов других оттенков (от омийского до аномийского). 27 сентября собор был открыт, но главные представители партии еще не явились. День прошел в пререканиях: с чего начинать? с вопроса о лицах или о догмате? К вечеру акакиане удалились с протестом, а большинство осталось, и был прочитан символ Лукиана, а на другой день при закрытых дверях символ был подписан. Когда все ожидаемые епископы прибыли, то 29 сентября был прочитан документ, составленный акакианами и который они объявляли равнозначащим с сирмийскою IV формулою. Здесь они заявляли, что они не отвергают авторитетной веры антиохийского собора (лукиановского символа); но ввиду споров, возникших в последующее время, исключают из употребления слово όμοούσιον, как не данное в Писании, a άνόμοιον предают анафеме (то όμοούσιον — έκβάλλομεν, το δέ άνόμοιον άναθεματίζομεν), а признают ясно, ЧТО Сын подобен Отцу. На следующий день занялись обсуждением этого документа. Софроний помпейопольский возразил против этого памятника в виду его новизны. «Если начнем каждый день составлять по новому вероизложению, то можно совсем потерять точное выражение истины». Акакий отпарировал тонко и метко. «Раз, уже после никейской веры, составлялись, и далее не раз, новые изложения, то ничто не препятствуешь и теперь составить еще новый памятник». Элевсий кизикский мог на это ответить только общим местом: «нужно держаться преданной веры», разумея под этим символ Лукиана. Когда василиане стали спрашивать, в каком смысле Сын подобен Отцу, то Акакий сказал, что подобен по воле, по хотению, но не по существу. Это повело к пререканиям, которыми и закончилось это заседание. Более василиане с акакианами не сходились вместе. Василиане 9 главных акакиан (начиная с Акакия и Евдоксия) низложили и 9 отлучили, и на место Евдоксия избрали епископом антиохийским пресвитера Аниана. Акакиане этого избранника передали комиту Леоне. а тот — несмотря на протесты большинства собора — отправил Аниана в ссылку. Кончилось тем, что каждая партия отправила по 10 уполномоченных к императору.
Таким образом, из одного вышло два вселенских собора, а из них еще два, и всего 4.
Известие о борьбе василиан против арианствующих дошло до Афанасия, скрывавшегося в пустынях Фиваиды, и он сряду оценил великое историческое значение этого факта и приветствовал своих союзников в арианском стане. Дотоле не придававший значения различным оттенкам «евсевиан — ариоманитов», Афанасий в написанном по этому случаю сочинении «De synodis Arimini et Seleuciae celebratis», прямо заявил, что он смотрит на василиан как на братьев, ибо они по существу согласны с никейскими отцами и православною церковью. Он разъяснял василианам термин «όμοούσιον» и доказывал, что их опасения пред этим словом совершенно напрасны, что признавать Сына «неразличным образом Отца» и не признавать Его единосущным — непоследовательность, что «όμοούσιος» заключает в себе внутреннее противоречие себе, а потому василиане должны примкнуть к никейскому символу.
Вожаки партии арианской сумели между тем воспользоваться результатами разделения одного вселенского собора на 4. Депутаты ариминские отправились к императору Константию с просьбою об утверждении постановления собора и об его распущении. Но когда они прибыли в Адрианополь, им заявили, что император их принять не может и просить их подождать. Потом их просили переехать в небольшой город Нику, который недавно стал называться Никою, а прежде считался станцией Устадизо. Этот факт делает весьма правдоподобною ту цель, которую православные историки подозревали в намерении придворной партии — созвать собор в Никее. Ника походит на Никею, и формулу, подписанную в Нике, лицам непросвещенным можно было выдать за никейскую веру. Истомленные бесплодным ожиданием аудиенции, осаждаемые просьбами из Аримина — настоятельно ходатайствовать о распущении собора, депутаты 10 октября подписали «датированную веру». Тогда их отпустили в Аримин. Истомленные бездействием отцы помирились с совершившимся фактом. Лишь немногие (Фебадий агеннский) упорствовали на протесте. Валент явился в Аримин доказать отцам, что в никской вере не было ничего арианского, и изъявил готовность анафематствовать какие угодно арианские заблуждения. Фебадий продиктовал ряд анафем. Валент повторил их даже с усиленными дополнениями, которые после оказались лазейками. И отцы ариминские разъехались в убеждении, что они не выдали никейской веры.
Наконец, в Константинополе состоялось пред лицом императора прение между василианами и акакианами, прибывшими из Селевкии. Акакий был здесь в знакомой ему сфере интриги и способен был действовать заподозриванием в политических преступлениях (против Кирилла иерусалимского). Но и Василий анкирский представлял из себя авторитетную силу. Результаты спора были следующие: Евдоксий вынужден был пожертвовать личностью Аэтия (последний признал себя автором сочинения, в котором доказывала что Сын не подобен Отцу, и был за это сослан во Фригию), произнести анафему на аномийскую доктрину и на целый ряд арианских излюбленных выражений. Но василиане отказались произнести анафему на όμοιούσιον (но Theodoret. h. е. II, 23: на όμοούσιον). Вследствие этого милость императора от василиан перешла к акакианам. В ночь на 1-е января 360 г. и селевкийские депутаты подписали датированную веру, скрепленную в Нике. Василиане вручили ариминским делегатам послание, которым извещали западных о появлении аномийства. Собор парижский 360 г. осудил ариан и ответил восточным сочувственным посланием. С 360 г. гегемония от василиан (омиусиан) перешла к акакианам (омиям); Евдоксий успел даже перейти в Константинополь. Торжествующая партия не замедлила свести счеты с василианами.
В Константинополе была отстроена церковь св. Софии. 15 февраля 360 г. предполагалось сделать освящение её. По этому случаю был созван собор, на который явилось 72 епископа. На соборе занялись догматическими вопросами и еще раз пересмотрели ІV-ю сирмийскую формулу и опасное слово «κατά πάντα» было исключено. Затем омии убедились, что противная партия, пожертвовав словом ουσία, начинает вместо него пользоваться словом ύπόστασις, поэтому прибавлено было запрещение — употреблять и слово ύπόστασις в применении к Отцу, Сыну и Св. Духу. Наконец положена была анафема на все ереси, и прошедшие и будущие, противные константинопольской вере. Так как в конце концов никская формула была подписана и большинством омиусиан, то обвинять их в неправославии для торжествующей партии было невозможно. Были поэтому выдвинуты различные канонические обвинения, под предлогом которых и были низложены Македоний константинопольский, Василий анкирский и еще 9 выдающихся омиусиан.
Но эта победа и для самих омиев обошлась дорого. Во главе коалиции стоял Акакий кесарийский в союзе с Евдоксием. Но для того, чтобы удержаться на высоте своего положения, Евдоксий пожертвовал личностью и учением Аэтия и тем глубоко оскорбил строгих ариан, которые никак не хотели помириться с подобною «икономиею». Напрасно их убеждали на соборе — помириться с печальною необходимостью: пришлось дать им шесть месяцев на размышление, и все напрасно. Епископам рассылали константинопольскую формулу для подписи, и кто отказывался, тех ссылали. Но конечно, всякий низложенный, всякий сосланный пополнял собою ряды недовольных режимом омиев и начинал агитировать против них. Таким образом, создано было следующее положение: омии, соединившись с частию евдоксиан, (соединенные партии центра), разгромив омиусиан (крайнюю правую), разошлись с аномиями и остатками евдоксиан (с левыми), т. е. победители своею победою крайне изолировали себя и должны были опасаться реакции со стороны многочисленной партии побежденных.
Политика Акакия и была рассчитана на то, чтобы ослабить эту реакцию, создав себе новых союзников. Чувствуя, что их положение непрочно, омии стали опираться на остатки разбитой партии василиан. Поэтому из кафедр, которые очистились вследствие константинопольского погрома, только одна кизикская досталась Евномию (левый), и то под условием, чтобы он маскировал свои убеждения, но он носил эту маску недолго. Анкирскую кафедру получил еп. Афанасий, православный по своим убеждениям и друг Василия В. Лаодикию получил Пелагий, строгий аскет и один из тех отцов второго вселенского собора, общение с которыми считалось ручательством за православие. В Антиохию перешел красноречивый Мелетий, характер настолько чистый, что даже враги его не пытались распространять о нем какую-нибудь клевету. Его епископство было непродолжительно. Он стал в проповедях касаться только нравственных вопросов, но имп. Константий потребовал от него настойчиво выражения и его догматических убеждений. Ему дали тему для проповеди: «Господь созда мя начало путей своих» (Притч. VIII, 22), и Мелетий, не употребляя όμοούσιον, высказался совершенно в смысле никейской веры. Народ был в восторге от проповеди и рукоплескал ему. Но крайние элементы господствующей партии усмотрели, что выбор Мелетия был с их точки зрения чистою ошибкой, — Мелетий был сослан. Его заменили старым сподвижником Ария Евзоием. Но это была новая ошибка. Православные элементы антиохийского населения, весьма многочисленные, до сих пор не замыкались в отдельное общество и не разрывали церковного общения ни с Леонтием, ни с Евдоксием. Но после Мелетия они не хотели знать Евзоия, не вступили в церковное общение с ним и таким образом формально отделились от официальной антиохийской церкви. С другой стороны, аномии стали поставлять своих особых епископов. Таким образом, арианская лига фактически распалась.
Теперь появляются на сцену духоборцы, которыми, собственно говоря, были все крайние ариане; по строгой последовательности их системы они не могли допустить, чтобы и Дух Св. был равен Отцу. Василиане же подошли к православию только в учении о Сыне Божием, но к ответу на вопрос об отношении Св. Духа к Отцу и Сыну они оказались неподготовленными, поэтому и повторили старый тезис о подчинении Св. Духа Сыну. К имени Македония духоборство примкнуло совершенно случайно.
3 ноября 361 г. имп. Константий умер в Киликии. Преемником его был Юлиан, известный отступник. Одною из его мер по отношению к догматическим партиям было дозволение всем сосланным при Константии епископам возвратиться в свои города. Этим он подчеркивал свое милосердие, но в глубине души у него таилась другая идея. Он рассчитывал на то, что противники будут «грызться, как дикие звери», и тем очистят место для торжества язычества. Епископы могли возвратиться на места своего служения, но правительство само не брало на себя задачи — восстановить их на их кафедрах. Возвратившиеся должны были сами возвратить себе свои места, так что борьба между соперниками становилась неизбежна.
9 февраля 362 г. был обнародован указ в Александрии, а 21 февраля с торжеством вступил в церковь великий изгнанник Афанасий. Его предшественник, Георгий каппадокиец, кончил весьма жалко. Выгнанный в 358 г. народом из Александрии, он скитался на востоке и, наконец, возвратился снова в Александрию в 361 г., и совершенно некстати. 26 ноября Георгий прибыл, а 30 было получено здесь известие о вступлении на престол Юлиана. Георгий успел вооружить против себя не только православных, но и язычников. Разъяренною чернью он был того же 30 ноября схвачен и заключен под стражу, а 4 декабря убит и труп его возили по городу на верблюде с поруганием, a затем сожгли. Но и Афанасию было суждено недолго оставаться на своей кафедре. 24 октября он должен был бежать. Юлиан дал эдикт об его изгнании, так как был недоволен тем, что Афанасий обратил свою деятельность уже и на язычников (крестил несколько знатных язычниц), но и в этот короткий период (8 месяцев) он успел сделать одно из величайших исторических деяний. В августе составился собор в Александрии, на котором было более 20 епископов.
Александрийский собор имел дело с тремя вопросами: 1) о принятии в общение ариан, которые желали оставить ересь. Собор постановил ограничиваться требованием исповедания никейского символа и анафемы на тех, которые признавали Св. Духа тварию. Есть сведение (у Руфина), что поставлен был вопрос: не следует ли ариан лишать их иерархических степеней (давать им лишь communio laica), и решено эту меру применять только к главным вождям партии. Во всяком случае, письменного постановления по этому частному вопросу не сделано никакого; 2) о нарождающемся аполлинарианстве. Собор изложил веру, что Сын Божий принял не только тело, но и разумную душу; 3) об антиохийском разделении мелетиан и евстафиан.
История этого разделения была следующая. Когда в 330 г. сослан был Евстафий антиохийский, одна часть верной ему паствы (по словам Златоуста, вопреки завету самого Евстафия) прервала церковное общение с последующими (арианствующими) епископами антиохийскими и составила особую общину, управляемую пресвитерами. В 362 г. во главе евстафиан стоял пресвитер Павлин. Когда в 360 г. был изгнан Мелетий антиохийский, вся масса православного населения Антиохии порвала общение с Евзоием и стала собираться в так называемой «старой церкви» (т. е. лежащей в «старом городе», έν τή παλοιά). Единения между этими двумя православными парикиями не состоялось: евстафиане не хотели признать Мелетия, как запятнавшего себя общением с арианами, законным преемником Евстафия и своим епископом, и вообще к мелетианам относились сухо, с гордостью лиц, никогда не имевших общения с арианами.
Нашелся и догматический предлог для этого разделения. Евстафиане говорили об одной υπόστασις в Боге и тем навлекали на себя подозрение в савеллианстве. Мелетиане признавали в Боге три υποστάσεις, и евстафиане, не различавшее υπόστασις от ουσία, усматривали в этом остаток арианской закваски в последователях Мелетия.
Александрийский собор имел, таким образом, дело а) с догматическою терминологиею и б) с практическими мерами для единения обеих парикий.
а) Мы уже знаем, что на перекрестном допросе выяснено было на соборе, что и те и другие, расходившиеся на словах, были согласны между собою в смысле догмата.
б) Для устройства соединения парикий собор поручил Евсевию веркелльскому и Астерию петрскому отправиться в Антиохию и там, вместе с отбывшим туда ранее Лукифером каларисским и некоторыми другими епископами, изыскать практические меры для этого единения. Для этих делегатов собора и был написан самый акт его, так называемый ο προς τους άντιοχεις τόμος. Задачи собор формулировал так: присоединить собиравшихся в «старой церкви» к тем, которые с Павлином. Таким образом, евстафиан рассматривали как центр, a мелетиан только как периферию. Фактически единение των περί Παυλΐνον с отцами собора уже существовало: присутствовали на соборе два диакона Павлина.
К сожалению, когда Евсевий веркелльский прибыл в Антиохию, то нашел все уже конченым и ничего не мог поправить. Лукифер, пылкий ревнитель, смелый в действиях и голова не из светлых, усмотрел в τρεις υποστάσεις мелетиан, которые для него были, понятно, tres substantiae, след арианства, стал решительно на сторону евстафиан и Павлина рукоположил во епископа. Этим отрезана была всякая надежда на соединение двух парикий, так как οί έν τή παλαιά не хотели изменять Мелетию. Сам Лукифер остался крайне недоволен мягкостью собора в отношении к арианам и образовал особое схизматическое общество лукифериан. Евсевий мог только предложить томос Павлину епископу для подписи. Павлин, разумеется, охотно подписал его.
На востоке между тем наблюдаются два течения.
Одна часть епископов направляется к никейской вере. В 363 г. осенью под председательством Мелетия антиохийского состоялся в Антиохии собор из 27 епископов, которые заявили, что они держатся веры никейского собора, но, впрочем, όμοούσων истолковывали в том смысле, что Сын рожден из существа Отца и подобен Отцу по существу, ομοιος κατ’ ουσίαν τω Πατρί. Во всяком случае, отцы внесли в соборный акт самый текст «никейской веры», подписали его и отправили к имп. Иовиану. Под актом подписался (6-м) и Акакий кесарийский.
Другая часть василиан, напротив, отливается в форму полуарианства (македонианства). Её представители отвергают и όμοούσιον и άνόμοιον, и «никейскую» и «никскую-константинопольскую» веру, как опасные крайности, и видят средний путь между тою и другою в исповедании Сына подобным Отцу по ипостаси (όμοιον καθ’ υπόστασιν) согласно с верою 97 антиохийских отцов (символом Лукиана). В 364 г., в начале царствования Валентиниана I, представители этой партии явились к императору и просили о дозволении собраться на собор. Валентиниан, с идеальною добросовестностью державшийся начала свободы совести и невмешательства в церковные дела, заявил, что догматические вопросы — не его дело, а их, епископов. Тогда они собрались на собор в Лампсаке, продолжавшийся два месяца. Постановлено: все решения константинопольского собора 360 г. считать недействительными; держаться веры антиохийских отцов; исповедывать Сына подобным Отцу по существу, όμοιον κατ’ ουσίαν. Между тем Валентиниан отбыл на запад, и восточным августом остался Валент, ставший на сторону господствующей партии «омиев». Поэтому когда послы собора Лампсакского представились Валенту с своими решениями, он просто предложил им вступить в общение с Евдоксием константинопольским: а когда те на это не согласились, то он отправил их в ссылку. Это заставило македониан искать себе поддержки на западе и вступить в общение с папою Либерием; а так как они понимали, что «никейская вера» — conditio sine qua non всяких переговоров с Римом, то решились подписать никейский символ и с этим документом отправили делегатов к Либерию, которые и возвратились с общительною грамотою от него.
Церковная политика Валента имела целью объединить восток под гегемониею «омиев». Партии, не имевшие общения с «омиями», подвергались преследованию. Сам Валент старался личным влиянием действовать в интересах омиев. Нередко он, прибыв в какой-либо город, пользуясь произведенным им на народ впечатлением, ставил епископу альтернативу: общение с омиями, или изгнание.
На это время падает деятельность Василия В. Тех епископов, во главе которых стоял он, на основании его собственных слов, нужно назвать мелетианами. В современной западной литературе встречается иногда для них название «die jüngern Nicäner», младшие никейские, в отличие от старших никейских, «die ältern Nicäner», во главе которых стоял Афанасий В. Между теми и другими было различие:
а) в догматической терминологии, б) в политической точке зрения и в) в историческом прошедшем.
а) В догматических творениях Афанасия В. нет нашей строго выдержанной и законченной терминологии. Обыкновенно он, как и богословы древнейшего периода, и теснейшее единение, и действительное различие между Отцом и Сыном выражает тем, что Отца преимущественно называет ουσία и υπόστασις, а Сына — ένούσιος, ουσιώδης, υφεστώς, υπόστατος; Отец есть σοφός и λογικός, а Сын — Его ипостасная σοφία.
До конца Афанасий В. держался той схемы учения о Троице, которая была господствующею в древнейшей период. Он ясно высказывается, что сама Троица, т. е. Отец, Сын и Св. Дух, есть единый Бог. Но, вместе с тем, в своих догматических трактатах он любит отправляться от того воззрения, что единый Бог есть Отец, а Сын должен мыслиться при Нем с необходимостью, как Его существенное определение, как Его Слово, без которого Он был бы άλογος, как Его Премудрость, без которой Он был бы άσοφος. Это Слово есть Слово живое, эта Премудрость — не может мыслиться как качество. То, что наша догматика называет «ипостасным бытием», здесь мыслится ясно. Однако, привычных нам терминов, «υπόστασις» или «πρόσωπον, мы этом месте не встречаем. «Как одно начало и потому един Бог (εις θεός), точно так же едино существенно и истинно сущее Существо (ή τώ όντι καί άληθώς καί όντως ουσα ουσία), едина Ипостась (υπόστασις), которая говорит: «Я — Сущий», едина, а не две, чтобы не вышло двух начал. А из Нее одной — по природе, истинно Сын, Слово, Премудрость, собственная Ее Сила, от Нее неотлучная. И Слово, которое из Нее одной, есть существенное Слово. Как Начало есть одно существо, так и Его Премудрость и Слово есть единое существенное и сущее (εις ουσιώδης καί υφεστώς). Как от Бога — Бог, и от Премудрого — Премудрость, и от Разумного — Слово, έκ λογικού λόγος, и от Отца — Сын, так из ипостаси — ипостасный, и из существа — существенный, и из сущего — сущий».
Вот в каких словах Афанасий выражает ту мысль, которую мы привыкли означать словами: «и Отец есть ипостась, и Сын есть ипостась». Слова ουσία и υπόστασις прилагаются к Отцу и не употребляются в применении к Сыну. Вопрос: можно ли сказать, что Сын — ипостась («ипостась ли Сын»), как бы оставляется открытым. Напротив, то тонкое различение, которое древнее богословие полагало между Отцом и Сыном, называя первого Премудрым, а второго — Премудростью, первого — λογικός, второго — Λόγος, проводится здесь и в сфере интересующего нас вопроса: Отец есть ών, сущий, и Сын также ών, — это Их божеское равенство; но вместе с тем Отец есть ουσία, а Сын — ουσιώδης и ένούσιος, Отец — существо, а Сын — существенный, Отец есть υπόστασις, Сын — υπόστατος и υφεστώς.
Слово «ουσία» у Афанасия имеет смысл более конкретный, чем в привычной нам догматической терминологии. Оно включает в себе у него и элементы нашего «ύπόστασις». «Бог Отец», по привычной нам терминологии, по существу есть Бог, по ипостаси — Отец. На языке Афанасия В. целое понятие «Бог Отец» означает «существо». Слова: ουσία и ύπόστασις он строго не различает. Два места в его творениях, где Он говорит О трех ипостасях (τρεις υποστάσεις), считаются не бесспорными ввиду того, что он еще в 369 году, напр., писал: «ипостась есть существо (ή δέ ύπόστασις ουσία έστιν) и означает не что иное, как самое сущее (τό όν). Ибо ипостась И существо есть бытие (ή γάρ ύπόστασις καί ή ουσία ύπαρξίς έστιν)». А когда на александрийском соборе 362 г. после торжественного подтверждения никейского символа, в видах воссоединения арианствующих, было возбуждено подозрение с одной стороны против тех, которые говорят «три ипостаси», а с другой — против тех, которые утверждают, что «одна ипостась», Афанасий по только не решил прямо и аподиктически, что первая терминология правильна, а вторая — нет, но подверг обсуждению образ мыслей тех и других. Первых спросили: не думают ли они, что три ипостаси так же отдельны одна от другой, как, напр., люди, или как различные существа (ουσίας διαφόρους), напр., золото, серебро или медь, или, наконец, не вводят ли они три начала или трех богов? Ответ был, разумеется, решительное нет. «Но в каком же смысле вы это говорите и вообще для чего вы употребляете эти выражения?» — спросили отцы собора. Подозреваемые ответили, что в Троице три ипостаси, так как она не по имени только, но истинно есть Троица, что Отец есть истинно Отец, и Сын есть истинно Сын, и Дух Св. есть истинно Дух Св. Тех же, которые говорили «μία ύπόστασις», спросили: не думают ли они подобно Савеллию, что Сын — άνούσιος, не существенный, И Дух — άνυπόστατον, не ипостасный? Совсем нет, отвечали те, но мы думаем, что ύπόστασις и ουσία — одно и то же, и говорим: «одна ипостась» — потому, что Сын из существа Отца, и обозначаем этим тождество природы и единство Божества. Подозревавшие друг друга теперь убедились воочию, что они все православны. Но замечательно, что собор не отдал предпочтения ни одной из этих формул, которые по букве исключают одна другую. Напротив, и после этих объяснений было признано, что лучше, βελτίονα, и точнее, άκριβεστεραν, этих выражений вера, изложенная отцами в Никее, и что впредь лучше пользоваться и довольствоваться её словами.
Таким образом, в своей догматике Афанасий не был формалистичен; он, так сказать, не считал нужным доводить вопросы до конца. Есть единый Бог Отец, Его действительный Сын, истинный Бог, из существа Отца и Ему единосущный, и Св. Дух, единосущный Отцу и Сыну. Но каким отвлеченным словом обозначить то, почему Они едино, и каким тот момент, по которому Они три, — этим вопросом Афанасий не задается. Он заботился лишь о смысле учения; буква, формула, насколько она не предписана была Никейским собором, не имела для Афанасия В. особого интереса.
На указанных нами пунктах догматический язык Василия В. отличается от Афанасиева. Определение Сына, как Слова и Премудрости, совсем не имеет того обширного применения в догматике Василия В., как это замечается у Афанасия. В тех местах, где Василий излагает свое учение о Троице с особенным ударением из понятия Λόγος он не делает тех заключений, какие встречаем у Афанасия, что без Слова Бог был бы άλογος. Василий В. предпочитает название «Сын», в котором усматриваете прямое указание на отношение Его к Отцу. Троица, по учению Василия В., конечно есть конкретное единство, μονάς; но нельзя не признать и того, что Отец, Сын и Св. Дух ставятся у него конкретнее, чем у Афанасия В. А главное, Василий В. первый в истории в построении учения твердо высказывается за ту схему, которую мы привыкли встречать в нашей догматике; он утвердил ту богословскую почву, на которой мы стоим, и, так сказать, создал наш богословский язык.
Со строгостью, доходящею до формализма, он проводит различие между понятиями ουσία и ύπόστασις, или φύσις и πρόσωπον. В специально этому вопросу посвященном послании (38, alias 43) брату своему Григорию нисскому он определяете ουσία, как общее, τό κοινόν, а ύπόστασις — как особенное, τό ίδιάζον, установив взаимное отношение их как genus к differentia specifica, так что человек есть ουσία, Павел — ύποστασις, и в этом смысле применяет их к учению о Св. Троице [26]. Этот памятник «Επειδή πολλοί το κοινόν τής ουσίας» (от 369 или 370 г.) составляет краеугольный камень нашей научно-догматической техники. Формула: одно существо и три ипостаси — при такой терминологии является безусловною необходимостью. Василий был убежден, что слово ипостась всегда и всюду в церковной литературе должно иметь это значение. Он твердо верит, что сами отцы Никейского собора в анафематизме: «из другой ипостаси или существа» различают эти термины (ер. 125, 1). Он смущен, когда ему говорят, что Григорий Чудотворец употреблял выражение [ύποστάσει εν об Отце и Сыне (ср. 210, 5)]. Он доказывает — и остроумно — что сам апостол в словах: «иже сый сияние славы и образ ипостаси Его, καί χαρακτήρ τής ύποστάσεως» (Евр. I, 3), употребляет ύπόστασις именно в том определенном смысле, по которому ύπόστασις отличается от ουσία. За выражение: «одно существо и три ипостаси» он стоял так же, как за никейский символ. Он признавал, что пока люди, православные по убеждениям, не перестанут употреблять выражение μία ύπόστασις, до тех пор обвинение ариан, что никейское учение есть скрытое caвеллианство, будет иметь подобие состоятельности. Терминологического значения этих слов Василий В. держался последовательно и придавал этой формальной точности особенную важность: когда Отец, Сын и Св. Дух explicite называются τρεις υποστάσεις, тогда теряют почву и добросовестные опасения православных, и тенденциозные заверения арианствующих, будто όμοούσιον заключает в себе момент савеллианства и ослабляет истину действительного различия Отца, Сына и Св. Духа. «Υπόστασις» сильнее и полнее, нежели ύφεστώς или ουσιώδης, отстраняет это недоумение; а это было весьма важно для той среды, в которой действовал св. Василий В.
б) Для Афанасия В. существовала, так сказать, лишь одна враждебная кафолической истине сила — арианство. Против савеллиан он высказывался лишь мимоходом для разъяснения своего собственного воззрения. На догматические недомолвки и ошибки своего старого сподвижника против ариан, Маркелла анкирского, Афанасий В. смотрел снисходительно и лишь косвенно затрагивал его мнения, и ревностный Епифаний (haer. 74, 4) на прямо поставленный Афанасию вопрос: что же наконец думать о Маркелле? только в легкой улыбке александрийского святителя прочитал немой ответ, что Маркелл был недалек от заблуждения, но что он достаточно защитил себя. А на словах Афанасий не стал ни защищать Маркелла, ни осуждать, и пред своею кончиною во всяком случае он дал Маркеллу τά γράμματα κοινωνικά.
Для Василия В. савеллианство такая же опасная ересь, как и арианство; он строго следил, чтобы где-нибудь не появились её отпрыски. Можно поэтому судить, как он относился к Маркеллу. Его учение он считал вполне вредным, отрицанием всего христианства, так как он не признает предвечной ипостаси Сына Божия. Он требовал от западных христиан, чтобы они осудили Маркелла прямо и категорично. Об этом он известил и самого Афанасия, заявив, что вопрос о Маркелле поднял не он, но тем не менее он подобное требование признает вполне справедливым. Окружающие его епископы прямо говорили, что до сих пор западные во всех посланиях злоименного Ария анафематствуют и вдоль и поперек, άνο καί κάτω άναθεματίζουσι, но не сказали еще ни одного слова в осуждение Маркелла, между тем его ересь тяжка и вредна и чужда здравой веры. Слишком легкое общение павлиниан с маркеллианами для Василия было одним из оснований думать, что их μία ύπόστασις действительно скрывает в себе нездравое мудрование.
Если мы припомним, какое видное место оппозиция Маркеллу занимала в истории развития арианского спора, от Антиохийского собора 341 г. до Анкирского 358 г., то поймем значение этого отношения Василия к Маркеллу. Религиозные искренние сомнения епископов восточных приняты во внимание больше, чем это делает Афанасий. Поэтому он был против Павлина антиохийского и сильно подозревал его в неправославии. «Если бы к ним, евстафианам, была прислана грамота с самого неба (а не то что из Рима), но Павлин не исповедует здравого учения веры, я, не могу его считать общником святых». Существенно необходимо, писал Василий Епифанию кипрскому (ер. 258, 3. са. 377), чтобы евстафиане усвоили точное богословие, исповедали три ипостаси, и конечно лишь под этим условием ты вошел в общение с ними.
Всего сказанного о различии не в догмате, а в догматике Афанасия и Василия, кажется, достаточно для того, чтобы оправдать встречающееся у западных ученых название мелетиан новоникейцами. С их благоговением к никейскому символу они соединяли особенности в догматическом языке, у Афанасия и его сподвижников не встречающиеся.
в) Наконец, по сознанию самого Василия В., и прошлое мелетиан должно было, за очень немногими исключениями, представляться Афанасию В. далеко не чистым. Они были преемники тех, для которых дело Афанасия В. и дело православия были различные вещи, которые «веру никейскую» думали заменить «верою 97 отцов антиохийских». Лишь долгий и трудный исторический опыт научил мелетиан — и то еще не всех — оценить исключительную важность «никейской веры» для православия. Из наличных мелетиан многие имели церковное общение с акакианами и принимали участие в Лампсакском соборе и его антиникейских решениях. И теперь воззрения многих из них были спутаны, и окончательное выяснение отношения их к православию и арианству — это была еще только историческая задача, а не наличный, законченный факт.
Цель, к которой стремились эти «младшие никейские», это — быть признанными от «старших» за православных, а не за обращающихся от ереси, быть признанными не только в настоящем, но и в своем историческом прошедшем, насколько оно было светлым течением, — удержать и теперь и на будущее время, как святыню, те воспоминания, перед которыми эти «младшие» благоговели. И эта цель была достигнута: «собор 97 антиохийских отцов» признается одним из девяти поместных соборов православной церкви, наряду с Сердикским, хотя антиохийские отцы и не стояли под одним знаменем с Афанасием, а были ему прямо враждебны, и затем из Сердики удалились в Филиппополь.
Как характеры, Афанасий В. и Василий В. были во многом противоположны друг другу. Первый имел все качества передового бойца, человека борьбы; талант Василия был главным образом организаторский. Василий В. выступил на историческое поприще, когда обстоятельства уже изменились. Афанасий В., смелый боец, вывел свое малое стадо и пробился сквозь «полки чуждых». Василий В., говоря современным языком, был начальником главного штаба: его задача — организовать силы, сложить из обломков армии целое.
Высокая ученость Василия, его отличное общее классическое образование, которое ставит его выше самого Афанасия, очень рано доставили ему почетную известность в церковных кругах востока. Его аристократическое происхождение доставило ему немало связей с высокопоставленными лицами, весьма небесполезных в то время, — а также дало ему и ту опытность, тот такт в сношениях с сильными мира, которым он так же импонировал на них, как и изяществом своей высокой худощавой фигуры под простым, утрированно простым одеянием. Эта родовитость Василия дала в его распоряжение весьма значительную собственность, которая во время голода 368 года дала ему возможность практиковать широкую благотворительность — он пропитывал чуть не всех нуждающихся детей в Кесарии, не исключая и евреев, — которая привязала к нему сердца народа. А та болезненность, которая сопровождала его от колыбели до могилы, которая заставляла его говорить, что в отличном состоянии здоровья он гораздо ближе к смерти, чем иной опасно больной, положение которого считают отчаянным, — эта болезненность наложила свою тяжелую руку на психический склад Василия. Она слишком рано сообщила его существу ту серьезность, по которой ему, юноше, была уже невыносима грубоватая шутка афинских студентов. Вечно хворый, не любил он шума общественной деятельности, его враги рисуют его нам бледным, робким человеком, который всегда держит назаперти дверь своего жилища. Для него с точки зрения личного счастья, золотое время прошло именно на берегах Ирида, в пустынном уединении. Лишь в кругу немногих избранных друзей ему дышалось свободно, и здесь то выходил он из своей замкнутости, и развертывался тот Василий, любящий, блестяще образованный, остроумный, тонкий в своих шутках, к которому друзья привязывались навек, любовь к которому, не охлажденная ни годами, ни даже прискорбными недоразумениями, составляет одну из самых поэтичных сторон характера Григория Богослова. Для людей же, не стоявших близко, Василий казался не тем, чем он был на деле. Люди, к нему нерасположенные, находили его слишком властным, гордым и недоступным; а для всех вообще [он казался] одною из тех натур, которые способны внушать скорее уважение, чем любовь. Но было очень много [в нем для его современников] импонирующего; слишком серьезным проходил перед ними образ этого архипастыря, на устах которого уже слабая улыбка была равносильна лестной награде, и простое молчание — порицанию, и находились люди, которые хотели подражать ему в его манере одеваться, в его походке, — честь, которая выпадает на долю немногих избранных. Если можно охарактеризовать Василия одним условным словом, то это был меланхолик. Грустью отличается его взгляд на окружающее. Измена человека, на которого он привык полагаться, вроде Евстафия, наполняла его душу таким густым мраком, что он доходил чуть не до мизантропии. От всего он привык ждать худшего, в отношениях к окружающим он был осторожен до недоверчивости, и каждую неудачу своего церковного дела он переживал всею глубиною своего субъективизма, выносил как личное страдание.
Как личность, этот столп восточной церкви представлял, таким образом, противоположность великому Афанасию почти на всех пунктах, от темперамента до внешности включительно. Василий страдал всю жизнь; Афанасия, этого «человечка», природа одарила видимо несокрушимою крепостью телесных сил. В своей бурной жизни из 45 лет епископства целые 17 1/2 лет он провел в изгнаниях (в бегствах), обошел тогдашний свет от Рейна до границ Нубии, по целым годам скрывался в безлюдных пустынях, в монашеских хижинах, травимый сыщиками Константия, и, несмотря на все это, дожил до 75 лет. Василий, как растение, прикрепленный к месту, а иногда — и к одру болезни, не бывав в изгнаниях, едва дожил до 50 лет.
Меланхолическому Василию Афанасий противостоит как холерик. То немногое, что о нем известно лично, рисует его не взаперти своего кабинета, а среди народа. Смело он идет навстречу опасности, почти заигрывает с нею. Всем известен тот анекдотический рассказ, как нагоняемый шпионами Юлиана, он приказал своим гребцам повернуть и плыть им навстречу, и на вопрос сыщиков: «не видели ли они Афанасия», сказал им: «видели, вы скоро нагоните, если поспешите», и отправил их, таким образом, искать его по ложному следу. Светлы были впечатления, вынесенные Афанасием в первую пору его мужества: император, из гонителя ставший христианином, и Никейский собор — эта генеральная битва с ересью и блестящий триумф над нею. И это, по-видимому, сообщило его холерической натуре ту бодрость, тот закал, которого он не терял во всю жизнь. Самые мрачные невзгоды своего времени Афанасий перципирует иначе, чем Василий: этот страдает, Афанасий — скорее негодует, и в наносимых беспощадных ударах арианам слышится совсем не уныние: он в их действиях усматривает и комическую сторону, и сатирически преувеличивает до карикатуры. Бодрый и подвижный, Афанасий создан быть борцом решающих битв, вождем сплоченной вокруг него рати. Василий выглядел скорее организатором и администратором, с трудом и грустью разбирающимся в впечатлениях своей усталой эпохи, он еще только собирает рассеянное бурями стадо. «Не бойся малое стадо•, яко благоизволи Отец ваш дати вам царство!», (Лук. XII, 32). Таков ободряющий девиз целой жизни великого Афанасия. Василий только с верою и мольбою обращает свой взор к небу — от развертывающейся перед его взором картины этой азийской «νυκτομαχία», ночной морской битвы, в которой и буря, и неумелость и злонамеренность кормчих производят такое крушение кораблей, такую бестолковую суету, что человеку невозможно предвидеть её исхода.
Задача, которую взял на себя Василий, скромная и негромкая, как всякое дело собирателя, была из очень нелегких. Еще до 370 г., будучи пресвитером, Василий на деле управлял церковью от имени Евсевия. Он вступил на свою кафедру, как избранник своего клира и лучшей части своего народа; но подонки кесарийской черни и значительная часть епископата, вероятно знавшая, что эта тощая рука крепко возьмет церковное кормило и поведет дела с твердостью истинного князя церкви, — была против него. Чуть ли не большинство одного голоса, для подачи которого явился в Кесарию больной, почти столетний старец, отец Григория Богослова, епископ назианзский Григорий, решило выбор в пользу Василия. Недовольные епископы прямо порвали сношения с своим новым митрополитом, и нужно было не мало времени и труда, чтобы уладить эту домашнюю схизму.
Между тем, Валент начал уже апостольствовать в пользу омиев и ариан более решительного оттенка. Изгнание Мелетия почти совпало с избранием Василия на кафедру. Политика Валента состояла в том, что он являлся в ту или другую местность, употреблял все свое личное влияние, чтобы сплотить епископов в пользу омиев; не поддававшихся он отправлял в ссылку. Таким образом, он давил на отдельные единицы, которые одна за другою или изменяли делу никейской веры или были устраняемы.
Нужно было этой опасности противопоставить твердую мощь строгого, организованного единства. Нужно было, чтобы Валент столкнулся не с отдельными единицами, а с целою церковью. Между тем, эта церковь была еще искомое, а не данное на востоке. Новоникейцы представляли дроби, не сплоченные в единство целого. Это были сочувствовавшие одна другой группы, которые, однако, могли менять свое положение. Союз с Афанасием и западною церковью для самих епископов имел бы то важное значение, что они не так легко порывали бы общение с теми, кто принадлежит к такому авторитетному целому. Теперь же, когда церковная жизнь в Азии дробилась на множество мелких ручейков, и еще не было ясно, которому из них принадлежит будущее, которое из этих течений идет по тому руслу, в котором сольются все потоки, каждый епископ видел в другом единицу не большей исторической значимости, чем и он сам, и обособлялся от других по поводам далеко не первостепенной важности.
Задача Василия В. была 1) сплотить и очистить внутренне разнородные, слабо связанные между собою остатки василиан, составлявшее мелетианскую партию, и 2) получить признание её православия совне.
1) Трудность первой половины задачи объясняется из того, что единство догматических убеждений мелетиан было крайне относительное. Здесь были люди настолько преданные никейской вере, что им и сам Василий казался подозрительным. Эти гиперортодоксалы не хотели слышать ни о каких компромиссах с тем, что́ они признавали арианством, и требовали проповеди никейской истины открытой и во всей полноте и широте её. Крайнею вершиною своею эта группа уходила уже в савеллианство (Атарвий неокесарийский). С другой стороны, были здесь люди, которым всего дороже была «золотая средина», ή μεσότης, в виде όμοιούσιον и «веры 97 отцов». Эти лица, большею частью вышедшие из лагеря полуариан (в роде Евстафия севастийского), или не хотели принимать слова «όμοούσον» (таких было, впрочем, немного), или же — и такие представляли большинство — не могли победить в себе старой полуарианской закваски и не решались исповедывать Св. Духа Богом, отказывались от этого учения, если не по смыслу, то по букве. Дополните еще, что формирующаяся партия новоникейцев окружена была омиями решительного оттенка и в руках последних была политическая сила, что за каждый неосторожный шаг в направлении к никейскому православию они могли наказать изгнанием, и вы поймете, как осторожно должен был двигаться и от природы нерешительный Василий. Ортодоксалы хотели идти слишком быстро, и, примкнув к ним, Василий подвергался опасности потерять для дела православия бывших полуариан. Эти шли слишком медленно, и, действуя с ними, Василий подвергался нареканию от первых. Все терния его церковного положения дали себя знать• ему слишком скоро, — в первый же год его епископства.
Церковная жизнь Каппадокии в то время представляла нечто весьма похожее на западно-русские и католические фасты. Ко дню памяти святого, чтимого в известной местности, епископ рассылал приглашения к соседним епископам и уважаемым лицам. На праздник собиралось обыкновенно много народу и самым естественным образом составлялся и провинциальный собор. В Кесарии и ее окрестностях праздновали 7-го сентября память мученика Евпсихия. В 371 г. к этому дню собралось много народа — послушать нового митрополита. Явилось несколько и ариан с целью — следить за ним. Эти последние расположены были смотреть на όμοούσιον сквозь пальцы, — это слово повторялось так часто, что к нему привыкли, — но не простили бы ему учения о Божестве Св. Духа. Это тогда казалось еще новостью и представляло удобный предлог — поднять бурю. Василий уже тогда определил свою церковную политику и — арианствующие вернулись с ничем, но зато возмутились ортодоксалы. Некоторые расходившиеся после праздника гости завернули по пути в Назианз к отцу Григория Богослова. Здесь за обедом зашла речь о Василии и Григории. Хвалили того и другого, и Афины, etc. И вдруг, среди этого хора похвал, поднялся один монах. «Какие же вы, господа, льстецы и лжецы! — резко оборвал он (Greg. Naz. ер. 58, alias 26: ώς λίαν υμείς φιευδεις τε και κόλακες!). Хвалите Василия за что угодно, — не спорю; но в самом главном, что он и православен, я не согласен. Василий предает истину, а Григорий ему поблажает». Впечатление вышло поразительное! Григорий был возмущен до последней степени. «Я возвращаюсь — продолжал монах — с праздника св. Евпсихия. Слышал я там, как богословствует великий Василий. Говорил он об Отце и Сыне — превосходно, бесподобно, как никто! Но как зашла речь о Св. Духе, так и осекся (то Πνεύμα δε παρασύροντος). Словно река: текла по каменистому руслу, дошла до песка и пропала. Пошли какие-то неясные намеки и прикрытая блестящим красноречием двусмысленность». Напрасно Григорий разъяснял всю необходимость такого поведения Василия. Монах, у которого нашлись сочувствующие, твердил свое. «Нет! все это слишком политично, чтобы быть благочестивым! Довольно нам этой икономии! До коих пор мы будем скрывать светильник под спудом…?» — цитировал он слова, сказанные когда-то Григорием.
Василий сознавал и всю важность для своего дела и всю ответственность своего высокого положения — епископа первенствующей кафедры всего понтийского диэцеза. Он был слишком заметен для самых врагов своего дела и менее всего должен был подавать повод к их нападкам. Поэтому он решил стать посредине между ортодоксалами и колеблющимися полуарианами, даже теснее, нежели к первым, примкнуть к этим последним, чтобы и их увлечь за собою. Для этого он соглашался иногда давать изложения веры, составленные только из выражений библейских, без слова «όμουόσιος». Вообще в своих требованиях он строго ограничивался буквою постановлений Александрийского собора 362 г., т. е. от, вступавших с ним в общение требовал только никейского символа и дополнительной анафемы на тех, которые признают Св. Духа тварью, и разрыва общения с ними. До положительной стороны, до исповедания Св. Духа Богом, он своих требований не доводил, и сам воздерживался от публичного проповедания этого учения, хотя в частных сношениях выражался категорическим образом. Зато подведомым ему епископам и хорепископам, которых арианствующие считали слишком маловажными особами для того, чтобы поднимать войну против них, Василий дал негласное разрешение проповедывать это учение и частно и открыто. Такое поведение, которое для ревнителей было слишком политично и казалось по меньшей мере трусостью (δειλία. Gr. Naz. ер. 58/26), угрожало оттолкнуть от Василия среду, дотоле ему сочувственную, из которой чаще всего выходят ревнители, — каппадокийское монашество, и затем — представить его в ложном свете лицам, менее его знавшим, представителям никейского православия.
Но к счастию, на то благоговейное уважение, которое Василий питал к Афанасию, как отцу православия, геройски боровшемуся за него в продолжение всей жизни, Афанасий отвечал полным доверием к православию Василия, несмотря на все различие их отношений к Мелетию и Павлину. Поэтому, когда кесарийские или вероятнее каппадокийские монахи (Athan.: περί των μοναζόντων, των έν Καισαρεία) свою оппозицию епископу заявили так громко, что слух о ней дошел до Афанасия, он, с отличавшей его решимостью, немедленно ответил ревнителям выговором. Он сказал им, что истинный раб Божий Василий стоит за истину нимало не слабее их, но для немощных он является немощным, чтобы приобресть немощных; что Василий есть «гордость церкви, ως καύχημα τής Εκκλησίας εστί. и они должны благодарить Бога, давшего Каппадокии такого епископа, какого бы желала себе всякая страна». Эта уверенность в Василии обрисовывает перед нами высокий ум и характер Афанасия, так как подобное отношение к восточным епископам было далеко не заурядно, и еще в 377 г. на соборе в Риме пред Дамасом, в присутствии послов Василия, преемник Афанасия, Петр александрийский, не затруднился лиц высокочтимых Василием, Мелетия и Евсевия самосатского, обозвать арианами, за что и получил от одного из послов, пресвитера Дорофея, ответ пропорционально резкий.
Из биографических подробностей в жизни Василия для его дела имеет значение его столкновение с гражданскою властью. Валент попытался было повлиять на Василия в пользу арианства сперва через посредство епископа Евиппия, Домиция Модеста (praetectus praetorio per Orientem, в своем роде замечательный сын своего времени: при Константии он был comes Orientis и христианин, при Юлиане — praefectus urbis Costantinopolitanae и язычник, при Валенте — опять pl. urbis Cpt. и pf. praetorio per Orientem и христианин) и своего метр-д’отэля (praepositus coquorum) Демосфена, — но без всякого успеха. Угрозы префекта Василий выдержал так твердо, что внушил ему самому уважение, и Модест прямо заявил Валенту, что кесарийский епископ не из тех натур, на которых можно действовать подобными средствами: нужно или прибегнуть прямо и без прикрас к грубому насилию, или же оставить его в покое. Сам Валент в бытность свою в Кесарии 6 января 372 г. посетил церковь Василия и даже принес свое приношение к жертвеннику. Масса народа, присутствовавшего в церкви, величавая стройность богослужения и томительная минута неизвестности, примет ли Василий дар царя, с которым он не состоит в общении, подействовали на Валента так, что он едва не упал в обморок. Василий быль настолько великодушен, что пощадил государя от этого оскорбления. Частная беседа с ним укрепила это благоприятное впечатление, и Валент выехал из Кесарии, оставив, как говорят, царственный вклад в пользу Василиады, огромного благотворительного заведения, строившегося Василием. Впоследствии был заготовлен декрет об изгнании Василия, но болезнь императорского принца, Галаты, заставила отменить его исполнение, и затем Валент давал Василию уже почетные поручения — вроде рукоположения епископов в Армении.
К влиятельному Модесту Василий после не раз обращался с просьбами в дружественном тоне. A столкновение Василия с дядею императрицы Евсевием, vicarius Ponti, из-за права убежища (374 или начало 375 г.), показало, что кесарийский епископ пользуется такою любовию масс народа, что затрагивать его далее не безопасно. Евсевий потребовал Василия к своему трибуналу в Кесарии и держал себя необыкновенно грубо. Но вспыхнуло уличное восстание. Мастеровые императорских фабрик, т. е. оружейники и ткачи, вооружившись чем попало, чуть не поголовно явились к трибуналу. Из грозного судьи Евсевий превратился в смиренного просителя, и мог считать себя счастливым, когда Василий успокоил взволнованный массы, и ему, викарию, удалось выбраться из Кесарии целым.
Все это если не вполне гарантировало Василия против интриг при дворе, то сделало его положение на кафедре более крепким, чем других епископов. Изгнан был Мелетий, изгнан и Евсевий самосатский, но Василий изгоняем не был, оставался на кафедре всю жизнь и для своих единомышленников был что одинокий маяк среди темной ночи. Все заинтересованные церковными делами к нему, как естественному посреднику, направляли свои письма.
2) Внешним средством для упрочения взаимного единения мелетиан Василий В. признавал церковное общение с западом, — путь, намеченный уже предшествующею историею. Результаты, которых ожидал Василий В. от этого общения, были следующие:
а) В массе символов, изданных на востоке в разное время после Никейского собора, нелегко было разобраться и богослову, а простому верующему тем более. Общение с арианами, пререкание соборов, подорвало в верующих доверие к своей иерархии, и, не умея разобраться, кто из епископов православный и кто арианствует, масса требовала внешнего надежного признака для своего руководства в этом важном решении. Таким критерием и представлялось общение с западными, так как народу было известно, что на западе ариане не имели силы.
б) Раз, по указанию западных, масса пойдет за известными вождями, пробудится корпоративный дух и в самих епископах. Они поймут, за какою группою будущее. До сих же пор каждый считал и себя центром приблизительно такой же важности, как и всякого другого. За множеством отдельных мелких течений не видно было того основного русла, по которому направляется жизнь церкви. От этого епископы и по причинам неважным прерывали общение со своими собратьями.
в) Когда церковь явится фактически как солидарное единство, она и для самих противников представить внушительную силу (до сих пор «омии» нередко производили успешное давление на отдельных разрозненных епископов), и правительство, может быть, прекратить преследование. Во всяком случае на стороне гонимых будет нравственная поддержка западной церкви, которая может повлиять на Валентиниана I, а через него и на Валента.
Для осуществления этого плана Василий В. желал от запада следующего: несколько западных епископов, осторожных, умеренных и опытных (Лукифер каларисский доказал, что от слепых ревнителей на востоке добра ждать нельзя), без огласки, которая подняла бы омиев, прибудут на восток, изучать положение дела на месте и, не предъявляя требований, при данных обстоятельствах не выполнимых, вступят в церковное общение с теми восточными епископами, в православии которых убедятся.
С надеждою на полный успех вести отношения с западом можно было только при содействии Афанасия В. Василий В. (зимою 371–372) обратился к Афанасию с просьбою — новым великим подвигом завенчать свою славную жизнь: а) содействовать умиротворению востока, послав и от себя на запад кого-нибудь из клира своей церкви вместе с послом Василия, б) своим личным влиянием устранить разделение православных в Антиохии. Он ясно высказал свою особую точку зрения на антиохийские дела: будущее принадлежишь той церкви, во главе которой стоит не Павлин, с которым имеет общение Афанасий, a Мелетий, с которым Афанасий не имеет общения, но за которым — весь восток и сам Василий. Павлиниане должны слиться с мелетианами, как ручеек с великою рекою.
Не имея общения с Мелетием, Афанасий отклонил от себя прямое участие в сношениях с Римом, но благословил это начинание Василия. Великий александрийский святитель согласился войти в общение с Мелетием, но под условием, чтобы первый шаг сделан был со стороны самого Мелетия (в 363–364 г. когда Афанасий В. был в Антиохии, Мелетий отнесся к нему холодно и не вступил с ним в общение). Но встретившиеся сначала трудности и последовавшая вскоре (2 мая 373 г.) смерть Афанасия В. воспрепятствовали осуществлению этой программы.
Сношения с Римом велись в четыре приема: в 372, 372-м же, 376 и 377 гг.
1) Весною 372 г. с диаконом Дорофеем Василий В. отправил послание на запад. Дамас римский ответил довольно сухо, некоторые другие западные епископы, напр., Валериан аквилейский, — сердечно.
2) С подателем ответных писем с запада, медиоланским диаконом Сабином, в конце 372 г. Василий отправил от имени 32 епископов (первым назван Мелетий антиохийский, вторым — Евсевий самосатский, третьим — сам Василий) второе послание, в котором в самых трогательных чертах описывал положение восточной церкви. Но Рим, которого эти бедствия ближайшим образом не касались, был не особенно расположен утверждать братию свою, и Дамас ответил на призыв Василия ледяною душью, отослав ему обратно послание восточных с пресвитером Евагрием (373 г.). Глубокие богословы Рима, οί ακριβέστεροι, остались недовольны образом выражения Василия и прислали форму, как следует писать в Рим. Ее на востоке должны были переписать буквально, подписать, да и отправить в Рим — не с каким-нибудь диаконом, а с депутациею из наиболее почетных епископов, чтобы создать таким образом приличный повод (ευπρόσωπον αφορμήν) и для западных — с своей стороны послать на восток епископов. Этот этикет в Риме расписывали в такое время, когда на востоке положение мелетиан было особенно тяжело: епископы не решались побывать на празднике у соседа за какую-нибудь сотню верст из опасения, что за эти 3–4 дня арианствующие заместят их кафедру своим человеком.
Василий В. был между жизнию и смертию в тяжкой болезни, когда получил такой ответ Дамаса. Такое отношение Рима глубоко его огорчило и он решился было бросить мысль о сношении с западом и ответить от себя Дамасу, что надменность — еще не величие; что не следовало огорчать людей, и без того приниженных бедствиями; что Дамас слишком горд своим высоким престолом, чтобы выслушать простую и нельстивую речь людей, стоящих ниже его, и оттого совсем не понимает положения церковных дед на востоке, и принимая в свое общение всякого, кто подписывает никейский символ, только увеличивает восточную путаницу. Лица, спорящие между собою по догматическим вопросам, ссылаются на союз с Римом. Пусть же в Риме, наконец, выберут одну из многих восточных партий, с какою желают быть в общении, и затем полагаются на её суждение, чтобы не вступать в общение и с её противниками.
3 и 4) Союз Дамаса с Павлином выяснялся все более и более. Однако Василий В. не ответил в Рим так, как предполагал в 373 г. Друзья его упросили еще два раза написать на запад. Эти послания в 376 и 377 гг. были доставлены в Рим с пресвитерами Дорофеем и Санктиосимом. В последнем послании содержалось категоричное требование, чтобы павлиниане отказались от общения с маркеллианами. Это послание было рассмотрено на соборе Римском 377 г., на котором присутствовал и Петр александрийский (вытесненный из Александрии арианином Лукием). Петр в присутствии Дамаса не стеснился Мелетия и Евсевия самосатского обозвать арианами. Дорофей ответил на это Петру пропорционально резко. Тем не менее, ответ собора (Illud sane miramur и Non nobis quidquam) был настолько благоприятен, что в сентябре — октябре 379 г. Антиохийский собор, на котором было до 150 (146–153) епископов новоникейцев под председательством Мелетия, подписал эти римские послания, и таким образом общение с западом стало совершившимся фактом. Но Василий В. не дожил до этого события: как и Моисей, он довел свой народ только до границы земли обетованной. Василий В. скончался 1 января 379 г., оплаканный кесарийцами без различия состояний и даже вероисповеданий (и язычниками, и евреями).
Таким образом, Василию не суждено было завершить задачу своей жизни с полным успехом. Антиохийский раскол не разрешился в единство. Союз с западом осуществился лишь после его смерти. Но он был подготовлен Василием. А главное, он способен был как никто приобрести мелетианам доверие великого Афанасия, и этот, умирая не в общении с Мелетием. смотрел с благословением на эту группу и видел в ней не врагов, а истинных друзей своего дела. Эта точка зрения обязывала даже и самого его преемника. И Петр, судивший о Мелетии и Евсевии самосатском так резко, состоял в церковном общении с Василием. Еще более сделал он для укрепления мелетиан на самом востоке. Он действовал в союзе с лучшими епископами, вроде Евсевия самосатского, Пелагия лаодикийского, Амфилохия иконийского. Зорко следил он за положением дел не только в Понте, Галатии, Армении, но и в Килинии и в Ликаонии. Лишь только открывалась вакантная епископская кафедра, Василий ревностно заботился о том, чтобы ее не захватили ариане и нередко замещал ее кем-либо из своего клира, который считался справедливо рассадником превосходных епископов. Он же вступил в общение с православными епископами Ликии и, таким образом, нанес удар сплоченному асийскому союзу арианства. Иногда Василий ошибался в людях. Его дружба с Евстафием севастийским, который, наконец, отделился от него, была тернием его жизни. Но и здесь оправдалась его общая точка зрения. Даже ревнители до последней возможности поддерживали союз с Евстафием благодаря посредству Василия. И если бы он не решился быть немощным для немощных, то едва ли можно и сомневаться, что союз новоникейцев, в 379 г. представлявший собою почтенную силу в 150 епископов, раздробился бы еще в самом начале на мелкие партии.
Между тем как на востоке православие укреплялось с столь заметным успехом. столица восточной империи, Константинополь, находилась в руках, «омиев» (27 янв. 360 — † май 370 — Евдоксий, с 370 г. Димофил). Православие было здесь в крайнем упадке. Задача православных на востоке состояла в том, чтобы стать твердою ногою в Константинополе. Этот подвиг выпал на долю св. Григория Богослова.
Сердечный друг Василия, несколько старший его возрастом. Григорий был в 372 году рукоположен епископом в Сасимы. Сасимы лежали в 32 милях от Тиан (в 44 верстах) и по состоявшемуся в 371 г. разделению Каппадокии на две (гражданские) провинции причислены были к Каппадокии II. Рукополагая епископа сасимского, Василий В. фактически заявлял свое митрополитанское право и над Каппадокиею II, которое у него оспаривал Анфим, епископ тианский.
В византийской империи финансы были всегда не в порядке (как и у нас в России). Финансовая система совпадала с индиктионами. Когда у нас составляют государственные росписи, то распределяют баланс годовых доходов и расходов; дефициты стараются всячески покрыть. В Византии императору представлялись счеты необходимых предстоящих годовых расходов, император утверждал и передавал это дело четырем префектам, чтобы сообразно с определенными расходами добыты были доходы. Префекты, разделивши общую сумму расхода на 4 части, передавали диэцезальным начальникам и т. д. в нисходящем порядке до начальника епархии. Чем больше было епархий в диэцезе, тем больше приходилось дробить общую сумму расхода, но установилось почему-то странное воззрение, что тогда и податей можно собрать больше, когда провинций будет в диэцезе больше. С этим обстоятельством связана вся неприятная для Василия В. история. В 371 г. Каппадокия была разделена на две (гражданских) провинции: в Тиане епископом был Анфим, в Кесарии — Василий. Но Анфим надеялся быть самостоятельным митрополитом, если его епархия будет платить отдельно от Кесарии подати. Произошел между ними спор о границах митрополии. На границах митрополии находилась гора св. мученика Ореста, с которой кесарийская кафедра получала доходы. Анфим захватил ее чуть ли не с бою и объявил себя митрополитом. Василий старался удержать единство митрополии и, чтобы доказать это фактически, поставил епископа в пределах Анфима, в ничтожный город Сасимы, и пожертвовал для этой цели Григорием Богословом, выражаясь при этом, что для него весь мир был бы достойнейшею епископиею. И это обстоятельство испортило всю жизнь Григория Богослова. Для характеристики отношений между Анфимом и Василием В. следует прибавить еще одно. Чтобы оправдать себя, Анфим говорил, что не следует платить дани неправославным, (разумея под ними Василия В.), и хотел захватить Кесарию. Анфим не был арианином и естественно предположить, что он стал на точку крайних монотеистов в духе Савеллия. Но домашний этот спор скоро улегся, и между ними восстановились дружественные отношения.
Но жизнь в Сасимах оказалась невыносимой для такой созерцательной натуры, как Григорий Назианзин. Сасимы — это была станция, где сходились три почтовые дороги, жалкое селение с неизбежною пылью, стуком экипажей и шумом извозчиков. Этот временно проживавший в Сасимах народ и представлял собою большинство здешнего населения. К тому же Григорий спору между Василием и Анфимом не придавал важности, так как в нем не было догматической почвы. Поэтому Григорий оставил Сасимы, не совершив здесь никакого иерархического действия, а потому он не считал себя и впоследствии связанным с этою епископиею. До смерти своего отца — старца, епископа назиансского Григория, он разделял его труды по управлению епископиею, a затем (в 375 г.) удалился в Селевкию исаврийскую. Григорий был тяжко болен, когда в 379 г. дошла до него туда печальная весть о смерти глубоко им любимого Василия. Он лишен был утешения быть на его погребении и лишь впоследствии почтил своего друга блестящим похвальным словом. В том же 379 г. влиятельные мелетианские епископы (или согласно прямой воле Василия, или по крайней мере в духе его церковного плана) упросили Григория отправиться в Константинополь.
Прибыв туда, Григорий начал проповедовать в доме одного своего родственника, впоследствии обращенном в храм, под именем «Анастасия» (Άναστασία = воскресение православия), и выполнил свою задачу скоро и блистательно. Получив одинаковое образование с Василием В., но менее античный по вкусу, он отличался большим красноречием, требовавшим меньшей литературной подготовки в слушателях. Эффектное красноречие Григория более отвечало вкусам века, чем классически строгий стиль Василия. Догматические слова Григория приобрели ему имя Богослова. Все более и более народа сходилось слушать славного проповедника. Ариане поняли всю опасность от деятельности Григория Богослова и всеми силами старались ему противодействовать: подосланы были убийцы, но попытка не удалась; они вторгались насильно на богослужебные собрания, буянили, сами же жаловались и обвиняли Григория в нарушении общественной тишины. Но он твердо отстоял себя и православие.
Но более всего огорчений Григорий Богослов перенес от Петра александрийского, натуры узенькой, который не мог отказаться от своего предубеждения, что в Константинополе — все ариане, тогда как в переписке с ним Петр считал его вполне православным и признавал его епископом константинопольским. Так его понимал и Григорий. В это время явился в Константинополь своеобразный философ Максим (киник), носивший два имени: 1) латинское Maximus и 2) египетское — Ήρων. Максим ревностно посещал богослужения, и Григорий видел в нем подвижника и произнес далее в честь его слово. Но что же вышло? В одну ночь, когда Григорий был болен, разнесся слух, что в церковь явились епископы из Египта и по влиянию Петра рукополагают Максима во епископа константинопольского. Православные вторглись в церковь, рукополагающие и рукополагаемый со стыдом убежали, хотя хиротония не была еще окончена; оканчивали ее в частном доме какого-то флейтиста. Григорий Богослов теперь отозвался очень резко об Ироне, сказав, что Максим не сделался ничем: ни епископом, ни философом, ни стриженой собакой. Максим никогда не стригся; но так как, на основании слов ап. Павла: [если муж растит волосы, то это бесчестие для него (1 Кор. XI, 14)], христиане стыдились больших волос, то при посвящении (даже в малую фелонь) волоса обстригались; духовные лица носили короткие волосы, как ныне армянское духовенство; длинные волосы считались предосудительными для простых христиан и тем более для духовных лиц. Потерпевши в Константинополе неудачу, Максим отправился в Египет и требовал у Петра, чтобы он уступил ему свою кафедру или дал другую. Потом он отправился в Рим. Дамас не хотел его слушать и даже заподозрил его не епископство, а прямо христианство: «да христианин ли он?», называя его comatus (носящий волосы) [27]
Между тем 24 ноября 380 г. прибыл в Константинополь император Феодосий. Новый император представляет интерес уже в том отношении, что по случаю болезни он принял крещение от Ахолия фессалоникского в год вступления на престол, тогда как другие императоры крестились в год своей смерти. Испанец родом, он был православным по рождению и воспитанию. Вступив на престол, он объявил Димофилу, чтобы тот или принял никейский символ или оставил кафедру. Димофил поступил вполне достойно епископа, он объявил, что власть императора простирается на церкви, как здания, и перенес свои богослужения за городскую черту, представлявшую ряды столбов. Сам император, под прикрытием солдат, ввел Григория Богослова в храм св. апостолов (хотя св. София была уже и освящена, но кафедрой считался храм св. апостолов).
Но Григорий не довольствовался признанием со стороны императора и желаниями народа, а требовал церковного решения вопроса о константинопольской кафедре. Действительно, было объявлено о созвании собора в Константинополе, хотя западные епископы желали, чтобы он созван был в Александрии.Второй вселенский собор.
Уверение, что второй вселенский собор созван против македониан, не достаточно имеет оснований. По шаблонному убеждению, принято думать, что вселенские соборы созывались непременно по поводу ересей, и за неимением в данном случае какой-либо определенной ереси, связывают этот собор с ересью Македония. Собрание второго вселенского собора было обусловлено отчасти некоторыми догматическими вопросами (по поводу ариан), а главным образом практическими вопросами, именно: а) вопросом о замещении константинопольской кафедры и б) выяснением дела об антиохийской кафедре.
Собор Константинопольский состоялся в мае–июне 381 г. По составу своему это был собор восточный. Мелетий антиохийский председательствовал. Тимофей александрийский прибыл позже. Ахолий фессалоникский, чтобы доказать свою принадлежность к западной системе церквей, отправился на собор в Рим (бывший несколько ранее Константинопольского) и в Константинополь явился лишь перед концом заседаний.
Из дел, которые подлежали рассмотрению собора, выдаются: а) вопрос о замещении константинопольской кафедры,
б) антиохийские дела и в) отношение к арианству.
Первые два вопроса фактически сплетаются в один.
а) При опытном руководстве Мелетия дела собора сначала шли весьма мирно. Вопрос о признании Григория епископом константинопольским, как и следовало ожидать, прошел без всяких возражений. О Максиме кинике собор постановил, что как Максим не есть епископ (следов. его ordinatio признана invalida), так и все им рукоположенные не имеют иерархических степеней.
Эти оба решения в будущем вели к между церковным пререканиям. аа) Когда эдикт о созвании собора Константинопольского был издан, Дамас настоятельно рекомендует Ахолию — позаботиться, чтобы на этом соборе кафедра константинопольская была замещена лицом безукоризненным и не допускать перемещения на нее кого-либо с другой кафедры.
бб) Вскоре затем в новом послании к Ахолию Дамас о Максиме отзывается в самых черных красках, как о лице, которое никак не может считаться законным константинопольским епископом. Но на римском соборе взгляд на Максима совсем изменился: в его хиротонии усмотрели лишь тот недостаток, что она совершена была не в церкви; но эту неправильность извинили тяжелыми временами (гонение от ариан), признали Максима законным константинопольским епископом и отправили ходатайство к Феодосию об утверждении Максима в этом сане.
Однако вихрь в константинопольском деле поднялся не с запада, а с востока: возникло дело антиохийское.
б) Во время собора скончался св. Мелетий и на соборе тотчас был поставлен вопрос об его преемнике.
Для разъяснения этой истории важно знать, в каком положении стояли друг к другу Мелетий и Павлин в 381 г.
аа) Сократ (Socr. h. е. V, 5, и за ним Soz. h. е. VІІ, 3) утверждает, что между мелетианами и павлинианами в Антиохии состоялось соглашение, что по смерти одного из епископов оставшийся в живых будет признан епископом всех православных в Антиохии; что с 6-ти пресвитеров с той и другой стороны, имевших шансы быть избранными во епископа, взята была клятва не принимать епископского сана, но предоставить кафедру оставшемуся в живых; что в числе давших эту клятву был и (мелетианский) пресвитер Флавиан.
бб) Но, несомненно, и Сократ, и Созомен — историки не без романизирующей (в папистическом смысле) тенденции. И мы знаем действительно, что итальянские епископы (собор аквилейский 380 [381], Quamlibet; собор итальянский — Амвросиев 381. Sanctum) желали, чтобы или между Павлином и Мелетием состоялось соглашение, или, в крайнем случае, кафедра по смерти одного предоставлена была оставшемуся в живых, — и с ходатайством об этом обращались к Феодосию. Но итальянские отцы совсем не говорят ясно, чтобы такое соглашение уже состоялось между самими сторонами.
вв) Феодорит кирский (Theodoret. h. e. V, 3) — историк несомненно мелетианствующий; но дела антиохийские он имел возможность знать наилучшим образом. Он рассказывает, что когда (после 27 февр. 380 г.) в Антиохию прибыл magister militum Сапор, чтобы по императорскому указу, отобрав церкви у ариан, передать православному епископу, он встретился с затруднением: в Антиохии три епископа, несомненно не ариане, считали себя православными: Мелетий, Павлин и аполлинарист Виталий. Но пресвитер Флавиан вопросами, предложенными Павлину и Виталию, сделал крайне сомнительным во мнении Сапора их право на честь — считаться православными. A Мелетий предложил Павлину управлять паствою вместе, чтобы оставшийся в живых стал единственным потом епископом. Но Павлин не согласился на это, и Сапор передал церкви Мелетию.
гг) Нужно признать, что прав Феодорит, а не Сократ. Григорий Богослов в речи на соборе ничего не говорит о подобном договоре и после не укоряет ни отцов за нарушение обязательства, ни Флавиана за клятвопреступление. Не слышно подобного укора и со стороны западных. Это молчание веско [28].
Итак, никаких формальных препятствий к замещению кафедры по кончине св. Мелетия новым епископом не существовало. Но св. Григорий Богослов, как идеалист, видевший везде не действительных людей с их слабостями и недостатками, a христиан, стремившихся к совершенству, выступил с предложением довольно неудобным: он заговорил в духе любви и мира, утверждая, что миролюбие должно царствовать во всем, и предлагал признать Павлина истинным епископом антиохийским. Предложение было таково, что большинство отцов собора было недовольно и не хотело и слышать об этом: это значило бы уступить западу, тогда как свет и вера Христова — с востока; это значило бы оскорбить память св. Мелетия, бросив тень подозрения на его церковное положение.
Григорий Богослов исходил из начала высокого; но и восточные отцы имели основание стоять за свою точку зрения. аа) Поползновения Рима были действительно властолюбивы. бб) Отношение Дамаса к Василию В. всего менее могло приобрести западным сердечную привязанность восточных. вв) Павлин, видимо, был человек далеко не симпатичный, и в отношении к Мелетию держал себя с высокомерием, третируя его как арианина. гг) Вообще западные, попадавшие на восток, имели слабость держать себя с проконсульскою важностью в отношении к востоку. Напр. Иероним, который своим значением весьма немало обязан тому, что был учеником восточных богословов, позволял себе, однако, говорить о таком времени, когда на всем востоке было только два человека православных: Павлин да Епифаний (кипрский). — Итак, оба пункта, которые отстаивали восточные: достоинство восточной церкви пред лицом западной, и достоинство мелетиан, как епископов православных, имели право на защиту и нуждались в ней.
Но своим «не мелетианским» образом действия по антиохийскому вопросу св. Григорий оттолкнул от себя сочувствие восточных. Между тем прибыли египтяне и македоняне и — опротестовали перемещение Григория, епископа сасимского, на кафедру константинопольскую, ссылаясь на can. Nicaen. 15, Antioch. 21. Они были настолько откровенны, что конфиденциально высказали Григорию, что против него лично не имеют ровно ничего и у них нет даже своего кандидата на константинопольскую кафедру; но поднимают они этот вопрос, чтобы сделать неприятность восточным. Из этих последних многие уже не поддерживали св. Григория.
Видя, что дело приняло такой оборот, Григорий заявил отцам, что если из-за него возникают затруднения для церковного мира, то он готов быть вторым Ионою: пусть бросят его в море. Он рад удалиться на покой, которого требует и его расстроенное здоровье (в самом деле, он 31 мая составил уже свое духовное завещание). Эта просьба об увольнении была наконец принята императором и собором, и св. Григорий, в трогательном слове простившись с отцами собора и паствою, оставил Константинополь с светлым сознанием, что для мира церкви он пожертвовал всем, но и с грустью, потому что многие из паствы его искренно любили и он сам привязался к ней всем сердцем. Григорий усматривал в следующем причины своих не устроившихся отношений к константинопольской кафедре:
а) для некоторых он представлялся неудобным как епископ столицы потому, что у него не было вельможного тона и аристократических привычек; б) другие были недовольны им потому, что находили его слишком мягким: он не воспользовался переменою внешних обстоятельств и «ревностью самодержца» для того, чтобы отплатить арианам злом за то зло, которого натерпелись от них, в эпоху их владычества, православные на востоке; наконец в) некоторым епископам «двоеславным» (τών άμβιδόξων), колебавшимся между тою и другою верою, он был неприятен как неумолкаемый проповедник той истины, что Св. Дух есть Бог. Это были, очевидно, остатки сторонников «золотой средины», которые и теперь хотели бы сладкий источник никейской веры мутить соленою примесью своих учений.
Преемником св. Мелетия избран был пресвитер Флавиан. На константинопольскую кафедру рукоположен был Нектарий, сенатор киликийский. Он был еще только оглашенным. Созомен (VΙΙ, 8) рассказывает, что в список кандидатов Нектарий внесен по желанию Диодора тарсского, к которому он зашел пред отъездом в Тарс. Почтенная наружность Нектария произвела на Диодора, который в эту минуту был занят именно вопросом о кандидатах, самое выгодное впечатление. Нектарий записан был последним в списке кандидатов, но император, может быть, знавший его как сенатора, остановился именно на нем. Епископы не охотно согласились на избрание оглашенного. И Нектарий еще в белой одежде новокрещенного провозглашен был нареченным епископом константинопольским. Впрочем, он был близок давно к Василию В., который знал его с самой лучшей стороны, как христианина.
в) Все остальные деяния этого собора — тайна, ибо актов не сохранилось, за исключением разве сопроводительной грамоты к императору Феодосию об утверждении канонических постановлений. Догматическая деятельность собора исчерпывается постановлениями против существовавших ересей.
Собор Константинопольский постановил (пр. 1): не отрекаться (μή άόετεΧσθαι) от веры 318 отцов, в Никее вифинской сошедшихся. — она должна оставаться в полной силе (μένειν εκείνην κυρίαν), — и анафематствовать всякую ересь и в особенности (α) евномиан или аномиев, (β) ариан или евдоксиан, (γ) полуариан или духоборцев, (δ) савеллиан-маркеллиан и (ε) фотиниан с (ζ) аполлинаристами.
Обыкновенно представляют, что вселенский второй собор имел своею специальною целью — осудить македониан-духоборцев: из собственного правила собора видно, что он македониан имеет в виду лишь наряду с другими еретиками. Отношения собора к македонианам выразились в следующем. Духоборцев пригласили на собор, и их явилось 36 епископов с Элевсием кизикским во главе. Это был старый борец против ариан, одна из выдающихся сил василиан в Селевкии в 359 г. Отцы собора, напоминая полуарианам их депутацию к Либерию, предлагали им принять никейскую веру; но те заявили наотрез, что они скорее пойдут в чистое арианство, чем примут όμοούσιος и их отпустили из Константинополя. Это была застывшая в своей переходной форме партия «золотой средины».
Памятником положительной догматической деятельности второго вселенского собора служит никео-цареградский символ веры, употребляемый при богослужении как у нас, так и у римско-католиков.
Вопрос о происхождении его в последнее время на западе получил постановку почти отрицательную.
I. Прежние ученые (Neander, Gieseler) утверждали, что наш символ есть новая редакция текста никейского символа, произведенная на самом Константинопольском соборе (Григорием нисским по поручению собора).
1) Но, — возражают (Harnack), — «в символе константинопольском 178 слов, и из них только 33 общи с никейским; в тексте, сравнительно с никейским, сделано 4 опущения, 5 стилистических изменений и 10 прибавок». Следовательно, это — столько же новая редакция, сколько и новый текст.
2) Текст константинопольского символа существовал ранее 381 г.
а) Оставляя в стороне сходство его (значительное, но не полное) с символом иерусалимской церкви (текст которого реставрируют с некоторою проблематичностью, из надписаний и текста огласительных поучений, сказанных в 348 г. пресвитером (с 350 епископом) иерусалимским Кириллом.
б) Нельзя не признать не сходства уже, а тождества нашего символа с первым символом, который осенью 373 г. св. Епифаний кипрский (еп. Константии) рекомендовал (Ancoratus, с. 118) пресвитерам суэдрским в Памфилии для употребления при крещении, как веру, преданную OT апостолов, [преподаваемую] в церкви [во] святом граде (εν τή εκκλησία τή άγια πόλει = имеющую церковное употребление В Иерусалиме?) [преданную] от всех вместе св. епископов свыше 310 числом (= Никейским собором). Это вера так называемая «кипрско-малоазийская» (И. В. Чельцов) или «сирийская» (Caspari), иерусалимского же происхождения по Епифанию [29].
Так как против подлинности Ancoratus с. 118 есть возражения (Franzelin, Vincenzi), но еще нет опровержения, то нельзя сомневаться и в том, что наш символ есть легкое сокращение этой веры иерусалимско-кипрско-малоазийской [30]. — Таким образом, символа не могли составить на Константинопольском соборе, так как он существовал ранее.
II Опираясь на работы английских ученых (Lumby, Swainson, Swete, особенно Hort), Гарнак предполагает следующее:
а) Второй вселенский собор не издавал нашего символа, а просто подтвердил символ никейский (can. 1).
б) Наш символ есть крещальный символ иерусалимской церкви, после 363 г. округленный до той формы, в какой в 373 г. приводит его Епифаний.
в) Кирилл иерусалимский, чтобы доказать свое православие, прочитал этот символ на Константинопольском соборе, почему этот символ и занесен в (не сохранившиеся до нас) акты собора.
г) Ок. 440 г. этот символ иерусалимский, как взятый из актов собора, начали называть «верою 150 отцов» и обращаться к нему в полемике против монофиситов.
Замечания. ad а) На основании немногих, сохранившихся до нас, памятников второго вселенского собора нельзя доказать, что он издал именно наш символ; но и только.
ad б) Возможность, переходящая в некоторую вероятность (ср. I 2 аб).
ad в) Простая возможность. Известно только то, что собор признал св. Кирилла законным епископом.
ad г) В первый раз текст нашего символа читается в актах Халкидонского собора 10 октября 451 г. и (17 окт.) всеми (и ученым Феодоритом кирским) признан за веру 150 отцов. Это говорит ясно, что называть наш символ верою 150 отцов были вполне твердые основания, что он, по меньшей мере, был признан Константинопольским собором, как собственный памятник собора. С другой стороны, Несторий наш символ цитирует как веру отцов никейских, св. Епифаний свой символ — так же. Это показываете, что после Никейского собора местные церкви, не оставляя своих крещальных символов, стали дополнять их характеристичными выражениями никейского символа и эти составные тексты в обычном словоупотреблении также носили название «веры никейской». Нет ничего невероятного, что и собор Константинопольский утвердил, как «веру никейскую», тот и другой вид символа ad libitum, смотря по употреблению в той или другой церкви.
Таким образом, все, что в новой теории (II) есть в отношении к нашему символу отрицательного, лишено твердого основания.
III Есть еще третья теория происхождения нашего символа, поражающая широтою своего отрицания. Наш символ появился впервые около Дамаска в VII в. (первое ясное указание у Феодора, патриарха иерусалимского в VIII в.); а где он встречается ранее, там вставлен рукою позднейшего интерполятора. Творец этой теории профессор Винченци (Vincenzi), крайний римско-католик. Вопрос может быть не о правдоподобии этой колоссальной фальсификации исторических документов, а лишь о том, зачем католику понадобилась эта теория. В нашем символе нет Filioque: inde irae. Как ни велико полномочие папы, но все же чувствуется неловкость, что на западе изменили текст символа, составленного вселенским собором. Теория Винченци устраняет это неприятное чувство.
При решении вопроса о никео-цареградском символе вообще должно держаться середины. Главная цель второго вселенского собора — утвердить никейскую веру, но это не предполагает непременно текста никейского символа. Никейский символ составился как μάθημα против еретиков, и ввести его в церковное употребление при крещении было неудобно: там не было, напр., учения о церкви и о будущей жизни. Но по требованию обстоятельств была нужда просвещать обратившихся язычников в истинах христианства именно в духе веры Никейского собора. В таком случае нужно было или никейский символ дополнить новыми догматами, или взять символ, употреблявшийся раньше Никейского собора и дополнить его элементами никейского символа. Весьма естественно, что Епифаний кипрский передал крещальный символ иерусалимской церкви; но раз в нем вставлены такие выражения: «έκ τής ουσίας του Πατρός» и «όμοούσιος», он стал известен под именем символа никейских отцов. Но в нем отразилось также влияние Александрийского собора 362 г. Влияние это видно из того, что здесь выяснено понятие о Св. Духе, направленное против ересей, обнаружившихся именно около этого времени. Но это разъяснение имеет только наводящий характер. Нужно было выяснить догмат о Св. Духе постепенно, как это делал Василии Великий, восходя от менее неясного к более возвышенному. Так, вместо выражения о Св. Духе: «глаголавшаго в пророцех», в символе, переданном Епифанием, говорилось: «глаголавшаго в пророцех, сошедшаго в Иордан, проповедавшаго через апостолов и проявлявшагося во святых». Очевидно, и по этому вопросу в Константинополе дело прошло не без бурь. Григорий Богослов требовал признания, что Дух есть Бог, единосущный Отцу и Сыну. Этих положений в никейском символе не было, и Григорий в своих стихотворениях указывал на эту темную сторону собора, жалуясь, что [епископы] примесью своих соленых мудрствований мутят сладость истинного учения, и утверждал, что Дух есть Бог. Таким образом, решено было восполнить никейский символ символом, переданным Епифанием в 373 г. [31]
Собор представил 9 июля 381 г. Феодосию доклад о своих деяниях; император 19 июля утвердил соборные постановления.
Решения собора произвели сильное возбуждение на западе. Один итальянский собор, заседавший в июне–июле [сентябре–октябре, См. В. Самуйлов, История арианства на латинском Западе. Спб. 1890, *28–*30] 381 г. под председательством Амвросия медиоланского, был (в послании Sanctum к имп. Феодосию) выразителем недовольства западных каноническими решениями константинопольского собора, а) Константинопольские отцы, зная, что в Риме Максима признали законным епископом константинопольским, объявили хиротонию его недействительною, и рукоположили для Константинополя Нектария, с которым, по дошедшим на запад слухам, будто бы, прервали общение даже некоторые из хиротонисавших его. б) Отцы константинопольские, зная, что западные всегда имели общение с Павлином предпочтительно перед Мелетием и выражали желание, чтобы по крайней мере со смертию одного из них положен был конец разделению церкви антиохийской, допустили назначение преемника Мелетию. Поэтому итальянский собор требовал созвания вселенского собора в Риме для рассмотрения этого константинопольско-антиохийского дела.
Но император ответил так твердо на это требование, что в послании Fidei итальянские отцы в свою защиту разъясняют, что в их требовании не было никаких властолюбивых претензий, оскорбительных для восточных.
В 382 г. состоялись опять два собора, один в Константинополе, другой в Риме. Константинопольские отцы не пожелали отправиться в Рим и послали туда на собор лишь трех делегатов с посланием, в котором было заявлено, что Константинопольский собор 382 г. признает хиротонии Нектария и Флавиана совершенно каноническими. Если для западных и было можно пожертвовать Максимом, то по делу Павлина Римский собор мог постановить, конечно, лишь одно решение: сам Павлин лично (вместе с Епифанием кипрским) присутствовал на Римском соборе, западные отцы признали его единственно законным епископом антиохийским.
Когда в Риме решились пожертвовать Максимом, неизвестно; но спор из-за Флавиана продолжался долго. В 389 г. умер Павлин, рукоположив пред смертию единолично себе преемником пресвитера Евагрия, находившаяся некогда в дружественных отношениях с Василием В. В 392 г. умер и Евагрий, и Флавиан достиг того, что павлиниане не могли поставить преемника Евагрию. Однако, и не имея своего собственного епископа, павлиниане продолжали упорствовать в расколе.
29 сентября 394 г. в Константинополе состоялся собор, на котором, под председательством Нектария, присутствовали Феофил александрийский и Флавиан антиохийский. Это было наглядное доказательство церковного единения восточных епископов. (Феофил, по крайней мере, не уклонялся от общения с Флавианом). Но на западе продолжали не признавать Флавиана законным епископом (в 391 г. его вызывали — явиться на соборный суд на запад, в Капую); несмотря на это Флавиан действовал с сознанием своего законного епископского права, не оспариваемого и императором.
Лишь в 398 г., благодаря посредничеству св. Златоуста константинопольского и Феофила александрийского, римский епископ решился вступить в общение с Флавианом (и окончательно примирились с ним епископы египетские). Но воссоединение павлиниан в Антиохии с церковью состоялось (и с великолепным торжеством отпраздновано было) только в 415 г. при епископе Александре.
Из сказанного ясно, что с нашей православно-восточной точки зрения может быть речь только о расколе павлиниан, а не мелетиан. Речи о «мелетианском расколе в Антиохии» явились в наших учебниках как необдуманное заимствование из (романизирующих) историй Сократа и Созомена, которым естественно следуют западные историки. Та церковь, из которой вышли три вселенские святителя — Василий В., Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, и которая составила из своих епископов второй вселенский собор, не может считаться церковью раскольническою. Но это антиохийское разделение представляет собою веское историческое memento против всех, кто полагает, что широту православной жизни можно всегда и везде свести к узкой прямой линии.
Никейский собор высоко поднимается над обычным уровнем догматического понимания своей эпохи. Учение о предвечном рождении единосущного Сына Божия из существа Отца убивает не только арианство, но и отличный от него в главных пунктах устарелый субординационизм прежних церковных писателей. Почва для глубокого усвоения никейского вероучения еще не была вполне подготовлена, и для многих, воспитавшихся на существовавшей к тому времени [теории], христиан, процесс внутреннего самоочищения был совершенною необходимостью. Проницательный взор вождей православия в 325 г. постиг все содержание арианской доктрины, диалектически извлек из нее таившиеся в ней следствия, которые исторически вышли наружу лишь спустя 30 лет. Такое глубокое понимание арианства — которое умело держать себя скромно — было не под силу многим, и потому арианство и после Никейского собора имело историю. Никейский символ встречен был враждебно — немногими, равнодушно — многими. Первые действовали, масса последних, с своим индифферентизмом в деле защиты никейского учения, скрепляла действия первых.
Сначала догматику оставили в покое и взялись за догматистов. Ловкая интрига устраняла одного за другим борцов за никейскую веру. Этот процесс, приостановленный смертию императора Константина, смело начат был снова при Константии, и поведен был так успешно, что в 339 г. Афанасий В. во второй раз должен был бежать, а собор Антиохийский 341 г. мог перенести борьбу и на почву символов. Здесь выяснилось, правда, что consensus dogmaticus епископов востока был далеко не полный (2 антиохийская формула представляет весьма серьезное уклонение в сторону от исторического пути развития арианства), но вожди меньшинства показали замечательную смелость в действиях. Однако, поперек их дороги стал косный запад, и его вмешательство, для ариан и восточных, на почве соборов кончилось тем, что они могли спастись из Сердики (343 г.) только бегством, на почве символов — уступкою никейской вере; какую представляет ή έκθεσις μακρόστιχος 344 Г., на почве исторической борьбы против лиц — торжественным вступлением Афанасия В. 21 октября 346 г. в Александрию. Выяснилось, что никейскую веру одолеть нельзя, не покорив предварительно латинского запада, потому что восточная азийская церковь не есть еще вся кафолическая церковь. То, что делалось на востоке, сокращенным порядком, после 350–353 г., ариане повторяют и на западе. Борьба против лиц ведется с значительным успехом, борьба на почве догматики — без славы для западных, которые казались столь крепкими, пока враг был не близко. Не забывали между тем и востока, и 8 февраля 356 г. Афанасий в третий раз бежал из церкви, окруженной солдатами Константия.
В виду таких успехов, вожди арианства сочли благовременным протрубить миру в августе 357 года о своей победе. Но этот сирмийский манифест оказался первою доминантою в похоронном марше арианству. В этом звонком аккорде доктрина Ария en face показала свой звериный образ, и его испугались и те, которые до тех пор индифферентно шли за арианами или с арианами. Арианская коалиция раскололась на свои плохо склеенные штуки, и в Анкире и Селевкии из-под наносного пепла показался столь несомненный свет православия, что Афанасий увидел его из своего фиваидского убежища и приветствовал своих братьев в арианском стане. Началась борьба, тем более страшная для ариан, что это была внутренняя усобица в их лагере, и умножение врагов было непосредственно же и потерею союзников. Мастерская интрига, возвысившаяся до мысли о двух соборах, разделившихся на четыре, отпарировала гибельный для арианства удар в 359 г., но все-таки была лишь пальятивным средством. Запад отшатнулся от дельцов Аримина и Ники окончательно; на востоке они разгромили ряды своих противников, но должны были, чтобы удержать под собою почву, подкрепить себя остатками омиусиан. Вышел политический союз, сшитый на живую нитку. Туманное пятно арианства неудержимо отвердевало в виде самостоятельных церковных тел.
Смерть Константия развязала руки православным. Политика Валента не спасла ничего. Это была доза бобровой струи, продолжившая агонию арианства, хотя эти объятия умирающего и были еще очень страшны. И под водительством великого Василия, решившегося быть немощным с немощными, сравнительно в короткий срок все бывшее омиусианское закончило процесс своего внутреннего выяснения, и из восточной νυκτομαχία вышла довольно стройная сила православной церкви на востоке. Полуарианское македонианство было её историческим отбросом, тоже отвердевшим окончательно к тому времени, когда православная восточная церковь Василия и Мелетия заявила о себе вселенским собором в православном Константинополе. 150 отцов не имели перед собою определенного догматического противника. Собор Никейский осудил арианство, собор Константинопольский — анафематствовал уже всякую ересь. Аномии, македониане, маркеллиане, фотиниане, даже аполлинаристы, стоят пред собором на одном уровне, как нечто прожитое. Собор только ратификовал результат борьбы, к 381 г. уже законченный; естественно, поэтому, если, в виде своего символа, 150 санкционировали текст, уже ранее составленный.
Разумеется, арианство сразу не исчезло с лица земли в 381 г. Одно случайное обстоятельство сделало арианство национальным вероисповеданием германских народностей. Это поддержало значение ариан и на самом востоке. Византийские императоры в своих природных подданных желали иметь не солдат, а прежде всего плательщиков податей, и ряды своего войска пополняли очень часто готскими наемниками, и бравые германцы не раз занимали высшие военные посты. Волей-неволей приходилось правительству быть несколько уступчивым в отношении к той церкви, в которой преклоняли колена столько храбрых заслуженных византийских генералов. Оттого ариане эксокиониты (έξωκιονΐται, т. е. собиравшиеся на богослужение εξω κιόνων, «за столбами», отмечавшими городскую черту Константинополя) пользовались терпимостью и в такие времена, когда других еретиков преследовали. Готские condotieri иногда просили, а иногда и очень грозно требовали — церквей для ариан в Константинополе, и даже Юстиниан, гнавший всяких еретиков, не посмел рассчитаться начисто с константинопольскими эксокионитами.
В 578 г. нанятая готская дружина, перед своим выступлением в персидский поход, потребовала от императора Тиверия церкви в Константинополе для своих жен и детей, имевших остаться в столице. Император не посмел наотрез отказать этой рати и старался проволочками замять дело. Но константинопольская толпа заподозрила самого государя в наклонности к арианскому зломудрию, и при первом же появлении Тиверия в церкви грянула хором: «άνασκαφήτω οστά των άρειανών!» (разнесем кости ариан). Император понял, что дело плохо, и приказал поднять гонение против ариан, от которого досталось и другим еретикам и в частности монофиситам; они и занесли это происшествие в свою скорбную летопись (Иоанн ефесский). Это, кажется, последний случай, когда ариане заявляют о своем существовании в Константинополе.2. Заблуждения, возникшие в период борьбы с арианством
Маркелл анкирский
На эпоху борьбы с арианством падает возникновение догматических заблуждений: маркеллианства, фотинианства и аполлинарианизма.
Учение Маркелла имело значительное влияние на оппозицию ариан против православия. Маркелл анкирский был епископом уже за 10 лет до Никейского собора и на этом последнем заявил себя, как ревностный поборник православия. Это был человек недюжинных дарований, но с своеобразным складом ума; и если бы его сочинения сохранились до нас, это не было бы невыгодно для его репутации, как богословствующего мыслителя.
Время, когда действовал Маркелл, — была та пора, когда арианизирующее богословие в тоне Евсевия кесарийского дерзновенно называло себя «церковным богословием», ή έκκλησιαστική θεολογία. В самом деле, важнейшие церкви востока были тогда в руках арианствующих, и следовательно учение наличной церкви было действительно таково, каким его представляли противники «никейской веры». Они могли похвалиться даже тем, что на их стороне и церковное предание, правда, не очень древнее. И так как Маркелл вовсе не считал обязательным для себя такой авторитет, как великий Евсевий (никомидийский) или блаженный (= покойный) Павлин (тирский), то Евсевий кесарийский и сетует на то, что «неосмысленный галатиец» не чтит отцов.
Это замечание важно для понимания Маркелловых приемов. Епископ анкирский возмущен был до глубины души, встречая в «συνταγμάτιον’е» пресловутого Астерия постоянные ссылки на писания то Оригена, то Павлина, то на воззрения Евсевия никомидийского, и принялся рубить с плеча эти авторитеты. «Ваш блаженный Павлин, говорил он, едва ли оправдается на том свете пред Оригеном за то, как, с какими урезками, он приводит его мнения. Но если бы у Оригена это учение и действительно содержалось, то Ориген — что за авторитет? Из первых же строк его «Περί άρχών» так и видно, что он только что поднялся от сочинений Платона: он даже начинает-то свое сочинение Платоновой фразой». И Маркелл решил сомнительному «церковному богословию» своих противников противопоставить положительное, бесспорное богословие библейское. Положение, занятое Маркеллом против ариан, сходно с позициею Лютера против папства. Известный принцип: «только одно Св. Писание есть источник вероучения», у Лютера первоначально имел только полемическое значение. Чтобы не дать возможности папистам затягивать дела, что было неизбежно при обращении к авторитету предания, — Лютер объявил, что он и без предания, только на основании Св. Писания, может доказать неправильность папских притязаний. Так и Маркелл решился прибегнуть к Св. Писанию, развить учение исключительно библейское; он решил в основу своего экзегесиса положить строгий метод взамен произвола и субъективизма.
В исходном пункте своей догматики Маркелл сделал ту ошибку, что признал никейское положение: «Сын совечен Отцу» безнадежным и решил уступить этот пункт арианствующим. Как рожденный, Сын логически после Отца и, следовательно, не совечен Отцу. Но сдав эту позицию без бою. Маркелл более не хотел уступать арианам ни в чем. Поэтому он принялся за рассмотрение названий, какие в Св. Писании прилагаются к Сыну Божию, и пришел к заключению, что, если можно у кого научиться точному богословию, то это у Иоанна Богослова. В его писании встречается название И. Христа и «путем», и «истиною», и «жизнью», но все эти названия вторичные; когда Иоанн говорить о Сыне Божием в Его изначальном, предвечном бытии, то три раза употребляет название «Слово», Λόγος. Ужели это не достаточно знаменательно? Это ли не доказываешь, что в своем предвечном бытии Он определяется именно как Слово? Итак, не в метафорическом, а в собственном смысле Сын Божий есть Слово.
Признавая Λόγος единственным и исключительно точным определением Сына, Маркелл отстранял все другие термины; все они, по его мнению, имеют отношение к Его домостроительству. Арианствующие называли (как и в кесарийском символе) Сына «Единородным», «перворожденным всей твари», и признавали эти названия за тождественные; но по мнению Маркелла, эти два названия не только не тождественны, а взаимно исключают друг друга: если Он перворожден, то не единороден. Как и перворожденным из мертвых Христос называется не в том смысле, что Он первый воскрес из мертвых — были воскресения и прежде Него и в Ветхом и в Новом Завете, — а в том, что Он явился главою нашего воскресения: точно так же Он есть перворожденный всей твари по Своему отношению не к Богу Отцу, а к твари: в Нем, как главе, тварь становится в правильное отношение к Богу. И «Сын» не есть первоначальное определение Бога Слова: не прошло еще и 400 лет с тех пор, как Слово явилось как Сын.
Но особенно несостоятельна манера ариан выяснять бытие Его ссылкою на Притч. VIII, 22: «Господь созда Мя в начало путей Своих». Здесь методичность экзегесиса сослужила Маркеллу хорошую службу методическим толкованием текстов. Ариане, говорил он, не умеют обращаться с текстами Св. Писания. Во всякой притче есть нечто загадочное, и часто бывает необходимо знать историю возникновения притчи, чтобы правильно понять её смысл; напр., кто, не зная истории, поймет греческую поговорку: «или умер, или учит азбуке»? [32] Имея ввиду приточный характер рассматриваемого места, (Притч. VIII, 22) Маркелл объяснял его иносказательно и относил не к предвечному бытию Слова, а к Его воплощению, к Его плоти, которая действительно создана и, восприняв которую, Христос сделался путем и истиною для людей.
Признав Λόγος первичным определением Сына Божия, Маркелл пытается уяснить смысл этого имени аналогиею с человеческим словом, оговаривая, впрочем, неточность подобной аналогии. Он обращает внимание на два пункта: а) все, что мы делаем и говорим, посредствуется нашим сознательным разумом: так и Бог все сотворил и Себя проявляет чрез Слово, б) Никто не в состоянии отделить от человека δυνάμει καί υποστάσει его λόγος, понять его, как существо самостоятельное по силе и по личному бытию; λόγος одно и то же с человеком и различается от него только как ή πράξεως ενέργεια, как энергия в деятельности. В этой аналогии дан ключ к объяснению центрального пункта учения Маркелла о Троице. В выражении Иоанна I, 1 «εν αρχή ήν ό Λόγος» Маркелл видит указание на то, что Λόγος есть В Отце δυνάμει. «Kai ό Λόγος ήν πρός τόν Θεόν» указывает на то, что Он есть у Бога ενεργεία, так как все произошло через Него. «Καί Θεός ήν ό Λόγος» указывает на нераздельность Божества; ибо Λόγος в Нем и Он в Слове.
Здесь мы опять встречаемся с древней теорией о Λόγος ενδιάθετος и Λόγος προφορικός. Для создания мiра (вне Бога нет ничего) Слово исходит от Бога, как ενέργεια δραστική (ή ενέργεια τής πράξεως, деятельная энергия). Но Λόγος не есть только деятельность Отца, как процесс или состояние: Слово есть не только ενέργεια, но вместе с тем оно есть ένεργεία, т. е. действие логически обратно воздействует на Него самого и полагает Его как действующую силу. В свою очередь Λόγος есть и δύναμις и δυνάμει, только δύναμις есть вторичное Его определение (Он есть «премудрость и сила» поскольку есть Слово), а δυνάμει — безусловно первичное. Δυνάμει, ένεργεία — эти термины противоположны друг другу как in potentia (возможность) и in actu (действительность). Впрочем, это сопоставление не совсем точно: самое энергичное сознание бытия Слова (κυρίως καί άληθώς υπάρχων ό Λόγος) Маркелл приурочивает именно к моменту δυνάμει; в нем оно заявлено даже сильнее и настойчивее чем в моменте ένεργεία: В человеке λόγος не отделим δυνάμει καί ύποστάσει (δυνάμει уравновешивается прямо с ύποστάσει); ένεργεία же это отделение до известной степени мыслимо. Таким образом, основной смысл δυνάμει и ένεργεία есть противоположение бытия действию, силы покоющейся силе действующей. Даже в моменте ένεργεία, будучи πρός τον Θεόν, Λόγος есть все-таки τη δυνάμει εν τω Πατρί. Λόγος δυνάμει есть слово, мыслимое — так сказать в Своем аспекте, обращенном к Богу; Λόγος ένεργεία — в аспекте обращенном к миру; в первом моменте речь о внутренней жизни Божества (Λόγος имманентный), во втором — об откровении ad extra.
Нет ничего несправедливее предположения (которое делает Евсевий кесарийский), будто по Маркеллу Λόγος есть, существует, так сказать, спорадически; что лишь в известные моменты (τη ένεργεία) Он есть, а В момент τη δυνάμει Его бытие прекращается: Λόγος есть всегда. Если Маркелл не называл Его в момент δυνάμει ипостасью, то он не называл Его этим словом и в момент ένεργεία. Маркелл признавал (как и евстафиане) одну ипостась; к этому его предрасполагала его полемика против арианствующих: он был против деления на две ипостаси (εις δύο υποστάσεις) и на два разделяемые лица (Астериевы «δύο διαιρούμενα πρόσωπα»), отвергал «δύο θεούς ύποστάσει διηρημένους». Вся соль, весь вред арианства, по мнению Маркелла, заключались в политеистической черте этой доктрины, которая вводит δύο ουσίας τε καί πράγματα καί δυνάμεις καί θεούς. Учение О единстве Божества Маркелл проповедует с совершенною ясностию и на этом важном пункте он возвышается над многими и предшествующими и современными ему богословами. Для тех «Монада» и «Отец» были понятия равнозначащие: для Маркелла — нет. По его учению Μονάς или ό Θεός есть ό Πατήρ καί ο Λόγος. Нельзя противополагать Их как εις Θεός и είς Κύριος; в Библии монада Божества сама является как «Κύριος καί Θεός», или точнее, как Κύριος ό Θεός. Эти два слова означают одного Бога, Отца и Слово. Противоположение их как ό Θεός и Θεός; не более состоятельно: Монада во всяком случае говорит о Себе: εγώ Θεός. Слова Ис. XLI, 4: «Аз Бог (έγώ Θεός) первый и грядущая Аз есмь» не оставляют никакого места арианскому полубогу (δεύτερος Θεός). В известном месте Исх. III, 14: «Аз есмь Сый», έγώ ειμι ό ών, единство Божия (само)сознания представлено весьма ясно: единственное число έγώ и είμί указывают на εν πρόσωπον Божества. Итак, Монада есть не только одно существо и одна ипостась, но и одно лицо.
В чем же состоит троичность Божества? С точки зрения отношений κατά πνευμα («по духу» = имманентных = δυνάμει) Маркелл признает в Боге только нераздельное единство (Μονάς); Троица (Τριάς) только потому и может сохранять свою ένότης, что началась Она Монадою. Как Τριάς, как Отец, Сын и Св. Дух, Бог является с точки зрения κατά σάρκα οικονομίας («домостроительства по плоти» = ενεργεία = πράξις). Итак, Троица Маркелла есть Троица откровения, хотя с онтологическими предположениями, так как по бытию Λόγος и Πνεύμα вечны. Впрочем, как «рождение», γέννησις, не обусловливает собою самого бытия Слова (ибо Слово есть, ήν, от вечности), так и «исхождение», έκπορεύεσθαι, Св. Духа характеризует Его не в Его имманентном отношении к Богу.
«Домостроительство» (οικονομία, revelatio ad extra) Маркелл представляет под различными образами: а) «нисхождение», b) «πλατυσμός», «протяжение», в противоположность «сокращению», συστολή, в момент δυνάμει), и, по-видимому, с) «глаголание», в противоположность ήσυχία (безмолвию, покою) до миротворения. Сотворение мира было «первым домостроительством». Откровение Слова в творческом акте можно назвать рождением, но лишь в несобственном смысле.
Завершением первого домостроительства было «второе домостроительство», т. е. воплощение, когда Λόγος действительно родится и, следовательно, стал Сыном. И. Христос есть Сын Божий и Сын человеческий: различие между этими двумя лицеделениями такое же, как между Λόγος δυνάμει (сторона, обращенная К Богу) И Λόγος ένεργεία (— к миру). Воплотившийся Λόγος есть перворожденный всей твари, есть образ Бога (Сам Λόγος не есть образ Бога: что образ Бога, то не Бог; a Λόγος — Сам Бог) и именно Бога невидимого (следовательно, Λόγος соделался таким образом, когда стал видимым).
Маркелл писал в такое время, когда христология не была главным предметом, на который обращено было внимание богословов, а потому и у Маркелла эта сторона учения раскрыта слабо, хотя нет оснований представлять христологию Маркелла ошибочною: Маркелл признавал в воплотившемся Слове полного человека с разумною душою.
Самый своеобразный пункт системы Маркелла составляет его учение о царстве Христовом. Слова нашего символа: «Его же царствию не будет конца», заимствованные из других символов, направлены именно против Маркелла. Царство Христово есть царство воплотившегося Слова (и поэтому не тождественно с вечным царством Λόγος'а соцарствующего Отцу = с царством Божиим). Но цель воплощения дана не в самом бытии Слова, а в домостроительстве: Λόγος воплотился для мiра. Следовательно, это цель конечная и, как такая, она некогда будет вполне достигнута, и тогда (перестав быть целью, а став осуществившимся фактом) «второе домостроительство» и царство Христово не имеют основ для существования (raison d’être). Итак, царство Христово некогда кончится, разрешится в царство Божие. «Подобает бо Ему царствовати, дондеже положит вся враги под ногама Своима. — Егда же покорит Ему всяческая, тогда и Сам Сын покорится покоршему Ему всяческая, да будет Бог всяческая во всех. — — егда (Сын) предает царство Богу и Отцу» (1 Кор. XV, 25, 28, 24). Эта συστολή последует, очевидно, после всемирного суда.
Но с прекращением царства Христова тесно связан вопрос о человеческой стороне Христа. Если бы человечество Христово было самостоятельным лицом или совершенно безлично (плотию без разумной души), тогда вопрос решался бы легко. Но человечество Его не самостоятельно, но лично в Λόγος'е (= ένοπόστατος по точной догматике) в этом трудность задачи. — Для Маркелла несомненно, что на всемирном суде Слово явится еще как воплощенное: тогда “узрят Сына человеческаго” (Мф. ΧΧΙV, 30) и “воззрят нань, его же прободоша” (Иоан. XIX, 37); но в момент συστολής что́ будет? Слово для нас воплотилось; это цель конечная, и, следовательно, и для вочеловечения Его настанет конец: так следует по логике догматической системы Маркелла, и он не видит мотивов — отступить перед этим выводом. Возражают: «но плоть Христа бессмертна по воскресении». Но, думает Маркелл, это не доказывает её вечности: не все то, что высоко с точки зрения человека, высоко и для Бога: и ангелы бессмертны, однакоже они не в личном единении с Богом. Плоть не нужна Λόγος’у, ибо «не пользует ничтоже»: «дух есть, иже оживляет» (Иоан. VІ, 63). Следовательно, отношения κατά σάρκα должны опять уступить место отношению κατά πνεύμα, Триада — сократиться в монаду (за «ένεργεία» наступить «δυνάμει»). Что тогда сделается с плотию Христа, — это вопрос крайне трудный, и Маркелл не желает догматствовать о том, о чем из божественных писаний он не узнал ничего твердого, и вопрошающим отвечает по апостолу: «видим убо ныне якоже зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу: ныне разумею отчасти, тогда же познаю, якоже и познан бых» (1 Кор. XIII, 12).
Эту доктрину Маркелл изложил в объемистом сочинении специально против Астерия. По-видимому, это было обширное полемическое произведение в защиту «никейской веры». К 335 г. оно было уже написано. На Тирском соборе Маркелл противился осуждению Афанасия, в Иерусалиме — принятию в общение Ария, и, не дожидаясь освящения храма, уехал из Иерусалима, затем явился к Константину, вручил ему свою книгу и просил его прочитать ее всю самому и убедиться, что за люди дирижируют теперь на востоке. Но Константин передал книгу Константинопольскому собору (336 г.), который и низложил «несмысленного галатийца», «этого странного (ξενου) богослова», за его учение. Василий анкирский назначен был преемником Маркелла; Евсевий кесарийский писал опровержение на сочинение его.
По смерти Константина Маркелл возвратился на свою кафедру, но вскоре лишен был её снова при Константии, направился в Рим и, как и Афанасий, был принять Юлием в церковное общение. На соборе Филиппопольском (343 г.) восточные снова осудили Маркелла. уже осужденного соборно, как они утверждали, четыре раза. Но Сердикский собор, рассмотрев места из творения Маркелла, против которых вооружались его противники, снова оправдал Маркелла, которому сослужило хорошую службу то обстоятельство, что его враги были в то же время врагами Афанасия и никейской веры. Но есть известие, что сам Афанасий В. стал относиться к Маркеллу с некоторым недоверием и удаляться от его общения. Появление доктрины Фотина, ученика Маркелла, осужденной и на востоке и на западе, поколебало почву под ногами Маркелла на западе и укрепило восточных в их антипатии к нему. Поэтому, если Маркелл в 346 г. и возвратился на кафедру, то ненадолго.
Маркелл умер около 371 г. Афанасий В. дал ему в последние годы общение и принял в общение и учеников его. Но Василий В. усматривал в его системе ересь и поддерживал тех, которые требовали на Маркелла прямой анафемы. И когда в 375 г. египетские епископы исповедники, сосланные в Диокесарию (в Палестине) приняли маркеллиан в свое общение, он отнесся довольно строго к этому шагу — довольно самочинному, так как они сделали его без всяких сношений с восточными епископами. Даже и Епифаний, полный неуверенности в своем суждении, скрепя сердце отвел маркеллианам место (как haeresis 72) в своем «Панарие». Наконец, Римский собор 380 г. и Константинопольский 381 г. подвергли маркеллиан анафеме.
Афанасий В. называешь Маркелла «ό γέρων» «старик», и это слово характеристично для самой системы Маркелла. В ней он повторил многое, что было распространено в древней христианской письменности. От Оригена он возвратился к точке зрения Ипполита, Феофила антиохийского, Иустина Философа и, отчасти, Иринея, и это, конечно, послужило ему в пользу в глазах его защитников.
Упрямая неподатливо своеобразная натура, Маркелл был ревностнейшим борцом за «никейскую веру», но хотел защищать ее по-своему, особыми средствами. В 341 г. Маркелл подал Юлию в Риме изложение своей веры в защиту своей преданности никейскому учению — и, однако, не только не повторил здесь текста никейской веры, но даже не употребил ни έκ τής ουσίας του Πατρός, ни όμοούσιον: в этом приеме сказывается человек!
Очевидно, при оценке такой доктрины всякий критерий, взятый отъинуду, всякое требование от нее установившегося и всеми принятого, будет невыгодно для нее. И Василий В. отвергал ее как факт в ряду других современных ей фактов, с её формою и частными положениями; Афанасий В. снисходительно щадил ее в виду её основной тенденции и «целовал намерение» Маркелла.
Затратив весь запас богословских терминов — до πρόσωπον включительно — на выражение единства Божества, он остался без средств, когда ему пришлось говорить о различии, о бытии Слова, и он мог только повторять: «άίδιος, ών καί υπάρχων», в пояснение к таинственному «δυνάμει», пугавшему его противников. Однако, в ту пору многие из православных еще остерегались выражения: «τρεις υποστάσεις». Он отказался от защиты учения о совечности Сына Отцу, но этот пункт затушевывал неточным употреблением слов «Сын» и «рождение» [33] и незаметно переходил к речи о вечности Слова. На запрос о конечности царства Христова, Маркелл говорил о том, что Λόγος вечно, всегда соцарствует Богу и Отцу, Его же царствию не будет конца. Пред запросом о временности воплощения Маркелл оказывался в безвыходном положении; но Сердикский собор имел полное основание видеть в этом пункте не «догмат» Маркелла, а один из тех проблематических вопросов (ζητήματα), которые он ставит в своем сочинении.
Неудивительно, что современники колебались в окончательном суждении о системе, столь необычной. Поэтому же Маркелл и не оставил по себе последователей в точном смысле этого слова: его ученики в 375 признали έκ τής ουσίας, όμοούσιον и предвечное рождение Сына-Слова, и анафематствовали тех, которые признают Сына «растяжением и энергиею Отца и не признают Слово Сыном». Почему маркеллиане после этого не соединились окончательно с кафолической церковью — не понятно.
Фотин, еп. сирмийский.
Учение Фотина (Φωτεινός, в έκθεσις μακρόστιχος иронически названного Σκοτεινός), еп. сирмийского, было в сущности совсем противоположно учению Маркелла, но сильно повредило делу последнего своим появлением. Фотин был учеником Маркелла и диаконом анкирским, и хотя развил свое учение будучи уже епископом сирмийским, но противники Маркелла неблаговидные стороны учения ученика приписали самому учителю. Об учении Фотина известно немного (главный источник — εκθεσις μακρόστιχος 344 г. и сирмийская I формула 351); однако связь его с маркеллианизмом несомненна.
Прежде всего, он так же, как и Маркелл, отрицал, что Логос и Сын суть понятия равнозначащие. До Своего воплощения, по нему, Христос был только Логосом, и Сыном сделался только с момента Своего воплощения. Он так, же, как и Маркелл, не допускал мысли о предвечном рождении в собственном смысле и говорил, что и не вследствие рождения от Бога Христос есть Сын Божий. Юлиан Отступник отзывался о Фотине с похвалою и писал ему, что он поступает весьма логично, не допуская, что Его Бог мог вместиться во чреве женщины. Таким образом, ту уступку арианам, которую сделал Маркелл, Фотин не только повторил, но и дополнил еще новою, признав вместе с ними, что слово «рождение» не имеет того специального смысла, какой усвояется ему в православной догматике, и к Богу не применимо, так как в буквальном смысле оно означает разделение на части, что невозможно по самому понятию о Боге. Поэтому Св. Писание употребляет слово «рождение» в смысле усыновления: о верующих во Христа говорится (Иоан. I, 13), что они от Бога рождены. В этом смысле только может быть речь и о рождении Сына от Бога.
Но Фотин расходится с Маркеллом в самом существенном пункте: Маркелл энергично стоял на том, что Логос в Боге δυνάμει действительно есть, и Он же есть у Бога ένεργεία. Для Фотина подобные тонкости показались излишними, и он слил два эти момента, признав Логос силою в Боге в том смысле, в каком мы признаем разум в человеке. Таким образом, Фотин приписывал Богу «силу и слово», как качество или состояние, — точно так же, как понимали это и ариане.
Является вопрос: что́ же видел Фотин в историческом лице И. Христа? Для Маркелла не было сомнений, что субъект личной земной жизни Христа был Логос: для Фотина, напротив, Христос был человек, почему фотиниан и называли в римской церкви: «homuncionitae» (homuncio = человечишко), «человечниками». Следовательно, о каком-нибудь предсуществовании этого человека не могло быть и речи. Есть категорическое известие, что свою христологию Фотин понизил до уровня древних эвионитов: он признавал даже, что Христос родился не сверхъестественным образом. О приснодевстве Марии нет никаких указаний в оставшихся от него отрывках. Христос, таким образом, родился простым человеком, и божество Его является результатом личных заслуг вследствие Его облагодатствования. В нем обитала сила Отца, но обитала не с самого момента рождения, а с крещения, ибо оно есть рождение Иисуса от Св. Духа, вследствие чего Он сделался духоносцем, как древние пророки, только в высшей степени.
Таким образом, учение Фотина совпадало с воззрениями монархиан-динамистов, только стоит ниже их. Само собою понятно, что у Фотина не могло быть речи о действительном вочеловечении Λόγος’а во Христе, равно как не существовало никакого вопроса о вечности царства Христова: как простой человек, Он не мог существовать без конца, как и всякий другой человек.
Учение Фотина осуждено было на Антиохийском соборе 344 г. и на Миланском соборе 345 г. Миланский собор 347 г. повторил это осуждение. Сирмийский собор 351 г. еще полнее мотивировал это осуждение. Фотин подавал прошение к имп. Константию, чтобы его выслушали; поэтому перед собором в Сирмии состоялся диспут Фотина с Василием анкирским в присутствии сановников. Император подтвердил осуждение Фотина [34]. Таким образом, на западе долго не хотели пожертвовать именем Маркелла, но Фотина осудили скоро и охотно.
В историко-догматическом отношении учение Фотина важно в том отношении, что оно явилось именно в этот момент истории и вышло из-под крыла Маркелла. Собственный ученик Маркелла не понял всей серьезности его заверений, что хотя в Боге есть единое существо — ипостась — лицо, но Λόγος в Боге есть и существует именно δυνάμει, — и сделал из этого δυνάμει простую не субстанциальную силу, δόναμις. Это доказывает, как трудно мыслить без слов и как необходим для богословской мысли надежный устой в виде точного термина, выражающего действительное различие Отца, Сына и Св. Духа, к чему всегда стремились в эту пору епископы восточные, и как целесообразно действовал Василий В., требовавший формального исповедания в Боге трех ипостасей даже и от тех, учение которых, несмотря на их μία ύπόστασις, признал правильным сам Афанасий В.II. Споры христологические ("христологическая" стадия споров о Богочеловеке).
1. Время до возникновения несторианского спора
Переход от триадологических споров к христологическим: Аполлинарий лаодикийский [35]В эпоху борьбы из-за учения о Св. Троице с арианством незаметно назревала новая тема для богословского обсуждения — христологическая. Эта новая тема дала содержание истории следующих трех столетий. По своей исторической значительности она превысила самый спор с арианством, так как в своем развитии этот второй спор послужил поводом к отделению от церкви нескольких ересей с ясным национальным оттенком, не исчезнувших до настоящего времени.
Переход из стадии чисто богословского спора в стадию спора христологического совершился незаметно. Для христологии в древней церковной письменности сделано было меньше, чем для раскрытия учения о Троице. Против докетов утверждали факт действительного существования человеческой стороны во Христе, но мало разъясняли его. Лишь Ориген с особенным ударением говорил, что Λόγος принял не только тело человеческое, но и душу.
Ариане христологический вопрос оставляли в тени. Но для них он не представлял такой трудности, как для православных: соединение конечного Божества с конечным человеком мыслится легче, чем соединение бесконечного Бога с конечным человеком. Конечный человеческий дух подле конечного же божественного духа — Логоса — Сына не представлял в Лице Христовом и особенной надобности: человеческую разумную душу во Христе с удобством можно было заменить конечным божеством Христа. Так арианствующие и сделали, быть может, не сознавая всей исторической важности своего решения (как импульса к христологическому спору). Во всяком случае, Афанасий В. совершенно определенно говорит, что у ариан человеческая плоть во Христе была лишь внешним покровом божества, которое заменяло в Нем душу. И в самом деле, ариане первой генерации свою полемику с православными вели так, как будто о человеческой душе Христа не могло быть и речи. Во всех местах Св. Писания, где православные видели указание на человечество Христа, ариане видели указание на ограниченное божество. А какова была христология ариан второй генерации, это известно, напр., из символа Евдоксия и отрывков Лукия александрийского. Евдоксий говорит: «веруем во единого Господа воплотившегося, но не вочеловечившегося, потому что не душу человеческую принял Он, но стал плотию; не два естества, потому что Он не был совершенный человек, но вместо человеческой души Бог во плоти». Лукий писал: «Поэтому и вопиет Иоанн: “Слово плоть бысть”, т. е. сложилось с плотию, но не с душою. Если же Он имел и душу, то движения Бога и движения души были бы противоположны друг другу; ибо и Тот, и другая — самодвижны и определяют себя к различным действиям». Таким образом ариане высказались в смысле будущего монофиситства.
Со стороны православных уклонение в эту сторону первый сделал еп. лаодикийский Аполлинарий младший (называемый так в отличие от своего отца Аполлинария, пресвитера в той же Лаодикии сирийской), высокий литературный талант которого признавали и его догматические противники. Филосторгий ставит Аполлинария наряду с Василием В. и Григорием Назианзином, признавая в них такие знаменитости, что и сам Афанасий В. в сравнении с ними — просто дитя. Аполлинарий получил многостороннее образование и писал и в прозе, и почти во всех родах поэзии, и в эпоху гонения Юлиана на литературу пытался Гомера заменить стихотворными переложениями из Библии. По чистоте жизни он представлял одно из светлых явлений на востоке, поэтому и православные долго оставались в дружеских отношениях с ним, хотя чистота догматических воззрений его была уже омрачена; как догматический противник ариан, он был давно известен. Два арианские епископа Лаодикии, Феодот и Георгий, относились к нему и отцу его неблаговолительно, а последний кончил даже тем, что лишил его церковного общения. Когда-то прежде 362 г. Аполлинарий сделался епископом Лаодикии, и на соборе Александрийском 362 г. были и монахи, посланные Аполлинарием, которые и подписали от его имени, что Христос принял человеческое тело не бездушное и безумное.
Лишь в 373 г. Василий В. говорит о ереси, распускаемой Аполлинарием. Слухи доходили до Афанасия и раньше. Первые обнаружения её предшествуют 362 г.; в следующее десятилетие аполлинаризм усиливается. Но Афанасий относился к Аполлинарию снисходительно, как и к Маркеллу [36]. Вскоре затем аполлинариане выделились как особое общество. В Антиохии к Аполлинарию примкнул мелетианский пресвитер Виталий. Когда его добрые отношения к Мелетию были порваны, он отправился в Рим в конце 374 г. и возвратился оттуда с рекомендательным письмом от Дамаса к Павлину. Но соединение Виталия с павлинианами не состоялось; Дамас видимо усумнился в православии Виталия и прислал Павлину особую программу для выяснения убеждений этого пресвитера. Кончилось тем, что Виталий был рукоположен Аполлинарием во епископа антиохийского. Учение аполлинариан с их различными разветвлениями осуждено было на нескольких соборах, между прочим, на соборах: римских 376, 377 и 382 г., и вселенском 381 г.
Уже в более раннюю эпоху, эпоху борьбы с арианством (до 362 г.), Аполлинарий сделался знаменем раздора. Хотя с одной стороны он был предметом уважения со стороны многих православных (напр., даже Афанасий В. относился к нему с благоволением), но с другой — в его талантах были черты, которые должны были вызвать и другое отношение.
Замечательно, что Филосторгий, характеризующий всегда только тот род деятельности, в котором данное лицо стоит первым, говорит, что Аполлинарий имел перевес в так называемом ύπομνηστικόν, т. е., при переводе на современный язык, это значит, что Аполлинарий признается великим мастером писать передовые статьи, заставлять что-нибудь держать в памяти. А и у нас от передовой статьи требуется — обратить внимание на какой-либо вопрос и подольше удержать его в памяти; особого [знания] здесь не требуется. Действительно, характеристичною чертою Аполлинария является то, что он был ум чрезвычайно смелый. Он колебался между точками зрения Афанасия и Василия В., по вопросам догматического характера, в главном, все-таки, примыкая к Афанасию; а отклонялся [от него] потому, что брался за неразрешимые вопросы.
Особенно ярко отличительные черты способностей Аполлинария выделяются при сопоставлении его с Василием В., с которым он по особым обстоятельствам некоторое время состоял в переписке. Василий В. был такой серьезный ученый, что, казалось, он прямо создан для науки. Он, напр., произвел такой труд, как трактат о Св. Духе, состоящей почти из одних цитат, взвешенных с такою подробностью и объективностью, к какой стремятся в наше время. Он требовал законченности истинно классической до формулировки включительно, и все, что отзывалось только цветами красноречия и намеками, не удовлетворяло его. Между тем Аполлинарий именно и предлагал только такие цветы. Мастерством, с каким он пользовался греческими оборотами, он напоминал Григория Богослова, так что мог очаровывать и увлекать слушателей, но не напоминал его серьезностью. Он только играл этими выражениями и блестел ими, пытаясь разъяснить даже то, что неразъяснимо по сущности. Он никогда не прочь был высказаться с рискованною смелостью, βιαιότερον, хотя бы его резкое новаторство здесь могло вызвать антипатии в лицах более строгого умственного склада.
Когда Василий В. прибыл из Афин, полемика с арианами уже вполне определилась, именно она сводилась к слову όμοούσιος, которое православные прилагали к Сыну Божию.
1) Сущность доказательств ариан состояла в следующем. Слово ουσία не встречается в Св. Писании ни разу в приложении к Богу, а отсюда они делали тот вывод, что и όμοούσιος нельзя прилагать к Нему. Правда, православные ссылались на выражения «άρτος επιούσιος» (хлеб насущный) и «λαός' περιούσιος» (люди избранные), в которых греческие эпитеты заключали корень ούσία, но ариане требовали подобных выражений о Боге и без этого считали себя победителями в споре.
2) Философский смысл слова όμοούσιος для Василия представлял также трудности. Как классически образованный, св. отец должен был более глубоко решить вопрос об όμοούσιος, решить его с философской точки зрения. А современная философия учила, что сначала существует материя, как субстрат, υποκείμενον, а потом — вещи, сначала высший род (γένος κοινόν υπερκείμενον), а потом его species. Очевидно препятствие в приложении этих начал к учению о Лицах Св. Троицы. Ясное дело, что нельзя говорить в отношении Лиц божественных о каком-то genus superius, как прежде данном (προύπάρχον), которому бы подчинялись и в котором бы объединялись Отец и Сын Божий.
3) Смысл понятия όμοούσιος в применении к учению о Св. Троице, по Василию В., сводился к следующему: все то, что предполагается (καθ’ ύπόθεσιν) как существо (ουσία) Отца, с необходимостию мыслится и в Сыне. Если Бог Отец по существу есть вечный нерожденный свет, то и Сын по существу есть вечный рожденный свет. Но тут возникал для Василия другой вопрос: точно ли выражает слово όμοούσιος эти отношения Отца и Сына? не целесообразнее ли было выразить их термином: «подобный до безразличия» (άπαραλάκτως όμοιος или όμοιος κατ’ ουσίαν ακριβώς άπαραλλάκτως)? Ведь между «светом» и «светом» нет количественного различия, но нет и тождества: каждый свет имеет свое конкретное очертание (έν ιδία περιγραφή τής ουσίας έστιν έκάτερον).
Эти-то недоумения, занимавшие глубокий ум Василия, и побудили его обратиться к «достопочтеннейшему владыке Аполлинарию», как «мудрому врачу», «точному в разуме и слове».
На письменное обращение Василия В. Аполлинарий отвечал также письмом, характерно рисующим интеллектуальную личность епископа лаодикийского. Начинает он свое послание похвалами Василию за его твердость в вере (φιλοθέως πιστεύεις) и любовь к занятию богословскими вопросами (καί φιλολόγως ζητείς). для Аполлинария, как и для Афанасия В., было несомненным, что арианские возражения против ουσία направлялись собственно против όμοούσιον; что и όμοιον вводилось В подрыв понятию όμοούσιον [37]; что όμοιον употреблялось неправильно, потому что не решало вопроса о самом «ουσία», так как ή όμοιότης των έν ουσία έστιν των ουσιωδών. Όμοιος по самому существу дела есть понятие вторичное, когда первый вопрос есть вопрос об ουσία (и он-то решается словом όμοούσιος). Равным образом он похваляет Василия и за то, что тот не допускает ничего предваряющего Св. Троицу, как genus superius. Сын то же по существу, что и Отец, говорит Аполлинарий, и Василий мудрствует правильно.
Его сомнения Аполлинарий отстраняет так. а) Для «единосущия» не требуется, чтобы «единосущные» представляли из себя конкретное единство (το έν μια περιγραφή): все люди ταυτόν κατ’ ουσίαν, тождественны по существу, хотя различны между собою как личности, б) То представление об όμοούσιος, по которому предполагается genus superius, неприложимо не только к Богу, но даже и к людям. Оно вообще не выражает собою τήν γεναρχικήν ιδιότητα, особенности генетических отношений. Ведь и между Адамом, как богосозданным, θεόπλαστος, и нами, как человекородными, άνθρωπογέννητοι, существует различие, исключающее genus superius, как прежде данное. Мы единосущны с Адамом, но не потому, чтобы до Адама существовал какой-нибудь общий субстрат, объединявший нас, как сущности. Таково же отношение к Давиду сына Давидова.
С своей стороны Аполлинарий пытался разъяснить понятие όμοούσιος эффектною игрою словами и противоположениями: это ταύτόν έν έτερότητι και έτερον έν ταύτότητι, «Инаковость» просто,(απλως, сама в себе) не выразит истины сыновства, «тождество» просто не выразит нераздельности ипостаси (το άμεριστον τής ύποστάσεως — Аполлинарий очевидно признает в Троице одну ипостась — существо). Нужно поэтому мыслить, ταύτόν έτέρως, καί έτερον ωσαύτως. Нужно представлять Сына как όμοειδές μέν, ύφεμένον δε φως, свет одновидный, но подчиненный, чтобы мыслить Его равным Отцу и в подчинении, а Отца — большим Сына и в равенстве.
В воззрении Аполлинария были элементы, с которыми Василий В. не мог согласиться. Ему недостаточно было игры словами и выражениями, а требовалась самая сущность дела. Игра местоимениями ταύτόν — ετερον и наречиями έτέρως — ώσαύτως в светлом и ясном уме Василия без сомнения вызывала один настойчивый вопрос: κατά τί; «в каком отношении?» Василий В. требовал ответа в определенных терминах — существительных (как ουσία с одной стороны, ύπόστασις с другой). Вследствие этого, сношения с Аполлинарием совсем прекратились, и сам Василий В. воздерживался от них. Однако бывшие сношения не остались, без следа.
Противники Василия В., зная о бывшей переписке его с Аполлинарием, всякие воззрения Аполлинария стали выдавать за воззрения Василия В. Так было, когда последний сделался епископом. Напр., однажды пошли слухи, что Василий учит странно. Оказалось, что причина подобных слухов — это ходившее по рукам в Севастии сочинение, выдававшееся за принадлежность Василия В. Но достаточно было взглянуть на это сочинение, чтобы узнать его действительного автора. Здесь встречаются те же термины, что и в письме Аполлинария К Василию, те же ταύτότης и έτερότης… Даже более того, — тут разъясняется, что «соединенно с инаковостью нужно мыслить первое тождество и это же тождество называть и вторым и третьим, так как то, что есть Отец, во-первых (в первой инстанции), πρώτως — то же самое есть Сын δευτέρως и Дух Святой — τρίτως. и, с другой стороны, что Дух в первой инстанции (как Πνεύμα по преимуществу), то Сын во второй (ибо Господь же есть Дух) и Отец — в третьей (ибо Бог есть Дух). И чтобы энергичнее (βιαιότερον) выразить неизреченное, Отец (ό Πατήρ) есть отчески Сын (πατρικώς ός), а Сын (ό ϒίος) есть сыновне Отец (υίίκώς Πατήρ). Так же следует мудрствовать и о Духе, поскольку Троица есть един Бог».
Можно судить, как антипатично было Василию подобное учение, где игра слов доведена до последней степени. Из указанного отношения между Лицами Св. Троицы выходило, что учение о личных особенностях Отца, Сына и Св. Духа подсекалось в корне: Отец здесь перестает быть первым Лицом Св. Троицы, началом, потому что в известном отношении можно мыслить первым и Св. Духа, а Отца — третьим. Поэтому Василий В. в письме к Мелетию антиохийскому и пишет, что человек, о котором он говорит, т. е. Аполлинарий, приближается к ереси Савеллия.
Еще характеристичное выражение Аполлинария, навлекшее на него укор, в арианстве, это то, где он в учении о Св. Троице говорил о «великом, бо́льшем и высочайшем» (слова сохранились лишь в указаниях полемистов). Нужно думать, что Аполлинарий был далек от того, в чем его обвиняли, от учения о неравенстве Лиц. Он хотел лишь сказать, что как в этих трех терминах понятие величины остается то же, а лишь форма выражения различна, так и Лица Св. Троицы между собою различаются, но Божество у них одно и то же.
Из приведенных примеров можно судить, как должен был богословствовать Аполлинарий по вопросам христологического характера, представляющим еще новую область. Тут он повел свои рассуждения чрезвычайно смело. Система его вызвала восторг в его учениках, которые говорили: «только один отец наш Аполлинарий первый объяснил сокровенное для всех таинство воплощения». Из произведений его одни сохранились в отрывках, напр. Περί πίστεως, Περί σαρκώσεως, другие — в полном виде — Ή κατά μέρος πίστίς.
Из того, что уцелело, можно видеть смелость взятой им на себя задачи: он хотел дать веру, разумно обоснованную, доказать ее так, чтобы сила доводов равнялась принудительной силе геометрической аргументации. Учение, что Христос воспринял целого человека, было конечно Аполлинарию, известно, но он находил, что на этом пункте нужно уступить арианам и лишь исправить их конструкцию.
A) Высочайший интерес христианства — вопрос о самом искуплении — стоит в зависимости от правильной постановки данного пункта: для нашего действительного искупления нужно, чтобы истинный Бог воплотился действительно; но этого-то и невозможно достигнуть при теории единения во Христе божества и полного трехчастного человечества: духа, души и тела.
Во-1) оно представляет такую непреодолимую метафизическую трудность, что скорее можно скалу пробуравить пальцем, чем конструировать одно Лицо Христа при двух умах, божеском и человеческом. Всякий ум по природе самодержавен, обладает способностью самоопределения (αυτοκίνητον), производит в душе те или другие действия: как же человечество могло существовать во Христе при двух умах, из которых каждый мог определять его до своему, к действиям даже прямо противоположным? Сосуществование двух умов в одном лице, υποκείμενον, только разрушило бы действительное единство этой личности. Сосуществование двух умов в одном лице так же невозможно метафизически, как физически невозможно существование двух тел в одном пространстве.
2) Истинное воплощение при этом было бы не достигнуто: это было бы подлеположением двух умов, божеского и человеческого, как это было во пророках: получился бы только «ένθεος άνθρωπος», и христианство не возвышалось бы ни над иудейством, ни над язычеством. Иногда Аполлинарий называл такое соединение «άνθρωπόθεος» — человекобогом, что представлялось ему столь же чудовищным, как мифические минотавры.
3) Если бы с целым человеком соединился совершенный Бог, то было бы два Сына, один бы был Сын по природе, а другой по усыновлению, было бы и две природы, одна покланяемая, а другая непокланяемая, в одного Сына мы крестились бы, в другого нет. Но если бы мы стали покланяться целому Христу, по божеству и человечеству, то пришли бы к идолопоклонничеству.
4) Вместо Троицы мы пришли бы к четверице.
Итак, из двух совершенных существ целого быть не может.
Б) Но при такой постановке вопроса не достигалась бы и цель воплощения.
Во-1) цель воплощения — уничтожение греха и победа над смертию. Для осуществления этого необходимо, чтобы Бог умер, как человек. Но если у Христа две полные природы, то, значит, субъектом страданий и смерти был бы полный человек, и к божеству они не стояли бы ни в каком отношении. А смерть человека, конечно, не могла бы иметь искупительного значения.
2) «Где полный человек, там и грех». Это основывается на оригинальной теории о грехе. Закваска греха, по Аполлинарию, лежит в душе человека, которая не имеет ни ума (άλογος), ни самоопределения (έτεροκίνητον): она всегда определяется другим. Ум державен (αύτοκίνητον), но слаб: он сам аффицируется противоположными хотениями души и сообразно с ними направляет и всю человеческую деятельность. Чтобы победить грех, нужен для человеческой личности ум настолько мощный, чтобы он не поддавался греховным хотениям души. А этого можно достигнуть двумя путями: а) можно, оставив ум, отнять способность его самоопределения, но тогда Бог-творец был бы разрушителем созданной им природы ума; во-вторых, б) можно было бы ум возвысить до неподвижности ума Божеского, но тогда бы был ум обожествленный, и Троица перешла бы в четверицу.
Выход из всех этих христологических и сотериологических (А и Б) затруднений Аполлинарий видит только в своей теории. Существует совершенный Бог во плоти и совершенный человек в духе. Христос принял плоть и душу, но не человеческий ум. С привычной нам точки зрения это означало бы как раз то, чего хотел Аполлинарий избегнуть: Творец разрушает созданную Им человеческую природу, устраняя из нее ум. Но Аполлинарий смотрел под другим углом зрения. Допустим, что природа человека походит на химически сложное образование, напр., воду. С нашей точки зрения выделение из воды кислорода есть разрушение природы воды, так как она после этого перестает быть водою. Аполлинарий видит в этом разделении процесс не противный природе: разрушение природы начиналось бы тогда, если бы химия разложила и водород или кислород на величины еще более элементарные, или отняла бы от них их специфические признаки (напр., вес). Христос принял тело и душу, но человеческого ума не воспринял. Он был истинным (совершенным) человеком, так как имел одушевленное душою тело и разумную человеческую плоть, хотя разум Его не был разумом человеческим, a вместо духа человеческого был дух божественный. Противоречия природе в этом не может быть: душе по природе своей свойственно всегда управляться чем-либо другим. Следовательно, этим не нарушается естественное состояние души: для нее безразлично, будет ли ею управлять дух человеческий или дух божественный.
В лице Христа Спасителя человеческой душе дан ум непреложный, поэтому Он, естественно, безгрешен. В лице И. Христа, следовательно, нет аскета, нет нравственной борьбы, прогресса; нет в Нем и раздвоения. Он не просто сосуд Божества, но органическое единство человека и Бога.
Христос — μία φύσις, μία ύπόστασις, μία ενέργεια, έν πρόσωπον, όλος Θεός, όλος άνθρωπος, αυτός όλος Θεός. Никак нельзя говорить О Нем, как о двух лицах, или как о двух естествах: но Он — одна природа Бога Слова воплощенная, μία φύσις τού Θεού Λόγου σεσαρκωμένη, покланяемая вместе с плотию единым поклонением. Мы имеем дело с одною природою, сложною, смешанною, σύνθετος, σύγκρατος. «О, новая вера! о, божественное смешение: Бог и плоть составили (άπετέλεσε) одну природу!» восклицает Аполлинарий в восторге от такого вывода.
Таким образом Аполлинарий вводит в свое учение о Лице Христа понятие смешения (μίξις). Но он протестует против всех, кто хочет видеть в его учении мысль, будто бы божество претворяется в человечество или человечество в божество, так, чтобы они стали единосущны. Железо, проникаемое огнем, превращается в жидкое состояние, но и при этом действии железо остается железом, а огонь огнем. Точно то же видим и в человеке: душа и тело совершенно различны между собою, но при соединении в одно органическое целое та и другая сохраняют свои отличительные свойства. Так и в Лице И. Христа божество и человечество составляют в Нем одну природу, но они пребывают, и не сливаются (διαμένοντα καί ού συγχεόμενα), и не переходят друг в друга. Христос таким образом является и иносущным, и единосущным в отношении к человечеству. Поскольку он есть Бог, Логос, Он иносущен человечеству, а поскольку Он плоть, Он нам единосущен. Этот двойственный характер природы в И. Христе заявляет себя на протяжении всей Его земной жизни: Он рождается, алчет в пустыне, искушается от диавола — обнаружение человеческой природы; Он отгоняет диавола, принимает служение ангелов, насыщает народ в пустыне — проявление божества. Как человек, Он предлагает вопрос об умершем Лазаре: «где положили его?» Как Бог, Он восклицает: «Лазарь! иди вон!» Во Христе человечество было покровом, под которым хранилось сокровище — Его божество.
Конечно, сам Аполлинарий не допускал и мысли о страдании Божества, которую приписывали ему его противники. Правда, он выражается о Лице Спасителя, что «Бог пострадал», но это выражение у Него надо понимать не буквально. Божество страдало добровольно, не по необходимости, не по принуждению своей природы, а по последованию своей природы (в силу обратного действия на Него того факта, что Он — μία φύσις с страдающим телом). Когда мы слышим Павла, говорящего о Христе пострадавшем, мы понимаем это не μερικώς (т. е. не так, чтобы только и исключительно одна сторона Христа страдала, а для другой это было совсем безразлично) и не считаем Божество подлежащим страданию: одной сложной природе приписывается и бесстрастие Божества, и страдание человечества. Мы исповедуем страдание Господа по плоти. Здесь для Аполлинария шла речь, следовательно, об άντιμεθίστασις ονομάτων, по которой и возможен этот обмен определений; иначе, при разделении природ, сшедшего с небес приходилось бы называть лишь Сыном Божиим, а никак не Сыном человеческим, и рожденное от жены — только Сыном человеческим, а никак не Сыном Божиим.
Против системы Аполлинария противники его делали различные возражения. 1) Указывали, что человечество Христа не есть истинное человечество. Христос человекоподобен, а не человек, и так как душа и тело без ума есть не только у человека, но и у животных, то воплощение Логоса по системе Аполлинария не представляет даже ручательства за Его действительное вочеловечение, за то, что он воспринял душу действительно человека, а не какого-нибудь животного.
Но Аполлинарий предвидел это возражение и хотел обратить его в честь и славу своей системы. Действительно, Христос не есть человек, но есть «как человек» (ουκ άνθρωπος, άλλ’ ώς άνθρωπος), ибо Он не единосущен человеку по главной стороне человека — по духу, уму. Поэтому Аполлинарий дает очень точные надписания своим сочинениям, напр.: «доказательство о божественном воплощении по подобию человека». Здесь доказывается, что Христос воспринял плоть, т. е. «человековидное сложение» (προσληψις σαρκός), a возвышение к Божеству полного эмпирического человека (άνάληψις όλου ανθρώπου) совершается лишь в путях верующих. Но приняв возражение, как свой собственный тезис, Аполлинарий хотел оправдать его и учением Св. Писания (апостол Павел говорит о Христе, что Он образом обретеся якоже человек), и философии (природа всякого смешения в том и состоит, что смешиваемые элементы не остаются в смешении в своей целости, но только отчасти, ουκ εξ ολοκλήρου, άλλά μερικώς). И во Христе не целый человек и целый Бог, a смешение и того и другого, подобно тому, как и в природе физической синий цвет, напр., есть смешение белого и черного.
2) Другое возражение делали против системы Аполлинария с точки зрения последствий искупления. Его учение носит характер пелагианства; человеку придается слишком большое значение в искуплении, вопреки смыслу самой системы. Ум человека, по Аполлинарию, настолько слаб и так сильно поврежден, что если бы он остался во Христе, то даже и Ему он воспрепятствовал бы побороть грех, и потому для господства над грехом приходилось отнять от человеческой природы такой существенный элемент её, как ум, и заменить его божественным Духом. Между тем, после искупления человеку оставлен его естественный, неосвященный личным единением с Λογος’ом, ум, да дана еще душа с её греховными вожделениями, и с такими силами ему предоставлено восторжествовать над грехом. Задача далеко не легкая! От нее отстранился Сам Христос, a человек, предполагает Аполлинарий, может «по подражанию Христу» усвоить себе плоды искупления и побороть грех в своей личной жизни. Искупления всего человека система Аполлинария во всяком случае не предполагает.
3) Аполлинарию приписывали еще мысль, что Христос воспринял человечество не от Св. Девы. Действительно, на почве άντιμεθίστασις ονομάτων Аполлинарий построил оригинальное учение о небесном человеке. Слова апостола Павла оХристе Спасителе — «вторый человек, Господь с небесе» (1 Кор. XV, 47), Аполлинарий понимал в их прямом смысле: так Христос называется не по предведению Его вочеловечения, как будущего факта, а как Логос, потому что Он составляет высшую часть в человечестве Христа. Высшая часть человеческой природы, таким образом, существовала в Лице Христа предвечно. Однако Аполлинарий раскрыл это учение крайне темно, что видно уже из самого разнообразия возражений против этого пункта со стороны противников. Одни из них указывали Аполлинарию на то, что из-его учения о небесном человеке вытекает то следствие, что Христос плоть принес с неба и чрез Деву Марию прошел, как чрез трубу; другие, — что из этого следует, что человечество единосущно с Божеством; третьи, — что будто_ бы человек Христос не сотворен. Аполлинарий находит все эти возражения не основанными на его системе, тем не менее, учение его оставалось темным, так что даже ближайшие его преемники утверждали то, что Аполлинарий отрицал. Одни из аполлинаристов говорили, что Бог воспринял плоть, а не душу (здесь видно влияние аристотелевских элементов в системе Аполлинария, который не всегда выдерживал трехчастный состав человеческой природы, а иногда под душою разумел и дух и душу). Другие (полемиане) утверждали, что Христос принес плоть с неба, и даже шли дальше и говорили, что и самая плоть Христа единосущна Божеству.
Учение Аполлинария в истории догматов имеет значение, как первое и подробное построение христологической системы, а в патрологии ему суждено было приобрести фатальное значение. В новейшее время сделано несколько любопытных открытий норвежским профессором, известным знатоком древних символов, Каспари [С. Caspari. Alte und neue Quellen zur Geschichte des Taufsymbols und der Glaubensregel. Christiania 1879]. Оказывается, что, после серьезной борьбы с аполлинаристами на догматической почве, началась более легкая борьба полицейскими средствами: велено было истреблять их сочинения. Чтобы не потерять своего духовного достояния, аполлинаристы начали прибегать к такому средству: они сочинения Аполлинария, Полемия и Тимофея надписывали именами уважаемых отцов церкви. Аполлинаристы древнейшие знали, кто были истинные авторы таких ψευδεπίγραφα, но последующие генерации стали принимать эти надписания за чистую монету. Напр. Ή κατά μέρος πίστις долгое время в литературе ходило под именем пространного изложения веры Григория неокесарийского Чудотворца (inter spuria). Но Феодорит приводит из него цитату как из произведения Аполлинария, и эта цитата помогла Каспари указать действительного автора. Точно также аполлинариане немало сочинений приписали Юлию римскому, имя которого было известно, как ревностного борца за никейскую веру, а произведения, конечно, мало были знакомы на востоке (известны 4–5 посланий Аполлинария под именем Юлиевых). И [относительно того], действительно ли принадлежит Афанасию (а не аполлинарианам) тот отрывок, где читаются слова: μία φυσις του Θεου Λόγου σεσαρκωμένη, [нужно считать теперь доказанным, что и это есть аполлинарианский подлог] [38].
Христология противников Аполлинария. Феодор мопсуэстийский.
Первые произведения православных полемистов против аполлинарианства, как и всякие новые богословские опыты, представляют некоторое колебание в приемах защиты, в выборе технических слов. Поэтому у одних и тех же отцов встречаются выражения, которые впоследствии сделались характеристикою различных направлений.
Наприм., Афанасий В. (оставляем в стороне вопрос о μία φύσις του Θεου Λόγου σεσαρκωμένη) говорит о Христе: ίνα εις (= мужеский род для выражения ипостаси) η τά έκάτερα (= средний — для природы), «да будет один — оба, совершенный Бог, Он же и совершенный человек». Он говорил также о «целой природе Слова (όλη φύσις του Λόγου), не в разделении лиц (προσώπων), но в бытии (υπάρξει) Божества и человечества». Образ соединения: ή άσύγχυτος φυσική ενωσις, ενωσις κατά φύσιν; но употребляется также и название «συναφή»; Божество и человечество во Христе действуют συνημμέναως, соприкосновенно, в общении столь полном, что Христос плюнул, как человек, но и плюновение Его было божественно. Однако, с другой стороны, и действительное различие Божества и человечества выдерживается иногда с антиохийскою строгостию, — человечество называется домом, органом, храмом Божества: «прокаженный, как в созданном храме, покланялся Творцу всего».
Григорий Богослов дал классически точное христологическое выражение: «две природы, Бог и человек, не не два Сына и не два Бога; ибо то, из чего Спаситель, есть „другое и другое“, но не „другой и другой“, да не будет!» (φύσεις μέν δύο, Θεός καί άνθρωπος, υιοι δέ ού δύο, ουδέ Θεοί αλλε μέν καί άλλο τά εξ ών Σωτήρ, — ούκ άλλος καί άλλος, μή γένοιτο!). Вообще слову φύσις соответствует средний род прилагательного, мужеский род — понятию ипостаси (впрочем: τά γάρ άμφότερα εν τη συγκράσει. Образ соединения: a) μίξις, σύγκρασις, b) συνάφεια κατ’ ουσίαν.
У Григория Нисского также встречается непоследовательность в языке с точки зрения позднейшей терминологии. а) С одной стороны: «восприявшая природа, десница Божия, возвысила соединенного с нею человека (άνθρωπος) до своей собственной высоты», б) С другой стороны, образ соединения — μίξις, άνάκρασις, и в самых сильных выражениях излагается обожествление человека во Христе, как μεταποίησις.
Но особенно сильное сопротивление вызвало учение Аполлинария в Сирии, где в борьбу с ним вступили Диодор тарсский и Феодор мопсуэстийский.
Энергия этой борьбы объясняется особым положением сирийской церкви. Сирия находилась на границе с Персией, на окраине востока — страны дуализма и фатализма. Здесь манихейство настолько сильно было распространено, что Диодор опровергал его в 25 книгах; в сочинении «Против рока» (ειμαρμένη) он опровергал и дуалистов. Феодор писал против магов и против августиновского учения о предопределении (этот спор на окраине востока только и сделался известен из сочинения Феодора: в Chronicon Edessenum под 428 годом замечено: «сделалась известна ересь тех, которые говорят, что грех лежит в самой природе человека»). Еще держались на востоке и маркиониты: Феодорит кирский в своей парикии обратил 8 маркионитских селений в православие. Таким образом восточные учители должны были энергично отстаивать: а) учение о действительности человеческой природы в Христе (против докетического дуализма), и б) о высоком достоинстве свободы человека (против фатализма).
Учение о высоком достоинстве человека они старались раскрыть и в антропологии, и в христологии.
а) В антропологии. Человек сотворен по образу Божию, но образ Божий заключается не в духовности человека, потому что и ангелы — духи, но о них не сказано, что они сотворены по образу Божию. Образ Божий состоит, прежде всего, в преобладании человека над природой, над всеми тварями, а это имеет свое основание в отношении человека к миру. Человек является венцом мира; в человеке дано гармоническое объединение духа и материи, и он, как микрокосм, обладает над материальной природой.
б) В христологии. Поэтому и в Лице И. Христа человеческая сторона имеет высокое значение. Он имел все человеческое и самую свободу. Афанасий В. и Григорий Богослов прямо утверждают, что во Христе была «свобода Божия», допускающая избрание только благого. Григорий Нисский, признавая, что в человеке «свобода» есть великое благо, полагает, что в Лице Христа она была бы только недостатком, «изменяемостью», τρεπτόν; в Лице Богочеловека он понимает ее не как вообще способность человеческой природы. Антиохийские писатели признают, напротив, полную человеческую свободу в Лице Христа. Христос, по их системе, является человеком — аскетом. Перед Ним реально лежала страшная возможность выбора между добром и злом, и Он реально избрал только доброе. Действительное различие естеств выставлено было на вид так выпукло, что единство Лица Христа выступало уже тускло. Это можно показать на вопросе, напр., о поклонении Христу.
Аполлинарий, в своей критике православного учения, относил поклонение к естествам, которые он представлял в резкой обособленности, как не сходящиеся две параллельные линии, начинающиеся от зрителя.
Афанасий В. разбил это возражение простым заявлением, что поклонение относится к ипостаси, как тому пункту, где два естества объединяются, и к которому устремляется мысль зрителя, с какого бы пункта он ни смотрел.
Феодор мопсуэстийский возвратился опять к точке зрения Аполлинария, лишь модифицируя ее. Поклонение относится, к естествам, но «идолопоклонство» отстраняется тем, что и поклоняясь человечеству, кланяющийся видит за ним и сквозь него Божество (Диодор: «adoramus purpuram propter indutum»).
Резкой раздельности природ такое «относительное» поклонение конечно не примиряет.
Особенности сирийского богословского направления сказались полнее в системе Феодора мопсуэстийского [39] — может быть потому, что она нам лучше известна (сохранилось значительное количество отрывков и символ, рассмотренный и осужденный Ефесским I, вселенским III, собором), чем учение, например, Диодора.
Для изображения догматического учения Феодора мопсуэстийского мы имеем важный документ; это — символическое изложение его учения, направленное против четыренадесятников, где широко поставлен вопрос о Божестве и человечестве Христа. Вот наиболее важные места. Господь Бог Слово воспринял совершенного человека (άνθρωπον) от семени Давида и Авраама, неизреченно соединил (συνήψεν) его с Собою, воскресив его из мертвых и посадив одесную Бога, так что этот человек, имея неразлучное соприкосновение (άχωριστον συνάφειαν) с божескою природою, вследствие этого приемлет поклонение от всей твари, которая воздает это поклонение ему по отношению к Богу и с мыслию о Боге. Когда мы мыслим о И. Христе, то прежде всего разумеем Бога-Слово; но вместе с ним мы мыслим (συνεπινουντες) и воспринятое: Иисуса человека из Назарета, которого Бог помазал, так что он, вследствие συνάφεια с Богом-Словом, причастен наименованию и чести Сына и Господа.
Таким образом, воспринятого в Божество человека Феодор рассматривает, как совершенного человека, и рассуждает, что Бог-Слово, обитающее в нем, воскресило его из мертвых. Одного называешь Богом-Словом, а другого — человеком Иисусом из Назарета. Разность обоих естеств высказывается вполне ясно.
Но каким началом Феодор объединяет их? Феодор рассматривает различные мыслимые способы соединения Божества и человечества. Таких способов он насчитываешь три: 1) единение по существу, 2) обитание Бога-Слова κατ’ ενέργειαν, 3) единение по благоволению.
Но 1) первый способ соединения естеств невозможен, потому что единение κατ’ ούσίαν мыслимо лишь там, где соединяемые природы единосущны (όμοούσια). В отношении же к иносущным [ — Божеству и твари — ] это значит, что Бог вездесущ и не объемлется каким-либо местом. Сказать, что Бог обитает в И. Христе по существу, значить сказать или слишком много, или слишком мало, т. е. или сказать, что Бог обитает только во Христе и нигде больше, — но это невозможно, или высказать общую мысль, что Бог вездесущ, следовательно обитает и в И. Христе, — но в этом смысле Бог присущ даже неодушевленной природе.
2) Второй способ соединения естеств, κατ’ ενέργειαν, возбуждает те же недоумения, что и первый. Бог везде действует, и сказать, что Он действует во Христе, — значит или ограничить божеское действование одним местом, если Он действует только во Христе, что противоречит абсолютности Бога, или уравнять И. Христа со всеми другими предметами мира, где действует Бог.
3) Остается третий способ — обитание по благоволению, — способ, о котором говорится и в Св. Писании: «вселюся в них и похожду» (Левит XXVI, 12, ср. Пс. CXLVI, 11). Здесь мы стоим на верной догматической точке зрения и в то же время самой высокой. Если бы Бог обитал только по Своему вездесущию, то Он был бы связан необходимостью, лежащею в Его существе, Он обитал бы и в добрых и злых; но обитая по благоволению, Бог является совершенно нравственно свободным. Под этою категориею должно мыслить и соединение двух природ в И. Христе. Феодор видит, что «соприкосновение естеств» здесь мыслится аналогичным с обитанием Бога и в прочих святых людях; он сознает, что modus единения во Христе не различается toto genere от формы пребывания Бога во святых; но он признает несомненное (в сущности количественное) различие — по виду. Благоволение Божие способно разнообразить форму своего пребывания. «Мы не до такой степени сошли с ума», говорит Феодор, «чтобы думать, что и во Христе Бог обитает лишь в том же специфическом смысле, как и в пророках. Нет, Он обитает во Христе, как в Сыне».
В своем послании к Домну, [потом] еп. антиохийскому, составляющем своего рода compendium его богословия, он указываете важные следствия «обитания по благоволению». Это обитание, это единение (ενωσις) природ, усвояет обеим природам одно название, одно хотение и действование, авторитета, власть, господство и достоинство, и это единение никоим образом не раздельно, ибо обе природы составляют одно лицо (πρόσωπον) и называются единым лицом. Способ единения по существу имеет приложение по отношению к единосущным, а в приложении к иносущным такой способ невозможен, так как он повел бы к слиянию их. Таким образом, по способу благоволения соединились два естества от матерней утробы, имеют одно лицо, оба сохраняются неслитно и нераздельно, и обнаруживают во всем тождество воли и действия, и теснее этого соединения невозможно что-нибудь представить (ών ούδέν εστιν συναφέστερον).
Итак, мы видим, что догматический язык Феодора опирается на особую теоретическую подкладку, с которою нельзя не считаться. Ему, напр., нельзя предложить прямо требование, чтобы он признал ενωσιν κατ’ ουσίαν, когда с этим термином он соединял совсем не тот смысл, какой усвояет ему православная догматика. Нельзя также бить его систему на простом этимологическом основании, что συνάφεια означает не единение, a внешнее и самое поверхностное соприкосновение, когда сам Феодор полагает, что его система говорит о единении столь полном и тесном, что за ним стоит уже прямо единосущие или слияние.
Но теоретические предположения Феодора были несомненно ошибочны. Он, сравнивая воплощение с облагодатствованием пророков, опустил то очевидное различие, что в пророках Бог обитает по существу, т. е. Отец, Сын и Св. Дух (факт, для древнего богослова затушеванный, правда, распространенным тогда θεολογούμενον, что Бог откровения есть — почти исключительно — Бог-Слово), а во Христе вочеловечилась не вся Св. Троица, а исключительно Бог Слово; так что сходство в этой аналогии крайне невелико, a различие (toto genere) вполне существенно.
Выдвинув на первый план нераздельность и неслиянность двух естеств, Феодор на выяснение этого пункта затратил все средства богословского лексикона. Во-первых, φύσις в его системе имело значение, равносильное ύπόστασις, так что δύο φύσεις = δύο υποστάσεις. Во-вторых, хотя это различие природ приводится к единству тем, что они составили одно лицо, εν πρόσωπον, но сила этого единства ослаблена другими разъяснениями Феодора.
а) Это единство он не затруднился пояснить ссылкою на Мф. XIX, 6, где о муже и жене сказано: «ктому неста два, но плоть едина». «Как в данном случае действительное двойство не препятствует их единству, так, когда мы различаем естества, то говорим о совершенной природе Бога Слова и о совершенном лице: ибо невозможно говорить об ипостаси безличной (άπρόσωπον); равным образом говорим и о совершенной природе человека и о совершенном лице. Но когда мы рассматриваем природы с точки зрения их соприкосновения, то говорим об одном лице. Одно лицо теперь объемлет две природы, и человечество приемлет честь, воздаваемую тварию Божеству, и Божество совершает в человечестве все должное». Следовательно, Феодор на стороне того воззрения, что невозможна природа неипостасная, а для ипостасной природы он непрестанно требует и представления о лице. Ясно, что главное для Феодора мопсуэстийского двойство, а не единство.
б) Признавая право рассматривать человеческую природу как особое лицо, Феодор с удобством мог представить земную жизнь Христа именно как человеческую и следить за отношениями Иисуса к Богу Слову. Для истории земной жизни Христа Феодор берет точку зрения несомненно арианскую: «Бог от вечности предвидел высоконравственную жизнь Иисуса и в виду этого избрал Его органом и храмом Своего Божества». И. Христос родился сверхъестественным образом и с самого момента Его зачатия в Нем стал обитать Бог-Слово. Но тем не менее на первых порах земной жизни «соприкосновение» Бога Слова и Иисуса было относительно незаконченное.
По человечеству в период отрочества Христос производил впечатление гениального ребенка; Христос поражал Своими знаниями, Своим умом и нравственным развитием. Он имел и естественную возможность к этому, будучи чистым от греха человеком в силу сверхъестественного рождения; но сверх этого обитавший в Нем Бог Слово содействовал Его преуспеянию. Жизнь Иисуса имела характер постоянного нравственного усовершенствования; прежде чем в обыкновенных детях замечается различение добра и зла, Он обнаружил стремление исключительно к добру.
До крещения И. Христос жил как подзаконный; Он в совершенстве исполнил закон и таким образом оправдал Себя через закон. Когда пришло время, Он явился ко крещению, которое было для Него духовным возрождением: Он и по человечеству делается Сыном Божиим. С этого времени начинается второй период Его жизни, — жизни под благодатию. Он является нравственно абсолютно совершенным, но не потому, что Он не подлежит искушению, но потому, что геройски выносит искушение. По мере того, как Он совершенствуется, Ему все более и более облегчается путь к совершенству, еще высшему, и Он являет в себе идеал нравственной жизни: συνάφεια с Логосом осуществляется все полнее и полнее.
Наконец, после крестной смерти наступает третий период Его существования — период прославления, обожествления. Однако Феодор и этому обожествлению находит аналогию: и мы в будущей жизни будем и по душе, и по телу водиться духом. Итак, Христос является как величайший аскет, и Его «единение» или «соприкосновение» с Богом Словом возрастало по мере Его реального нравственного усовершенствования.
в) По вопросу о том, насколько было полно личное единство во Христе Бога и человека, важен перифраз на Иоан. V, 30: «Не могу Аз о Себе творити ничесоже. Якоже слышу, сужду: и суд Мой праведен есть: яко не ищу воли Моея, но воли пославшаго Мя Отца», Для нас немыслимо, чтобы И. Христос в своем самосознании отличал Себя, как «я», от Логоса. Феодор мопсуэстийский это допускает. Он так перефразирует слова И. Христа: «Я, Которого вы видите, ничего не могу творить, как человек, по собственной природе, но творю, ибо Отец во Мне пребывает; Бог же Слово, единородный Бога, — во Мне, a следовательно, и Отец с Ним во Мне пребывает». Таким образом во Христе Его человеческое «я» могло противопоставлять себя Божественному «Я» Слова, и, следовательно, единство лица не заключало в себе даже единства самосознания. Неудивительно после этого, если Феодор различает Бога Слова и Иисуса, как «спасающего» и «спасаемого», как «благодетельствующего» и «благодетельствуемого».
Имеет значение для истории ответ Феодора на один частный вопрос: Св. Дева Мария Θεοτόκος или άνθρωποτόκος? — Она и то и другое (άμφότερα): Она человекородица — по природе факта (τη φύσει τού πράγματος), так как бывший во чреве Марии был человек; Она Богородица, так как Бог был в рожденном от Нее человеке.
Экскурс: Оригенистические споры в конце ΙV и начале V века.
Феодор мопсуэстийский выразил особенности своего воззрения по христологическому вопросу полнее Нестория. Далее естественно было бы перейти к изложению учения Нестория и истории его дела. Но история Нестория не есть лишь догматическая, но в ней были затронуты вопросы и канонические. Поэтому необходимо некоторое intermezzo, важное не по существу (в смысле выяснения бывшего предметом спора догматического учения), а для выяснения характера лиц, которые приняли участие в этом споре (поскольку был затронут вопрос о кафедрах). Ввиду этого следует сказать о предшествовавших несторианскому спору оригенистических спорах.
Различают три стадии в оригенистических спорах этого времени: палестинскую, александрийскую и константинопольскую.
1) Порвавший нравственные связи с римским духовенством Иероним в 386 г. поселился близ Иерусалима в Вифлеемском монастыре. В Иерусалиме находился и Руфин аквилейский. Союз их с Иоанном иерусалимским был тесный: их связывали и научные стремления, выражавшиеся в изучении сочинений Оригена. Иероним самые невзгоды и несчастия Оригена понимал как следствие злобы и зависти к Оригену, и потому о нем отзывался с похвалой. Он с гордостью указывал на то, что он пользовался трудами Оригена: гексаплами и тетраплами.
Все, казалось, обещало прочный мир. Но в 393 году прибыли с запада паломники в Иерусалим во главе с Атербием. Они были прототипами того, что представляли потом собою испанские инквизиторы. Атербий был человеком, не любившим долго рассуждать над вещами; он начинал заключениями, затем высказывал суждения (посылки), и наконец — уже понятия, — о чем рассуждали. Он был недоволен тем, что западные люди занимались изучением Оригена, о котором он слышал как об еретике, и требовал осуждения заблуждений Оригена. Иероним, чувствительный к своей репутации, как человека строго православного, поступился своим уважением к Оригену, осудил его; Руфин же заперся в своем доме и не видался больше с Атербием, чрез что и не отрекался от Оригена и оставался православным. Уже это обстоятельство произвело некоторое раздвоение. Иероним стал вести себя так, как будто никогда и не питал уважения к Оригену. Руфин же по-прежнему относился к памяти Оригена.
Но вот является в Иерусалим (в 394 г.), св. Епифаний, епископ Константии кипрской, сделавшийся епископом, по-видимому, с 367 года. Он долго жил в Египте и был противником оригенизма, откуда-де, по его мнению, вышло арианство. Сам Иероним смотрел с уважением на Епифания, как говорящего на 5 языках — πεντάγλωσσος (сам Иероним знал 4 языка). Епифаний прибыль в Иерусалим для поклонения святым местам. У него был и свой монастырь в Палестине, в Елевферополе. Встречен он был хорошо Иоанном иерусалимским, Иеронимом и латинянами. Епифанию, по обычаю, было предложено священнодействовать, равно и проповедывать. Во время богослужения Епифаний начал говорить против Оригена. Клир чуть ли не во всем составе был на стороне Оригена; он начал роптать, и закончилось дело тем, что со стороны епископа не было допускаемо даже в отношении к подчиненному пресвитеру: Иоанн послал к Епифанию своего архидиакона сказать, чтобы тот перестал говорить на эту тему. В тот же день затем шли на Голгофу с целью служить в бывшем там храме. Сопровождавшие процессию запрудили Епифанию дорогу, прося его благословения и желая прикоснуться к сандалиям и воскрилиям одежд его. По необходимости Епифаний остановился на некоторое время. Иоанн не воздержался и вслух сказал, что Епифаний сделал это по честолюбию, чтобы овация дольше продолжалась. Затем в храме, после богослужения, когда уже народ достаточно утомился, Иоанн иерусалимский начал длинно-предлинно разглагольствовать против тех, кто представляет Бога с ушами, глазами и пр. (т. е. антропоморфично). У Иоанна, наконец, во рту пересохло, а народ, ожидавший конца службы, чтобы получить благословение от Епифания, сильно утомился. После Иоанна вышел Епифаний. «Мир всем», сказал он: «все, что вы слышали от возлюбленного брата по сану и сына по возрасту, все это справедливо, и я с ним вполне согласен; но пусть и Иоанн анафематствует Оригена…» Раздался громкий хохот и рукоплескания. Все поняли, что Иоанн в состязании убит. Отношения между Иоанном и Епифанием сделались настолько натянутыми, что последний принужден был отправиться в Вифлеем, где он говорил, что напрасно вступил в общение с еретиком-оригенистом — Иоанном иерусалимским. Но его уговорили пойти помириться и под вечер он отправился в Иерусалим, но Иоанн его так встретил, что он в ту же ночь воротился назад.
Решено было порвать связи, но нужно было достать пресвитера для Вифлеемского монастыря; [сам Иероним и другой пресвитер Викентий приняли раньше решение не совершать пресвитерских действий]. Выбор пал на Павлиниана, брата Иеронима, не имевшего и канонического возраста (30 лет) и не бывшего еще свободным от воинской повинности. Посвящение совершилось в монастыре около Елевферополя. Епифаний приказал зажать рот брату Иеронима, чтобы тот не произнес заклятия именем Христовым и не воспрепятствовал посвящению. Произошло посвящение рукою Епифания. Это было нарушением прав иерусалимского епископа, т. е. Иоанна. Однако Епифаний нисколько не старался скрыть этого факта и — в письме к Иоанну — сам рассказывал подробности события, убеждая Иоанна осудить Оригена. Епифаний скоро удалился и положение оставшихся в Вифлеемском монастыре было не совсем хорошо. Нужно было искать посредства для примирения с Иоанном.
Попыток к примирению было две. Первая принадлежала комиту Палестины Архелаю. Он для этой цели призвал к себе обе стороны (396, пасха). Но вифлеемляне прождали в доме Архелая трое суток, a Иоанн все не хотел явиться, ссылаясь на то, что болезнь одного человека задержала его. Затем, чрез два месяца Феофил александрийский послал для прекращения распри пресвитера Исидора, по желанию Иоанна. Но Исидор примкнул к стороне Иоанна. Следствием неудачи было то, что выступил Иероним, пытаясь уладить дело письмами. Примирился один Руфин, отправлявшийся из Иерусалима на Запад (397); с Иоанном же примириться было трудно.
Когда Руфин прибыл в Рим, он встретился здесь с Макарием, который предполагал писать сочинение против математиков (занимающихся астрологией). Макарий, много слышавший об Оригене, хотел узнать о нем мнение Руфина. По его просьбе, Руфин перевел книгу в защиту Оригена Памфила, a затем, по просьбе его же, принялся за перевод сочинения самого Оригена «Περί άρχών». Но он понимал, что запад не в состоянии будет отнестись к этому произведению исключительно с исторической точки зрения, а потому, воспользовавшись заметкою, сделанною им в предшествовавшем переводе, что сочинения Оригена искажены в некоторых местах еретиками, он некоторые пункты переправил. В предисловии он имел неосторожность с похвалою отозваться о пресвитере Иерониме, как почитателе Оригена.
Последствия этого не заставили себя долго ждать. Даже и в переправленном виде многое в переводе отзывалось решительною ересью. Западные, прочитавши, встревожились, заподозрив православие Иеронима. Иероним вспылил, сделал буквальнейший перевод «Περί άρχων», где в предисловии решительно отказывался от всякой солидарности с Оригеном. Вследствие этого инцидента, завязалась полемика между прежними друзьями. Они принялись взаимно разбирать прошлое и унижали друг в друге все высокое. Дело дошло до того, что Иероним издевался над акцентом Руфина и называл его свиньей (grunnitus хрюканье). Руфин платил тою же монетою. За то, что Иероним имел смелость ознакомиться с еврейским языком от иудея — некоего Барханина, Руфин назвал его учеником Вараввы.
Таким образом видно, что этот спор возгорелся по западным проискам и объективного базиса не имел. Дальнейшее развитие его на западе не представляет для нас интереса. Наиболее важный вопрос представляют те осложнения, которые произошли в Египте.
2) Известно, что в Египте, в скитской пустыне, было много монашествующих, которые представляли Бога в телесном виде. В 11 год своего управления, в 399 году, Феофил в пасхальном послании разразился против тех, которые представляют Бога в чувственном образе (в то время он стоял на стороне оригенистов). Это послание вызвало волнение. В один прекрасный день огромная масса монахов с жезлами окружила Александрию и потребовала Феофила для объяснения. В минуту опасности Феофил нашелся, вышел к ним и сказал: «Отцы, я смотрю на вас, как на образ Божий». Препиравшиеся были удовлетворены, увидели, что Феофил признает образ Божий, приняли благословение и ушли успокоенные. Феофил примкнул теперь к стороне антиоригенистов и стал громить Оригена. Но здесь дело осложнилось его столкновениями с Исидором и нитриотами.
Исидор пресвитер был посвящен при Афанасии. Он занимал место главного начальника, заведующего церковною благотворительностью. Феофил был многим ему обязан по следующему делу. В 394 году император Феодосий отправился на войну против узурпатора Евгения. Сражение предполагалось в Италии. Феофил отправил Исидора в Италию, чтобы тот от его имени приветствовал победившего, как императора. Исидор приготовил два послания и взялся выполнить это деликатное поручение, которое могло стоить ему головы. Его секрет был открыт и Исидор спасся постыдным бегством. Тем не менее, Феофил не мог не оценить преданности этого человека и в свое время думал отблагодарить. В 397 г. сделалась вакантною кафедра константинопольская. При дворе решили не избирать из местных кандидатов, a последовать совету евнуха Евтропия, который указывал на пользовавшегося известностью Иоанна Златоуста. Иоанна тайно похитили и привезли в Константинополь и здесь решили посвятить во епископы в присутствии целого сонма епископов, в числе которых был приглашен и Феофил. Но он хотел предоставить это место Исидору, имея более широкие виды. Он хотел иметь на константинопольской кафедре людей преданных себе, и таким образом ослабить возрастающее влияние константинопольского епископа. Но тут столкнулся с волей Евтропия, который дал ему понять, что он должен согласиться с избранием нового епископа. Феофил подчинился, и Иоанн, пресвитер антиохийский. сделался епископом константинопольским (398).
Прекрасные отношения между Исидором и Феофилом, наконец, прервались и, как всегда бывает в подобных случаях, — из-за пустяков. Феофил вспомнил, что 18 лет тому назад Исидор взял у одной женщины 1000 червонцев, не заявив об этом Феофилу. Исидор открыто заявил, что он взял 1000 червонцев, но не сказал Феофилу потому, что давшая их женщина закляла его не говорить о них Феофилу, чтобы он не истратил деньги на церковные нужды, не давая ничего нищим. Открылось следствие, на котором обнаружились такие грязные .дела, что Исидор принужден был бежать в Нитрию, к четырем знаменитым монахам, известным за свой высокий рост άδελφοί μακροί: Диоскору, Евсевию, Евфимию и Аммонию.
Отношение к ним Феофила видно из следующего. Монахи вообще больше всего боялись женщин и епископов, потому что ни те, ни другие не давали им покоя. Епископы старались назначать монахов на высшие церковные места. Так, Диоскор был назначен во епископы Гермополя, а Евсевий и Евфимий были пресвитерами. Потом выбор пал на Аммония. Но когда посланные от Феофила пришли за ним, то решительный Аммоний выхватил ланцет, отрезал себе левое ухо и воскликнул: «теперь я карноухий и — по закону Моисееву — не имею права на епископство!». Посланные с унынием возвратились к Феофилу, но последний заявил, что он посвятил бы Аммония, если бы он был даже без носа. Посланные снова пошли за Аммонием, но последний пообещал вырезать себе язык и — таким образом — сделать для себя невозможным епископство.
Теперь Феофил разослал послания, в которых заявлял, что трех лиц в Нитрии следует выгнать. Аммоний с двумя братьями пришел к Феофилу, спрашивая о причине его гнева, но Феофил набросил на шею Аммония свой омофорий и бил его, приговаривая: «еретик, произнеси анафему на Оригена». Собран был собор Феофилом (в начале 400 г.). Заседания собора были очень бурны. Было приведено очень много мест из Оригена, которые нельзя было защищать. Одни из отцов считали эти места подлинными, a другие говорили, что из-за этих мест нельзя отвергать все сочинения Оригена, в которых есть, бесспорно, много хорошего. Однако соборное осуждение состоялось, и Феофил обратился к светской власти для выполнения приговора. Следствием этого было сперва нападение на Диоскора и затем ночное нападение на Нитрию и разграбление. До 300 монахов бежало в Палестину.
3) Впечатление нападения и отлучения за оригенизм для, монахов было столь громадно, что они шли все дальше и дальше, и, наконец, пятьдесят из них прибыли в Константинополь и обратились к Иоанну Златоусту, который был тронут их несчастным положением. Монахи, «длинные братья», просили рассудить их и говорили, что если Иоанн их не рассудит, то они обратятся к императору. Иоанн осведомился о них у александрийских пресвитеров, бывших в Константинополе, которые признали длинных братьев невинными, но просили не раздражать Феофила и не принимать их, как отлученных, в общение. Иоанн не принял их в церковное общение, но дал им убежище и написал Феофилу.
Последний неблагосклонно принял вмешательство Иоанна и прислал в Константинополь монахов, которые пред императором обвиняли Иоанна в нарушении церковных правил, в принятии еретиков. Длинные, братья обратились к Иоанну с формальною просьбою, a Иоанн снова написал Феофилу, но получил ответ резкий и холодный. «Ты должен знать, — писал он Иоанну, — постановления вселенского собора; не ты будешь судить меня, но епископы Египта: дела должны решаться в пределах обвиняемого». Изгнанники подали прошение августе. Таким образом, светская власть вмешалась и принялась за расследование дела в претории. при чем открылись такие злоупотребления и так много грязи, что многие из присланных Феофилом достойны были смерти. Правда, они признавали себя только орудиями в руках Феофила, но все же некоторые умерли в тюрьме. Епископ Феофил вызывался на суд константинопольского епископа, потому что константинопольскому епископу принадлежало первенство чести.
Таким образом, de facto епископ александрийский подчинился епископу Константинополя. Иоанн сделал все, чтобы предотвратить это, но не успел. На деле оказалось совсем иначе: судьею сделался Феофил, а подсудимым Иоанн.
Чтобы понять это странное обстоятельство, надо обратить внимание на личный характер Иоанна и способ его избрания. Иоанн был избран по влиянию Евтропия. Иоанн оказался в городе смешанного религиозного верования и должен был считаться с лицами, находящимися на высоких общественных должностях. Предшественник его Нектарий весь был из такта, чего недоставало Иоанну. Избиратели Иоанна желали иметь в нем красивую декорацию, красноречивого проповедника для торжественных дней, но встретили иное, т. е. истинного пастыря. Иоанн соединял в себе черты двух знаменитых отцов: Василия Великого и Григория Богослова. Натура Василия В. была властная, но его действия умерялись чрезвычайным спокойствием. Григорий Богослов представлял идеальные требования, во всей порывистости его чувствовалась созерцательность; но столкновения его с мрачными явлениями времени и обличения умерялись его возвышенным богословствованием: Григорий сталкивался с ними только боком, а не лицом к лицу.
В настоящем случае мы имеем дело не с догматистом, а с учителем практической нравственности. Иоанн с самого раннего детства предавался чрезмерным аскетическим подвигам, расстроившим его здоровье. Когда он явился в Константинополь, то был совершенно больным и не мог ничего есть, кроме рисового супа, и пил только слабое разогретое вино. Отсюда — замкнутость в жизни и отсутствие на общественных обедах. Обеды, таким образом, прекратились. Константинопольцы должны были познакомиться с таким епископом, который сам нигде не бывал и не приглашал к себе. Многие епископы, приезжавшие в Константинополь, были недовольны тем, что им не устраивали достойных встреч. Если мы вообразим Иоанна в Константинополе возле монарха восточной половины империи, то поймем, какая бездна затруднений возникала для него при проведении своих идей. Иоанн был человеком идеи и проводил свои идеи неуклонно, не останавливаясь ни перед чем. Многие находили, что он говорит чрезвычайно резко; в его обличениях видели намеки довольно ясные, чтобы знать, на кого они направлены. Иоанном были недовольны. Даже Евтропий, призвавший Иоанна, был недоволен на него за обличения.
Таким образом, в Иоанне Златоусте разочаровались представители власти, потому что он был не только блестящим оратором, но и пастырем, защищавшим интересы церкви. Загадочными представляются отношения к духовенству Златоуста. Его отверженные соперники могли помириться на избрании третьего лица, но могли и соединиться вместе против нового епископа. Как сложились их личные отношения к Златоусту, неизвестно; только среди константинопольского духовенства было немало лиц, недовольных новым епископом.
Пресвитеры и диаконы в лице нового епископа получили автора книги о священстве, который идеал священства развил до такой высоты, что он мог быть осуществлен только ангелами; а между тем, в константинопольском клире было немало лиц немощных, раздражавших Златоуста своими явными недостатками. Были в константинопольском клире, конечно, и лица, ему преданные. Таков был одушевленный идеалами Златоуста архидиакон Серапион. Но для исторического хода вещей и для личного человеческого счастья Златоуста было бы хорошо, если бы с ним сошелся человек противоположного ему характера, который умерял бы его порывы. Ничего этого не случилось. В Серапионе Златоуст встретил человека, сочувствующего ему даже в его резких приемах. — который говорил о константинопольском духовенстве: «всех бы их погнать одною палкою». И сам Златоуст называл клириков людьми, негодными, стоящими три медных гроша. Разумеется, всем этим Златоуст раздражал духовенство. К тому же — Златоуст не был проникнут клерикализмом. Он не заступался пред светскою властью за духовное лицо, если оно было виновно. Был случай, когда он выдал власти двух виновных пресвитеров. Это ставило его среди духовенства в очень невыгодное положение. Златоуст был под глазами бесчисленных шпионов, которые наблюдали за каждым его шагом, перетолковывали его слова в дурную сторону, читали между строками его сочинений тот смысл, какого они не имели.
Агитировать пресвитерам и диаконам было тем удобнее, что Златоуст был натура автократическая. Против Златоуста не без основания могли выставлять такое обвинение, что он самовластно распоряжается церковным имуществом. Указывали факты. Завещаны были, напр., на украшение церкви мраморы, а Златоуст их продал (разумеется, для вспоможения бедным). Далее Златоуста обвиняли, что он не совещается с клиром при хиротонии епископов, раз известное лицо нравилось ему своими достоинствами. Златоуст свободно смотрел и на местную литургическую практику. Однажды, как говорили его обвинители, он четырех епископов рукоположил за одной литургией, a диаконов рукополагал даже и не за литургией. Так широко смотрел он на благодать священства. Было подмечено, что раз он вошел в церковь и вышел из нее не помолившись, что имел обыкновение разоблачаться, сидя на горнем месте, и есть пастилу (Иоанн действйтельно требовал, чтобы после причастия или заедали пастилой или запивали теплотой).
Если теперь посмотреть на среду, более отдаленную, то здесь было не совсем гладко. Выплывало дело Антонина, епископа ефесского, против которого заявлялись обвинения в святокупстве. Произведенное следствие выяснило, что было шесть асийских епископов, которые купили свой сан; да семь таких было в Лидии. Это отчасти зависело от экономических причин. Люди шли в епископы, чтобы избавиться от податей и обязанностей декурионов. Златоуст не замаскировывал этого факта; он, не притесняя лиц, старался смягчить их вину. Но все-таки остался факт, что он лишил сана тринадцать епископов.
В самом Константинополе появились два сирийские епископа — Антиох птолемаидский и Севириан гавальский. Последний вошел в славу своим красноречием. Во время отсутствия Златоуста в Ефес для расследования дела Антонина, Златоуст даже оставил его своим заместителем в Константинополе. Но у него вышло дело с архидиаконом Серапионом. Когда однажды Севириан проходил мимо архидиакона Серапиона, последний не встал, потому, как оправдывался он после, что не заметил его. Златоуст сделал Серапиону выговор и на время запретил ему служение. Однако Севириан не довольствовался этим и требовал, чтобы ему запрещено было служение навсегда. Златоуст заявил, что, как лицо заинтересованное в этом деле, отказывается от суда над Серапионом и передает дело собору. Он встал и вышел. Вышел за ним и собор, признавая тем самым дело Серапиона правым. Севириан остался один. Таким образом, между ним и Златоустом возникло крупное пререкание. Тогда Златоуст предложил Севириану оставить Константинополь и отправиться на свою епархию, потому что церкви неудобно долго оставаться без пастыря. Примирение между Севирианом и Златоустом состоялось только при посредстве самой императрицы. В церкви св. Апостолов, во время служения Златоуста, императрица положила последнему на колени младенца Феодосия, будущего императора, крестника Златоуста, умоляя примириться с Севирианом. — Таким образом, между Иоанном и епископами завязались отношения, которыми впоследствии могли воспользоваться его враги.
Если посмотрим теперь на константинопольскую интеллигенцию, то и здесь пятен было не мало. Интеллигенция затронута была резкостью его языка. Златоуст действительно не смотрел на лица. Наиболее затронутыми почувствовали себя три вдовы — Марса, Кастриция и Евграфия. От Палладия еленопольского мы знаем, что Златоуст и в проповедях и при личном посещении домов не стеснялся обличать вдов, которые молодились. «Зачем вы завиваете кудри? говорил он; почтенным женщинам смотреть на вас стыдно». Стрелы Златоуста стали относить к себе названные вдовы, и особенно Евграфия. Но и другие лица, не особенно высокостоящие, были затронуты Златоустом. В Константинополе славилась благотворительностью вдова одного знатного гражданина, Олимпиада. Пока жил Нектарий, всякий, кто нуждался или показывал вид нуждающегося, мог получать от Олимпиады щедрую помощь. Златоуст, присмотревшись к этой благотворительности, сказал, что благотворить так — значит бросать деньги в воду. Щедрая рука Олимпиады тогда стала более осторожною, и против Златоуста стали раздаваться обвинения, что он препятствует благотворительности. Дело доходило до курьезов. Говорили, что для Златоуста приготовляют отдельно баню. В этом усматривали также что-то нехорошее. Затворничество Златоуста подало повод к диким подозрениям, что он постится только на глазах, а тайно проводит время в пиршествах циклопов. Перетолковывали отношения Златоуста к Олимпиаде, искавшей в нем руководства. Тесный кружок преданных ему лиц и вся масса константинопольская глубоко любила Иоанна, но, тем не менее, враждебного элемента было немало. При таких обстоятельствах пришлось Златоусту вступить в дело с Феофилом александрийским.
В это время один из длинных братьев — Диоскор, был уже низложен. Александрийский собор составил грозное определение против оригенизма. Желая приобрести себе пособника в лице Епифания кипрского, ревностного поборника православия и врага оригенизма, Феофил послал ему извещение, что в Константинополе Златоуст вводит оригенизм. Старец Епифаний прибыл в Константинополь. Златоуст хотел оказать ему почтение, но Епифаний, уже заранее предубежденный против Златоуста, не хотел вступать с ним в общение, как еретиком. Он в загородной церкви Иоанна Предтечи совершил литургию и рукоположил даже диакона. Канонические правила были нарушены; однако Златоуст отнесся к этому благодушно, и пригласил Епифания к себе. Но Епифаний потребовал, чтобы Златоуст осудил длинных братьев и подписался под определениями против оригенизма. Златоуст не видел оснований к такому поступку. Тогда Епифаний начал ратовать за православие. Враждебные Златоусту лица побуждали Епифания явиться в церкви св. Апостолов, произнести анафему на оригенистов и высказать порицание Златоусту, не хотевшему осудить длинных братьев. Но среди епископов были и такие, которые заявили протест против порывистости Епифания; во главе их встал Феотим, епископ г. Томи. Он говорил, что не следует осуждать человека, которого при жизни не судили отцы. Но Епифаний хотел настоять на своем. Однако и Златоуст был предупрежден. Он в назначенный день прислал в церковь св. Апостолов диакона сказать Епифанию, что он производит смуту, которая не может принести церкви добра. Епифаний (в чем должно отдать ему справедливость) сознал свою ошибку и удалился из храма. При отъезде из Константинополя он сказал: «я оставляю вам столицу, двор и лицемерие».
После Епифания прибыл в Константинополь и Феофил. Когда александрийский папа прибывал в какой-либо город, или торговый порт, то он умел устроить себе почетный прием. Александрийцы — это англичане нашего времени; они находились во всех портовых городах. Немало было их и в Константинополе. Они, понятно, встретили своего папу торжественно. Как много успел Феофил сделать в свою пользу, можно судить потому, что, прибыв в качестве обвиняемого, он был помещен в одном из дворцов. С Златоустом он не хотел входить в общение и не виделся с ним в течение двух недель. Нужным людям Феофил раздавал подарки, которые на языке того времени назывались «благословеньями» [εολόγια]. Светскому лицу нельзя было отказаться от такого подарка, ибо то было епископское благословение. Но и епископу нельзя было отказать в подарке, когда таковой у него просили, ибо то значило бы отказать в благословении. На низших лиц Феофил действовал пышными обедами. Вскоре он достиг того, что лица, посаженные Златоустом в тюрьму, были отпущены. Между тем на собор стали собираться епископы, и в числе их 28 египетских епископов.
Златоуст знал, что творится у Феофила, и все-таки оставался заседать только с преданными ему епископами. Вдруг однажды он получает от Феофила приглашение явиться на собор [в предместье Халкидона Руфиниану, «при Дубе» επι δρύν, куда переправился Феофил из Константинополя]. Приглашение было выражено в такой форме: «святый собор епископов — Иоанну. Против тебя подано много обвинительных заявлений; поэтому приходи на собор и захвати с собою Серапиона и Севириана». Епископы, заседавшие с Иоанном заметили, что Феофил не имеет права так поступать с Иоанном. С ним заседают 40 епископов и в том числе 7 митрополитов, а с Феофилом — только 36. К тому же лучше собраться собору в Константинополе, чем в Руфиниане. Златоуст благодарил собор и — с своей стороны — заявил, что он готов идти на собор Феофила, только чтобы исключены были из числа судей его явные враги — Феофил, который еще по пути рассказывал, что едет низложить Иоанна, Акакий верийский, который, недовольный приемом Златоуста, говорил: «я ему заварю кашу» (έγώ αύτω άρτύω χύτραν), также Севириан и Антиох. Эти требования не были уважены, и отцы приступили к суду в отсутствие Иоанна.
Дело тогда поставлялось так. Если обвиняемый не являлся, то он, хотя еще не оказывался через то виноватым, но тем самым создавал для себя новый пункт обвинения. 13 заседаний держал этот собор при Дубе (403), 12 заседаний против Златоуста и одно против Ираклида ефесского. Главными обвинителями были диакон Иоанн и монах Исаак сириец. Диакон Иоанн был низложен Златоустом за убийство; но на соборе, обвиняя Златоуста, он заявил, что епископ, лишив его сана, поступил с ним слишком строго. Подобного рода обвинения были вполне законны на соборе, уже заранее решившемся осудить Иоанна. Златоуст был обвинен этим собором по всем тем пунктам, которые были представлены, и объявлен лишенным сана. А так как в числе обвинений было и обвинение в оскорблении величества (causa majestatis), то отцы собора предоставили расследование этого обвинения власти гражданской.
Роль свою Феофил провел мастерски. Судим был первый епископ востока, a Феофил поставил дело не так. С точки зрения Феофила выходило, что он только присутствовал с своими епископами на этом соборе, а судил Иоанна Павел ираклийский, — судил митрополит подчиненного ему епископа. Император имел слабость утвердить приговор собора при Дубе, и Иоанн присужден был к ссылке.
Но последовавшее вскоре за отъездом Златоуста землетрясение побудило императора, вследствие усиленных просьб императрицы, снова возвратить Иоанна в Константинополь, и святитель торжественно вступил на свою кафедру. Иоанн получил собственноручное письмо императрицы, в котором она писала Златоусту, что у нее нет слов, чтобы выразить свое горе, что она нисколько не виновата во всем случившемся, что она не может забыть, как от Златоуста её дети получили крещение. Таким образом, в верхних кругах горизонт расчищался.
Лишь только в Константинополе стало известно, что любимый пастырь возвращается, как устроено было блестящее торжество: Босфор, покрытый множеством судов, и ближайшие улицы города сияли бесчисленным множеством огней. Но Златоуст очень хорошо понимал свое затруднительное положение и не решился вступить прямо в город. Он послал от себя известие, что только тогда вступит в город, когда больший собор признает его невинность. Поэтому он остановился в своей пригородной даче. Но волнение народа возрастало. Златоуст был увлечен массою народа в город и принужден был вступить в храм св. Апостолов. Здесь он произнес блистательное слово, которое особенно известно многократным повторением слов «благословен Бог». Здесь Иоанн говорил, что он, в сущности, и не разлучался со своею паствою и что надо благословлять только Бога за все случившееся. «Что было хорошего — благословен Бог, что было худого — благословен Бог за то, что оно прошло». Разумеется, что все, что только осталось от собора, должно было разбежаться. Вопли народа раздавались против самого Феофила, что его надо спустить в Босфор. Феофил должен был искать спасения в бегстве.
Но прошло несколько месяцев — и опять начали появляться пятна на расчистившемся горизонте. Опять начали случаться различные недоразумения с аристократией. Случилось вскоре открытие статуи императрицы около храма св. Софии, где Златоуст совершал богослужение. Крики толпы слышны были в самом храме, и это дало Златоусту повод сказать слово, где давались намеки на императрицу: «опять Иродиада беснуется, опять пляшет, опять требует главы Иоанна Крестителя».
Между тем Иоанн настаивал, чтобы его оправдание совершилось на законном соборе. Собравшиеся на этот собор послали Феофилу известие, чтобы он или сам приезжал руководить действиями собора, или прислал какого-нибудь другого руководителя. Феофил очень хорошо понимал, как неудобно было бы ему самому опять, явиться в Константинополе, а потому и послал сюда несколько молодых египетских епископов, дав им инструкцию, как надо действовать. Инструкция эта была очень проста. В ней. Феофил обратил внимание на одно правило Антиохийского собора, 4-е, и этого, с фактической стороны, было вполне достаточно для осуждения Златоуста.
Епископы — из прежних врагов Златоуста — понимали, что они сделали бы большую ошибку, если бы прямо открыли заседания собора. Поэтому они вошли с Иоанном в общение и тем сняли с себя всякое подозрение во вражде к нему. Когда было приступлено к разбирательству на соборе, то дело не дошло до формальных обвинений. Все было построено на правиле Антиохийского собора. Златоуст был осужден на соборе, а гражданская власть исполняла только соборное определение, а потому он не имел права, без церковного решения, возвращаться только по приказанию гражданской власти. Правило Антиохийского собора гласит, что таковой епископ, если не будет наперед оправдан церковным судом, безвозвратно лишается права на занятие епископской кафедры. По смыслу правила, таким образом, выходило, что епископ, будь он невинен, как ангел Божий, не может быть восстановлен в сане, раз он самовольно занял кафедру. Правило было, следовательно, против Иоанна. Это хорошо понимали собравшиеся епископы, но они понимали, что тем не менее такое осуждение было незаконно. Прежде всего, Златоуст не признавал законности судившего его собора: на этом соборе председательствовал его подчиненный епископ — Павел ираклийский; во 2-х, он принужден был занять свое место силою обстоятельств; в 3-х, главное — не признавал самого правила Антиохийского собора. Его не признавали и другие епископы. Собору 341 г. правило это не принадлежит [а принадлежите нужно думать, собору 333 г.] [40], и епископы смотрели на него, как на правило, направленное арианами против Афанасия. Как правило арианское, оно не могло быть обязательно для православных. Противники настаивали на противоположном. Дело дошло до императора. Один из епископов, сторонников Златоуста, заявил императору, что если епископы противной стороны признают это правило вполне обязательным, то пусть они подпишутся, что они веруют точно так же, как и те отцы, которые издавали это правило. Прижатые [к стене] отцы обещали подписаться, но лишь только вышли от императора, как забыли о своем обещании. Епископ Константинополя, таким образом, был два раза осужден и положение его становилось все труднее и труднее.
25 декабря император не явился в храм, говоря, что он не может вступать в общение с епископом, над которым тяготело церковное осуждение. Время шло, и партия противная действовала. Но все же еще надеялись, что над Златоустом назначено будет формальное расследование. В великий пост получено было, наконец, от императора приказание — удалиться Златоусту из церкви. Епископ ответил, что своею волею он не может оставить церкви, которая ему вверена Самим Богом; если будет употреблено насилие, он должен будет покориться. Главные вожди враждебной партии говорили императору, что они берут низложение Иоанна на свою голову, и убеждали его убрать Иоанна и дать городу к пасхе нового епископа. Сторонники Златоуста, с своей стороны, просили императора — ради праздника не производить смущения в народе. Наконец, наступила великая суббота.
Кто с археологическим интересом присутствуете на службе этого дня, того поражает богослужебная практика последнего. Но то, что сейчас неизвестно, было некогда самою настоящею действительностью. На службе читается 15 паремий; известно нам и то распоряжение устава, чтобы когда кончается служба, был второй час ночи. Почему это так? Археология отвечает, что в этот день совершалось крещение взрослых. Перед началом вечерни после малого входа епископ удалялся из храма в βαπτιστήρων, для крещеная взрослых, a оставшиеся, естественно, назидались чтением паремий. Когда крещенные с зажженными свечами, в белых одеяниях. вместе с епископом входили в храм. то первая песнь, которую они слышали, была «Елицы во Христа крестистеся», и после этого привета они слушали апостол. начинающийся подобными же словами: «Елицы во Христа Иисуса крестихомся». Вот каким временем была для епископа великая суббота. То же самое было и у Златоуста, и ему нужно было окрестить тысячи просвещаемых.
Был девятый час дня, как вдруг фракийские солдаты ворвались в храм, и началось избиение. Новокрещенные, едва одетые, бросив зажженные свечи, побежали вон из храма. Церковь была очищена от епископа, но она очищена была и от верующих. На пасху никто не явился в храм, а все верующие собрались в главной зале Константиновских бань. Но так как и здесь последовало нападение солдат, то верующие удалились в предместье Константинополя, отстоявшее на 5 миль. Противники Златоуста прилагали все старание, чтобы император не проведал о происходящем в городе и о горячей привязанности народа к епископу. (Когда Аркадий увидал множество новокрещенных в белых одеждах и спросил: «кто это?», ему ответили: «это — еретики). Таким образом, Златоуст и пасху еще провел в Константинополе. Но было очевидно, что ему осталось только удаление.
Наконец, 9 июня 404 г., на пятый день после пятидесятницы, последовал формальный приказ об удалении. Перед удалением из столицы 20 июня, Златоуст дал заповедь своей пастве — не разрушать церковного мира ради Иоанна; он дал только совет не подписываться под его осуждением, но заповедал признавать законным его преемника. Простившись с епископами, он вошел в βαπτιοτήριον, чтобы дать благословение диакониссам и, между прочим, Олимпиаде; и их он убеждал продолжать свою благотворительную деятельность, признавать законность его преемника и так же чтить его руководство, как они почитали и его собственное.
Изгнание свое Иоанн переносил с удивительною стойкостью. Как бы изъятый из мирской суеты, он весь предался наблюдению над церковными делами. Но он заявил о несправедливости своего низложения западной церкви и послал папе Иннокентию послание, раскрывшее перед западом правильный взгляд на дело. И надо отдать папе справедливость за то, что он сочувственно отнесся к делу Златоуста. Но сделать что-либо в пользу Иоанна папе не удалось. Одно выражение его заслуживает особенного внимания. Феофил ставил Иннокентию дилемму: признать мир или с Иоанном, или с ним — Феофилом и восточною церковью. Иннокентий отвечал: «мы имеем и тебя и Златоуста братьями, а кто презирает наше общение, тому судья Бог».
Не велико было и торжество врагов Златоуста. Феофил издал сочинение, где он не находил слов, чтобы очернить Иоанна; он называет его гонителем, нехристианином, Валтасаром; он говорит, что Сам Бог глаголал к нему: «рассудите между мною и Иоанном», называет Златоуста хулителем Самого Христа (за то, что Златоуст говорил, что Христос молился и не был услышан, потому что не знал, как молиться). Иероним не замедлил своею деятельностью и скоро познакомил западную церковь с красноречием Феофила чрез латинский перевод его сочинения.
Между тем Златоусту пришлось перенести тяжелые испытания. Самым большим бедствием для него была трусость епископов. Неуверенные в правоте своего дела, они боялись иметь поблизости от себя Иоанна и потому старались напугать его рассказами о всевозможных ужасах, лишь бы удалить Златоуста. Местом его ссылки был назначен сначала город Кукуз в Малой Армении, но скоро было решено перевести его в Питиунт, на северо-восточном берегу Черного моря. Время было летнее. Лучи палящего восточного солнца пекли изнуренного Златоуста. Не будучи в состоянии продолжать путь, Златоуст остановился в храме мученика Василиска близ Команы и здесь удостоился видения; ему явился мученик и открыл, что недолго еще остается ему странствовать в этой жизни. Несмотря на это видение, грубые солдаты повлекли Златоуста на место его ссылки, но должны были скоро возвратиться к храму близ Команы, где 14 сентября 407 года и умер Златоуст. Еще ранее Златоуста умерла Евдоксия (6 октября 404) вскоре после него — Аркадий (1 мая 408).
Кафедра Златоуста перешла к его врагу Арсакию и вскоре затем — к Аттику (406). Между тем, все более и более выяснялось, что Златоуст дорог для всего христианского мира. Антиохийский епископ Александр восстановил имя Иоанна в диптихах своей церкви и старался побудить к тому же и других. На такой шаг решился и Аттик; не уверенный, впрочем, в правоте своего поступка, он оправдывался в последнем, когда извещал об этом александрийского епископа: ссылался на давление народа (417). Александрийский епископ осуждал поступок Аттика и написал послание к нему в самом высокомерном тоне: «Если Иоанн в епископстве, то почему Иуда не с апостолами? Если есть место для Иуды, то где же место для Матфея?» Этим александрийский епископ хотел дать знать Аттику, что если признать Иоанна, то каковым надо будет признать предшественника александрийского епископа и его самого? Но послание не достигло цели.
Эти стороны в истории жизни и деятельности Златоуста и должны быть выставлены, потому что они бросают яркий свет на последующие отношения между Кириллом александрийским и Несторием [41].2. Несторианский спор
Хронология427 24 дек. — † Сисинний константинопольский.
428 10 апр. — Несторий хиротонисован во епископа.
- " - 26 сент. — В Константинополе торжественно совершается память св. Златоуста.
- " - зима? — Начало смуты. Анастасий. Дорофей маркианопольский.
429 6 янв.? — XVII пасхальное послание Кирилла „Οί τήν εύφυά“ (полемика против несторианства).
- " - апрель? — Кирилл пишет послание к египетским монахам,,’Аφίκοντο“ — и
- " - июль? первое к Несторию „’Άνδρες αίδέσιμοι“.
430. 26 янв.–24 февр. — Второе послание Кирилла к Несторию;,Καταφλυ-αρούσι μέν“ „На меня клевещут“.
- " - 15 июня — Ответ Нестория Кириллу „Τάς μέν καθ̓ ήμων ύβρεις“ „Прощаю твои обиды“.
- " - 11 авг. — Келестин осуждает учение Нестория на римском соборе.
- " - 19 нояб. — Сакра Феодосия о созвании вселенского собора в Ефесе.
- " - 30 нояб. — Послание александрийского собора (= третье Кирилла) к Несторию „Τού Σωτήρος ήμων“ (с анафематизмами) вручено Несторию [42].
- " - 6 и 7 дек. — Проповеди Нестория.
431. 7 июня — Пятьдесятница.
- " - 22 июня (понед.) — Первое заседание Ефесского собора: низложение Нестория.
- " - 26 июня (пятн.) — Прибытие Иоанна. Первое заседание conciliabuli: низложение Кирилла и Мемнона.
- " - 29 июня — Послание императора,
- " - 1 июля стало известно Ефесскому собору.
- " - 10. 11 июля — Второе и третье заседание: римские легаты.
- " - 16. 17 июля — Четвертое и пятое заседание: прошение Кирилла и Мемнона. Собор признает их законными епископами и отлучает главных вождей восточных.
- " - 31 июля — Седьмое и последнее заседание собора.
- " - в нач. авг — Иоанн comes sacrarum largitionum в Ефесе; Кирилл, Мемнон и Несторий под стражею.
3 сент. — Несторий уволен на покой.
- " - после 11 сент. — Совещание императора с делегатами.
- " - 25 окт. — Максимиан рукоположен в Халкидоне во епископа константинопольского.
- " - 31 окт. — Кирилл возвратился в Александрию.
432. 25 дек; 433. 1 янв.– янв. ? Проповеди Павла эмесского в Александрии. Примирительное послание Кирилла к Иоанну антиохийскому „Εύφραινέσθωσαν οί ούρανοί“ „Да возвеселятся небеса“.
- " - 23 апр. (воскр.) — Кирилл объявил в церкви св. Иоанна, что общение с восточными восстановлено.
434. 12 апр. — Великий четверток. † Максимиан интронизован Прокл.
435. февраль — Несторий сослан в Петру, затем в оазис.
- " - 15 апр. — Александр иерапольский сослан.
- " - 30 июля. — Эдикт против несториан.
437. — „Τόμος προς άρμενίους περί πίστεως“ Прокла „Ού μετρίως, αδελφοί“.
Догматическая основа спора.
В истории несторианского спора нужно выяснить А) основной смысл этой смуты и Б) её побочные осложнения.
Что арианство было продуктом особенностей антиохийского богословского направления, это можно основательно доказывать ссылкою на личные отношения выдающихся деятелей арианства к Антиохии; но нелегко угадать, какие элементы в самой арианской доктрине были порождением антиохийской школы. Зависимость несторианства от антиохийского направления нетрудно доказать и тем и другим способом. Личное отношение Нестория к антиохийцам всем известно. Последние сами признавали свою солидарность с Несторием: за его дело против Кирилла александрийского стал in corpore целый антиохийский патриархат. Внутреннее сродство несторианства с антиохийским богословием может быть подтверждено какими угодно доказательствами: в учении Нестория очевидно преемство идей и научных приемов антиохийского направления, и Феодор мопсуэстийский в своей системе представляет лучший комментарий к отрывкам из Нестория [43].
Ближайшее к Несторию поколение свое отвращение к его учению перенесло и на самую его личность. Со злобою, с ужасными легендами оно проводило в могилу эту трагично сложившуюся жизнь. Сохранилось, однако, несколько данных, которые позволяют смягчить слишком густые тени, в каких изображается и личность Нестория и даже его учение.
Этот константинопольский патриарх был совсем не поверхностный ученый и талантливый проповедник: за последнее ручается тот факт, что одна из его проповедей некогда приписывалась Иоанну Златоусту [44], [другая издана была с именем Златоуста в новейшее время, в 1839 г., и считалась принадлежащею ему до 1905 г.] [45]. Что это не был характер низкий, за это ручается тот факт, что его бывшие приверженцы, восточные епископы, покидая его исторически погибшее дело, все же сохраняют уважение к его личности: решившись оставить его непобедное знамя, они считают все же своим нравственным долгом написать Несторию прощальное письмо, почтительное, прочувствованное. А знаменитый Феодорит кирский после того, как истощены были все усилия склонить к единению с церковью одного почтенного митрополита, непреклонно преданного Несторию, решился на последнюю меру: он обратился к самому Несторию с мольбою — повлиять нравственно на этого митрополита, убедить его, для блага его любившей паствы, оставить борьбу за имя Нестория. Оправдал ли эти ожидания Несторий, неизвестно. Но хорошо уже то, если люди, его близко знавшие, способны были в таком направлении ошибаться относительно его характера, могли предполагать в нем такое великодушие.
Несторий был фанатичен, но вероятно не более многих из своих собратий. Учение антиохийской богословской школы, которой самым блестящим представителем был Феодор, епископ мопсуэстийский, Несторий стал раскрывать и в Константинополе и довел его до известных крайностей, которые были, впрочем, даны в посылках Феодора [46]. Но и здесь нужно сказать, что Несторий шел не впереди, а позади своих приверженцев, умеряя и сдерживая их порывы. Не он, а его пресвитер Анастасий первый бросил вызов константинопольскому населению проповедью против Θεοτόκος. Не Несторий, a Дорофей маркианопольский провозгласил, как утверждали, анафему тому, кто Св. Деву называет Богородицею. Несторий был сравнительно умерен в своих воззрениях. К тому же он выступил глубоким чтителем памяти св. Златоуста. Вот почему он, человек пришлый, встретил в Константинополе не одни только бурные протесты и пасквили, развешиваемые по улицам, а и сочувствие и даже рукоплескания, и это не смотря на то, что он нашел в Константинополе себе двух сильных противников в лице отстраненных претендентов на константинопольскую кафедру — Прокла, нареченного епископа кизикского, и ученого пресвитера константинопольского Филиппа, и скоро навлек на себя неблаговоление могущественной августы Пульхерии. Конечно, некоторые константинопольцы прервали церковное общение с своим епископом, но во всяком случае разрыв между ним и паствою никогда не принимал таких размеров, в каких описывает его победоносный противник Нестория, Кирилл александрийский.
Самая борьба, поведенная Несторием, как показали последствия, не была бесцельна и лишена всякого основания. То правда, что подозрительный архиепископ расположен был выслеживать «аполлинарианскую гнилость» и в среде несомненно православной. Но в Константинополе были и ариане, которых тоже нельзя было игнорировать, и — главное — уже в эту пору в столице, в клире, монашестве и мирянах, можно было найти тех людей, которые 20 лет спустя, с поднятою головою, выступили защитниками монофиситства.
Противником Нестория, учение которого состояло, таким образом, не из одних только заблуждений, был св. Кирилл александрийский. Нужно признать бесспорным, что он борьбу с Несторием повел из-за глубокого убеждения в неправославии учения последнего, что главным мотивом, побудившим его к этому, была преданность церковной истине. Он, как представитель одной догматической системы, противостал представителю другой догматики. Но этот догматический интерес был главным, преобладающим, но все же не единственным. Кирилл александрийский был истинным типом ревнителя не только в светлых, но и в теневых сторонах. При чистоте главных побуждений характер Кирилла был, однако, не без пятен. Человек такой высокой нравственной чистоты, духовно-жизненной опытности и догматической, проницательности, как св. Исидор пилусийский, не раз считал нужным предостерегать Кирилла против его страстной раздражительной натуры, против его антипатии, доводившей его до ослепления, против его любви к спорам (έριδας), низводившей его до границ интриги и мстительности. Как далеко способен был он заходить в своих предубеждениях, показывает весьма резкое письмо его от 417 года. Эта сторона характера Кирилла во всяком случае, при известных обстоятельствах, должна была обострить его борьбу с противником и открывала менее возможности для их соглашения.
Человек, воспитанный в преданиях александрийского богословия, Кирилл был далеко не чувствителен к тем особым интересам, которые имели управляющее значение в антиохийском богословии. Эта разность богословских направлений закрывала один из путей для их взаимного понимания. К тому же свою полемику он повел не только против того, что было ложного в системе Нестория, но не щадя и таких подробностей её, которые покоились на правильном воззрении. В своем богословском направлении Кирилл не только дошел до той черты, какую указал для выражения православной истины собор Халкидонский, но и перешел эту черту, сделал один лишний шаг в сторону будущего монофиситства. Следовательно, он стоял от Нестория далее, и требовал от него больше отречения, чем это было нужно для защиты православия. При неустановленности догматического языка великих отцов IV в., Кирилл избрал для себя одну часть догматических их изречений и придавал мало значения другой части, с нею нетождественной. Вот почему он потребовал от Нестория не только твердого и ясного признания единства ипостаси, но и единства природы [47].
Таким образом, в своей основе это был спор догматический. Hесторий был представителем антиохийского богословского направления. Он выразил то учение, которое предлагал Феодор мопсуэстийский.
1) Христос — αυτός εις εστι διπλούς τη φύσει, άπλους’ τη αύθεντία. «Сам единый Христос — двойствен по природе, прост по власти». Несторий не только различает, но и «разделяет» (διαιρώ) две неслиянные природы, хотя — по его намерению — отнюдь не допускает расторжения их единства. Φύσεις для Нестория вместе с тем и υποστάσεις, так что если Он мыслит Христа, как человека, он мыслит Его личным. Различая «храм» от «живущего в нем», «Господа» от «образа раба», «вседержителя Бога» от «спокланяемого человека» (τον συμπροσκυνούμενον άνθρωπον), он однакоже не допускал и мысли, чтобы это вело к предположению о двух Христах или о двух Сынах: Христос не есть «άλλος καί άλλος» «Тот же самый есть и младенец и Господь младенца». Итак, как ни резко Несторий различал естества, он не имел намерения расторгать единство Лица Христа, и вопрос лишь о том, действительно ли совместимо в одном личном самосознании сознание себя и младенцем и Господом младенца.
2) Образ единения естеств: συνάφεια εις ενός πρόσωπον, ενωσις σχετική, «относительное единство» (В отличие от абсолютного единства при единосущии), «единение по достоинству». По намерению Нестория эти слова означают, однакоже, единение столь тесное (άκρα συνάφεια), что далее его стоит или превращение (τροπή) Божества в человечество, или «άποθέωσις», поглощение человечества Божеством, или слияние обоих (σύγχυσις).
3) Самый трудный для Нестория пункт был вопрос об άντιμεθίστασις των ονομάτων (или communicatio idiomatum). Он признавал, что α) «Христос» (равно как «Сын» и «Господь») означает оба естества, β) «Бог» или «Слово» — божеское естество и γ) «человек» или «младенец» — человеческое естество. К первым именам (α) относятся все факты жизни Христа и все Его определения, но к двум последним (β и γ) только одна (для каждого своя) часть фактов и наименований. Обозначим эти факты и наименования чрез α', β' и γ'. Итак α=α' — или, что тоже, β+γ', потому что β+γ=α; но β= только β' и отнюдь не =γ'; и γ= только γ' и никак не =β'. Т. е. можно сказать: «Христос (Сын, Господь) вечен» и «Христос (Сын, Господь) умер, питался млеком». Но нельзя сказать: «предвечный младенец (человек)», «трехмесячный Бог (Слово) питался млеком».
Иосиф «взял Младенца и Матерь Его и пошел в Египет» (Mф. II, 14) — это образ выражения точный (γ=γ').
Иосиф взял Христа (Господа) и Матерь Его — это выражение правильное (α=γ').
Иосиф взял Бога (Логоса) и Матерь Его — это выражение невозможное (β=γ').
Таким образом, Несторий, отвергая в принципе communicatio idiomatum, допускал только, что вследствие того, что Христос есть Богочеловек, между Божеством и человечеством Его установилось общение. «Хорошо и достойно евангельских преданий исповедывать, что природа Божества усвоила себе храм, Т. е. тело Сына, οίκειούσθαι το τούτου τήν τής θεότητος φύσιν», но только на эти подлежащие («Божество» и «человечество») это усвоение (οίκειότης) и простирается, а отнюдь не на их подробные специфические определения, т. е. из того, что β'=β ~ γ=γ', не следует, что β=γ' или β~γ'.
4) Спор из-за Θεοτόκος есть только частный вопрос о communicatio idiomatum. Банальное άνθρωποτόκος предложил пресвитер Анастасий. Несторий этот образ выражения не мог не признать точным (γ=γ', тогда как Θεοτόκος есть β=γ'); но он предлагал (сперва и последовательно) заменить его правильным (α=γ') Χριστοτόκος, соглашался он (потом и непоследовательно, но повторяя Феодора мопсуэстийского) и на ТО, чтобы Св. Деву называть вместе Θεοτόκος и άνθρωποτόκος (β=γ' и γ=γ'). — Его оппозиция слову Θεοτόκος имела следующие мотивы:
а) (церковно-полемический): Это слово употребляют в своих видах ариане и аполлинаристы, отрицающие два естества но «usum non tollit abusus»;
б) (философско-догматический): Это слово неточно, и понятое в строго буквальном смысле но так его никто не понимал оно значит или то, что «от Св. Девы родилось и получило начало Своего бытия Само Божество» (поэтому Несторий возглашал: «Мария не родила Божества»; его противники — по его словам — злонамеренно изменили эти слова так: «Мария не родила Бога», как будто он Христа не признавал Богом), или — но меньшей мере — то, что Христос родился от Девы по самой Своей божеской природе «καθ' έαυτο Θεός». Ту истину, что Христос и в самом зачатии от Девы был и есть истинный Бог, Несторий предлагал обозначить словом Θεοδόχος — Богоприемница.
В пользу своего мнения Несторий аргументировал так:
аа) Человек состоит из души и тела (α=β+γ); так как от родителей происходить только тело, а душа от Бога, то мать рождает собственно тело, (ή γυνή τίκτει μέν τό σώμα) (γ=γ'); ее можно назвать ανθρωποτόκος, матерью человека (α=γ'), но нельзя назвать ψυχοτόκος, душеродицею (β=γ'), хотя и несомненно, что она рождает одушевленное существо (ότι έμψυχον έγέννησεν). Но подле этого формально правильного аргумента Несторий ставил еще аргумент фальшивый.
бб) Предтеча (α=β+γ) Духа Св. исполнился от чрева матери (α=γ+β~δ); тем не менее Елисавету нельзя назвать Πνεοματοτόκος, Духородицею (γ не есть δ) но это не доказывает еще, что γ не есть β; так как δ не есть интегрирующее в α, а только его случайный признак. Возможность подобного сравнения показывает, что без communicatio idiomatum тождество ипостаси не находит полного выражения: вместо непосредственного откровения Бога во Христе получается только посредственное (посредствуемое человечеством, которое содержит в себе, как в сосуде, Божество и устраняет прямое Его отношение к миру, как стенка сосуда).
Нужно полагать, что Несторий, как и все антиохийские богословы, считал возможным говорить о двух υποστάσεις и, может быть, даже — о двух πρόσωπα. Но первое из этих слов строго не выяснилось в своем различии от φύσις, а последнее — возможность говорить о двух πρόσωπα, имеет тот смысл, что станем ли мы говорить о Лице Христа, как о Боге, или как о человеке, мы во всяком случае будем мыслить Его как личного Бога или личного человека. Вообще же говоря, при том состоянии философской [мысли], в каком ее можно представлять в V в., вполне ученый спор о таких отвлеченных вопросах, как единство личности и что должно под ним представлять, как единство личности относится к единству сознания и самосознания, — был невозможен. Приходится довольствоваться лишь более или менее ясными указаниями в этом направлении. Вопрос о единстве лица казался тогда понятнее в его конкретнейшей постановке, как вопрос об одном и о двух сынах, о том, можно ли о Христе сказать, что Он άλλος καί άλλος, или — άλλο καί άλλο. А при такой постановке его, Несторий всегда со всею ясностью высказывался за единство лица, решительно отвергая предположение, что он учил о двух сынах, что Сын Божий есть «другой и другой». Нет, это единый Сын имеет две природы, αύτος ό είς εστι διπλούς τή φύσει, απλούς τή αύθεντία, Тот же Самый есть и младенец и Господь младенца. Словом, там, где речь идет об основоположных принципах Нестория, язык его не настолько ясен, чтобы от тождества его богословских терминов с нашими по фразе заключать и в тождеству их по содержанию.
Гораздо более уязвимых пунктов можно встретить в детальной стороне христологии Нестория. Здесь он так часто различает человека Иисуса от Бога Слова, храм от живущего в нем, Господа от образа раба, одежду от носящего ее, говорит о человеке умершем и Боге, его воскресившем, что — если не иметь в виду его постоянных заверений, что он признает одного только Сына — нетрудно придти к предположению, что Несторий учение о двух естествах положительно развил до учения о двух лицах, разорвав ипостасное единство Богочеловека. При этом различающем направлении, понятно, άντιμεθίστασις των ονομάτων могло иметь место лишь крайне скромное в системе Нестория. Лишь немногие предикаты, определения Христа в евангелии и апостольском учении могут иметь приложение к обоим естествам во Христе, обыкновенно же они характеризуют или только Божество, или только Его человечество. Все подобные определения нужно относить к единому Христу, единому Сыну, единому Господу, потому что эти имена означают обе природы. Но говорить, что Бог Сам, καθ' έαυτό Θεός, родился от Девы, питался млеком, был отроком, умер, — по убеждению Нестория, незаконно, потому что все эти выражения характеризуют только человечество и противоречат существенным определениям Божества, самому понятию о Боге как вечном, как бесстрастном. То правда, что Бог Слово усвояет Себе, οίκειοδται, страдания соединенной человеческой плоти, но сказать, что эти страдания — Его собственные, значило бы проповедывать слияние естеств.
Из выражения Нестория: «я разделяю естества и соединяю поклонение», все противники его легко могли выводить совершенно правильное заключение, что объединение естеств поклонением есть только голословное предположение и обман человеческого представления; отсюда легко было вывести, что различие естеств в Иисусе Христе дано объективно, а единство их — субъективно. Что же касается слова Θεοτόκος, то Несторий и не задавался мыслью исключить его из церковного лексикона. В чисто догматических трактатах он находил неуместным и неудобным его, но он принимает его в литургическом употреблении, принимает в том предположении, что верующие не станут понимать его в смысле арианском или же монофиситском, о чем он и заявлял даже с церковной кафедры.
Противником Нестория выступает св. Кирилл александрийский. Богословский язык александрийского направления был не тот, к которому привыкли в Сирии. Тем сильнее была противоположность; тем большего отречения потребовали от Нестория; тем менее было надежды на умирение спора без постороннего посредства.
а) Образ соединения Божества и человечества в Эммануиле св. Кирилл обозначил не только «ενωσις καθ' υπόστασιν», соединение в ипостаси, но и «ενωσις φυσική», соединение физическое, природное, «ενωσις κατά φυσιν». Несторий отказывался понять, что это значит, если не то, что Божество и человечество во Христе слились в одну природу с утратою своих отличительных свойств и притом слились по физической принудительной необходимости. Кирилл совсем этого не требовал. По нему, единение «κατά φύσιν» указывает только на единение истинное, непризрачное.
б) Точное значение терминов πρόσωπον, ύπόστασις и φύσις не было у Кирилла установлено твердо. Обыкновенно (как и у восточных) у него ύπόοτασις=φύσις; но иногда (anath. 4): «προσώποις δυσίν, ήγουν ύποστάσεσι». Понимать его язык правильно человеку, предубежденному против него, как Несторий, было нелегко.
Основные черты учения Кирилла были следующие. Христос есть «εν τι το έξ άμφοίν», «нечто единое из обоих»: «различны природы, сочетавшиеся в истинное единство; но один из обеих Христос и Сын — не в том смысле, чтобы различие природ уничтожено было вследствие единения» (из «Καταφλυαρούσι»). Но это «εν τι το έξ άμφοιν» называется преимущественно «μία φύσις τού θεού Λόγου σεσαρκωμένη». Предполагается как факт, что Бог Слово есть совершенная природа — ипостась, и человек есть совершенная природа — ипостась (так как человечество Христово было бы полным отдельным человеком, если бы не было воспринято в единение с Богом Словом); что качественные определения той и другой природы различны, и не уничтожились через соединение. Но с момента единения Бог Слово и человеческая природа составляют (άποτελεσασών) одно живое целое, «одну природу Бога Слова воплощенную», и богослов должен смотреть на это единение с точки зрения именно единства, а не констатировать двойство в этом живом целом [48] и не распределять факты и наименования по природам так, что из этого происходит опасение за сознание их истинного единства: лишь в отвлеченном мышлении позволяется различать эти две природы и преимущественно как τά έξ ων (т. е. рассматривая их в момент до соединения).
Следовательно, аа) Несторию предлагали особый метод созерцания; бб) слово «φύσις» употреблялось в двух смыслах, не имело устойчивого терминологического значения.
в) Communicatio idiomatum, с точки зрения Кирилла, не представляло никакой трудности. Христос, Бог—Слово, есть μία φύσις σεσαρκωμένη, единственный центр (субъект) всей личной жизни Богочеловека (так что de facto β = α = γ), а потому все факты и определения относятся к этому подлежащему (так что здесь нет даже никакого «перенесения с одного на другое», άντιμεθίστασις): страдания — Его собственные страдания по плоти, потому что это — страдания Его собственной плоти (το ίδιον αυτου σώμα), хотя Он по божеству бесстрастен. 'О Θεός Λόγος άπαθώς έπαθεν (пострадал бесстрастно, потому, что не εις τήν ιδίαν αύτου φύσιν, но тем не менее истинно пострадал «σαρκί»), (Таким образом: так как β'=β =~ γ=γ'); то β=~γ').
г) Θεοτόκος есть, по Кириллу, название характеристично точное, как наименование a potiori. Человек состоит из души и тела; но человек есть не просто душа plus тело, не есть только их подлеположение, но их живое единство, в котором преимуществует душа; кто убивает тело, тот расторгает этот жизненный союз, и за то его называют человекоубийцею и душегубцем.
При таком понимании становилось ясно, что во Христе личное единение Божества и человечества несомненно объективно, что Бог Слово во Христе открывается непосредственно: Христос не есть только Θεοφόρος, но Θεάνθρωπος.
Слово ύπόστασις и у Кирилла, как и у Нестория, стояло еще очень близко к понятию φύσις, и учению Нестория о διαίρεσις των δύο φύσεων Кирилл противопоставил учение о ενωσις φυσική, единении естественном. «Μια φύσις του Θεου Λόγου σεσαρκωμένη» — повторял он слова [приписанные великому Афанасию], «не разделяй естеств по соединении». Он не хотел признать того, что единый Сын есть διπλούς. Это не то значит, что он сливал Божество и человечество во Христе, или допускал мысль о поглощении последнего первым, или безразличие между ними. Признавая природу Бога Слова единою, он не желает считать ее тождественною в определениях того и другого существа. Но признавая в полной силе различие Божества и человечества in abstracto, он не хотел применять этого различения in concreto, когда шла речь о Богочеловеке. Это различение он признавал только теоретически, κατά μόνην τήν θεωρίαν, έν ψιλαΐς διανοίαις, и подозрительно относился ко всякому энергическому заявлению его реальности, когда хотели провести это признанное различие в ряде частностей, когда, например, усматривали в одних фактах евангельской истории характеристику именно Божества, в других — Его человечества. В таком распределении евангельских изречений он видел разделение самого Христа на две самостоятельные части.
Если Нестория нужно укорять за то, что он слишком конкретно понимал человечество во Христе, превращая его почти в отдельного человека, то в системе Кирилла человечество представлялось слишком отвлеченным, почти только свойством Богочеловека, а не Его природою, жизненною, реальною. Зато Кирилл спасал великую истину — личного единства Богочеловека. Никогда это человечество не являлось самостоятельным субъектом в жизни Христа, так чтобы открывать место вопросу о том, в каком же отношении те или другие факты этой жизни стоят к Божеству Христову: всегда Сам Бог Слово является подлежащим фактов и состояний жизни. Сам Бог Слово рождается от Девы, хотя и плотию, Сам Он, хотя и бесстрастно, страдает на кресте. Строго говоря, в системе Кирилла для так назыв. άντιμεθίστασις των ονομάτων не было места, потому что не с чего было переносить их; нельзя переносить, напр., страданий, когда единственное подлежащее этих страданий есть Бог Слово, хотя и бесстрастный. Бог Слово не усвояет только эти страдания, не ставит Себя только в отношение к ним; ведь это страдания Его собственной, Его единой воплощенной природы, следовательно, это Его собственные страдания по плоти. Столь же естественно и понятно было для Кирилла название этой собственной плоти Слова — божественною, θεία σάρξ.
Один частный [уже упомянутый выше] пример показывает, как в своих воззрениях расходились оба противника. Свой взгляд Несторий поясняет таким примером. Человек состоит из души и тела; кто его убивает, того называют человекоубийцею, άνθρωποκτόνος, хотя не подлежит никакому сомнению, что он убил не всего человека, а только тело, и убить души не имел физической возможности, потому что она бессмертна. Таким образом, того, кто в собственном смысле есть σωματοκτόνος, убийца тела, мы называем άνθρωποκτόνος, человекоубийцею, потому что в имени «человек» содержатся оба понятия: душа и тело. Но назвать подобного убийцу ψυχοκτόνος, душеубийцею, было бы абсурдом. Ясно, следовательно, что хотя пострадал Бог Слово как человек, но можно говорить о страдании Христа, и нельзя говорить о страданиях Бога. — На это Кирилл отвечает, что этот пример говорит в его пользу. Ведь человек — это совсем не то, что душа + тело в их простом подлеположении. Нет, при всем различии их природ, человек есть их живое единство. Поэтому-то и возможно говорить о человекоубийстве; душа человека не убита, как бессмертная, убито лишь его тело; но так как это его собственное тело, то говорят, что убили его самого, человека. Поэтому-то и должно говорить, что пострадал Сам Бог Слово.
Вы видите, что данный пример с формальной силллогистической стороны бесспорно в пользу Нестория; но Кирилл вносит столько жизненного понимания в самый факт, что и его вывод утрачивает свой парадоксальный характер. Из этого примера видно, как энергично сознано им значение Божества, как носителя и источника личной жизни в Богочеловеке. Душа человека до тождества совпадает с самим лицом человека. Она и есть жизненный центр, в отношении к которому тело является лишь его принадлежностью, а не уравнивается с последним, как составная часть, объединяемая в третьем.
Таким образом, св. Кирилл выставлял на вид особенно единство Божества и человечества во Христе, предполагая, как несомненное, действительность различия двух естеств. Несторий против арианского и аполлинарианского монофиситства отстаивал действительное различие двух естеств, не думая оспаривать единство Христа и Сына. Кирилл находил, что система Нестория дает основание сомневаться, что Христос есть истинный Бог. Несторий находил, что в системе Кирилла дан элемент теопасхитства, что в своем любимом слове «Эммануил» Кирилл на слове «ил» (Бог) ударяет так сильно, что «эмману» (с нами) остается совсем без ударения.
И Кирилл и Несторий обвиняли друг друга в отступлении от «никейского символа», в котором христологический (III) член читается: «ради нас человеков и ради нашего спасения сошедшего и воплотившегося и вочеловечившегося». Но этого не отвергал ни тот, ни другой, a обвинение опиралось на различную (мысленную) интерпункцию II и III членов.
По Кириллу: «И во единого Господа Иисуса Христа = Сына Божия = единосущного Отцу = сошедшего» и т. д. Следовательно, и воплотился и пострадал Сын Божий, единосущный Отцу.
По Несторию:
α) (Общее, το κοινόν)
И во единого Господа Иисуса Христа
β) Сына Божия = единосущного Отцу (особенное божеское естество).
(γ) сошедшего = и воплотившегося и вочеловечившегося и т. д. (особенное человеческое естество).
Следовательно, и воплотился и пострадал Господь Иисус Христос.
A анафематизм Никейского собора на тех, которые признают Сына Божия изменяемым (τρεπτόν), Несторий распространял и на тех, которые допускают соединение Божества и человечества во Христе во одно естество, что — по мнению Нестория — без «изменения» (τροπή) Божества немыслимо.
Побочные осложнения спора и история его до третьего вселенского собора.
Но чисто догматический спор был осложнен а) отношениями константинопольской кафедры к александрийской и б) к римской.
а) Первенство на востоке, по праву исторической давности, принадлежало не Константинополю, a Александрии, Преимущества константинопольской кафедры, предоставленные ей 3 правилом второго вселенского собора, в Александрии признавали далеко не охотно — особенно тогда, когда они направлялись прямо против Александрии, как было напр., в том случае, когда Феофил был вызван на суд Златоуста.
Несторий старался показать, что его дело аналогично с делом Златоуста. И в самом деле, в данном случае примешалось нечто аналогичное: несколько александрийцев сомнительных нравственных качеств явились в Константинополь с жалобами на св. Кирилла и, по-видимому, были приняты благосклонно Несторием (хотя он и отрекался от этого). Можно было ожидать, что последует приказ императора, чтобы Кирилл александрийский явился на суд пред Нестория константинопольского, и Несторий, быть может, относился к подобной перспективе не без удовольствия. Кирилл заявил своим, что судить его Несторию не придется, а напротив, Несторий, сам ответит наперед пред вселенскою церковью за свое лжеучение. Благодаря этому осложнению Несторий, получив послание Кирилла «Τού Σωτήρος», во всеуслышание заявил в церкви 6 декабря, что началось и на него, Нестория, «египетское гонение», подобно как на Мелетия и Флавиана, на Нектария и Иоанна.
Отождествить свое дело с делом Иоанна Златоуста было, конечно, очень выгодно для Нестория и крайне невыгодно для Кирилла. Поэтому св. Исидор пилусийский и писал последнему, чтобы он действовал как можно осторожнее, так как наружное сходство положений его и Феофила бросалось всем в глаза и закрывало различие внутреннее.
б) Константинопольский епископ этого времени не мог быть persona grata в Риме, во-1-х, потому, что там никак не хотели признавать 3 правила Константинопольского собора. В этом правиле возвышение константинопольской кафедры мотивировалось тем, что Константинополь есть царственный град. Между тем Рим когда-то был царственным градом, но теперь лишился этой чести, вследствие чего там опасались, что он падет и в церковном отношении и станет даже ниже Константинополя. Bo-2-х, потому, что между Римом и Константинополем шел глухой спор из-за восточного Иллирика (фессалоникское викариатство), который в гражданском отношении зависел от Константинополя, а в церковном от Рима. В-3-х, Несторий, когда изгнанные из Италии пелагиане обратились к его посредству, ища себе церковного суда, в послании «брату» Келестину просил последнего доставить сведения, за что пелагиане отлучены от церкви, так как они считают себя невинно пострадавшими. Это намерение: — рассматривать дело, после того как Roma locuta est, не понравилось Келестину. Пелагиане могли быть выгнаны только гражданской властью и явились в Константинополь к императору. А как дело церковное, их дело должно было быть рассмотрено и епископом константинопольским. Отношения между востоком и западом в это время были таковы, что то, что происходило на западе, было совершенно неизвестно на востоке. Когда явились пелагиане, то восточные епископы не знали ничего о них. И Несторий с восточными епископами вполне справедливо предположила, что если людей гонят, то не без вины. Но так как Пелагий решительно не допускает того положения, что грех непреодолим и коренится в самой природе человека, с чем восточные епископы были вполне согласны, то на востоке нашли пелагиан [в этом пункте] совершенно православными. О результате своего исследования Несторий сообщил Келестину и просил его уяснить причину отлучения. А так как Несторий видел, что поднимается дело и против него, то, чтобы предупредить своего «брата» Келестина, приложил две своих проповеди. Это послание осталось без всякого результата: Келестин, неодобрительно отнесшийся к титулу «брата», торжественно заявил, что, так как эти документы написаны на греческом языке и не приложено перевода, то он и не мог их прочесть. Они остались не прочтенными до заявления из Александрии.
Когда после этого Кирилл александрийский отправил к Келестину послание, адресованное не к «брату», а к «отцу отцов», — послание, в котором по пунктам изложил заблуждения Нестория и к которому присоединил латинский перевод его: то Келестин, будучи в догматических вопросах homo simplex, поручил составить опровержение учения Нестория ученику Иоанна Златоуста — Иоанну Кассиану, который действительно представил это опровержение в своем сочинении — De incarnatione. После этого Келестин на римском соборе 11 августа 430 г. осудил учение Нестория — с большим авторитетом и некоторою поспешностью (без вызова Нестория) — и потребовал от епископа константинопольского отречения от своих заблуждений в десятидневный срок. Несторий не придавал этой мере никакого нравственно обязывающего значения, так как не считал «простеца» Келестина компетентным судьею в богословском вопросе по существу и думал, что Келестин просто повторяет то, что написали ему из Александрии.
Привести в исполнение это постановление собора Келестин поручил Кириллу, усвояя ему значение своего наместника (συναφθείσης σοι τοίνυν τής αυθεντίας τού ήμετέρυ θρόνου καί τή ήμετέρα τού τοπου διαδοχή έπ’ εξουσία χρησάμενος, nostracue vice et loco cum potestate usus). Об этом из Рима оповестили значительнейших епископов востока. Писал и Кирилл. Иоанн антиохийский обратился к Несторию с советом оставить свою неуместную полемику против Θεοτόκος. Несторий согласился. В то же время маститый старец 110-летний епископ верийский (алеппский) Акакий от имени Иоанна антиохийского и своего собственного обратился к Кириллу с просьбою — сколько возможно мягче действовать в отношении к Несторию, выражая свое убеждение, что в данном случае они имеют дело не столько с действительною ересью, сколько с увлечением богослова и разностью в словах. Акакий указывал на слова 2 Кор. X, 8 (вольная передача Акакия): «Если данною нам Богом властию я воспользуюсь к созиданию, а не к расстройству (καθαίρεσιν), то в стыде не останусь».
Между тем осенью Кирилл созвал в Александрии собор и в послании от него к Несторию предложил ему формулу, в которой он должен отречься от своих заблуждений: он должен подписать 12 анафематизмов, направленных против него. Это послание передано Несторию 30 ноября, а 19 ноября уже последовало приглашение императора на вселенский собор в пятидесятницу следующего года (июня 7).
На собор Несторий готовился с радостью, убежденный в торжестве своего дела, в том, что открытая борьба со своим противником на соборе очистит его от всяких нареканий. Посланию Кирилла он не придал никакого значения, полагая, что с передачею дела на суд вселенского собора eo ipso приостанавливается и отменяется все, сделанное на соборах частных. В осуждении своем в Риме он видел следствие с одной стороны простоты («simplicior»), догматической непроницательности Келестина, с другой — интриги Кирилла. В действиях александрийского епископа против него он видел не единичный случай, а лишь один из моментов исторически унаследованной политики александрийских иерархов, — лишь один из фазисов того гонения, которое египтяне последовательно воздвигали против Мелетия и Флавиана антиохийских и Нектария и Иоанна константинопольских. Этот взгляд он высказал пред всею церковью в проповеди.
Суд собора не оправдал ожиданий Нестория, и Ефесский собор кончился временным разрывом общения между александрийскою церковью и антиохийскою. Причины этого лежали а) в самом характере богословского вопроса и отношении к нему восточных, б) в бестактном образе действий византийского правительства, что отразилось, прежде всего, в неопределенности программы (внешней процедуры) собора.
а) Восточные вообще считали Нестория костью от кости своей и полагали, что в его учении есть, быть может, преувеличения, недомолвки, ошибки, но нет еретического заблуждения. Учение их с системою Нестория имело сродство, и они выразили свою солидарность с Несторием тем, что заблуждения стали искать на стороне Кирилла. Сперва уважаемый всем востоком Акакий, еп. верийский, пытался примирить Кирилла с Несторием, прося первого снисходительно взглянуть на доктрину последнего, в которой, конечно, нет ереси. Сначала это посредничество было успешно; но когда появилось послание «Τού Σωτήρος», то восточные богословы (напр. Андрей самосатский) пришли к убеждению, что в 12 главах Кирилла восстановляется ересь Аполлинария. Поэтому они стали на сторону Нестория и против Кирилла. Сам Несторий не видел в этом послании верного изложения своего учения; напротив, в нем он увидел зачатки таких богословских положений, которые сами могут развиться в ересь. Посланию Кирилла он противопоставил свои 12 антианафематизмов. В них он не отвечал на сущность вопроса, а старался уловить Кирилла в неточностях и вывести из его слов какое-либо лжеучение. Так, напр., в 1 анафематизме Несторий привязывается к слову «σαρκικώς» — «плотски», и грубо понимает это выражение [как будто бы оно предполагаешь превращение Самого Бога Слова в плоть]. И хотя восточные в этом отношении были более нейтральны, все-таки и они находили, что заблуждение на стороне Кирилла. Во всей области антиохийской увидели неправоту в 12 главах. Феодорит кирский написал опровержение на них; Андрей самосатский также (последний по поручению Иоанна антиохийского и собора всех восточных). Сам Иоанн антиохийский в послании к Фирму, епископу Кесарии каппадокийской, выразился относительно 12 глав, что он не знает, кому принадлежат эти главы, но что учение, в них содержащееся, неправославно.
Затем, для восточных епископов не были неизвестны натянутая отношения между Константинополем и Александрией и они искренно убеждены были, что Несторий преследуется именно как епископ константинопольский, тем более, что сам Несторий являлся даже примирителем, предлагая заменить высказанное Анастасием выражение «άνθρωποτόκος» выражением «Χριστοτόκος». Между прочим, было разъяснено, что присутствовавший при этом митрополит Дорофей маркианопольский торжественно провозгласил: «анафема тому, кто наречет Деву Марию Богородицею». Если кто виноват, то именно этот Дорофей, тогда как он вовсе не затрагивается, а упоминается только Несторий, который виноват разве тем только, что не отлучил Дорофея и своим сослужением выражал с ним общение.
Следовательно, аа) восточные расположены были смотреть на дело Нестория, как на свое собственное, и не могли согласиться на осуждение Нестория, не убедившись воочию, что Несторий учит не тому, что они признают за истину; бб) авторитет же Кирилла в их мнении не имел никакого значения.
Но случилось так, что непредвиденные затруднения (голод в Антиохии, возбужденное состояние народа, вызывавшее опасение бунта) воспрепятствовали восточным отправиться во время, а испорченная дождями дорога замедлила их путь, так что они прибыли в Ефес не к 7 июня, а лишь 26-го. Впрочем, к 20 июня установились письменные сношения между отцами, находившимися в Ефесе, и приближавшимися восточными. Иоанн в письме просил Кирилла подождать 5–6 дней, но на словах было прибавлено подателем: «если я еще умедлю, то приступайте к делу», что Кирилл понял как желание Иоанна — не присутствовать при осуждении Нестория. Прибыв 26 июня в Ефес и узнав, что еще 22 собор открыт под председательством Кирилла и Несторий уже низложен, Иоанн антиохийский с окружавшими его восточными отнесся к этому, как к вопиющему беззаконию (iniquitas, нарушение канонов), сам составил свой соборик, conciliabulum, и в тот же день объявил Кирилла и Мемнона (без всяких канонических формальностей) лишенными сана, а отцов собора (Ефесского под председательством Кирилла) отлученными впредь до раскаяния [49].
б) Посредничество государя принимали охотно обе стороны. К сожалению, Феодосий II при всех своих добрых намерениях (он желал церковного суда, свободного от вмешательства светской власти) не обладал тою силою воли и тем пониманием дела, какие требовались от такого посредника. Поэтому он допустил немало ошибок, возмутивших еще более мир церкви.
αα) В своей sacra, объявлявшей собор, он не выяснил 1) ни своей точки зрения на положение дела, 2) ни своего отношения к римскому собору, 3) ни того, кто должен руководить внешним ходом собора, и 4) не дал категоричных разъяснений относительно состава собора.
1) Феодосий, как и естественно, находился под влиянием Нестория и смотрел на дело глазами последнего. В своей секретной грамоте к Кириллу он прямо называл его (не Нестория) виновником церковной смуты и вызывал на собор почти как подсудимого. Это была точка зрения Нестория и восточных. Кирилл, как и всякий, знал, какое огромное значение при дворе имеет августа Пульхерия, сестра императора, и послал свои разъяснения не только императору Феодосию, но и августам. Это дело такта со стороны Кирилла оказалось, однако же, большою политическою ошибкою. В это время установилась неприязнь между императором и женскими апартаментами дворца. Император писал поэтому Кириллу в тоне совершенно раздраженном. Следовательно, точка зрения императора совпадала с точкою зрения Нестория и восточных. Но в сакре не сказано была ровно ничего о том, что самого епископа александрийского император считает, по меньшей мере, одною из споривших сторон.
2) Несторий полагал, что с объявлением собора вселенского все постановленное в Риме сведено к нулю и дело должно быть рассмотрено заново. В сакре об этом не сказано было ничего. Но Кирилл полагал, что вселенскому собору остается лишь завершить то, что, согласно с православным учением, постановлено было на соборе римском. И так как Келестин выполнение этого постановления возложил на Кирилла, как на представителя своего лица, то Кирилл и в Ефесе действовал как «занимающий место святейшего Келестина римского», следовательно, как естественный первенствующий член собора.
3) На уполномоченного своего император возложил обязанность заботиться о мирном ходе соборных заседаний, но не вмешиваться в самые предметы совещаний. Но вопрос, от этого ли уполномоченного зависит открытие собора, оставлен был без ясного ответа. В сакре было сказано, что собор должен быть открыть на другой день пятидесятницы, когда соберутся все епископы. Таким образом, были указаны два условия — день и присутствие всех епископов. Теперь вопрос, как быть уполномоченному, если окажется, что в понедельник не соберутся все епископы. И действительно, оказалось невозможным открывать собор потому, что запоздали не только восточные, но и некоторые западные отцы. В сакре же и намека не было на то, что делать, если случится подобная вещь.
4) Сакра была циркулярно разослана митрополитам (и, может быть, двум-трем выдающимся епископам, как Акакию верийскому и Августину иппонскому) и приглашала их прибыть на собор, взяв с собою «немногих» (ολίγους) подведомых им епископов. Таким образом, с точки зрения сакры вселенская церковь есть союз митрополий (епископы-суффраганы рассматриваются как ассистенты своих митрополитов). К этому взгляду примкнули и восточные, полагавшие, что митрополиты должны явиться с двумя-тремя епископами, как и сделала большая часть восточных. Поэтому они были крайне недовольны, что, напр., епископ александрийский, которого они хотели рассматривать как обыкновенного митрополита, взял с собою до 50 (46 известны по именам) епископов египетских, а епископ ефесский Мемнон — до 35 асииских. Поэтому, когда 21 июня вышло между епископами разногласие, открывать ли собор 22 июня, то до 150 епископов (с 16–19 митрополитами в том числе) высказались вместе с Кириллом за открытие собора, меньшинство же желало подождать Иоанна антиохийского и римских легатов и представило об этом заявление с 68 подписями; но так как в числе этих 68 21 подпись принадлежала митрополитам, то считать себя меньшинством протестовавшие были не расположены и устранились от участия на вселенском соборе, повторив 22 числа свой протест против его открытия. Таким образом, вопрос о способе подачи голосов на соборе, дебатировавшейся в 1415 г. в Констанце, был антиципирован уже в Ефесе.
В сущности, восточные отцы были правы в том, что Мемнон был неправ, явившись с 35 епископами; но в отношении к Кириллу были неправы. Церковь не устанавливала правила церковного устройства, одинакового для всех местностей. В Галлии было немного епископов, а в Италии — много; когда Асия была усеяна епископами, в Каппадокии чувствовался в них недостаток. Также и Египет представлял своеобразное церковное устройство. Александрийский епископ, носивший имя папы, имел под своим управлением все египетские области (оба Египта, две Августамники, Аркадию, две Фиваиды, две Ливии). Во всех их он занимал положение митрополита; он своею рукою рукополагал всех епископов. Следовательно, в египетских провинциях не было в, собственном смысле митрополитов (т. е., имевших право председательствовать на соборах, рукополагать епископов): всех утверждал епископ александрийский, [он же созывал соборы и председательствовал на них]. Кирилла приглашали с митрополитами, которых не было, а поэтому Кирилл должен был привезти по несколько епископов из каждой провинции, откуда получилось 46 епископов, число далеко не ужасное. В сущности, все это плод канцелярской мудрости, а не церкви. Таким образом, сакру можно было нарушить, не будучи связанным совестью.
ββ) Св. Исидор пилусийский употребил с своей стороны возможные усилия, чтобы подготовить своего государя к возможной для него высокой роли на соборе. «Если ты уделишь часть своего времени — писал он императору — и сам лично будешь присутствовать на соборных заседаниях, то я вполне уверен, что дело пойдет безукоризненно. Но если ты предоставишь собор влияниям различных эгоистических интересов, то что защитит его от преткновений? Ты окажешь большую услугу делу церкви, если запретишь твоим сановникам богословствовать. Эти люди, в своем хаотическом разъединении, послушны своему государю и противятся Богу. Иначе — церкви они, конечно, не повредят, но могут принести серьезный вред государству». Действительно, было весьма важно поставить императора ближе к собору, и вырвав его из среды придворных, освободить этого государя, исполненного благих намерений, но крайне бесхарактерного, от влияния его двора, переполненного продажными сановниками, которые весьма рады были начинавшейся церковной смуте и готовы были богословствовать изо всех сил, потому что это обещало обильную жатву «благословений» для их ненасытимой жажды золота.
К сожалению, Феодосий не послушался этого мудрого совета. Он сам остался в Константинополе, a вместо себя отправил своим представителем в Ефес одного из начальников императорской свиты (magnificentissimus comes devotissimorum domesticorum, командир гвардейского корпуса) Флавия Кандидиана, сановника не настолько значительного), чтобы его голос выслушивали как волю самого государя.
Из всего сказанного видно, во-первых, что Несторий в данном случае был лишь представителем, хотя бы и крайним, тех воззрений, которые выносили лица, получившие богословское образование в антиохийском направлении. За Нестория, можно сказать, in corpore поднялся весь восток. Таким образом, отделять дело Нестория от общего направления ученых антиохийских богословов не было возможности. Если Несторию суждено было пожать лавры на арене догматического спора в Ефесе, то он должен был по всей справедливости разделить их с епископами востока. Если он должен был предстать пред высшим органом церковной власти, как человек, учение которого было неясно, то антиохийские богословы были самыми желательными посредниками, и истолкователями, как лица лучше, чем кто-либо другой понимавшие учение Нестория. Если, наконец, он должен явиться на соборе прямо как подсудимый, то не видно, как возможно освободить от такого же суда и его восточных собратий, столь открыто заявлявших о своей солидарности с Несторием в большинстве пунктов его догматики. Словом, на этом будущем соборе антиохийская церковь с подведомыми ей провинциями должна была быть представлена.
Во-вторых, важность дела Нестория заключалась не в том только, что он был первенствующим иерархом востока, но главным образом в том, что он был представителем весьма немалочисленной группы ученых богословов. Приговор над ним не мог не затронуть и их. Поэтому спасти Нестория, обратить его, было делом не только христианского милосердия, но и историческим подвигом высокой важности, знаменательным заявлением церковного единства в вере, властным словом: «молчи, утихни», обращенным к взволнованному морю богословской мысли. Но всякое действие, исходящее от Кирилла, всякое проявление его авторитета, не могло иметь желаемого воздействия на Нестория, потому что наперед было отравлено его антипатиею, его недоверием к характеру и православию своего александрийского собрата. Оно способно было не умиротворить его, не пробудить в нем раскаяние, а возбудить в нем горделивую мечту об ореоле исповедника над его головою, подобном тому, какой осенил Мелетия, Флавиана, Златоуста. Было весьма важно, чтобы непосредственное воздействие соперников друг на друга было ослаблено, чтобы иные посредники с авторитетом и властию стали между ними. Поэтому церковный собор возможно полный, сколько возможно более вселенский по своему составу, был в высшей степени желателен.
Нужно отдать справедливость императору, что он хотел отдать дело церковное на суд самой же церкви, созвав собор свободный и независимый: он запретил своему уполномоченному всякое вмешательство в догматические вопросы. Большинство епископов было приглашено естественно с востока; но император позаботился пригласить и выдающихся представителей запада, в том числе и Августина иппонского, одного из самых глубоких мыслителей западной церкви. Его авторитет был бы тем более дорог, что он с успехом заявил себя в борьбе с некиим Лепорием, заблуждение которого было сродно с несторианством, и возвратил его в лоно церкви. К сожалению, великий иппонский святитель еще 28 апреля 430 г. скончался.
Но все указанные важные условия остались невыполненными. Взгляды на задачи предстоящего собора были различны. Если Несторий видел в нем отмену всего сделанного против него, мечтал о свободной арене для догматической борьбы со своим соперником, то Кирилл в предстоящем соборе видел лишь завершение всего сделанного против Нестория в Риме и Александрии, он борьбу с Несторием не был расположен начинать сначала. Об отмене всего этого он думал столь мало, что обратился даже к Келестину с вопросом, как быть в том возможном случае, если Несторий на соборе раскается? Даровать ли ему прощение, или считать его все-таки низложенным в виду того, что в 10-дневный срок он не проклял своих заблуждений? Тогда как Несторий думал, по меньшей мере, о своем полном равенстве с Кириллом на предстоящем разбирательстве, а император готов был смотреть на Кирилла почти как на подсудимого: он отправил Кириллу весьма жесткое, подкрепленное угрозами, предписание непременно явиться в Ефес, — сам Кирилл смотрел на себя не как на обвиняемого, а как на первенствующего иерарха на предстоящем соборе, первенствующего уже по одному тому, что римский епископ, бесспорно всеми признаваемый за первого епископа во вселенской церкви, передал ему свой голос, назначил его своим викарием и поручил привести в исполнение приговор римского собора над Несторием. И в самом деле, на Ефесском соборе [при имени] Кирилла пишется: διέποντος καί τον τόπον του άγιωτάτου καί όσιωτάτου αρχιεπισκόπου τής ‘Ρωμαίων εκκλησίας Κελεστίνου, хотя никакого документа, которым Келестин назначал бы Кирилла своим викарием на вселенском соборе, не сохранилось. Да Келестин и не мог назначить Кирилла своим викарием, потому что прислал от себя других легатов, и ответ на упомянутый выше запрос Кирилла привезен был ему уже в Ефес этими легатами. Очевидно, таким образом, что Кирилл признавал себя викарием апостольского престола на вселенском соборе просто на основании упомянутого выше послания Келестина от 11 августа 430 г. А раз Кирилл смотрел на себя таким образом, он, понятно, не видел для себя ни обязанности, ни права устраниться от первенствующей роли в Ефесе. Его могли разве принудить или упросить сделать это.Третий вселенский собор
Относительно предшествовавших первому заседанию собора событий коптский перевод деяний собора дает сведения частью легендарные, частью достоверные. Из этих последних видно, что Иоанн антиохийский мотивировал и объяснил свое поведение еще заранее, объявив, что к сроку в Ефес прибыть не может, что и было разрешено ему в Константинополе [50].
Но переписка по этому делу имела характер секретный, и потому поведение Иоанна антиохийского вызвало различную оценку. При рассуждениях об открытии собора произошло разделение, и Кандидиану пришлось столкнуться с разногласием отцов собора. Как византиец, он должен был смотреть на дело глазами Нестория. Поэтому, когда произошло разногласие, он решил ждать Иоанна антиохийского. Когда 22 числа отцы явились в церковь св. Марии, он вместе с меньшинством епископов объявил протест. Ему последовало сейчас же возражение, что отцы собора действуют на основании сакры, а на что опирается Кандидиан, они не знают. Но тут Кандидиан сделал промах. Он прочитал сакру, в которой ему поручалось заведывание только внешней стороной собора и которая должна быть прочитана при открытии собора. Он думал, что его послушают. Отцы, почтив приветствием сакру, объявили, что после её прочтения ipso facto собор открыт и что они просят, чтобы Кандидиан не вмешивался в богословские прения. Он ушел и собор открылся. Об этом мы ничего не узнали бы, если бы не малый собор Иоанна, на котором и было открыто об этом. Сакры этой в деяниях не значится, очевидно, оттого, что Кандидиан не оставил акта.
После того, как отцы остались одни в храме, констатирован был, разумеется, факт отсутствия Нестория, заявлено было, что еще накануне его приглашали, и он ответил: «подумаю, и если сочту нужным, то приду». Послано было второе письменное приглашение, на которое последовал ответ: «явлюсь, когда прибудут и все другие епископы». На третье (письменное) приглашение не последовало никакого ответа, так как посланные не могли его и передать Несторию, дом которого был окружен стражею. Тогда отцы решили произвести дело о Нестории в его отсутствие.
Прочитан был никейский символ, как непреложная норма православия, затем второе послание Кирилла к Несторию «Καταφλοαρούσι μέν». Отцы заявили, что оно вполне согласно с учением свв. отцов никейских. Затем прочитано ответное послание Нестория: «Τάς μέν χαθ ημών ύβρεις». Отцы заявили, что оно несогласно с православною верою. Доказано было, что известное послание Келестина было Несторию предъявлено, но он не отрекся от своих мнений. Несколько отцов заявили, что из разговоров с Несторием они вынесли то убеждение, что он и до сих пор держится своих заблуждений и учит даже хуже прежнего. Затем прочитаны были отрывки из свв. отцов о воплощении и выдержки из проповедей Нестория.
Прочитано было и послание Кирилла с 12 анафематизмами. Но голосование относительно этого послания не произошло на этом заседании; несомненно, если бы дело дошло до голосования, то протестов нельзя было бы ожидать; но все-таки факт тот, что такого голосования не было, и, следовательно, с формально-канонической стороны оно не могло иметь того значения, какое имело второе послание Кирилла.
После всей этой процедуры, когда убеждения Нестория признаны достаточно разъясненными, отцы собора сделали приговор о нем, который формулировать так: «устами св. собора Сам Господь Иисус Христос, Которого хулил Несторий, лишает его епископского и священнического достоинства». Мотивами этого приговора выставлены: отказ Нестория прибыть на собор, дознанное нечестие его учения, веский авторитет канонов и послание Келестина (άναγκαίως κατεπειχθέντες άπό τε των κανόνων καί έκ τής επιστολής Κελεστίνου). Было уже темно, когда этот приговор состоялся и объявлен был народу. Ефесяне торжественным шествием с факелами торжествовали низложение Нестория.
Дело решилось весьма быстро, но этого следовало и ожидать. На соборе не было разномыслящих, не могло быть, следовательно, и прений. План соборных чтений подготовлен был ранее, вероятно еще в Александрии, и составлен весьма логично, но выполнение его оказалось формальностью. Недаром об открытых заседаниях собора тогда употреблялись выражения: σογκροτείθαι, celebrare — «совершать торжество». Каждый из епископов, по принципу, являлся не для того, чтобы научиться православию, а чтобы его засвидетельствовать. Он, следовательно, должен был наперед знать, что он скажет в положительном смысле. Суждение — отрицательное — о Нестории наперед было составлено тоже у всех; не было, вероятно, ни одного, который с прочитанными здесь документами ознакомился впервые на соборе. Каждый епископ подавал, следовательно, свое окончательное суждение, взвесив и разрешив для себя всякие pro и contra. Вот почему голоса отцов, высказывавшихся о послании Нестория, оказываются даже излишне резкими. Обыкновенно говорят, что оно все сполна нисколько не согласно с никейским символом, лишь двое (Фирм кесарийский и Валериан иконийский) заявили, что оно состоит из внутренне противоречащих частей, что в первой половине оно выглядит благочестивым (μόρφωσιν ευσεβείας περιθείς έν τοΐς προοιμοίς — Фирм), но в конце разрешается полным нечестием. Не видели цели разбираться в этих подробностях, когда — по их убеждению — в конце концов Несторий все же подлежал низложению. Процедура была даже излишне продолжительна, и голоса отцов опережали даже развитие глубоко обдуманного плана: уже при подаче голосов о послании Нестория, многие епископы произнесли ему анафему, и завершили эту часть первого заседания — провозгласив хором эту анафему. Следовательно, говоря строго, можно было бы всего остального и не читать — приговор был уже делом решенным — и прямо написать ψήφον.
Но конечно, это был не такой суд, чтобы Несторий мог оставить его без протеста. Первое приглашение на собор 21 июня застало его неподготовленным: ему нужно было подумать, идти ли ему. Принято было решение: требовать отсрочки до прибытия Иоанна, иначе явиться на собор лишь в том случае, когда пригласит Кандидиан. Но представитель императора не считал собрания 22 числа законным, и поэтому Несторий мог видеть только наивность или лукавство, когда второе приглашение собора мотивировано было тем, что священная воля императора требует, чтобы отцы немедленно приступили к обсуждению догматического вопроса. Один из чиновников Кандидиана, этого живого истолкователя воли императора, от имени Нестория передал посланным твердое решение его не являться на собор до прибытия всех епископов. Нужно прибавить, что эти первые два приглашения были Несторию переданы не как обвиняемому, а как сочлену, как одному из отцов [51]. Он, конечно, хорошо понимал, что лишь только он появится, как „начнется суд над ним. Тем не менее, формальность не была соблюдена: лишь последний άναγνωστικόν собора адресован к нему, как обвиняемому, но он не дошел до Нестория. Юридических поводов для протеста было, следовательно, немало. И Несторий, как только его известили о приговоре собора, отправил свой протест государю, передавая свое дело на суд собора законного и прося, чтобы в этом соборе с каждым митрополитом было не более двух епископов. 15 митрополитов и все другие [сторонники Нестория] подписали это послание Нестория.
— Через три дня на четвертый, только 26 числа, прибыл и Иоанн антиохийский. Отцы собора отправили ему извещение, чтобы он не вступал в общение с низложенным Несторием. Иоанн ответил тем, что собрал свой conciliabulum, не менее чем из 43 членов, и, не входя в общение с Несторием, выслушав отчет Кандидиана о первом заседании собора Ефесского, низложил Кирилла и Мемнона, как главных вождей незаконного деяния 22 июня, «низложившего Нестория без суда И следствия», χωρίς τίνος κρίσεως καί ζητήσεως, а прочих их сочленов объявил вне общения, άχοινωνήτους, пока они не отступятся от Кирилла и Мемнона и не перейдут к нему. На все недочеты юридические первого заседация — здесь ответили деянием уже прямо противозаконным (Кирилла и Мемнона даже и не вызывали). Но Кандидиан примкнул К стороне Иоанна (το άποστατικον σονέδριον).
Некоторые из митрополитов и епископов, протестовавшие против открытия собора 22 числа, перешли на сторону Кирилла, — неизвестно в какое время, может быть даже после прибытия Иоанна, под впечатлением его первого деяния. Но во всяком случае не менее [34] епископов (не считая Нестория) представляли эту группу восточных, которая имела формальное право титуловать себя: «св. собор восточного диэцеза и епархий: Вифинии, Писидии Пафлагонии, Каппадокии второй, Европы, Родопы, Фессалии и Дакии». При такой численности, они не считали своего дела погибшим. Тот факт, что на соборе были без протеста приняты «еретические — как у них принято было выражаться — главы Кирилла», был исходным пунктом их борьбы против собора. Учение Нестория они не только не считали от начала до конца нечестивым, но некоторые из них даже умеренные, как Феодорит, выражались, что «анафематствовать без всяких околичностей (indeterminate) учение святейшего Нестория, значит то же, что анафематствовать само православие». В общей постановке вопроса «восточные» держались той же схемы, что и Несторий, и были вполне убеждены, что Несторий не доходил до тех крайностей, которые ему приписывают, что, напр., слова Θεοτόκος он не отвергал безусловно. Сам Несторий утверждал, что отрывки из его проповедей приведены в искаженном виде и что против него выставлены подложные отеческие места. Поэтому восточные, не поставляя Нестория в своей главе, не привлекая его, по-видимому, к участию в своих соборных совещаниях, защищали его дело, казавшееся им правым.
Отцы Ефесского собора дали почувствовать противной партии, что они решились вести дело круто, и не замедлили показать, что они совершенно игнорируют наложенным на них со стороны восточных запрещением. Наступало воскресенье. Кандидиан, боясь каких-либо осложнений дела, предупредил своих сторонников, чтобы они не совершали богослужения. С точки зрения Кандидиана это было вполне последовательно: он считал спор еще неоконченным, так как собор в Ефесе на его взгляд был противозаконный. Иначе поступили отцы Ефесского собора.
Как известно, по каноническому воззрению, если какое-нибудь лицо подвергнется меньшему наказанию и не подчинится ему, то оно может действовать на собственный риск, подвергаясь затем наказанию большему. Если, напр., пресвитер в запрещении служить литургию, он ipso facto подвергает себя лишению сана. Разумеется, история знает исключения, когда подобные порядки были игнорируемы, но законная каноническая норма была такова: то лицо, которому объявлено, что оно отлучено или запрещено к священнодействию, и, тем не менее, начинает священнодействовать, ipso facto подвергает себя лишению сана. Все епископы, собравшиеся в Ефес на собор, до сих пор не совершали богослужения; они предоставляли совершать службы пресвитерам. Но как только отцам собора известно сделалось это грозное определение Иоанна против них, они стали готовиться в следующее воскресенье к торжественному богослужению в храме. Кандидиан, узнав об этом, ходил к ним и усердно просил не делать этого, но просьба его не была уважена: убежденные в правоте Ефесского собора, отцы естественно спорный вопрос сочли формально решенным и потому торжественно совершили богослужение. Таким образом, отцы собора показали полнейшее презрение к определению Иоанна и, следовательно, подвергли себя лишению сана.
В этой церковной смуте твердая государственная власть, на авторитет которой ссылались обе стороны, могла сделать многое в интересах церковного мира. Император мог или, с достоинством Валентиниана, устраниться от всякого вмешательства в церковные вопросы и предоставить умиротворение церкви её собственным зиждительным силам, или же, следуя более обычной политике, принять к своему рассмотрению возбужденное дело и при этом — или с доверием отнестись к показаниям своего уполномоченного, признать собрание 22 июня преждевременным, противоречащим его воле, и настаивать на рассмотрении дела снова, или же прямо и бесповоротно решить, что или Кандидиан неправильно истолковал его намерения, или же он сам другое направление дела считает необходимым — и стать на сторону решения первого заседания. Но Феодосий не способен был ни к какому твердому шагу. Слабохарактерный, представлявший собою нечто среднее между Феодором Алексеевичем и Феодором Иоанновичем, он во всю жизнь нуждался в чьей-нибудь опеке, состоял под чьим-нибудь влиянием, часто был, игрушкою в руках своих продажных придворных, и потому от его церковной политики, как трости ветром колеблемой, возможно было ожидать всяких противоречий.
Первое решение, им принятое, было в смысле Кандидиана. Не имея еще сведений о прибытии Иоанна, император с особым курьером прислал свою грамоту от 29 июня, которою отменял все решенное 22 июня, и требовал рассмотрения дела снова совместно с Иоанном антиохийским. Но этим приговором остались недовольны обе стороны, потому что та и другая свои решения считали вполне каноничными и отмене не подлежащими. Июля 1-го обе стороны в этом смысле ответили императору.
Требование императора запоздало, ибо в Ефесе случилось [уже] много [непредвиденных] фактов. С этим решением не согласны были отцы собора, потому что считали деяния собора правильными. Император должен был выслушать их объяснения; между тем представить эти объяснения они лишены были возможности, потому что приняты были меры довольно своеобразные, клонившиеся не к тому, для чего они предпринимались, вследствие обострения отношений между епископами и гражданскою властью. Между прочим, на обязанности уполномоченного императором было наблюдение за тем, чтобы не возбуждали дел, не относящихся к предмету соборных рассуждений, напр., чтобы не было спора у епископов об имущественных делах, одним словом — счетов, так сказать, гражданского порядка; эти счеты могли подать повод для некоторых лиц заявить себя недовольными и пожелать удалиться из собора, на обязанности же уполномоченных императора было не допускать такого отъезда. Вокруг Ефеса была устроена, так сказать, своеобразная охрана, чисто полицейская, и этот кордон никого из членов не выпускал из Ефеса. Таким образом, в виду того, что епископам было воспрещено являться с жалобами до окончания соборных заседаний, отцы лишены были физической возможности известить императора о том, что произошло в Ефесе. Документы заседания 22 июня не могли быть доставлены так скоро, как это желательно было, и если — в конце концов — они получились в Константинополе, то допущена была хитрость: один человек, переодетый нищим, принес документы в высверленной палке. Естественно, что император должен был решить дело согласно одностороннему донесению. Но с другой стороны, партия антиохийских отцов тоже была недовольна, так как она признавала свое решение совершенно правильным и точно также кассировке не подлежащим.
Когда для императора эти обстоятельства выяснились, он не имел повода ни настаивать на пересмотре дела, ни отменять [свое решение]. Между тем константинопольские сановники принялись богословствовать, и мнение слабого государя в нерешительности колебалось между признанием Ефесского собора и его полным осуждением. К несчастию, у Феодосия был такой характер, который нельзя назвать слабым в абсолютном смысле: он способен был на скороспелые энергические заряды, но всегда заряжался зарядами того лица, с которым он говорил последним.
Можно было ожидать из Константинополя простого повторения первого эдикта. Но в Константинополе уже вихрем закружились вокруг государя различные влияния. На пространстве 4–5 недель главное направление придворной догматики сменилось не менее как 4 раза. Сам император в присутствии влиятельных сановников лично выслушал прения комита Иринея, представителя восточных, с уполномоченными Кирилла, и решил, что действия собора 22 июня, были незаконны. Но прошло несколько дней, и Ириней не смел и заикнуться об этом приговоре государя.
Донесение Кирилла, написанное 24–25 июня, попало чрез посредство нищего в Константинополь. Православные решили двинуть величайшую нравственную силу, какая в это время находилась в Константинополе. В это время жил там Далматий (в монастыре Далматия), долгие годы пребывавший безвыходно в монастыре. Теперь же он признал, что благо церкви требует, чтобы он вышел из монастыря и сам ходатайствовал пред императором. Авва Далматий в торжественной процессии отправился во дворец, был принят императором и раскрыл ему глаза на то, что делается в Ефесе. Это на императора подействовало, но все-таки не настолько, чтобы он ipso facto стал на сторону собора, и потому деяния Ефесского собора подверглись пересмотру совсем неожиданному.
Пришли к мере, которая очень характеристична для половинчатой политики этого императора, который не хотел и отступать от принятого им направления, и не имел твердости настаивать на выполнении его воли открыто. Константинопольские дипломаты придумали такую меру: сделали вид, что император и понятия не имеет о том, что в Ефесе епископы разделились, но имеет сведения о принятых там решениях. Он созывал один собор и новую свою сакру адресует к одному собору, т. е., ко всем епископам, к которым послано было приглашение, не исключая не явившихся (Келестин римский, Руф фессалоникский) и умерших, как Августин иппонский. Он утверждает произнесенный собором приговор — низложение Нестория, Мемнона и Кирилла — и приглашает отцов в духе мира приступить к дальнейшим совещаниям. Эта сакра прислана была с comes sacrarum largitionum (министр финансов) Иоанном, который сделал все, что мог сделать человек с твердою волею.
Отношения партий были уже до того неприязненны, что нужно было назначить определенный порядок для входа в помещение Иоанна, чтобы не вышло столкновений. Явились по требованию Иоанна. Главный собор и слышать не хотел о присутствии Нестория, ими низложенного, и даже Иоанна с восточными. Тогда и Иоанн с своей стороны заявил, что ведь и Кирилл низложен, и его имя пропущено в адресе императорской сакры, как и имя Нестория. Комит Иоанн распорядился, чтобы их взяли под почетную стражу. Отцы главного собора протестовали — и все-таки остались и вместе выслушали сакру. Вечером взят под стражу и Мемнон. Очевидно, предполагали, что с устранением главных зачинщиков дело пойдет лучше, — и ошиблись.
Иоанн имел поручение вытребовать от той и другой стороны письменное изложение веры. Восточные согласились, собор отказался, прикрываясь требованиями тогдашнего этикета: мы, заявляли отцы, знаем веру, и нас сюда вызывали не как еретиков, от которых подобные вероизложения требуются, чтобы испытать их образ мыслей; да и императору это изложение не нужно, потому что он знает православную веру, как сподобленный крещения. Одним из скрытых побуждений (Cyrilli ер. 27/25 Έταράχθη λίαν) к этому отказу было опасение, что Иоанн антиохийский слишком легко поплатится за свою выходку против собора: он с восточными мог подписать изложение веры собора — и тогда не было бы серьезных оснований считать его вне общения с церковью, тогда как отцы собора желали, чтобы «восточные припали к собору, как согрешившие», и разрушив все свои постановления, письменно анафематствовали Нестория. Нужно, впрочем, прибавить, что для собора, под влиянием борьбы с несторианством запретившего 22 июля составлять новое вероизложение после никейского, [пришлось бы, если бы они согласились выполнить требование Иоанна, вскоре же] ipso facto доказать неосуществимость подобного правила в церковной жизни.
Император решил, наконец, вызвать по 8 депутатов от каждой стороны для переговоров с ними. Около этого времени Несторий заявил о своем желании удалиться на покой в антиохийский монастырь Евпрепия, и был уволен — с почетом. Высший государственный сановник (praefectus praetorio), передавая распоряжение о путешествии, официально писал Несторию: «молим милосердного Господа, да совершит ваша, святость благополучно это путешествие и да живет согласно собственному желанию. Предлагать вам какие-либо утешения — не смеем: при вашей мудрости и одаренные такими духовными совершенствами, вы в них не нуждаетесь, потому что стоите выше других людей».
Между тем, личные совещания с государем не привели ни к какому результату. Император настраивался на тон той стороны, которая говорила с ним последняя. По наружности столь беспристрастный, он не позаботился своею державною властью защитить восточных депутатов от оскорблений халкидонской черни (в Константинополь оказалось невозможным допустить ни тех, ни других депутатов — из-за возмущений «добрых монахов»). Не убежденный в правоте Кирилла, который все еще сидел в Ефесе под стражею, Феодосий успел уже возненавидеть Нестория всею тупою ненавистью бесхарактерного человека за то, что с его именем соединялось воспоминание о неудаче. Он то потрясал от ужаса своею порфирою, когда ему говорили, что сторонник Кирилла, Акакий мелитинский, называет Бога подлежащим страданию, πάθητόν (Synodicon, 27), то затыкал уши, когда при нем заговаривали о Нестории (Syn. 30). Он упрекал «восточных» за то, что они совершают богослужение, а когда они отвечали просьбою, чтобы запрещено было совершать богослужение и их противникам, то отговаривался тем, что «он не может приказывать епископам».
В короткое время он издал два противоречащие указа: одним он распустил собор, прямо признавая Кирилла и Мемнона низложенными, другим он увольнял из Ефеса всех, в том числе и Кирилла с Мемноном, признавая их епископами, заявлял пред всеми, что пока жив, не может осудить восточных, потому что их пред ним ни в чем не обвинили, и просил отцов позаботиться о восстановлении мира церкви. «Не я причина всего происшедшего зла. Кто его виновники, Бог знает». Эта последняя сакра и была окончательною.
Восточные отправились в свои епархии. А их противники, между тем, вошли в Константинополь и здесь, с согласия императора, рукоположили во епископа столицы некоего Максимиана, человека практического благочестия, но другими качествами не выдававшегося. И император, воображая, что он вполне беспристрастен, обратился к своему новому архипастырю с вопросом: что же делать для восстановления церковного мира? Со стороны Максимиана, понятно, возможен был только один ответ: пусть восточные предадут анафеме нечестивое учение Нестория, признают его низложенным и примут определения святого и вселенского собора. Это указание и стало программою Феодосия.
Что касается других заседаний Ефесского собора, то между первым и вторым заседаниями был некоторый промежуток: с одной стороны, были попытки известить императора и константинопольских клириков, a затем надо было послать извещение в Египет; кроме того, по временам составляли слова, которые должны были служить показателем воззрения участников собора на лицо Иисуса Христа.
Второе заседание было лишь 10 июля; оно вызвано было прибытием римских послов от Келестина. Они явились так поздно потому, что задержаны были бурями и ветрами. Послы были — пресвитер Филипп и епископы — Аркадий и Проект.
Для исследователя, только что приступающего к исследованию древних памятников, не может не казаться поразительным, что везде выступает на первом плане пресвитер Филипп, а не епископ Аркадий. В этом, однако, сказывается древняя логика: заместитель известного лица на соборе или в других собраниях пользовался тем местом, какое подобало лицу отсутствующему. Но, по древнему воззрению, епископ, как бы он ни был высок по значению кафедры, не имел права избрать своим делегатом епископа, как лицо ему равное; делегат — лицо всегда меньшее, чем delegans; таким образом, заместителем епископа могли быть только его клирики. Таким образом, Филипп явился заместителем самого Келестина, и потому он имел право предшествования двум епископам. Эти же два епископа являлись представителями собора итальянского, который созывал Келестин, и в согласии с которым он действовал. Рим последовательно выдерживал традиции папского главенства. Келестин, подобно другим папам, хотел подать свой отдельный голос по данному вопросу, но чтобы дать своему голосу авторитет, он созвал собор из итальянских епископов. Собор епископов выше одного епископа, но в дальнейшем оказывалось иное. Папа хотел своего особого представительства, указывающего на его главенство. Епископ не мог быть выразителем [голоса] папы, как представитель собора. Только младший член иерархии мог заместить папу. Вот почему вместе с епископами Аркадием и Проектом был послан пресвитер Филипп.
Второе заседание ограничилось тем, что римские легаты прочитали послание Келестина, которое было выслушано и принято сочувственно. Разумеется, не обошлось со стороны римских делегатов без нескольких фраз о величии римской кафедры.
На третьем заседании 11 июля было прочитано деяние 22 июня, которое осуждало Нестория; это деяние подписано и легатами папы.
В высшей степени характеристично четвертое заседание 16 июля. Прошел чуть не месяц со дня открытия собора, и лишь теперь Кирилл и Мемнон подали собору заявление, что они обижены Иоанном антиохийским и его единомышленниками, которые лишили их сана. Послан был Иоанну и другим 35-ти вызов на собор. Но разумеется, этот вызов остался без последствий, так как Иоанн не явился, и на следующий день — 17 июля, на пятом заседании, последовало отлучение (άφορισμός) на 35 епископов.
Спрашивается, почему произошла такая перемена во взглядах Кирилла и Мемнона на свое осуждение? Догадаться не трудно. Хотя Кандидиан и принимал строгие меры к тому, чтобы не было сношений с Константинополем, однако Кириллу секретным образом удалось завязать сношения со столицею. Только теперь узнали в Константинополе о разделении епископов и о двух отдельных соборах. Очевидно, к 16 июля из Константинополя было получено известие, что как ни противозаконно осуждение со стороны Иоаннова собора, однако при слабом императоре нужно относиться к нему серьезно.
Кроме заседаний, вызванных необходимыми историческими обстоятельствами того времени, были заседания и по случайным вопросам. Некоторые из них имели значение и для последующего времени. Напр., на одном заседании собора епископы Евпрепий и Кирилл из Европы во Фракии, подчиненной митрополиту ираклийскому, заявили отцам собора, что их митрополит Фритила, будучи, по своим убеждениям приверженцем Нестория, может воспользоваться своею властью митрополита для усиления своей партии. Дело в том, что в тогдашней церковной практике был обычай, чтобы один епископ назначался для двух городов и назывался по именам их обоих (как и теперь это в России). В действительности, конечно, во втором городе епископа не было. Заявитель и указывал, что Фритила может воспользоваться этим обстоятельством и во вторые города, имеющие епископов лишь номинально, назначить действительными епископами своих единомышленников. В предотвращение этого собором и была утверждена, как ненарушимая, та практика, чтобы [в Европе] один епископ назначался для двух городов и митрополит не поставлял для вторых городов отдельных епископов.
Точно также собору пришлось решать (31 июля) вопрос об автономии кипрской церкви. Кипрские епископы просили отцов собора утвердить независимость их церкви от церкви антиохийской, епископ которой стремился подчинить ее своему влиянию. Представленные собору кипрскими отцами аргументы, на которых они основывали свою автономность, не были вполне очевидны и осязательны. Но так как этот вопрос возник внезапно, то и неудивительно, что они не могли представить всех документов, на которые они ссылались, как на доказательство того, что с самого ап. Варнавы Кипр был независим от Антиохии и в церковном отношении управлялся самостоятельно. Постановление отцов выражено в форме условной: если доказано, что кипряне пользовались независимостью, то пусть и пользуются ею на будущее время. Тем не менее автокефальность Кипра с этого времени сделалась фактом.
Одно из деяний собора, вызванное случайным обстоятельством, имеет большое значение и связано с тем каноническим постановлением, которое известно у нас под именем седьмого правила третьего вселенского собора и которое играет важную роль в вопросе об изменении западною церковью 8-го члена символа веры. Дело это гораздо сложнее, чем оно выходит по словам пространного православного Катихизиса. 22 июля отцы собора, будучи убеждены, что воззрения Нестория идут вразрез с никейским символом, по аналогии с практикою прежних соборов, подтвердили символ никейский, как символ, которого обязательно должны держаться все православные. Это обстоятельство, по-видимому, подало повод эконому филадельфийской церкви Харисию указать отцам собора на случаи отступления от этого символа. Епископ Харисия вел обширную миссионерскую деятельность, плодом которой было то, что множество так называемых четыредесятников, праздновавших пасху несогласно с постановлением Никейского собора — вместе с иудеями, изъявило желание присоединиться к православной церкви. Для оглашения их явились какие-то пресвитеры во главе с хорепископом Иаковом, привезшие от константинопольских пресвитеров Анастасия и Фотия, последователей Нестория, грамоты. Они-то, по заявлению Харисия, при оглашении употребляли, по выражению того времени, «развращенный» символ веры, написанный для случаев обращения от ересей к церкви и содержащей в себе подробную христологию в духе Нестория. Сам Харисий держался никейского символа и подписал его. Вследствие этого заявления отцы запретили составлять и употреблять новую веру, кроме никейской. Но по поводу этого постановления возникли пререкания уже на соборе Халкидонском: в пререканиях с Диоскором отцы этого собора заявили, что подобного постановления Ефесского собора нет. Когда на Халкидонском соборе было прочитано вероизложение Евтихия [с ссылкой на это «определение» Ефесского собора (όρος), то Евсевий дорилейский заявил, что нет такого «определения» (όρος), нет «правила» (κανών), повелевающего это. Но Диоскор, заметив, что Евтихий слова «κανών» и не употребляет, указал, что «определение» (όρος) имеется в 4–5 кодексах. Когда затем раздавались возгласы] приверженцев Евтихия: «ничего нельзя прибавлять или убавлять (разумеется — от никейского символа); пусть останется в употреблении никейский символ», [восточные воскликнули: «это сказал Евтихий»]. Как же согласить это обстоятельство с тем, что у нас в числе постановлений Ефесского собора признается под именем седьмого правило, воспрещающее составление нового символа веры и направляемое против Filioque западной церкви? [52]
В актах Ефесского собора замечается некоторая непоследовательность. Над деянием, утвердившим обдержное употребление никейского символа, стоить дата 22 июля. Потом на соборе было дело о епископе Евстафии в Памфилии, отказавшемся от кафедры. Затем рассматривался вопрос о назначении одного епископа для двух городов и некоторые другие вопросы. Но эти деяния собора не имеют даты, и к какому заседанию они относятся, неизвестно. Дело об автономности Кипра было последним делом собора и отмечено датою 31 июля. Есть и другая дата — 31 августа; но название «августа» здесь есть, очевидно, ошибка и вместо него должно читать: 31 июля. Судя по тому, что заявление Харисия было вызвано решением собора от 22 июля и что раньше, чем доложить его собору, требовалась некоторая переписка, нельзя думать, что оно было доложено собору 22 июля; но надо полагать, что это произошло несколько позже. Докладывал его собору, вероятно, александрийский пресвитер Петр. Собор его обсуждал и при том было преднамечено и решение этого вопроса; но формально оно не состоялось. Этому помешал приезд императорского чиновника Иоанна с сакрою об арестовании Иоанна антиохийского, св. Кирилла и Мемнона. Поэтому к 31 июля седьмое правило собора не было еще выработано и подписано отцами. Вследствие этого, в деяниях собора и находятся только шесть правил его с подписью отцов, а седьмого нет. В русском переводе деяний собора [I1, 764] приводится и седьмое правило, как формулированное и подписанное отцами. Но это — иллюзия. В подлинном тексте деяний эти подписи стоят под чертою и к этому правилу не имеют никакого отношения и являются лишь вариантом, особою редакциею подписей под первым деянием собора. Таким образом, у собора было намерение утвердить то правило, которое известно у нас под именем седьмого. Видимо, что оно было уже решено собором и пресвитер Петр изготовил уже для него формулу, но оно не успело пройти всего своего формального хода и не было подписано отцами. Черновые записи деяний собора, конечно, сохранялись в архиве Ефесской церкви, откуда потом было извлечено это определение и стало известным у нас под именем седьмого правила Ефесского собора. [Евтихий, по его словам, имел список определений собора от самого Кирилла].
Продолжение спора после собора и примирение.
Вселенский собор разошелся, дав мало благоприятных результатов. Несторий был осужден, но заочно, так что не было для всех ясно, что учение, ему приписываемое, действительно принадлежит ему. В положительном смысле для догмата собор не сделал ничего; прений не было. Учение Нестория было осуждено без ясного указания, что было в нем именно еретического. Приняты были, как православные, писания Кирилла, но это все же далеко не то, что изложение веры, составленное самим собором. Опущен был превосходный случай, когда богословие александрийское могло стать лицом к лицу с богословием антиохийским в его наилучших представителях. Результаты, каких можно было ожидать от такой деятельности в догматическом отношении, были бы неизмеримо важны. Патриотическая эрудиция Кирилла имела бы себе достойный pendant в патристических знаниях ученого Феодорита. Односторонности в направлении того и другого должны были бы здесь столкнуться полемически, но еще не враждебно, выясниться научно и восполнить друг друга — на основе священного для тех и других свято-отеческого авторитета. Каждая сторона должна была бы опытно выяснить себе сильную сторону своей противницы, — сильную тем, что она опиралась на авторитет отцов. Православный восток имел бы возможность еще раз пред всею кафолическою церковью заявить свое благоговение перед именами священными для тех, кого коснулось антиохийское богословское влияние, но забытыми, едва-едва признаваемыми в Александрии. Феодориты, Павлы эмесские востока могли бы обновить в памяти своих современников подвиги и церковную славу тарсского Диодора, которого имя полвека тому назад было признаваемо нормою, гарантиею православия, а теперь находилось под опасностью чуть не анафемы, — и оправдать от излишних подозрений догматические увлечения самого Феодора мопсуэстийского, чтобы завоевать для него, если не ореол славы, то покой в могиле, как умершему в мире с церковью епископу. Соглашение между обеими сторонами было возможно: их разделяли подозрения, но к ним не примешалось еще жгучее чувство незаслуженной обиды; между ними не стояли еще личные счеты. Убедиться взаимно в своем православии было для них легче теперь, чем год спустя, и догматическая формула единения [посланная потом Кириллу восточными] была написана уже в Ефесе.
Вместо всего этого, собор ограничился осуждением Нестория и не написал никакого вероизложения, отправляясь от фиктивного неисторического предположения вседостаточности и ясности «веры, изложенной 318-ю отцами в Никее собравшимися», — хотя Иоанн с своим собориком требовал от Кирилла и собора ни более, ни менее, как того, чтобы они возвратились к исповеданию именно этой веры, изложенной Никейским собором. Это открывало возможность каждой партии толковать символ по своему, и кто чувствовал на своей стороне внешнюю силу, тот испытывал тем более искушения выдавать свои личные мысли за догмат отцов никейских.
Феодосий распустил собор, не утвердив его, не решив прямо, которая сторона представляет собою голос вселенской церкви. С точки зрения официальной, можно было скорее утверждать, что собор вселенский не состоялся. Восточные возвратились домой, напутствуемые анафемами Феодота анкирского, Фирма кесарийского. В Тарсе они на соборе повторили низложение Кирилла и Мемнона и присоединили еще имена 7 депутатов собора. В Антиохии они на соборе опять повторили свой приговор; 200 епископских подписей скрепили сделанное ими в Ефесе. Но восточные зашли слишком далеко в своих мероприятиях и тем более терний было для них на неизбежном возвратном пути к церковному единству. Кирилл и собор были умереннее; отступление для них было поэтому легче. Собор Ефесский, кроме Нестория, [никого] не низложил поименно, хотя в его канонах и содержалась угроза низложением тем, которые примкнут к Несторию. Иоанн антиохийский с своими сподвижниками подвергнуть был отлучению, άκοινωνησία, и suspensio (πάσαν αυτών ενέργειαν ίερατικήν περιεΐλε). Напротив, Иоанн антиохийский и его собор низложили, лишили сана Кирилла, Мемнона и 7 других епископов, и наложили отлучение на всех прочих. Поэтому, не входя в резкое противоречие с собою, Кирилл мог вступить в общение с восточными, нужно было лишь возвратить им общение — и они являлись православными епископами, со всеми полномочиями их сана. Напротив, Иоанн, даже вступив в общение с Кириллом, оставаясь последовательным, должен был признавать его за мирянина. Возникал вопрос о возвращении ему сана. Посвящение Максимиана с точки зрения Иоанна было действием во всяком случае незаконным, и восточные не могли считать константинопольского епископа за епископа.
Между тем Максимиан константинопольский и Фирм кесарийский низложили четырех митрополитов, стоявших на стороне восточных (Дорофея маркианопольского, Имерия никомидийского, Евфирия тианского и Элладия тарсского).
Император с своей стороны решился заняться восстановлением мира церкви и с этою миссиею отправил в Антиохию трибуна и нотария (государственного секретаря) Аристолая, и восточные принуждены были заняться выработкою условий для воссоединения с церковью. Восточные выработали шесть пунктов, в том числе: нормою веры признавать текст никейского символа без всяких прибавлений, авторитетным толкованием к нему (integram interpetationem) — послание Афанасия В. к Епиктету, еп. коринфскому против аполлинарианства, Кирилл должен взять назад свои анафематизмы.
С этими пунктами соглашения и письмом от Акакия верийского Аристолай отправился в Александрию. Кирилл протестовал в письме к Акакию, разъясняя свое учение, против содержавшегося в последнем пункте недвусмысленного требования, чтобы он отрекся и от своих посланий и от своих анафематизмов. т. е. почти признал себя виновным в низложении Нестория. Это требование высказано было еще очень мягко, потому что на востоке многие помышляли о такой мировой, чтобы Кирилл прямо анафематствовал свои еретические главы. Но оказалось, что дело для Кирилла поставлено было так, что об удовлетворении вполне блестящем он не мог и думать. Все личные оскорбления ему приходилось игнорировать, потому что все колеса придворного механизма, приведенные в движение еще апелляциями ко двору из Ефеса, работали теперь полным ходом и в направлении совсем нежелательном для Кирилла. Бесцветный Максимиан оказался совсем плохим помощником для Кирилла в этих осложнениях. Богословствующие комиты и кубикулярии требовали евлогий и евлогий, и с правого, и с виноватого, угрожая перейти на сторону восточных. При дворе начинали говорить о восстановлении на кафедре Нестория. Аристолай сидел в Александрии и настоятельно требовал от Кирилла, чтобы он соглашался… Приходилось посылать в Константинополь взятки за взятками… Клир александрийский начинал роптать, что из-за этой смуты обнищает александрийская церковь. Можно сказать, не опасаясь ошибиться сильно, что эти «благословенья» придворным обошлись Кириллу в миллион рублей золотом.
В упомянутом письме к Акакию Кирилл отказался наотрез взять назад свои 12 глав, ибо таким поступком он осудил бы самого себя. Одно, что мог он допустить без унижения себя, это то, что он признал текст не вполне ясным и потому согласился на его добровольное, но не принудительное истолкование, которое должно было последовать лишь тогда, когда состоится братское единение. Вместе с тем он заявлял, что аполлинарианства он не держался и предает его анафеме. Это последнее произвело благоприятное впечатление на часть восточных.
Восточные вообще были того убеждения, что две причины делают восстановление церковного общения с александрийскою церковью невозможным:
а) Ересь — предполагаемое аполлинарианство в 12 главах Кирилла. До чего сильно было убеждение восточных епископов, что в 12 главах содержится аполлинарианство, это выясняется письмом Андрея самосатского (главного полемиста [наряду с Феодоритом] против Кирилла) к одному из его корреспондентов. Допустить со стороны Андрея выдумку нет оснований. Известен психологический факт, что человек над своими сновидениями не властен; он не может усилием своей воли видеть известное лицо в том свете, как ему хочется, а видит сообразно с своим воззрением на данное лицо. Когда возник вопрос об общении с Кириллом, Андрей рассказывал, что ему приснилось следующее: он увидел, что на одре лежит дряхлый старик — Аполлинарий лаодикийский; восточные епископы подходят к нему, и он раздает им евлогии (благословения); в страхе от виденного Андрей проснулся. В этом он усматривал, что восстановление мира с Кириллом есть отступление от веры, и до того был убежден в аполлинарианстве Кирилла, что общение с ним считал одинаковым с общением с Аполлинарием.
б) Человекоубийство, homicidium, т. е. несправедливое низложение Нестория константинопольского, отягченное последующим низложением четырех митрополитов. Выражение «homicidium», понимаемое по смыслу терминологии IV века, применялось в том случае, когда какой-либо епископ был низложен несправедливо. Основание для такого сильного термина — не только в тяжести самого приговора, но и в последствиях его. Хиротония не повторяется; следовательно, раз епископ низложен, он остается в общении с кафолическою церковью лишь на правах мирянина; но сделавшись мирянином, этот епископ не может возвратить себе сана. Единственно, что он может сделать, это доказать, что собор приговорил его к низложению незаконно; но доказать это было трудно, ибо тогда сам собор, осудивший его, должен бы признать себя поступившим несправедливо. Таким образом, низложенный епископ был человеком мертвым; прощение не возвращало ему сана, как мертвому не возвращается жизнь помилованием.
Умеренным послание Кирилла к Акакию показалось лучом надежды на устранение первой причины. Решено. было отправить Павла, епископа эмесского, для личных переговоров в Александрию (в конце 432 г.). Результатом этого посольства было примирительное послание (κοινωνικόν, ένωτικόν, είρηνικόν) Кирилла к Иоанну «Εύφραινέσθωσαν», в котором он текстуально повторял изложение веры, присланное восточными [53], и затем прибавлял к нему свои разъяснения. Через это формально общение антиохийской и александрийской церкви было восстановлено.
Но на деле предстояло преодолеть немало затруднений. На торжественное извещение Иоанна антиохийского о примирении Феодорит ответил ему охлаждающим вопросом: а что будет с низложенными (Несторием и четырьмя митрополитами)? — Иоанн уже в своем послании Кириллу «Πρώην έκ θεσπίσματος» согласился «иметь Нестория, некогда бывшего епископа константинопольского, низложенным» и анафематствовал «худыя и скверныя его пустословия», и признал Максимиана законным епископом константинопольским. Павел эмесский не мог склонить Кирилла на отмену низложения даже четырех митрополитов. Поэтому обе Киликии, а затем и Евфратисия, ответили разрывом церковного общения с Иоанном антиохийским.
Но во всяком случае послание «Ευφραινέσθωσαν» разделило восточных на две партии: строгих (непримиримых) и умеренных.
Строгие утверждали, что обе причины разделения остаются во всей силе, так как Кирилл своих убеждений не изменил и вероизложению восточных дал свой смысл своим толкованием. Несторий и особенно Евфирий тианский без пощады разбили иллюзию «покаяния египтянина» [54], которою Иоанн старался маскировать истинное положение дела в глазах восточных [55]. Во главе этой партии на востоке стояли Александр, митрополит иерапольский, Мелетий, еп. мопсуэстийский, и Евфирий, митрополит тианский.
Умеренные, напротив, были того убеждения, что все послание «Εύφραινέσθωσαν» вполне православно и «диаметрально противоположно 12 главам»; как соглашает эти два документа Кирилл, это дело его, и восточных не касается. Во главе этих умеренных стояли Феодорит, еп. кирский, и Андрей, еп. самосатский, т. е. две самые видные догматические знаменитости востока, авторитет которых в вопросе о предполагаемой «ереси» имел немаловажное значение. Но вопрос о «человекоубийстве» оставался в полной силе, по мнению и строгих, и умеренных.
В виду такого положения дела Иоанн антиохийский решился на две практических меры. α) Признавая, что и Феодорит своею конечною целью ставит умиротворение церкви, он предоставил ему право «икономии» в самом широком смысле, т. е. уполномочил Феодорита (в конфиденциальном послании) даже агитировать против него, епископа антиохийского, если от этого можно ожидать пользы для дела. β) Еще важнее было то, что Иоанн решился вопрос о «ереси» отделить от вопроса о «человекоубийстве», т. е. от желавших вступить в общение с антиохийскою (а чрез то и с александрийскою Церковию), стал требовать лишь подписи под «Εύφραινέσθωσαν», умалчивая об анафеме на Нестория и его низложении. Эта полумера произвела свое действие. Паства, не видевшая никакого смысла в разрыве с Антиохиею, почувствовавшая житейские неудобства этого раздора, старалась влиять на своих епископов в смысле единения. Феодорит действовал тоже не без успеха, разъясняя удобства такого способа общения. Но все усилия его подействовать на своего митрополита (евфратисийского) Александра, еп. иерапольского, остались напрасны.
Кончилось тем, что мало-помалу все епархии восточного диэцеза вступили в общение с Иоанном антиохийским. Упорные, Мелетий мопсуэстийский и Александр иерапольский, были в 435 г. сосланы (первый в Армению, второй в Египет). Престарелый митрополит иерапольский, на глазах которого выросла вся его паства, был любим ею не менее, чем и подвластными ему епископами. Он был так беден, что лишь на средства, данные ему его личными друзьями, мог нанять себе повозку. Иерапольцы проводили его с горькими слезами, заперли свои церкви и хотели прекратить отправление богослужения, пока не возвратят им их епископа. Лишь силою светской власти восстановлено было обычное течение церковной жизни. Просьба же их не была уважена. Еще ранее, по-видимому, Несторий из монастыря Евпрепия близ Антиохии отправлен был в ссылку сперва в Петру, потом в оазис в Египет, испытал немало превратностей (был в плену у влеммиев и был ими отпущен на свободу) и умер около Панополя (в Псумвелдже), по-видимому, в 450 г., описав свою жизнь в сочинении под названием «Τραγωδία».
Между теми, которые в 431 г. были на стороне св. Кирилла и Ефесского собора, оказались тоже свои крайние. Кирилла стали порицать за то, что он вступил в общение с восточными, которые признают два естества. Даже в том, что он принял в свое послание вероизложение восточных, усматривали осужденную Ефесским собором попытку составить новый символ веры. В своих посланиях (к Акакию мелитинскому, Валериану иконийскому, Суккенсу диокесарийскому и пресвитеру Евлогию) Кирилл разъяснял своим неумеренным приверженцам, что признавать во Христе два естества не значит еще расторгать Его личное единство.
Акакий мелитинский довольно прозрачно давал Кириллу понять, что, вступая в общение с несторианствующими восточными, он нарушил постановление Ефесского собора — не дозволять никакого другого вероизложения, кроме никейского символа, — и затем стал в противоречие со своим собственным учением, выраженным в 12 анафематизмах. Кирилл отвечал, что никакого нового символа он и не ввел; но нужно же было восточным очистить себя от подозрения в несторианстве; что от своего учения он не отступил ни на иоту, потому что догматика Иоанна антиохийского, при сходстве в букве, существенно разнится от несториевой по смыслу, что, напр., Несторий учил о двух сынах, а восточные — проповедуют одного, что известные евангельские изречения Несторий приписывал отдельно Богу и отдельно человеку, против чего и направлен один из анафематизмов Кирилла; Кирилл запрещал разделять эти изречения на два лица или ипостаси, отвергать же различия качественных определений Божества и человечества одного и того же Христа Кирилл никогда и не думал, а в изложении веры Иоанна антиохийского только о последнем различии и говорится. Но весьма характерно уже то, что один из знаменитейших сподвижников Кирилла на Ефесском соборе настолько мало понимал истинный смысл его богословской оппозиции Несторию, что мог поставить Кириллу упрек за его отношение к восточным. Акакий был прав в том отношении, что воссоединение с восточными через подписание их вероизложения не было предусмотрено на соборе и доводило до кризиса известное постановление о никейском символе, доказывая непрактичность подобной меры.
В послании к своему константинопольскому апокрисиарию пресвитеру Евлогию (44, ol. 37: ’Επιλαμβάνονται τινες τής έκθέσεως — διά τί δύο φύσεις), к Суккенсу диокесарийскому в Исаврии (45/38: Ένέτυχον μέν τω ύπομνηστικω, 46/39: Εμφανή μέν καθίστησιν) и Валериану иконийскому (50/44: Άπόχρη μέν) Кирилл разъяснял свое отношение к восточным и несторианству. Он горячо протестовал, с одной стороны, против выводов из его учения прямо монофиситских — в роде взгляда, что по воскресении плоть превратилась в Божество, с другой стороны, заявлял, что в учении восточных: δύο φύσεις άδιαιρέτως, не содержится ничего более сверх того, что дано в формуле: μία φύσις τού θεού Λόγου σεσαρκωμένη. Эта последняя Кириллу всегда представлялась наилучшею, а первая лишь дозволенною. В его разъяснениях просвечивает его желание представлять это двойство природ менее реальным, их различие — менее полным, чем это мыслимо на востоке. Там некоторые позволяли себе говорить о διαιρεσις этих (των) природ, хотя и соединённых άδιαιρέτως в лице Богочеловека; Кирилл всегда последним пределом двойства ставит только διαφορά, различие их (как и Феодорит). На востоке с особенным ударением говорили о том, что это различие двух естеств есть, действительно существует; Кирилл предпочитает говорить, что это различие мыслится. Он желал бы, чтобы, мысля об образе единения двух естеств, богослов отвлек свое представление от живого исторического лица Христа, поставил себя в тончайшей абстракции пред моментом их единения, раньше его, — и здесь мыслил их в их естественной обособленности, во всем различии их качественных определений, ’εν ποιότητι φυσική (ad Acacium). Но раз это единение мыслится совершившимся, тогда следует говорить об одной природе Бога Слова воплощенной, об одном Христе. Это не значит, что это различие теперь прекратилось, но прекратилось право наблюдать это двойство природ, ώς άνηρημένης ήδη τής εις δύο διατομής. Кирилл хочет, чтобы это двойство природ познавали in abstracto, в отвлечении, а не созерцали in concreto, в его осуществлении в живом лице Богочеловека. Это различие до́лжно постигать путем философским, а не наблюдать его исторически.
Для него, как и для его противников, φύσις было нечто весьма реальное, оно переходило в ύπόστασις. Вот почему он говорит о различии природ или ипостасей, ή των φύσεων ήγουν υποστάσεων διαφορά, мыслимом до воплощения; вот почему он ένωσιν καθ’ ύπόστασιν комментирует как ενωσις φυσική. Вот почему, с другой стороны, восточные, вооружаясь всеми силами против ενωσις φυσική, отказываются признать и ενωσιν καθ' ύπόστασιν (Феодорит). Кирилл (ad Valer.) с полнейшим недоверием относился к выражению Нестория: «διαιρουντες γάρ τάς υποστάσεις ένουμεν το πρόσωπον», убежденный, что всякое последовательное деление ипостасей на деле непременно разрешится учением о двух лицах. Но основная стихия в понятии ύπόστασις, самый коренной его признак, есть τό υφεστάναι, бытие, реальное существование. Поэтому сказать с особенным ударением, что во Христе соединились две действительно существующая природы, значило назвать эти природы φύσεις υφεστώσαι, допустить, что δύο φύσεις ύφιστανται, что единосущное нам человечество во Христе υφέστηκεν, т. е. implicite допустить две природы с ипостасями. Вот где коренится черта некоторого докетизма или номинализма в богословии Кирилла, почему он мысль о действительном бытии двух естеств дает в виде посылок, но не желает облекать его в форму категоричного из них вывода.
Восточные, напротив, убежденные, что мудрствовать о двух естествах значит мыслить благочестиво, и говорить о двух ипостасях значит мыслить совершенно последовательно, не встречали тех затруднений для учения о действительном бытии двух естеств во Христе, какие стесняли богословскую мысль Кирилла. Они весьма охотно эту идею иллюстрировали рядом фактов из земной жизни Христа. Кирилл право такой иллюстрации допускал с крайнею неохотою, полагая, что истина, что Бог Слово пострадал плотию, алкал, жаждал по человечеству, — разумеется сама собою. Говорить, что человек страдал на кресте и Бог страстию своею омрачил солнце, человек утомлялся, алкал, Бог [чудесно] насытил [алчущих в пустыне], и останавливаться слишком долго на этих разграничениях и контрастах богочеловеческой жизни, небезопасно для живого сознания единства лица и ипостаси воплощенного Бога Слова.
Колеблющееся положение, маловажная, по-видимому, разность в их понимании слова ύπόστασις составила ту неустранимую вредную среду, которая давала себя чувствовать, лишь только они принимались за детальное раскрытие идеи воплощения Богочеловека. Говорили восточные, и Кирилл в их исторических иллюстрациях подозревал несторианскую закваску; говорил Кирилл, и восточным слышались отголоски 12 глав и рисовались всевозможные ужасы от приближающегося аполлинарианства.
В одном, по крайней мере, пункте этого детального раскрытия разность получалась вполне осязательная: это вопрос о психическом развитии человечества Христова, о человеческом ведении воплотившегося Бога Слова. Кирилл, имея за себя весьма основательные прецеденты в отеческой письменности, был крайним «икономистом»: он держался того убеждения, что ведение Богочеловека одно — божеское, граница Его человеческого духа в данном случае совпадает с бесконечностью, и если Он — по Евангелию — иногда чего-либо не знал, то это значит, что Он казался не знающим κατ’ οικονομίαν. Если Он — еще дитя — «возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости» (Лк. II, 40), другими словами: психически развивался, то это значит, что Он постепенно все менее и менее скрывал Свою божественную мудрость как Λόγος’α, Свое божеское ведение. Бессловесный младенец, Он был всеведущ и только всеведущ, и лишь для того, чтобы не нарушать Своего уподобления человекам, κат’ οικονομίαν принимал на Себя различные формы неведения и ограниченности, характеризующие разные возрасты естественного человека. Здесь докетический оттенок богословствования Кирилла достигает самого острого завершения, становится логически осязаемым. Восточные были в данном случае «агноитами». Они помнили хорошо богословскую письменность Евстафия антиохийского и других представителей антиохийской школы и в своем мышлении отправлялись от того, что Христос есть истинный человек. Его человеческое неведение, Его человеческая ограниченность кругозора, Его постепенное развитие — в отличие от Его божеского всеведения, безграничной мудрости, совершенной неизменяемости — были для восточных бесспорною действительностью, историческим фактом, доказывающим истинное, неслитное и неизменное различие во Христе двух природ.
Эта последняя разность между Кириллом и «восточными» показывает высокое значение антиохийского направления: оно открывало дорогу крайностям Феодора мопсуэстийского и Нестория и заблуждениям несторианства, но, несмотря на это, оно имело великую миссию, уясняло историческое лицо Христа более, чем крайне догматизирующие александрийцы. Антиохийская школа была носительницею такой истины, такой идеи, без раскрытия которой христианское богословствование было бы неполным и незаконченным.
Вопрос об осуждении Феодора моэпсуэстийского.
Таким образом, не без тяжелых нравственных утрат для восточных единство церковное было восстановлено, но лишь для того, чтобы открыть место новым треволнениям. События с неумолимою логикою разрушали неправильную постановку вопроса о несторианстве на Ефесском соборе. Предводимый Кириллом, он взглянул на дело Нестория как на его личное, игнорируя точку зрения восточных. Теперь пришлось убедиться — по несправедливому, но меткому выражению Диоскора, — что «Несторий не один, Несториев много». Не нужно было быть слишком проницательным, чтобы видеть, что несторианство, в его подлинном выражении, имеет очень много общего с учением Феодора мопсуэстийского. Учение это имело прямую связь с учением Диодора тарсского. Диодора признавали учеником Мелетия антиохийского и без затруднения подыскивали параллели к его воззрениям в писаниях Евстафия антиохийского.
Таким образом, в несторианстве затронут был жизненный вопрос для церквей востока, — не только их настоящее, но и отдаленное, достославное их, прошлое. Несторий предан анафеме; как же относиться к тем пунктам учения светочей антиохийского богословия, в которых оно соприкасается с доктринами Нестория? На востоке расположены были ответить на это следующим образом: «Несторий осужден несправедливо за то, чему он не учил; следовательно, анафема против Нестория к тем отцам антиохийской школы, первородным чадам православия (Феодорит. Άτρεπτος, 77: των πρωτοτόκων τής ευσεβείας παίδων), никакого отношения не имеет». Но рьяные ревнители, примкнувшие к Кириллу, отвечали иначе: «Несторий еретик, и все, что напоминает его учение, есть ересь, а потому подлежит анафеме». Вопрос об историческом прошлом востока было бы легче решить, пока осуждение Нестория не бросило на него своей зловещей тени. Что было бы смягчающим обстоятельством в пользу Нестория, теперь стало обвинительным пунктом против его предшественников.
Этот вопрос «о корнях несторианства» поставлен был очень скоро и доведен до взрыва благодаря дружным усилиям людей различных оттенков. Приверженцы Нестория, с одной стороны, указывали на это отношение и распространяли учение Феодора в видах защиты своего дела. Люди, только замешанные в распрю между Кириллом и восточными, но к личности Нестория равнодушные, также обращались к Феодору, потому что в его писаниях они видели последнее слово богословской науки; они искали здесь царского пути между крайностями несторианства и аполлинарианства. Жившие на окраине греко-римского востока ученые стали переводить сочинения Феодора на сирийский, персидский и армянский языки. (Сирийский — язык массы населения восточного диэцеза; персидские христиане находились в тесной связи с сирийскими; Армения [Малая], во главе церковного управления которой стоял не раз упомянутый Акакий мелитинский, справедливо считалась одним из главных очагов противоантиохийского движения).
В числе деятелей на этом поле выдается Ива [Ихиба, Хиба] (Ίβας, Hîbô [по яковитскому произношению, по несторианскому — Hîbâ]), пресвитер эдесский. Он сопровождал своего митрополита Раввулу (Ραββούλας, Rabûlô) в Ефес, и, подобно всем восточным, оказался на стороне Иоанна. В своем знаменитом послании к ардаширскому епископу Маре (Mari men beit Hardaschîr, Assem. В. О. 1, 353), написанном под свежим впечатлением состоявшегося между Кириллом и Иоанном мира, Ива высказывает свою искреннюю радость по поводу этого события; а что касается до прошлого, то он подозревает в аполлинарианстве Кирилла, но не уверен и в православии Нестория. Ясно, что к чистым несторианам Ива не принадлежал. Стоя в Эдессе, по-видимому, во главе богословской школы, он; вместе с другими своими сподвижниками изучал «учителя учителей и толкователя толкователей» Феодора и принимал участие в сирийских переводах.
Над этим-то обществом и разразился первый удар. Митрополит эдесский стоял в Ефесе на стороне Иоанна, хотя и не выделялся особенною энергиею. В Эдессе, еще прежде чем начались переговоры между Кириллом и Иоанном, с Раввулою произошла перемена. Суровый, ослепший старик, со свойственными ему крутыми замашками, открыл в сочинениях «киликийского епископа» корень зла, оповестил об этом Кирилла, и сам вдруг в церкви предал анафеме и Феодора и тех, которые подобно ему пишут и кто читает его сочинения, и тех, кто не приносит этих книг на сожжение. Вслед затем Раввула воздвиг гонение на догматических противников Кирилла и — по не совсем устойчивым восточным известиям — разгромил эдесскую школу, так что и учителя, с их наукою и сочинениями Феодора, и ученики разбежались, некоторые даже в Персию. В Эдессе думали (Ива), что престарелый митрополит, прежде сам читавший произведения Феодора, теперь вздумал свести свои личные счеты с мопсуэстийским епископом, который когда-то срезал его на одном соборе. В Антиохии подумали, с ужасом, не сказываются ли здесь константинопольские веяния.
События замирения востока с Египтом отвлекли внимание от этого происшествия. Но вопрос о Феодоре был уже поставлен, и Ива, теперь (с 8 августа 435 г.) митрополит эдесский, своим усердием о распространении сочинений Феодора снова раздул искру в яркое пламя. В Армении, где между монахами было немало аполлинариански настроенных, увидели в писаниях Феодора возмутительную ересь, сделали подбор из мест наиболее едких и отправили с одного собора депутацию (двух пресвитеров) в Константинополь к Проклу, прося его решить, чье учение правильно: Акакия мелитинского или Феодора. Прокла приглашали произнести явно анафему против учений Феодора и его личности, уже осужденной в Ефесе implicite, и пресечь зло, ибо в Киликии и Сирии есть не мало мудрствующих подобно Феодору.
Прокл не принял вопроса в такой решительной постановке, но издал свой знаменитый τόμος προς άρμενίους περί πίστεως. Здесь он излагал православное учение и опровергал некоторые возражения несторианствующих, которые могли несильных догматистов натолкнуть на аполлинарианское их решение. «Необходимо есть один и тот же и Бог и человек, не разделяемый на двоицу, но пребывающий единым» В этом выражается и «неизменность Божества и нераздельность таинства». Единосущная нам плоть во Христе действительно есть и к ней собственно относятся Его страдания. «Я благочестиво научен и знаю единого Сына, я исповедую одну ипостась Бога Слова воплощенного (μία ομολογώ τήν του σαρκωθέντος τού Θεού Λόγου ύπόστασιν), потому что один и тот же и претерпел страдания и творил чудеса. — Без всякого изменения, которое оскорбляло бы таинство воплощения, тот же самый и творит чудеса и страждет, чрез чудеса давая уразуметь, что Он есть то, чем был, а чрез страдания удостоверяя, что Он действительно стал тем, что Он создал (ό έπλασε). Таким образом, мы исповедуем одного и того же и от вечноети и в последние дни единым Сыном». Но возражают: «Бог Слово есть един от Св. Троицы; а Св. Троица бесстрастна; следовательно, распятый есть другой, а не Бог Слово, έτερος παρά τον Θεόν Λόγον». «Но, отвечает Прокл, мы исповедуем, что воплотился Бог Слово, один из Троицы. Но когда мы говорим, что Он пострадал, мы не говорим, что Он пострадал по самому Божеству, τώ λόγω τής θεότητος, так как божеская природа не подлежит никакому страданию».
Таким образом, учение о личном тождестве Бога и человека во Христе Прокл проводит весьма твердо; но он настаивает и на неслиянности и неизменности обеих природ и отчетливо распределяет между ними евангельские изречения, не смешивая их. Он не довольствуется простым единством лица, πρόσωπον, на чем стояли восточные, но он не доводить это единство И до ένωσις φυσική. Мы не встречаем у Прокла выражения: «μία φύσις του Λόγου σεσαρκωμένη», о котором Кирилл только умолчал в своем послании «Да возвеселятся небеса», не переставая считать его самым совершенным. Прокл проповедует единство ипостаси, «μίαν τήν του σαρκωθέντος του Θεου Λόγου ύπόστασιν». Это выражение Кирилл, как и восточные, считал — по меньшей мере — подобозначащим формуле: «μία φύσις». Но и для восточных «μία ύπόστασις» не было столь подозрительно, как μία φύσις. Восточные, как, напр., Феодорит (в Έρανίστης), еще избегали выражения μία ύπόστασις (ни разу В Άσύγχυτος и Άτρεπτος), но со дней Халкидонского собора оно признано наиболее точным выражением вселенской истины. Отсюда видна важность τόμος'а (437, по Tillemont) Прокла в истории догмата. Этот документ вообще вполне отвечает его назначению — посредствовать между богословами двух оттенков. Кирилл отозвался о нем с высокою похвалою.
Этот томос Прокл вместе с выдержками из Феодора отправил к Иоанну антиохийскому, прося его подтвердить своим согласием первый, осудить последние (без имени автора) и образумить подведомого ему эдесского митрополита. Собор «восточных» в Антиохии охотно подписал τόμος, но на предложение осудить выдержки, в титуле которых депутаты Прокла к тому же прямо поставили имя Феодора, восточные ответили возгласом, поддержанным и их паствою: «Да умножится вера Феодора!» «Мы так веруем, как и Феодор» (Cyril, ер. 69). В своих посланиях к Кириллу и Проклу собор ответил, что анафема против Феодора означала бы полный разрыв с церковным преданием, так как выражения, подобные тем, за которые подвергается нареканиям память Феодора, встречаются не только у восточных отцов, но и у западных (Амвросий), и у Афанасия, Василия В., обоих Григориев, даже у Феофила и самого Кирилла; что, наконец, они скорее согласятся дать сжечь себя живыми, чем сделать что-нибудь против памяти Феодора (Cyril. ер. 72 ad Procl.) [56].
Кирилл, в характере которого не было той деликатности, которая отличала его великого предшественника Афанасия, в глубине души был не расположен щадить тех, память которых для других была священна. Афанасий примиряюшим взглядом смотрел на разности в догматике Дионисия александрийского, отцов Антиохийского собора 268 и Никейского 325 г., оценивая разность их полемических точек зрения. «Все отцы, говорил он, и все во Христе почили». Подобно Петру александрийскому, который когда-то для Мелетия антиохийского и Евсевия самосатского не приискал названия более мягкого, как «ариане». и Кирилл, при его догматической проницательности, дело Феодора обобщил с делом Диодора и ответил восточным, что лучше бы им и не вспоминать о Диодоре и Феодоре, что у Афанасия, Василия и др. нет ничего похожего на несторианство. В других же своих письмах он прямо говорил, что у Феодора были хульные уста и перо — достойное служить их выразителем (ер. 69), что его догматические мерзости будут похуже несториевых (ер. 70), что Феодор не ученик Нестория, а его учитель (ер. 70, 69). Естественно, Кирилл находил, что память Феодора заслуживаете анафемы самой громкой. Но Кирилл понимал, что настойчивость в подобном случае может поднять на востоке такую бурю, за исход которой нельзя ручаться в ближайшем будущем, поэтому обуздывал слишком рьяных своих союзников из пресвитеров и диаконов, не настаивал на анафеме сам и рекомендовал ту же умеренность и Проклу.
Последний ответил Иоанну, что предлагая ему к обсуждению известные выдержки, он желал только, чтобы восточные высказались против того, что было неправильного в самом учении, и никогда не думал оскорблять анафемою против личности память епископа, почившего в общении с церковью.
Главные деятели замолкли, но меньшие дельцы не хотели успокоиться. Несколько монахов ходили из монастыря в монастырь и из города в город и всюду сеяли смуту, предъявляя выдержки из сочинений Феодора, и — прикрываясь авторитетом Кирилла — требовали против епископа мопсуэстийского анафемы гласной, поименной, все равно как анафематствуют Ария и Нестория. Иоанну удалось, впрочем, испросить императорский указ, запрещавший эту агитацию против Феодора.3. Монофиситский спор
Хронология [57]
441/2. — † Иоанн антиохийский. Домн.
— 444. 27 июня — † Кирилл александрийский. Диоскор.
446/7. 24 окт.? — † Прокл константинопольский. Флавиан.
* — 446/7. — Ириней рукоположен в митрополита тирского.
— 448. 17 февр.–18 апр. Указ императора о низложении Иринея.
— весною? — Жалоба Евтихия в Рим папе Льву I,
— 1 июня на которую Лев ответил покровительственным посланием.
— март — Движение против Ивы в Осроине.
11 апр. — Пасха.
— апр.–июнь — Переписка Диоскора с Домном.
— июнь–июль — Феодориту запрещено выезжать из Кира.
— 9 сент. (четв.) — Фотий рукоположен во епископа тирского.
— ? 26 окт. — Указ о пересмотре дела Ивы.
* — 8–22 ноябр. — Σύνοδος ένδημούσα: осуждение Евтихия.
* — 449. 1–25 февр. — Собор в Тире—Вирите—Тире: Ива освобожден от суда.
— 18 февр. — Лев Великий на стороне Евтихия.
27 марта — Пасха.
— 30 марта — Сакра о созвании вселенского собора в Ефесе на 1 августа.
— 8–27 апр. — Пересмотр актов Флавианова собора.
— 12–18 апр. — Протесты против Ивы в Эдессе.
* — 21 мая — Лев В. убедился в заблуждении Евтихия.
* — 13 июня — ΤόμοςЛьваВ. (epistola XXVIII ad Flavianum): „Lectis dilectionis tuae litteris“.
— 8 авг. — (понед.) Низложение Флавиана и Евсевия.
— 22 авг. — Низложение Ивы.
— ? — Низложение Даниила каррского, племянника Ивы, Иринея тирского, Акилина вивлского, предание суду Софрония константинского (двоюродного брата Ивы), низложение Феодорита кирского.
— ? — Низложение Домна антиохийского.
* — 13 окт. (четв.) — Римский собор объявляет ефесския деяния лишенными всякой силы.
— ? дек. — Анатолий поставлен во архиепископа константинопольского.
450. — март — Лев В. еще не знает, что Флавиан в Ипэпах (на границе Лидии и Асии).
" 16 апр. — Пасха.
" 28 июля — † Феодосий II.
* — 25 авг. (пятн.) — Восшествие на престол Маркиана.
451. — 8 апр. — Пасха.
13 апр. — Лев В. благодарит Пульхерию за перенесение останков Флавиана в храм апостолов, о чем Пульхерия извещала папу в своем послании, по-видимому, от 22 ноября 450 г.
* — 451. 17 мая — Сакра о созвании вселенского собора на 1 сентября 451 года.
8 окт. — I заседание: 6 πρόεδροι Ефесского собора взяты под стражу.
10 окт. — II: нормальные образцы вероизложения: символы никейский и константинопольский; послания св. Кирилла „Καταφλυαρούσι“ и ,,Εύφραινέσθωσαν“; „Τόμος“ Льва В.; вопрос о православии этого последнего памятника.
13 окт. — III: низложение Диоскора.
17 окт. — IV: Τόμος Льва В. признан православным; пять πρόεδροι без суда возвращены собору.
22 окт. — V: проект вероопределения.
25 окт. — VI: торжественное заседание в присутствии императора; вероопределение прочитано и подписано.
26 окт. — VII: собор утверждает добровольное соглашение между Максимом антиохийским и Ювеналием иерусалимским: каноническое начало иерусалимского патриархата (в трех Палестинах).
26 (sic) окт. — VIII: Феодорит оправдан; Амфилохий сидский анафематствует Евтихия.
27–28 окт. — IX, X: дело Ивы.
31 окт. — XV: правило 28 о правах константинопольского епископа,
1 нояб. — XVI: принято, не смотря на протест римских легатов: каноническое начало константинопольского патриархата (в трех диэцезахъ: Понте, Асии и Фракии).
История спора до четвертого вселенского собора.
На развалинах несторианства возникало, таким образом, движение еще более опасное — монофиситство. Причины этой большей опасности были: а) внешние и б) внутренние.
а) Если несторианское направление и нашло себе известную опору на востоке, то нельзя сказать, что противники этого учения представляли силу меньшей значимости. Напротив, монофиситство выступило в истории под эгидою господствующей церковной и политической партии, тогда как его естественные и последовательные противники, «восточные», уже подорвали свою силу в течение несторианской смуты. Они оказались в положении лиц «оставленных в подозрении», и этот недостаток вселенского доверия к ним давал себя тяжело чувствовать и в ходе местной церковной жизни.
Из сказанного выше можно понять, что положение восточных было весьма нелегкое. Вступив в церковное общение с Кириллом, не нашли они для себя мира и покоя. Считаясь официально возлюбленными братьями и боголюбезнейшими сослужителями, они чувствовали, что и Кирилл и все его исконные сподвижники плохо верят в их православие, да те не стеснялись и давать им понять это. В сношениях с ними слышались полузатаенные укоризны, не было недостатка в мелких, но болезненных уколах. Недостаток этого вселенского доверия сильно колебал авторитет восточных у себя дома. Язычники, евреи, еретики гордо поднимали свои головы, дело доходило до открытых насилий над православными. Монахи, ревнители пресвитеры и диаконы позволяли себе брать своих епископов под оскорбительную опеку. Достаточно было какой-либо личной неприятности, и какой-нибудь благоговейнейший клирик, в добрую пору считавший себя счастливым, что ему позволяют оставаться незамеченным, отправлялся в Константинополь или Александрию — стенать пред сильными мира и церкви, что угнетено православие на востоке, что совсем не стало дерзновения благочестивым, что епископ такой-то и такой-то мудрствует нездраво. И такие жалобы без труда находили внимательных слушателей и добрую дозу доверия, a затем — неприятная переписка, а не то и объяснение символа, ясно предназначенное для поучения восточных, которые не знают, как мудрствовали св. 318 отцов, и затем просьба к императору, чтобы восточным приказано было мудрствовать как св. отцы никейские, а от нездравых учений Феодора и Диодора отвращаться. Вообще эти бродячие клирики и монахи были для восточных епископов настоящею язвою, и неудивительно, что Халкидонский собор прикрепил их к месту, подчинив (пр. 4) монастыри надзору епископов и поручив (пр. 23) константинопольским экдикам выпроваживать из столицы клириков, являющихся туда не с позволения епископа, а поднимать смуту.
Но не отставали от клириков и некоторые епископы. Некий Афанасий перрский усвоил себе манеру без всякого законного предлога на вызов в суд не являться. Когда его пригласили в третий раз, он вместо явки подал отречение от кафедры, изъявляя желание возлюбить спокойствие. A затем отправился в Константинополь и наговорил там неописуемых ужасов, какие ему пришлось претерпеть от своего своевольного клира. По-видимому, ad captandam benevolentiam, этот же епископ позволил себе у министров наговорить о благосостоянии одной провинции, после чего последовало чрезмерное обременение её податями. В конце концов, епископ получил два рекомендательные письма от Прокла с собором и от Кирилла, которые отзывались несколько вмешательством во внутреннее диэцезальное управление епископа антиохийского.
Пока был жив Иоанн, отношения к восточным были еще несколько мягче. Но преемник Иоанна Домн не пользовался у Кирилла и этою долею авторитета. Именно Домну были адресованы оба послания в защиту Афанасия перрского. Другое послание Кирилла, по-видимому, к Домну же, уже прямо резко… На востоке знали, что Кирилл пишет против Диодора и Феодора, и со страхом ожидали, что от них вот-вот потребуют анафемы против этих учителей Нестория… Отношения были настолько натянутые, что не представляется совершенно невероятным, что на известие о смерти Кирилла в 444 г. на востоке с облегченным сердцем ответили: «наконец-то!», что, другими словами, известное послание, в актах V собора приписываемое Феодориту, вероятно подлинно. Впрочем, эта нехристианская радость, вырвавшаяся наружу в этой интимной переписке, очень скоро оказалась преждевременною.
Авторитет Кирилла был бесспорно сильным оплотом против разных темных ревнителей. Он прикрыл восточных своим соединительным посланием «Да возвеселятся небеса», и мощною рукою обуздывал слишком рьяных и сильным словом наставлял заблуждавшихся и извращавших его собственное учение. Он требовал от восточных немалого, но и на многое согласен был смотреть сквозь пальцы. Уже и то было немало, что он со снисходительною улыбкою смотрел на усилия восточных доказать, что они никогда не заблуждались несториански, а всегда были вполне православны, — и оставлял без внимания.
Несравненно труднее стало положение восточных, когда на кафедру Кирилла вступил его архидиакон Диоскор. Кирилл своим властным словом сдерживал неумеренную ревность своих почитателей; Диоскор сам стал во главе этих последних и хотел честно и грозно держать церковную славу своего предшественника и авторитет его имени. А что он воздвиг гонение на родственников Кирилла, то это находилось в зависимости от строя византийской империи. В Византии каждый префект претории считался таким авторитетом, что апелляции на его решения не могло быть. Можно было это сделать лишь спустя 2 года после смерти или отставки префекта. Когда после смерти Кирилла враги его стали подавать жалобы на его родственников, и префект выразил свое суждение по поводу их, то Диоскор — в силу вышеуказанного порядка — ранее 2-х лет не мог ничего сделать в пользу родственников Кирилла. Эта-то бездеятельность его и объяснена была в смысле гонения. Сильное при жизни Кирилла, обаяние его имени стало едва ли не выше по его кончине. За каждый неуважительный отзыв о Кирилле лично, который он игнорировал бы, теперь можно было требовать удовлетворения памяти почившего. Каждый оттенок мысли, не отвечавший крайнему выражению её у Кирилла, каждое проявление её самостоятельного направления, которое Кирилл мог согласить со своим догматическим воззрением, теперь можно было рассматривать как отступление от православия.
По своим воззрениям Диоскор принадлежал к тем крайним последователям Кирилла, сдерживать которых последнему стоило немалого труда. Монофисит глубоко убежденный, Диоскор видел один смысл в деятельности Кирилла: утверждение формулы «μία φύσις του Θεού Λόγου σεσαρκωμένη». Он не хотел знать того, что было в воззрениях Кирилла, так сказать, педагогического, дисциплинирующего богословскую мысль, и отвергал все, что не высказано было там прямо. Самые крайние выражения догмата, вылившиеся в полемическом увлечении, были для Диоскора и наилучшими.
Можно понять, насколько подобный «возлюбленный брат и сослужитель» на кафедре александрийской был неудобен для епископа антиохийского и всех восточных. Мутный ингредиент этой догматической борьбы, соперничество Александра с константинопольскою кафедрою, в первые годы епископствования Диоскора был подновлен и нашел для себя пищу в каком-то неизвестном документе, изданном Проклом и подписанном Домном. Диоскор прогневался за это на антиохийского епископа. Несколько раз Диоскор (άπαξ καί δίς, ер. 86) присылал Домну укоры за этот поступок: «вы изменяете правам как антиохийской церкви, так и александрийской».
Флавиана константинопольского он ни разу не удостоил чести писать к нему. Отсюда не следует, что Диоскор не признавал Флавиана православным; причина тому была в том, что Диоскор не хотел признать постановления II вселенского собора, который, поставив константинопольского епископа на втором месте, направил свое постановление не столько против римского епископа, сколько против александрийского, который лишался второго места. Поэтому, не желая писать к Флавиану, он не хотел признавать его самостоятельным епископом, а просто суффраганом ираклийского митрополита. В Константинополе влиятельные лица восточной империи (могущественный временщик Хрисафий) были на стороне монофиситствующих.
Монофиситское брожение получило новые силы. Дурные элементы, ставшие под знамя кириллово, теперь были разнузданы окончательно. «Стенающие» об упадке православия на востоке находили в Александрии почет и ласку, и полное удовлетворение своим темным убеждениям. Люди, оскорблявшиеся проповедями Феодорита о том, что следует выдерживать неслиянно два естества во Христе, возмущавшиеся, напр., таким выражением: «Фома осязал человека и поклонился Богу», — могли с отрадою и упоением слушать в присутствии Диоскора возгласы монахов: «да, угодно вам это или нет, но Бог умер».
Авторитет антиохийских богословов упал еще ниже: их дискредитировали в их прошлом, их подозревали в настоящем. У себя дома восточные епископы должны были видеть, как из их паств пополняются когорты их противников. И не удивительно. Только сила хорошо дисциплинированная способна отступать твердо шаг за шагом. Все иррегулярное, если не побеждает, то дает тыл. Мы уже видели volte face, какой показал Раввула. Основательные богословы «востока» поступились своими крайностями, вроде учения о мыслимости во Христе двух совершенных ипостасей, примирились с формулой ένωσις καθ' ύπόστασιν, но остались твердыми защитниками двух совершенных природ — православными дифиситами. Но люди меньшей величины, потрясенные в своих научных устоях, просто бежали в лагерь монофиситов. В поэтическом догматствовании Ефрема Сирина, в выспреннем полете древних сирских писателей намечена предрасположенность сирской расы к монофиситству.
б) И сама в себе эта доктрина имела все шансы стать популярною. Несторианизирующее богословие могло привлекать разве только рассудочною ясностью, отчетливою определенностью своих построений. Монофиситство било на преобладание в нем благочестия. Много ли народа способно было пойти на первую приманку и скольких способна увлечь за собою вторая? Несторианство — это, так сказать, холодный компресс догматической прозы на живых христианских чувствах. Устами монофиситов, казалось, говорила сама христианская поэзия, со всем богатством её контрастирующих тонов, со всею теплотою её колорита. Религиозное, теплое чувство, неочищенное, неуравновешенное, способно было натолкнуть на монофиситство, не на несторианство. Первое было как нельзя более пригодно для агитации в массах. Богословие несторианизирующее всегда находило для себя здравый корректив в простом христианском чувстве, и самые отъявленные приверженцы Нестория говорили другим языком, когда они не догматствовали, а воспоминали евангельские события с церковной кафедры, πανηγυρίζοντες, ου δογματίζοντες (Феодорит). Там, где нужна не сухая догматическая наука, а хвалы, гимны благодарения, ликующая радость христианского чувства, эти восточные умели витийствовать не хуже александрийцев; в торжественном церковном слове во дни праздников они умели сплетать венки во славу воплощенного Христа и пречистой Девы из самых поэтичных цветов восточного языка. Следовательно, «восточное» богословие регулировало и само себя. Монофиситству этого регулятора не доставало. Против non plus ultra монофиситства, теопасхитства, дать отпор могла только богословская мысль, а не религиозное чувство. Несторианство было тем же (mutatis mutandis) в христологии в отношении к монофиситству, чем динамистический монархианизм, или арианство, в истории догмата о Св. Троице в отношении к савеллианству.
Из этого отчасти можно понять капитальную разность в исходе того и другого движения. Что монофиситство действительно было опаснее несторианства и в государственном, и в церковном отношении, это засвидетельствовала и история и статистика. Несторианство заразило десятки, монофиситство охватило тысячи. Серьезная церковная борьба с первым не продолжалась и 20 лет, и на Халкидонском соборе 26 октября 451 г. антиохийское богословие порвало свои традиционные связи с личностью Нестория, когда Феодорит произнес анафему Несторию. Напротив, серьезная упорная борьба с монофиситством наполнила собою более 200 лет (451–680). Ни одна серьезная мера церковной политики Византии не имеет характера уступки несторианству; история V, VI и VII веков полна известий о позорных компромиссах с монофиситством. Уже и то была милость, если против предполагаемых несториан не действовали наступательно, не предъявляли им требований новых. Напротив, считали ловкою церковно-дипломатическою победою, блистательною икономиею, если удавалось замаскировать свою уступку монофиситам, взять назад один шаг, а не два, или удержать свою прежнюю историческую позицию. Несторианство унесло за собою из лона церкви и греко-римской империи какие-нибудь сотни тысяч; монофиситство оторвало от той и другой миллионы, влило новую жизнь в инородческий разноязычный состав восточной римской империи, довело до высшей степени напряжения те слабые узы, которые связывали восточные окраины с Византиею, отчуждало от Константинополя Сирию, армян, коптов и эфиопов, и, обессилив империю, разорвало многошвенный хитон национальностей, входивших в состав этой державы, сделав их легкою добычею наступающего арабского завоевания. Таким образом, на развалинах несторианства поднимало голову движение гораздо более грозное. Но империя не поняла смысла зарождающихся событий.
Casus, belli послужило, кажется, послание Домна (в начале 448 г.) императору, в котором он обвинял константинопольского архимандрита Евтихия [58] (крестного отца Хрисафия) в аполлинарианстве; побудительною причиною к такому шагу для Домна была, вероятно, тесная связь между антиохийскими антидифиситами и Евтихием. Но господствующая партия решилась дать урок восточным дифиситам. В 446 или 447 г. Домн антиохийский рукоположил в Тир во епископа комита Иринея, личного друга Нестория (в 431 г.), бывшего потом в изгнании за свое несторианство. Ириней был двубрачный. Прокл константинопольский признал однако эту хиротонию действительною. Указ императора от 17 февраля (приведенный в исполнение 18 апреля) 448 г. объявлял Иринея низложенным. Положение Домна оказалось очень щекотливым. Ириней был низложен по указу царя. Примириться с этим нельзя было, но и протестовать было очень неудобно. Удар постиг также и Феодорита кирского, который был душою всех движений в Антиохии. Против него был издан указ, предписывающий ему дать подписку не выезжать из своей епархии, удалиться в Кир и заниматься там своим делом. Обвинение против него состояло в том, что он долго проживает в Антиохии, собирает там соборы, между тем свои дела оставляет. Затем завязалась переписка между Диоскором и Домном. Первый требовал, чтобы восточные признали нормальным изложением веры «Του Σωτήρος» с 12 анафематизмами; Домн заявил в ответ о неизменной решимости восточных — признавать таким изложением «Εύφραινέσθωσαν». Ряд последовательных успехов монофиситствующих отмечает собою весну и лето 448 г. Но в ноябре произошла непредвиденная торжествующею партиею перемена.
8 ноября 448 г. был созван в Константинополе местный собор — σύνοδος ενδημούσα — Флавианом константинопольским. Названио «σύνοδος ενδημούσα» характеристично для уяснения положения церковных дел в Константинополе. Константинополь был епископским городом без подчиненных ему кафедр. Поэтому о правильных соборах здесь не могло быть и речи. Во главе епископов провинции стоял митрополит ираклийский, так что епархиальные соборы должны были созываться в Ираклии. Соборы фракийского диэцеза также должны были созываться в Ираклии, но созывались обыкновенно в Константинополе. И так как у константинопольского епископа не было определенного круга подведомых епископов, обязанных непременно являться на эти соборы, то на них приглашали всех епископов, находившихся в то время в Константинополе. На этих соборах присутствовали епископы всех христианских стран, так что круг дел, на которые простиралась компетенция собора, был очень велик: здесь разрешались вопросы по самым разнообразным делам и для самых различных частей христианского мира. На таком-то соборе 448 г., когда заседание уже кончилось, неожиданно для Флавиана Евсевий, епископ дорилейский (из Phrygia salutaris, суффраган митрополита синнадского), подал письменное обвинение против Евтихия в ереси.
Евсевий дорилейский — одна из характерных личностей своего времени. Он до седых волос остался младенцем, хотя судьба заставляла его занимать такие должности, на которых можно было набраться достаточно опытности. Он был тем чиновником особых поручений (agens in rebus), который заявил необузданную ревность против Нестория. Так, он окриком остановил проповедь последнего в церкви, так что дальнейшая часть проповеди составляла уже его опровержение. В награду за усердие его произвели в епископы. Но и здесь он не оставил своей пылкой ревности и на все доводы Флавиана — взять назад свое обвинение и ждать исторического разрешения дела Евтихия — остался непреклонным. Так началось дело Евтихия. Но оно не могло быть решено в одно заседание за отсутствием обвиняемого. Поэтому решено было вызвать Евтихия на другой день. Флавиан делал все от него зависящее, чтобы Евтихий покаялся в своих заблуждениях и примирился с церковью, обещая ему полное прощение. Евсевий дорилейский, опасаясь, чтобы его не сочли за клеветника (влиятельные друзья Евтихия расписывали уже оазис, как место будущей ссылки дерзкого обвинителя), стоял на том, что он докажет, что в прошедшее время Евтихий во всяком случае держался еретических мудрований, и зорко следил за всякими темными ходами обвиняемого.
Евтихий сперва отказывался явиться на собор, потому что он дал обет, пока жив, не выходить из монастыря, но «пребывать в нем как бы во гробе», потом сослался на постигшую его болезнь. Ему дана была отсрочка до 22 ноября. Между тем, пребывая в монастыре, как во гробе, Евтихий начал сеять смуту: его монахи начали агитировать среди остального константинопольского монашества против Флавиана, выставляя дело Евтихия только началом гонения на всех монахов. Это обстоятельство, констатированное Евсевием на соборе (15 и 17 ноября), произвело, конечно, тяжелое впечатление на Флавиана.
На заседании 12 ноября отцы предварительно решили точно выразить в кратких словах православное учение о лице Богочеловека. Прочитаны были в качестве образцов «Καταφλυαρουσι» и «Εύφραινέσθωσαν». Затем отцы Собора подавали свои голоса. Флавиан высказал православное учение о двух естествах в формуле более мягкой; Василий, митрополит Селевкии исаврийской, и Селевк, митрополит амасийский, выразились с большею энергией [59].
22 ноября, наконец, явился на собор Евтихий. Светская власть приняла все меры для его охраны. а) На собор прибыл в качестве представителя императора консуляр патрикий Флорентий; в грамоте императора об этом слышалось глухое недоверие к православию отцов собора, б) Евтихий явился под прикрытием не только своих монахов, но и солдат и полицейских чиновников (praefectiani), в) которые не прежде отпустили архимандрита на собор, как взяв с отцов формальное обещание отпустить Евтихия на свободу, чем бы ни кончился соборный суд.
Учение Евтихия представляло странную смесь светлых воззрений и обскурантизма. Любопытно, что он первый (на соборах) сжато формулировал положение об отношении св. Писания к св. Преданию: «я следую изложениям св. отцов и соборов — Никейского и Ефесского и готов подписаться под ними; если же мне случится встретить в отеческих изречениях какую-нибудь обмолвку (διαοφολθέν) или ошибочное мнение (διαπλανηθέν), то я не осуждаю (μηδέ διαβάλλειν) его и не принимаю, a исследую (έρευνάν) одно св. Писание, как более твердое (άμείνονας, βεβαιότερας), чем изложение отцов» (Mansi, VI, 700 В). Очевидно, мысль правильная, но это — не более как резерв, ограда, за которою можно спрятаться с излюбленными воззрениями. Вот, напр., как Евтихий пользуется символом никейским. «Исповедуешь ли ты, что Христос единосущен Отцу по божеству и единосущен нам по человечеству?» спрашивал Евтихия один делегат собора (Иоанн). — «А что сказано в символе? как там читается?» ответил Евтихий. Тот, конечно, сказал, что в символе только сказано: «единосущна Отцу». — «Вот так и я верую; так веруй и ты», — заключил Евтихий. А к св. Писанию он обращался затем, чтобы своих противников смущать вопросом: «а где в Писании сказано: „два естества“?» Но его собеседник, предложив обратный вопрос: «а где в Писании сказано: „единосущный“?», принудил его сойти на почву отеческих изложений (788С).
До появления Евтихия на соборе выяснено было следующее:
α) Некоторые подозревали Евтихия, что он думает, будто плоть Христова не заимствована от Девы, а принесена с неба. На Ефесском соборе 449 г. он анафематствовал это мнение и на соборе 448 г. (на суде) объявил такое подозрение клеветою на него (700С). Однако, в Ефесе в 449 г. от Евтихия не могли получить категоричного ответа, откуда же плоть Христова? признает ли он, что Бог Слово соделался человеком чрез восприятие?
β) Делегат собора довел Евтихия до того, что он признал, что Христос единосущен Своей Матери, но не мог довести его до признания, что Христос единосущен и нам. По-видимому, свое заключительное суждение Евтихий даже прямо формулировал так: «И. Христос единосущен Матери, но не имеет плоти, единосущной нам» (785С).
γ) Он признавал, что «И. Христос есть совершенный Бог и совершенный человек». Но кажется, это последнее выражение у него значило не более того, что он не держится аполлинарианского мнения, что Слово восприяло одушевленную плоть, но без человеческого ума. Во всяком случае, Евтихий заявлял прямо: «мнения, что И. Христос есть или составился (γεγενήσθαι) из двух естеств, соединившихся по ипостаси, он не встречал в писаниях отцов и не примет его, если ему укажут что-либо подобное, так как он следует св. Писанию, как лучшему источнику вероучения» (784CD). Из последних слов ясно, для чего Евтихию нужен принцип о превосходстве св. Писания над св. Преданием. Выдвигая начало превосходства св. Писания, он обеспечивал себе отступление, если бы ему предъявили места из «Καταφλυαρουσι» или «Ευφραινέσθωσαν».
Таким образом Евтихий — монофисит и высказался за монофиситство по всем пунктам его диалектического развития. Он покланяется, по рождестве И. Христа, единому естеству, и именно естеству Бога Слова, воплотившегося и вочеловечившегося. Двойство же природ Евтихий отрицает и в формальном и в материальном смысле.
1) В формальном, когда выражает решительное отвращение к счету естеств, так сказать, к самой цифре «2», и не принимает даже слабо дифиситской (1. IIb) формулы: «из двух естеств, соединенных по ипостаси» [60]. Таким образом, Евтихий — противник количественного различия естеств.
2) В материальном смысле, когда говорит, что плоть Христова не единосущна нам. Этим устанавливается качественное различие человечества Христова и нашего, предполагаемое различием их по источнику, так как Евтихий, не допуская, что плоть Христова принесена с неба, весьма неохотно признавал, что она воспринята от Девы.
Объяснения Евтихия с отцами Константинопольского собора отчасти выяснили сокровенные мотивы его стремлений и опасений, отчасти оттенили его богословствование несколькими тонкими штрихами. Когда Евтихий явился на собор, то приступили к чтению акта от 12 ноября. Когда дошли до слов «Εύφραινεσθωσαν», где содержалось антиохийское вероизложение, Евсевий заявил, что Евтихий именно этих слов и не признает. Флавиан спросил Евтихия: «Скажи, признаешь ты единение из двух естеств?» «Ναί, έκ δύο φύσεων», ответил Евтихий. Но Евсевий сейчас же поставил вопрос ребром: «Признаешь ты, господин архимандрит, два естества по соединении, называешь Христа единосущным нам по плоти, или нет?» — Евтихий сейчас же и начал лавировать. Он засвидетельствовал веру в Отца и Сына и Св. Духа, что Христос сошел для нашего спасения, и заявил, чтобы его не спрашивали более ни о чем. Таким объяснением, конечно, не удовлетворились.
Тогда опять начал Флавиан, архиепископ константинопольский: «Теперь ты исповедуешь, что из двух?» Евтихий пресвитер сказал: «Так как я исповедую Его Богом моим, Господом неба и земли, то до сего дня я не позволял себе расследовать естество Его (φυσιολογείν). Сознаюсь, доныне я не называл Его единосущным нам». — Флавиан: «Ты не говоришь, что Он единосущен Отцу по божеству и единосущен нам по человечеству?» — Евтихий: «До сего дня я не говорил, что тело Господа и Бога нашего единосущно нам; но я признаю, что Св. Дева единосущна нам и что из Нее воплотился Бог наш». — Флавиан: «Итак, Дева, из которой воплотился И. Христос, единосущна нам?» — Евтихий: «Я сказал, что Дева единосущна нам». — Василий, митрополит селевкийский: «Если Мать единосущна, то единосущен и Он. Ведь Он называл Себя Сыном человеческим (υιός γάρ άνθρώπου έκλήθη). Следовательно, если Мать единосущна нам, то и Он единосущен нам по плоти?» — Евтихий: «Так как вы говорите это, то я во всем согласен». — Флорентий патрикий: «Коль скоро Мать единосущна нам. то, конечно (πάντως), и Сын единосущен нам». — Евтихий: «До сего дня я не говорил этого. Так как ведь я признаю его (тело Христово) телом Бога — понимаешь ли ты, что я хочу этим сказать)? — то тело Бога Я И не называл телом человека, но я признавал, что тело есть нечто человеческое и что Господь воплотился от Девы. [61] Если же должно говорить, что Он от Девы и единосущен нам, то я говорю и это, господин мой (κύρι). Однакоже (πλήν) Сын Божий единородный — Господь неба и земли, соцарствует Отцу и с Ним прославляется. Ибо я называю Его единосущным нам не в том смысле, будто я отрицаю, что Он есть Сын Божий. Прежде я не говорил этого. До настоящего часа я боялся говорить это. Но так как теперь это сказано вашим святейшеством, то говорю и я».
Евтихий устанавливает различие между понятиями: «тело человека и «тело человеческое». Этот оттенок чувствуется напр., в русском языке в словах: «это розовый цвет» и «это цвет розы». Когда мы говорим: «это розовый цвет», то выражаем только, что наш глаз воспринимает известное количество колебаний эфира (выражаясь научно); выражением же: «это цвет розы» — мы допускаем, кроме того, еще и то, что видимый нами предмет есть цветок роза. Выражение: «тело Христа есть тело человека» — указывает не только на качество природы, но предицирует и самого её носителя: полагается основа для заключения, что Христос есть человек. Но так как Евтихий всегда мыслил, что Христос — Бог единосущный Отцу, Господь неба и земли, то и испытывал страх перед мыслию, что Христос — человек; это казалось Евтихию унизительным для Божества Христова. Таким образом, Евтихий не оспаривал, что тело Христа, взятое абстрактно, есть нечто человеческое, но боялся признать, что Христос есть человек, и определял Его как Бога. Теперь Евтихий уступил. Выясняя свои сокровенные мотивы перед отцами собора, он заявил, что если из того факта, что Христос родился от Девы, следует и то, что Он единосущен нам по человечеству, и такое заключение не находится в противоречии с тем, что Христос есть Господь неба и земли, то он согласен с ними, принимает те выражения, какие они употребили, под условием, если они примут это на свою совесть.
С реальной стороною монофиситства вопрос был покончен. Евтихий допустил, хотя и с уклонениями, единосущие Христа нам по человечеству, но относительно формальной стороны он был неподатлив. Он остался при убеждении, что Христос до соединения был из двух естеств, по соединении признает в Нем одно естество. Правда, вопрос об отречении от заблуждений был поставлен на соборе очень резко.
Евтихия пригласили не только исповедывать два естества по соединении, но и анафематствовать свое заблуждение и все несогласное с вероисповедными памятниками, прочитанными на втором деянии собора. Так как выражение μία φύσις по букве встречается не раз у Кирилла александрийского и в сочинении, которое тогда приписывали Афанасию В., то Евтихий, естественно, выразил опасение, что такая анафема может коснуться и св. отцов, и наотрез отказался произнести ее. «Έάν δέ άναθεματίσω, ούαί μοί 'εστιν, ότι τούς πατέρας μου αναθεματίζω». Признать учение о двух естествах, полагаясь на слово епископов, он соглашался, но с такою энергичною оговоркою, что она подрывала значение его согласия. Евтихий прямо при этом заявлял, что у св. отцов не находится не только всеобщего, но даже просто ясного учения о двух естествах, и давал понять, что эта формула противоречит Кириллу и Афанасию В. Самое согласие на принятие этого учения Евтихий давал видимо лишь условно, обставляя его гарантиями более солидными. Признать учение о единосущии Христа нам по человечеству Евтихий согласился, довольствуясь авторитетом Флавиана и присутствующих епископов. Согласиться, что во Христе два естества по соединении, Евтихий обещал лишь тогда, когда этого потребуют от него архиепископы римский и александрийский. В итоге получилось заявление Евтихия: «Исповедую, что Господь наш состоял из двух естеств до соединения, а по соединении исповедую одно естество» (ομολογώ έκ δύο φύσεων γεγενήσθαι τον Κύριον ήμών προ τής ένώσεως μετά δέ τήν ενωσιν, μίαν φύσιν ομολογώ).
Заседание становилось бурным. Многие судьи встали с своих мест. С вопросами и увещаниями обращались к Евтихию и епископы и Флорентий. Иные обменивались между собою взглядами. Послышалось уже «анафема». За шумом разных голосов нотарии не могли записать каждое слово епископских разговоров. В этом начавшемся смятении весьма серьезное и основательное желание Евтихия, чтобы собор выслушал те места из Кирилла и Афанасия, которые смущают его совесть, осталось неудовлетворенным, — едва ли не единственный пункт, в котором собор отступает от идеала суда безусловно правосудного, внимательного ко всякому сколько-нибудь основательному заявлению подсудимого. Кончилось тем, что собор признал аналогичность учения Евтихия с аполлинарианским доказанною и приговорил его к лишению пресвитерского сана и архимандритства.
Уже собор расходился, когда Евтихий подал не Флавиану, a Флорентию, аппелляцию от соборного приговора к суду епископов римского, александрийского, иерусалимского и фессалоникского. На Домна антиохийского Евтихий имел серьезные основания не рассчитывать. Об этой апелляции Флорентий сообщил Флавиану уже в его покоях. Флавиан был убежден в заблуждении Евтихия и, считая приговор собора вполне справедливыми опубликовал его в церквах. Евтихий обращался письменно ко Льву и Диоскору — и к суду константинопольского общественного мнения, развешивая афиши по улицам (ер. Leon. 23 ad Flaw).
Решение Константинопольского собора вызвало сильнейшую радость на востоке. «Господь приник с небес и Сам изобличил тех, которые сплетали на нас клевету, и обнаружил их нечестивое мудрование», писал Феодорит Евсевию анкирскому. Акты собора Константинопольского приняты на востоке как образцовое изложение веры. Еще яснее сказалось это впечатление Константинопольского собора в деле Ивы. Против него были выставлены такие обвинения, что трудно было ожидать его оправдания; ему приписывали выражение: «Я не завидую Христу, сделавшемуся Богом, потому что насколько Он сделался Богом, настолько сделался и я». Под влиянием Константинопольского собора комиссия в Тире, Вирите, потом опять в Тире, окончила заседания миром: сами судьи сделались посредниками в примирении Ивы с его обвинителями.
Но это был только временный луч света среди темных надвигавшихся обстоятельств. Евтихий представлял собой силу; его поддерживали в Александрии. Между Константинополем и Римом возникли недоумения, так как деяния собора не были отправлены своевременно в Рим, а папа Лев настоятельно требовал их. При дворе заподозрили православие Флавиана и император в начале 449 г. подверг архиепископа унижению, потребовав от него изложения его веры для оправдания в подозрении, будто он учит одинаково с Несторием.
Здесь Флавиан нисколько не отказался от высказанных им на соборе положений. Он писал: «Исповедуя Христа в двух естествах, после воплощения Его от Св. Девы и вочеловечения мы исповедуем в одной ипостаси и одном лице одного Христа, одного Сына, одного Господа. И не отрицаем, что одно естество Бога Слова воплощенное и вочеловечившееся, потому что из двух естеств один и тот же есть Господь наш И. Христос. A тех, которые возвещают или двух Сынов или две ипостаси, или два лица, а не проповедуют одного и того же Господа И. Христа, Сына Бога живого, анафематствуем и признаем чуждыми церкви; и прежде всех анафематствуем нечестивого Нестория. Это я написал своею рукою для удостоверения вашего величества и для того, чтобы низложились злословящие наше благое и простое пребывание во Христе».
30 марта 449 г. Феодосий подписал указ о созвании вселенского собора. Цель его была: с корнем вырвать ересь Нестория. При этом было сделано распоряжени
 |
 |
 |
 |
 |
 |
Сайт создан по благословению настоятеля храма Преображения Господня на Песках протоиерея Александра Турикова  |
