Иван Михайлович Концевич

Оптина Пустынь и её время

Оглавление
Введение
Глава 1. Определение понятия старчества
Глава 2. Распространение  «умнаго делания» на Руси
Глава 3. История Оптиной Пустыни. Архимандрит Моисей
Глава 4. Основание Скита Оптиной Пустыни. Игумен Антоний
Глава 5. Начало Оптинскаго Старчества. Иеросхимонах Лев
Глава 6. Митрополит Филарет Московский (1782–1867)
Глава 7. Старец иеросхимонах Макарий
Глава 8. И. В. Киреевский (1806–1856)
Глава 9. П. В. Киреевский — праведник в миру
Глава 10. Старец иеросхимонах Амвросий (1812–1891)
Глава 11. Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891)
Глава 12. Старец иеросхимонах Иосиф
Глава 13. Старец иеросхимонах Анатолий (Зерцалов) (1824–1897)
Глава 14. Старец иеросхимонах Варсонофий
Глава 15. Старец Феодосий (+1920)
Глава 16. Старец Анатолий «Младший» (+1922)
Глава 17.Старец иеросхимонах Нектарий (+1928)
Глава 18. Ученики Оптинских Старцев. Епископ Иона Ханькоуский (1888—1925)
Глава 19. Оптина Пустынь и писатели ее посещавшие
Послесловие

Автор книги «Оптина Пустынь и ея время»

Введение

Вместе с христианством было перенесено на Русь и то духовное делание древних египетских пустынников, которое развивалось впоследствии среди монашества в Византийской Империи на протяжении более 1000 лет ея существования.

В XV столетии, когда Русь потеряла связь с Христианским Востоком, вследствии нашествия турок, это внутреннее делание было забыто. И когда в конце 18 века его возродил в Молдавии схиархимандрит Паисий Величковский, оно — это делание, многим показалось небывалым новшеством.

С момента его проникновения в Россию, Оптина Пустынь явилась главным средоточием этого подвига и связаннаго с ним старчества.

В Оптиной оно передавалось около 100 лет из поколения в поколение и прервалось только с разгромом этого монастыря большевиками.

Этой теме я посвятил всю свою жизнь.

Когда в Духовной Академии мне предстоял выбор темы для кандидатскаго сочинения, я хотел писать об Оптиной Пустыни и ея старцах. Для кандидатскаго сочинения необходимо изучить всю литературу, касающуюся данной темы.

При изучении ея я увидел, что вопрос о сущности старчества совершенно неосвещен в богословской науке. Мало того, встречались неправильныя и противоречивыя мнения.

Не было даже определения понятия старчества. Поэтому я начал с самаго начала: с объяснения духовнаго делания и его возникновения в истории, а в частности и в духовной жизни нашего народа, так как духовная жизнь народа связана с духовной жизнью монашества.

Плодом этого явилась моя книга «Стяжание Духа Святаго в путях древней Руси».

В ней выражено Православное миросозерцание с исторической перспективой. Но эта книга только служит введением к главной теме.

Глава 1. Определение понятия старчества

Достигайте любви, ревнуйте о дарах духовных, особенно же о том, чтобы пророчествовать. А кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение. (1 Кор. XIV, 1, 3).

Апостол Павел, независимо от иерархии, перечисляет три служения в Церкви: апостольское, пророческое и учительское.

Непосредственно за апостолами стоят пророки (Еф. IV, 11; 1 Кор. XII, 28). Их служение состоит, главным образом, в назидании, увещании, и утешении (1 Кор. XIV, 1, 3). С этой именно целью, а также для указания, или предостережения, пророками предсказываются будущия события.

Чрез пророка непосредственно открывается воля Божия, а потому авторитет его безграничен.

Пророческое служение — особый благодатный дар, дар Духа Святаго (харизма). Пророк обладает особым духовным зрением — прозорливостью. Для него как бы раздвигаются границы пространства и времени, своим духовным взором он видит не только совершающаяся события, но и грядущия, видит их духовный смысл, видит душу человека, его прошлое и будущее.

Такое высокое призвание не может не быть сопряжено с высоким нравственным уровнем, с чистотою сердца, с личной святостью.

Святость жизни и требовалась от пророка с первых времен христианства: «Он должен иметь «нрав Господа». От нрава может быть познан лжепророк и (истинный) пророк», говорит древнейший памятник II–го века — «Учение Двенадцати Апостолов» (Дидахи).[ К. Попов. «Учение Двенадцати Апостолов». Киев, 1884 г., стр. 21 и 36. Проф. К. Попов, написавший об этом памятнике специальное изследование, относит его к концу 1–го века. Следовательно, еще жив был тогда ап. Иоанн Богослов, а, м. б. и другие апостолы. Благодаря этому памятнику, мы узнаем многое из жизни первохристианской Церкви. Пять лет искал я оформить понятие о старчестве, т. к. в нашей современной богословской литературе его нет. И вот ответ на свое искание я нашел, хотя и под другим именем — не под именем старчества — в самом древнем христианском памятнике: «Учение 12–ти апостолов»].

Служения, перечисленные Апостолом Павлом, сохранялись в Церкви во все времена. Апостольское, пророческое и учительское служения, являясь самостоятельными, могут совмещаться с саном епископа, или пресвитера.

Пророческое служение, связанное с личной святостью, процветало с подъёмом жизни Церкви и оскудевало в упадочные периоды. Ярче всего оно проявляется в монастырском старчестве.

Влияние старчества далеко распространялось за пределами стен монастыря. Старцы окормляли не только иноков, но и мирян. Обладая даром прозорливости, они всех назидали, увещевали и утешали (1 Кор. XIV, 1,3), исцеляли от болезней духовных и телесных. Предостерегали от опасностей, указывали путь жизни, открывая волю Божию.

Представляя собою прямое продолжение пророческаго служения, старчество с этим именем и в этой форме появляется лишь в IV веке, вместе с возникновением монашества, как руководящее в нем начало.

Благодатное старчество есть одно из высочайших достижений духовной жизни Церкви, это ея цвет, это венец духовных подвигов, плод безмолвия и Богосозерцания.

Оно органически связано с иноческим внутренним подвигом, имеющим цель достижения безстрастия, а потому и возникает одновременно с монашеством на заре христианства.

Но в беге времен старчество процветает местами, достигая апогея своего развития, потом ослабевает, приходит в упадок и даже совсем забывается, чтобы, может быть, снова возродиться, подобно волнообразной кривой, то вздымающейся, то падающей и снова возстающей. Так забыто оно было и в России ко времени Паисия Величковскаго (18–й век). Он возродил старчество, которое и стало процветать у нас во многих местах.

И, хотя это было возрождением древней традиции той же России, но для большинства казалось малопонятным новшеством.

Прот. Сергий Четвериков («Из ист. русскаго старчества», «Путь», № 3,1927 г.), писавший о старцах, говорит, что в нашем дореволюционном прошлом русское монастырское старчество мало было изучено и недостаточно оценено русским обществом.

Последнее имело смутное представление о старчестве. Даже наша молодая богословская наука не успела разработать этого вопроса. Так: «Вопрос о старчестве в древнерусских монастырях совершенно не затронут в научной литературе. Судя по житиям, оно было общераспространено», говорит профессор Серебрянский.

(«Древне-рус. Дух». Смирнова, стр. 26, сноска 5. Москва, 1913)

Также и церковная иерархия нередко становилась в тупик перед этим явлением. Отсюда частыя гонения, которым подвергались старцы: Преп. Серафим Саровский, о.Варнава Гефсиманский, Оптинские: о.Леонид, о.Амвросий, а на нашей памяти о.Варсонофий.

Эта последняя история гонения на выдающагося старца о.Варсонофия настолько характерна, что на ней остановимся несколько подробнее. В 1911 году, по ложному на него доносу гр. Игнатьевой, религиозно-политический салон которой в Петербурга имел вес, а также по доносу горсти монахов, изгнанных о.Варсонофием совместно с о.Ксенофонтом, оптинским настоятелем, из монастыря за бунтарство, Св. Синодом было назначено следствие. Туда был послан Еп. Серафим Чичагов — автор известной «Дивеевской Летописи» и впоследствии Архиепископ Тверский и Митрополит Петербургский. Последний, не произведя никакого разследования, сразу же стал на сторону бунтарей, водворил их обратно в Оптину, сменил отца Варсонофия и перевел его в Старо–Голутвенский монастырь. Подымался даже вопрос о закрытии скита и уничтожении старчества. Потрясенный этим разгромом, скончался вскоре настоятель Оптиной о. Ксенофонт, а через год — 4–го апр. 1912 г. о. Варсонофий. Об этом событии вскользь упоминает о. Василий Шустин («Из личных Воспоминаний». Белая Церковь, 1929 г. стр. 40.), но более подробно эта история будет разсказана в жизнеописании о.Варсонофия в 3–й части нашего труда со слов еще живых свидетелей этого события.

Конечно, далеко не все иерархи гнали старчество. Так, например, ему в свое время покровительствовали такие выдающиеся святители, как митр. Гавриил (1801) или оба Филарета — Московский и Киевский, которые сами были подвижниками и аскетами.

Но если непонимание старчества вызывало его гонение, то это непонимание было причиной и обратнаго явления, когда доверчиво принимались всякие проходимцы, самозванцы, или самопрельщенные, которые выдавали себя за старцев, но ничего общаго с ними не имели.

Такое невежество и легкомыслие общества приносило вред не только потому, что подрывало веру и уважение к этому имени, но было и гибельно, т. к. причиняло духовную смуту, и даже разложение в политической жизни страны.

Отметим еще одно явление псевдо-старчества, которое мы можем наблюдать  и в современной действительности: современное духовничество, как мы вскоре увидим, родилось из древняго монастырскаго старчества и является его вторичной формой. Благодаря родственности этих двух явлений, духовничества и старчества, у малоопытных священников, знакомых с аскетической литературой только теоретически, всегда может возникнуть соблазн «превышения власти» — перехода грани духовничества, чтобы старчествовать, — в то время как они даже понятия не имеют в чем сущность истиннаго старчества. Это «младо–старчество» (по одному меткому выражению), вносит разлад в окружающую жизнь. Оно таит опасность причинить и непоправимый вред душе опекаемаго. Известны случаи даже самоубийства, как результат такого повреждения. От иноков–учеников требовалось всецело послушание старцам учителям: «Если кто имеет веру к другому, и сам себя отдает в подчинение ему, тот не имеет нужды внимать заповедям Божиим, а должен предать волю свою отцу своему, и не останется виновным перед Богом» (Смирнов: «Древнее духовенство и его происхождение», Богословский Вестник, Москва, 1906 г.).

Предавшие себя всецело водительству истиннаго старца испытывают особое чувство радости и свободы о Господе. Это лично на себе испытал пишущий эти строки. Старец — непосредственный проводник воли Божией. Общение же с Богом всегда сопряжено с чувством духовной свободы, радости и неописуемаго мира в душе. Напротив того, лжестарец заслоняет собою Бога, ставя на место воли Божией свою волю, что сопряжено с чувством рабства, угнетенности и, почти всегда, уныния. Мало того, всецелое преклонение ученика пред лжестарцем вытравливает в нем личность, хоронит волю, извращает чувство справедливости и правды и, таким образом, отучает его сознание от ответственности за свои действия.

О лжестарчестве преосвященный Игнатий Брянчанинов говорит так: «Страшное дело принять обязанности (старчество), которыя можно исполнить только по повелению Св. Духа, между тем, как общение с сатаною еще не расторгнуто и сосуд не перестает оскверняться действиями сатаны (т. е. еще не достигнуто безстрастие). Ужасно такое лицемерство и лицедейство. Гибельно оно для себя и для ближних, преступно оно перед Богом, богохульно» (Соч. Еп. Игнатия Брянч., том IV, СПБ, 1867 г., стр. 94).

Лжестарчество вызывает гипноз идей. И т. к. в основе лежит ложная идея — эта идея вызывает духовное ослепление. Когда ложная идея застилает реальность, то никакие доводы больше не принимаются, т. к. натыкаются на idée fixe, которая считается незыблемой аксиомой.

Человек движется вперед, как сомнамбула, пока не ударится лбом о стену. Он разбивает голову себе и зачастую тем, кто с ним связан. Подобная катастрофа постигает приверженцев лжестарчества. Оттого среди них так часты случаи самоубийств и всякаго рода отчаяния. Отчаяние есть первый симптом того, что человек болен духовной болезнию, которую мы именуем «гипноз идей». Отчаяние — это неизбежный результат крушения тех построений, которыя созданы на ложном основании. Отчаяние есть осязательное доказательство тому, что человек попал в заколдованный круг, им самим же созданный, благодаря неверным, ложным предпосылкам. Отец же лжи есть диавол.

Такая трагедия постигает приверженцев лжестарца. Поэтому лжестарчество есть явление антихристианское, ведущее к погублению душ. Когда истинные старцы, можно сказать, отсутствуют, люди, жаждущие найти себе духовную опору, выбирают какое-либо духовное лицо им почему–либо симпатичное и говорят: «я отношусь к нему, как к старцу». Если духовник окажется трезвым, духовно честным, он резко отстранит такое отношение. Но сколько таких, которые охотно попадаются в сети, им разставляемыя. Ибо это «лицедейство» по выражению еп. Игнатия Брянчанинова, ведет самозваннаго старца к духовной смерти. Он сам теряет почву под ногами и идет уже кривыми путями, растеряв все то, что собирал и приобретал за всю прошлую жизнь.

Истинное отношение старца к ученику именуется в аскетике духовным таинством, оно находится под водительством Духа Святаго. Всякия же подделки и фальсификации — суть явления с левой стороны. Если первое ведет к жизни, то второе, если человек вовремя не опомнится, то ввергнет его в полное разстройство духовной жизни, имеющей концом всякаго рода катастрофы.

Влияние старчества далеко распространялось за пределами стен монастыря. Старцы духовно окормляли не только иноков, но и мирян. Обладая даром прозорливости, они, как уже было выше сказано, всех назидали, увещавали и утешали (1 Кор. XIV, 1,3), исцеляли от болезней душевных и телесных, предостерегали от опасностей, указывали путь жизни, открывая волю Божию.

Таким образом старчество есть пророческое служение.

Нельзя отнести к старчеству и другое, наблюдаемое последнее время в монастырях: это установление так называемых «монастырских старцев», которым поручается чисто внешнее руководство первоначальными и обучение их монастырским обычаям и послушаниям. Но здесь не подразумевается наставление о внутренней брани или благодатное руководство братиями.

В труде проф. Малинина «Старец Филофей» мы находим целый ряд примеров употребления слова «старец» в различных значениях по письменным памятникам 15 и 16 веков.

Так слово «старец» обозначало:

1) вообще престарелаго инока независимо от его иерархическаго положения в среде братства монастыря в противовес мирскому человеку (грамота 1543 г. Арх. Феодосия в Псковско–Печерский мон.. а также в актах).

2) иногда под «старцем» разумеется монах, не имеющий никакой степени священства, и в этом случае «старец» противополагается игумену, священнику и дьякону (грамота В. К. Василия Иоан. от 1533 г.).

3) в некоторых многолюдных монастырях со временем выделялись «старцы соборные», принимавшие участие в управлении делами монастыря вместе с игуменом, келарем и казначеем (уставная грамота Соловецкаго мон. от 1548 г. и др.)

4) «старцем» называется тот, кому поручено духовное руководство новоначальнаго или падшаго инока (грамота 1543 г. арх. Феодосия).

5) эти старцы–руководители обыкновенно выбирались из лиц высокой нравственной жизни, назывались иногда «духовными старцами». Они пользовались большим почетом и считались кандидатами не только на должности монастырския, но даже в митрополиты. Имело значение, конечно, и прежнее социальное положение инока в миру. Защищая монастырскую недвижимость, Иосиф Волоцкий писал: «Аще у монастырей сел не будет, како честному и благоразумному человеку постричися, и аще не будет честных старцев, отколе взять на митрополию, или архиепископа, или епископа. А коли не будет «честных старцев» и благородных, то будет вере поколебание».

6) в значении наставника, руководителя старцем является и игумен монастыря. Вот, например, древняя триодь Волоколамскаго монастыря с надписью: «Триодь постная, письмо самаго отца нашего преподобнаго старца Иосифа Чудотворца».

Наконец, прибавим от себя, слово «старец», как раньше, так и теперь может быть отнесено ко всякому монаху. Всякий монах, как таковой есть ίερόν или καΛούγερας т. е. «старец». Славяне это наименование употребляли буквально: «калугер» или переводили: «старец».

Но все эти понятия, вкладываемыя в слово «старец», не соответствуют тому понятию старца-харизматика, которое является предметом нашего изследования. Также и сам старец Филофей не относится к последнему типу — это обыкновенный учительный старец, не одаренный особыми харизмами (Малинин. «Старец Филофей». Киев, 1901).

С самаго своего возникновения, монашество ставило себе целью достижение безстрастия. Вся аскетическая литература говорит о психологических законах, по которым протекает жизнь души, указываешь пути очищения от страстей, разрабатывает методы к достижению безстрастия, говорит о нем и связанным с ним безмолвием и Богосозерцанием. Создается целая наука о душе, и возникает целое Исихастическое Богословие. Новоначальный монах самостоятельно не в состоянии разобраться во всем этом огромном материале. На пути к безстрастию должен быть руководитель, учитель–старец, сам прошедший эту школу и достигший уже безстрастия.

Обратимся теперь к историческому изследованию происхождения современнаго духовничества и его связь с древне–монастырским старчеством, которое производит проф. С. И. Смирнов в своем труде «Древне–Русский Духовник». Этот труд помогает нам, с одной стороны, раскрыть понятие старчества, а с другой уяснить современное состояние духовенства, его происхождение, а также взаимоотношение и границы этих двух институтов Церкви.

Проф. Смирнов, в своей магистерской диссертации «Духовный отец в древней Восточной Церкви» указывает, что «харизматическия явления первых веков христианства повторились среди древняго монашества, что старцы были носителями этих харизм — особых даров Св. Духа, подаваемым человеку непосредственно от Бога по личной заслуге». «Духовные писатели устанавливают чрезвычайно высокую точку зрения на монашество. Подвижник в идеале, есть существо богоносное, духоносное, бог. Как таковой он получает духовныя дарования, излияниями которых отличались первыя времена христианства. Дары пророчества, изгнание бесов, исцеления болезней и воскрешения мертвых не являются исключительными. Они обнаруживают только нормальную степень духовнаго возраста инока». «Тайная исповедь и духовническое врачевание разсматривались тоже, как благодатный дар, «разсуждения духовом» (1 Кор. XII, 10). Он не связывался с иерархической степенью епископа и пресвитера, а был приобретаем пострижением в схиму» Смирнов. («Древнее духовничество и его происхождение». Бог. Вест. 1906, Т. П. стр. 377). «Право вязать и решить», или «власть ключей» они трактовали, как совершенство дарований. (Там же. В древности не существовало взгляда на сакраментальную исповедь, как на единственное и неизбежное средство для прощения грехов, допущенных человеком после крещения. Исповедь и покаяние представлялись только одним из многих способов очищения от грехов. Св. Иоанн Златоуст, например, указывает пять таких способов: 1) Публичная исповедь. 2) путь плача о грехах. 3) Смирение. 4) Милостыня — Царица добродетелей. 5) Молитва).

В древних монастырях Востока исповедь и покаяние слагаются в самостоятельную систему, отличную от современной ей церковной покаянной дисциплины.

Разсмотрим, какова эта монастырская практика; «отец духовный» — «пневматикос патир» (Старец) обычно принимал исповедь инока по всем грехам. Этот термин появляется уже с IV века и существуете до половины IX века — обозначает собою не священника, не исполнителя епископскаго поручения, это «простой монастырский старец обязательный наставник инока, самостоятельно поставленный в монастыре и свободно выбранный учеником, большею частию не имевший священнаго сана»… «Он брал души учеников на свою душу, руководил ими в каждом шаге духовной жизни, а потому, принимая исповедь их помыслов и дел, поощрял и наказывал».

Нравственно бытовыя отношения старца и ученика — духовнаго отца и духовнаго сына — очень скоро и рано выработались внешне и внутренне в прочную и стройную систему, окрепли в монастырски–бытовую форму» (Смирнов. «Древнее духовничество и его происхождение». Бог. Вест. 1906, Т.II, стр. 377–378). Древний старец, как позднейший духовник, принимал исповедь и совершал покаяние. Старец обычно принимал исповедь инока по всем грехам, начиная с мимолетнаго помысла, слегка возмутившаго монашескую совесть, кончая смертным грехом.

«Старческая исповедь и покаяние заменяли церковную исповедь и покаяние».

Распространение влияния старчества в мирской среде начинается очень рано, вероятно с первых же лет установившагося монашества. На исповедь к старцам ходят миряне, минуя своих пастырей.

Причиной распространения монастырской покаянной дисциплины в Церкви надо признать ея сравнительную легкость, превосходство над церковной и большую жизненность «строго–пастырский характер при наличности превосходнаго, популярнаго в Церкви органа–старчества, такого органа, какого не имела официальная церковная исповедь».

За иной канонический грех, древняя Церковь подвергала виновнаго сначала отлучению, а затем публичному покаянию. Старец же принявший исповедь брата, тотчас примирял его совесть и налагал епитимию сравнительно более легкую, чем церковная, «решил и вязал».

Со временем монастырская исповедь по всему Востоку вытесняет церковную, которую совершала белая иерархия по канонам и монастырские старцы — «духовные отцы» превращаются в духовников.

Каким же путем совершился переход старчества в духовничество, т. е. превращение монастырскаго института в общецерковный и сближение старческой исповеди с сакраментальной?

Начало этого явления мы можем уловите в Византийской Церкви только со времени гонения Льва Армянина — 820 г. — на иконопочитателей, когда монастырские старцы были признаны официально константинопольским патриархом Никифором Исповедником, как законные совершители таинства покаяния, наряду с епископами и пресвитерами. Мера вызвана была нуждами времени: православию грозила опасность, и оно опирается на содействие наиболее ревностных защитников иконопочитания — монахов, главным образом Студитов. Будучи местной, эта мера пролагала путь к вытеснению белой иерархии из покаянной практики на всем православном Востоке и на долгое время, что произошло уже после эпохи вселенских соборов. В течение 10-12 веков тайная исповедь окончательно завоевывает господствующее положение, вытеснив исповедь публичную и покаяние по канонам.

Итак, институт «духовнаго отца» сначала является в форме монастырскаго старчества. Термин «духовный отец» служит долгое время для обозначения монастырскаго старца. Затем эта церковно-бытовая форма целиком повторилась в позднейшем духовничестве. Монастырски–бытовая форма превратилась в форму церковно–бытовую и в таком виде просуществовала на Востоке почти неизменно целый ряд столетий (Смирнов. «Древнерусский духовник». Москва, 1913 г).

При возникновении христианства на Руси, духовенство, пришедшее из Греции и из Болгарии, принесло с собою почти готовую дисциплину покаяния и институт духовничества в тех бытовых чертах своих, в которых они зародились и сложились на Востоке в период вселенских соборов.

У нас дисциплина эта просуществовала почти нетронутой до начала 18–го века, т. к. древнерусская церковная власть, живя традицией и стариной, проявляла в этой сфере очень мало творчества.

Покаянныя дисциплины греческой и славянских церквей несколько отличались между собой. По-видимому у южных славян была допущена одна важная особенность — участие белаго духовенства в духовничестве, чего не знала Греческая Церковь того времени. Возможно, что не в одинаковой степени сохранились остатки древне–христианской публичной дисциплины.

Хотя мы покаянную дисциплину получили из Греции и Болгарии, однако у нас в отличие от них, в силу огромнаго пространства территории, очень скоро перестал существовать отдельный класс духовников, и право на совершение исповеди стал получать каждый белый священник при своем постановлении.

Другой особенностью Русской Церкви явилось то обстоятельство, что духовник стал, таким образом, непременно и носителем пресвитерскаго сана.

Разсмотрим теперь какова же была эта дисциплина? По обычаю того времени всякий волен был выбирать себе духовника по своему желанию, но уже раз выбраннаго не имел права оставлять.

Отношение к последнему характеризуется безусловным, беззаветным и безпрекословным повиновением ему, постоянством и верностью до конца жизни. Духовник же со своей стороны принимает всю ответственность за грехи своего духовнаго сына и грехи его брал на свою душу. Приведем пример такой передачи грехов: выслушав исповедь и прочитав молитвы над преклоненным покаянным сыном, духовник подымает его с земли и возлагает правую его руку на свою шею со словами: «На моей выи согрешения твоя, чадо, и да не истяжет о сих Христос Бог, егда приидет во славе Своей на суд страшный».

Духовник «не точию свидетель есть» покаяния духовнаго сына пред Богом, но является как бы ответчиком за его грехи.

Грех сына, сообщаемый духовнику на исповеди, становился их общим грехом, они являлись, как бы соучастниками преступления. Будучи «поручником стада» своего, древний русский духовник становился вождем его, ведущим в высший Иерусалим, должен был открыть ему Божие царство и привести к престолу Божию, чтобы сказать: «Се аз и чада, яже ми еси дал».

Духовный отец был безусловным и неограниченным руководителем своих духовных детей, подобно игумену или старцу в монастыре и наложенная им епитимия была все равно, что «заповеди Божии» и что духовник связывал, то только он и мог один развязать. Труды проф. Смирнова ценны для нас тем, что они вскрывают генезис старчества и современнаго духовничества. Они освещают эти явления с исторической и бытовой стороны.

Становится ясным, что быт и церковная дисциплина с самаго начала возникновения христианства на Руси были благоприятны старчеству. И мы увидим в дальнейшем, что оно расцвело на этой почве и существовало на протяжении всей русской истории.

Из предыдущаго мы уже знаем, что старец есть руководитель своего ученика в трудной и крайне сложной «духовной брани», цель которой есть достижение безстрастия. Чтобы руководить другими, старец сам должен быть в этом состоянии.

«Кто сподобился быть в сем устроении» (т. е. безстрастии), говорит епископ Феофан Вышенский, «тот еще здесь, облеченный бренною плотию, бывает храмом живаго Бога, Который руководит и наставляет его во всех словах, делах и помыслах, и он по причине внутренняго просвещения, познает волю Господню, как бы слыша некоторый глас». «И вот, наконец, Богообщение и Боговселение, последняя цель искания духа человеческаго, когда он бывает в Боге и Бог в нем. Исполняется, наконец, благоволение Господа и молитва Его, чтобы, как Он в Отце и Отец в Нем, так и всякий верующий был едино с Ним (Иоан. XVII, 21) … Таковы суть храм Божий (1 Кор. III, 16) и Дух Божий живет в них (Рим. VIII 9) (Слова еп. Феофана Вышенскаго, приведенныя Арх. Вениамином, «Всемирный Светильник». Париж, 1932, стр. 81).

«Достигшие сего суть таинники Божии, и состояние их есть тоже, что состояние Апостолов».

«Богоявление же является источником множества других благодатных даров, и первее всего — пламенной любви, по коей они с дерзновением удостоверяют: кто нас разлучит от Бога? (Рим. VIII, 35).

«А любовь есть подательница пророчества, причина чудотворений, бездна просвещения, источник огня Божественнаго».

«Поелику такое состояние есть плод безмолвия, когда проходят его с разумом, то не все безмолвники оставляются в безмолвии навсегда. Достигающие чрез безмолвие безстрастия и чрез то удостаивающиеся приискренняго Богообщения и Боговселения, изводятся оттуда на служение ищущим спасения, просвещая, руководя, чудодействуя. И Антонию Великому, как Иоанну в пустыне, глас был в безмолвии, изведший, его на труды руководства других по пути спасения, и всем известны плоды трудов его. То же было и со многими другими» (Вот прямое указание, что при принятии на себя подвига старческаго служения, требуется особый зов Божий, или непосредственно, как было с особо великими святыми (Преп. Серафим) или за послушание другому старцу, как мы видим в жизнеописании старца Варнавы или слепца старца Агапита Валаамскаго и лично нам известного, недавно скончавшагося (1943) старца, прот. Николая Загоровскаго (в тайном постриге Серафима), получившаго благословение на старчество от оптинскаго старца отца Анатолия. Такое же «послушание Божиему велению» требуется и при взятии на себя подвига юродства. Как в прежнее время появлялось множесто лжеюродивых, такое же бедствие постигло современную нам русскую эмиграцию в лице лжестарцев).

И далее продолжает Затворник Вышенский: «Достигшие совершенства слышат голос Божий явно в душе своей. На них начинается сбываться слово Господа: «Когда приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Иоан. XVI, 13). И Апостол Иоанн также пишет: «Помазание (от Духа) в вас пребывает, и вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас; но как самое сие помазание учит вас всему, и оно истинно и неложно, то, чему оно научило вас в том и пребывайте (1 Иоан. II, 27)» (Арх. Вениамин. «Всемирный Светильник». Париж, 1923. Ссылается на Феофана Затв., Лествицу гл. 29, 30, Исаака Сир., стр. 138 и Добр. 3, 5). Разсмотрим теперь вопрос о старчестве по материалам, какия мы находим у проф. Смирнова в его труде — «Исповедь и покаяние в древних монастырях Востока».

«По древним монашеским представлениям, старец существо богоизбранное и богоодаренное. Всякий старец непременно обладает какими-нибудь духовными дарованиями. Прежде всего дар различения духов [χάρισμα δι,σκρίσεως τών πνευμάτων] о котором говорит Ап. Павел (1 Кор. XII, 10). Дар различения духов необходим для монаха. Ещё Антоний Великий предписывает молиться о том, чтобы приять дарование различения духов, чтобы не всякому духу веровать (1 Иоан. IV, 1). Дар различения получается путем подвига и с помощью старческих молитв. Варсануфий Великий заявляет: «Без болезни сердечной никто не получает дарования различать помыслы. Я молю Бога даровать тебе его, но пусть и твое сердце поболезнует немного, и Бог подаст тебе это дарование… Когда же Бог по молитвам святых и за болезнование твоего сердца даст тебе это дарование, то уже всегда будешь в состоянии различать помыслы Духом Его» (Русск. пер. 262) («Богосл. Вест». Февр., Март, и Апр. 1905 г. стр. 763).

Различать внушения в душе человека со стороны Св. Духа и Ангелов и со стороны духов злобы не так легко, потому что они не являются отличными, как свет и тема. Действие благодати обнаруживается в мире и радости, в блаженном настроении, но и грех сладок и сладкий недуг страсти, особенно страсти духовной не трудно смешать с блаженством духовным. «Грех преображается в светлаго ангела и уподобляется почти благодати» — говорит Макарий Великий и указываете признаки того и другого (Р. п. 65). Внушения в душе человека обнаруживаются в виде тонких и порою сложных помыслов [Λογισμός] в «сердце раждающихся» или «вкрадующихся в разсудок», прорывающихся «откуда-то совне» (Преп. Диадох, 68–84 стр.). Чтобы склониться к доброму внушению и исполнить его, чтобы пресечь худой помысл и сделать его безсильным, нужно открыть источник каждаго внушения или помысла. Но в состоянии это сделать только человек, достигший высшей меры духовнаго возраста, внутреннее око, котораго очищено. «Если человек не достиг сей меры, то не может различать помыслов, но будет поруган демонами и впадет в обольщение, поверив им: потому что они изменяют вещи, как хотят, особенно для тех, кто не знает козней их» (Варе. р. п. 44).

(«Богосл. Вестн». Апрель 1905, стр. 765) … Проявление в монашестве чрезвычайнаго дара различения духов встречается с перваго его времени. Св. Афанасий сообщает о преп. Антонии Великом, что он «имел дар различения духов» [χάρισμα διαχρίσεως πνευμάτων εχων] (Р. п. 3, 214–245). Преподобный Евагрий, известный писатель–подвижник, между другими благодатными дарованиями обладал даром различения духов и очищения помышлений (gratia discernendorum spirituum et purgandarum… congitationum). Никто из братии не возвышался до такой степени духовных отношений. Он приобрел дар этот из жизни, из собственнаго духовнаго опыта и, что важнее всего, при помощи благодати Божией (per gratiam Deи) (Руфин, История монахов, Р. п. 9697). Об авве Сериде разсказывается: "И помолился Богу дать ему дар разсуждения, приобретя который, он мог с помощью небесной благодати путеводить к жизни души, врачевать оскорбленных, преподавать целительное врачевство, слово от Духа истекающее [χάρισμα]".

«Затрудняемся сказать», говорит дальше проф. Смирнов, «в каком отношении к дару различения духов стоит дар прозорливости, который между прочим выражается в способности проникать непосредственно в нравственное состояние другого человека, читать в душах других людей. Есть ли прозорливость самостоятельное духовное дарование, или особый вид пророческаго дара различения духов, говоря конкретнее — ощущать присутствие духов злобы или ангелов, — мы не знаем. Только это дарование более редко, чем различение духов. Однако примеры обладания этим даром идут также с первых времен монашества. Пахомий Великий и Феодор Освященный обладали даром прозорливости. Каждый узнавал грехи братии или по Духу Божию, «Который был на нем», или же по откровению от ангела. Дар этот подвижники употребляют в интересах исправления людей. Преп. Гелен поселился в одной обители «некоторым из братии открывал тайныя помышления и советы сердца: один увлекался духом прелюбодеяния, другой духом гнева, в иных прозревала кротость, праведность, терпение… И те, которых он обличал, сами должны были признать, что он как бы читает в душах их, и сокрушались сердцем (Лавсаик, 183184). Преп. Иоанну открыто было поведение каждаго (монаха) в соседних монастырях и он писал отцам, что вот такие-то и такие-то предаются нерадению, не исполняют в страхе Божием положеннаго правила, а другие преуспевали в вере и духовном совершенстве. Писал и самим братиям… Деяния и самые поводы к ним, подвиги и нерадение он так изображал, что иноки, сознавая правду написаннаго про них, приходили в сокрушение совести» (Лавсаик, 188) («Богосл. Вестн». Апр. стр. 766). Преп. Стефан Савваит также в изобилии обладал этим даром — умел «видеть духом». Он сам говорил: «Я удостоен от Бога дара прозорливости и понимаю по одному виду и зрению помыслы и тайныя страсти души из всего, что мы зрим, или о чем нас спрашивают, или кто к нам попадается, я узнаю духовныя и душевныя нужды» (VIta St. Steph. Иulии., 538–522) («Богосл. Вестн». Апр. стр. 733–774).

Один из живых примеров старческаго служения находим мы в житии преп. Серафима. Это ярко выступает в разсказе о том, как к нему пришли одновременно Владимирский купец и будущий наместник Сергиевой Лавры, тогда игумен Антоний. Этот разсказ читатель найдет ниже в жизнеописании митрополита Филарета Московскаго. Из этого случая видно, что преп. Серафим готовил о. Антония к его будущему служению и раскрывал ему духовные законы. На просьбу о. Антония объяснить ему каким образом происходит действие прозорливости, Преподобный ответил ему следующее: «Я грешный Серафим так и думаю, что я грешный раб Божий: что мне поведает Господь, то я и передаю требующему полезнаго… Первое помышление, являющееся в душе моей я считаю указанием Божиим и говорю не зная, что у моего собеседника на душе, а только веруя, что так мне указывает воля Божия для его пользы. А бывают случаи, когда мне выскажут какое–либо обстоятельство, и я, не поверив его воле Божией, подчиню своему разуму, думая, что это возможно, не прибегая к Богу, решить своим умом: в таких случаях всегда делаются ошибки».

Весьма назидательную и многообъяснительную сию беседу старец заключил так: «Как железо ковачу, так я передал себя и свою волю Господу Богу: как Ему угодно, так и действую, своей воли не имею, а что Богу угодно, то передаю».

Из сего видно, что Сам Всемогущий Господь говорил устами преп. Серафима. Поэтому он, не задумываясь, сразу отвечал с полной несомненностью, и говорил даже и то, что не приходило и на помысл его собеседнику, но что открывал Дух Святой.

Решительно то же самое говорил Оптинский старец о. Варсонофий своему духовному сыну Василию Шустину: «Отслужишь обедню, приобщишься и затем идешь принимать народ. Высказывают тебе свои нужды. Пойдешь к себе в келью, обдумаешь, остановишься на каком-нибудь решении, а когда придешь сказать это решение, то скажешь совсем другое, чем думал. И вот это и есть действительный ответ и совет, котораго если не исполнит спрашивающий, то навлечет на себя худшую беду. Это и есть невидимая Божия благодать, особенно ярко проявляющаяся в старчестве после приобщения Святых Таин».

Иначе говоря, это есть совет, преподанный не через человеческий разум, а через наитие свыше, так называемое в аскетике «сердечное извещение». Так бывает по отношению к внешним, но и между старцем и его учеником, когда отношения уже более интимны, старцу открывается об ученике гораздо больше: тот же о. Варсонофий открывает эту тайну своему любимому духовному сыну: «Тут он задумался, видимо чувствуя скорое приближение смерти… И начал говорить о благодати старчества… — «Нас называют прозорливцами, указывая тем, что мы можем видеть будущее; да, великая благодать дается старчеству, — это дар разсуждения. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У нас кроме физических очей, имеются еще очи духовныя, перед которыми открывается душа человеческая, прежде чем человек подумает, прежде чем возникла у него мысль, мы видим ее духовными очами, мы даже видим причину возникновения такой мысли. И от нас не сокрыто ничего. Ты живешь в Петербурге и думаешь, что я не вижу тебя. Когда я захочу, я увижу все, что ты делаешь и думаешь. Для нас нет пространства и времени…» (В. Щ. «Из лич. восп».. Белая Ц. 1929, стр. 19 и стр. 49). Интимная связь старца и ученика простирается до того, что старец принимает на себя его грехи после исповеди, что является возможным благодаря тем благодатным дарам старца, которые мы только что разсмотрели (Смирнов. «Исповедь и покаяние в древн. мон. Востока», стр. 474-475). «Монах, тревожимый демоном хулы, целых 20 лет напрасно боролся с искушением, наконец написал на хартии свою немощь и пошел на исповедь к старцу. Отдав ему свое писание, монах повергся на землю. Старец, как скоро прочел, улыбнулся и, подняв брата, говорит ему: «возложи руку твою, чадо, на выю мою» и когда инок сделал это, великий старец говорит: «на вые моей грех этот, сколько лет не действовал и ни будет действовать в тебе, а ты уж после этого не ставь его ни во что». И этот монах подтверждал, что прежде, нежели вышел он из келлии старца, немощь его прекратилась» (Этот разсказ лег в основу исповеди в древней Руси, как мы видели выше) (Лест. Слово 23). Другим и притом более обязательным средством прощения грехов было молитвенное предстательство пред Богом за грешника со стороны лица, принявшаго его исповедь. Авраам, ученик преп. Сисоя, был однажды искушен от демона. Старец, увидя его падение, встал, простер руки к небу и сказал: «Боже, угодно ли Тебе, или неугодно исцелить, но я не отступлю от Тебя, пока Ты не исцелишь его…» И ученик тотчас исцелился (Apoph. Mig, P.G. XXV, 3961). Когда старец принял исповедь инока, отрекшагося от веры и от св. своих иноческих обетов, он наложил на падшаго епитимию и прибавил: «А я буду умолять Бога за тебя». Старец трудился за брата и молился Богу: «Господи, прошу Тебя, даруй мне душу эту и приими покаяние ея». И услышал Бог молитву его (Пат. из. по гл. 5 §41, стр. 108–109).

Приводим аналогичный разсказ Лавсаика. Авва Аполлос говорил предводителю разбойничьей шайки: «Если ты, друг, послушаешь меня, то я умолю Владыку простить тебе грехи» (Лаве, стр. 162).

Молитвы старца в большей степени возбуждали милосердие Божие к грешнику и доставляли ему прощение, чем его собственные покаянные подвиги. По разсуждению преп. Варсануфия, грешник, «будучи сам по себе недостаточен к уплате долгов своих, приносит малое, а молитвы святых (т. е. старцев) многое». Но это не освобождает ученика от личнаго подвига: «Знак великаго невежества, чтобы не сказать безумия, искать спасения молитвами святых тому, кто в сердце услаждается пагубными делами…» Молитва в таких случаях безплодна (Добр. 3, стр. 300).

Связь старца и ученика не разрывается даже смертью. Молитвы старца о послушнике неизменно сопровождали его в пути жизни, как этой, так и будущей, и на земле и за гробом. Инок спрашивает подвижника: «Как должно молить отцов о прощении грехов своих? Говорить ли: «простите меня», или: «испросите мне прощение?» Когда молю Самого Господа, как должен я говорить?» Ответ дается такой: «Когда молил отцов, отошедших к Богу, то следует говорить: «простите меня», когда еще пребывающих с нами, то: «помолитесь о нас, чтобы получить нам прощение». А когда молишь Самого Владыку, говори так: «помилуй меня, Владыко, ради святых Твоих мучеников и ради святых отцов, и молитвами их прости мне согрешения мои» (Вар. р. п. стр. 439–440). Один брат, почувствовав приближение смерти, просил у пр. Варсануфия прощения. Старец отвечал ему: «Не скорби, брат: смерть без грехов не смерть… Говорит же тебе Бог Великий Царь наш: прощаются тебе все грехи твои; преимущественно за молитвы и моления святых (т. е. старцев) и ради твоей веры в Него» (Варе. р. п. 101) (Смирнов. «Бог. Вест». Март, Апр. стр. 475–478, 733–774.1905 г).

Высочайшие благодатные дары неразрывно связаны с глубочайшим смирением. Отца Амвросия Оптинскаго спросили: «можно ли совершенствоваться в жизни духовной?»

Ответ старца:

«Не только можно, но и должно стараться совершенствоваться в смирении, т. е. в том, чтобы считать себя в чувстве сердца хуже и ниже всех людей и всякой твари». (Жизнеописание Оптинскаго Старца Амвросия, стр. 99. Москва, 1900).

Старчество никогда не превозносилось своими духовными дарованиями и отнюдь не ставило себя выше духовной иерархии.

Вот, что пишет в 4–м веке великий подвижник и старец св. Феодор Освященный о смирении:

«Велик дар видений, как дар Св. Духа, но велика должна быть при сем и осторожность. Да не мыслит о себе такой человек много, будучи сам никто, и да не увлекается желанием владеть более даром видений, дабы все его благочестие не обратилось в дым и тень, что со многими случалось… Это говорю не только тем, которые не достигли высшей степени совершенства, но и тем, которые стоят на нем, дабы все мы о себе и своих делах думали смиренно и молились о том, чтобы избежать вечных мучений. Об этом молились и самые святые — Давид не говорит ли: «сохрани душу мою и избави мя» (Пс. 24, 20). Св. Павел не говорит ли также: «и избавлен бых от уст львовых» (2 Тим. IV, 17). Поистине мы имеем дело с врагом тонким и хитрым, который часто заблуждение и ложь прикрывает видом истины, так что не имея особаго дара различения, мы всегда в опасности обмануться. Но тот не будет прельщен, кто во всем повинуется Богу и его рабам.

«Наблюдая дe, братия, каждый да хранит данную ему от Бога меру благодати, пастырь ли он или овца. Но все будем молиться, дабы быть в числе овец. Ибо один только есть истинный Пастырь — это Тот, Кто сказал о себе: «Аз есмь Пастырь добрый». Но после того, как Господь Бог явился, после того, как и слово Божие приняло образ и подобие человека, и по особой милости, чрез познание истинной веры, поставило нас на путь спасения, потом, восходя на небо, поставило преемниками Себе Апостолов, мы и теперь имеем нужду в пастырях, чтобы пастись в Господе». Несмотря на все благодатные дары Св. Духа, Св. Феодор смиряется перед епископом:

«Знаем, что Апостолам в достоинстве отцов преемствовали епископы. Те, которые в их голосе слышат голос Иисуса Христа, суть истинно сыны Божии, хотя бы не были из клира». Проф. Казанский в своей книге «История Православнаго монашества на Востоке», откуда приведены слова св. Феодора, комментирует их следующим образом:

«Таким образом, сей святой человек, коего опытность в благодати видений и откровений не могла быть большею, научает нас судить о них только по сообразности с решениями Церкви и суждение епископов, назначенных для наставления, предпочитает всем частным откровениям».

По словам св. Афанасия и св. Антоний Великий высказывал смирение подобное сему: «Как ни был славен Антоний, но никогда слава не омрачала его смирения: смиренно наклонял он голову перед епископами и пресвитерами. Диаконов, приходивших к нему за наставлениями, назидал словом и вместе просил молиться за себя» (Казанский. «Ист. пр. мон. на Востоке». Москва, 1854/ Стр. 80 и 215).

Этот случай относился к древности, но такое же точно отношение видим мы и у современнаго нам оптинскаго старца. В жизнеописании старца о. Варсонофия мы ниже приводим случай, когда он запретил С. А. Нилусу возставать на епископа, допустившаго варварское реставрирование чудотворной иконы Тихвинской Божией Матери. «Только не идите войной на епископский сан», заключил свою речь Старец, «а то вас накажет Сама Царица Небесная».

Приведем теперь пример идеальнаго взаимоотношения одного из величайших епископов — Афанасия Великаго к одному из величайших старцев, наставнику десятков тысяч монахов: Феодору Освященному.

Последний «взял с собою более уважаемых в братстве, и имеющих лучший голос в пении и пошел навстречу святому Афанасию, который, пользуясь миром Церкви, посещал Египет и в то время по Нилу плыл в Фиваиду. Он встретил его повыше округа Гермиопольскаго. По обоим берегам реки было безчисленное множество народа, среди которых находились епископы, великое число клириков и множество иноков, которые стекались туда из всех соседних мест.

Святый Афанасий, увидав Феодора с иноками, сказал словами пророка: «Кии суть, иже яко облацы летят, и яко голубие со птенцы ко мне?» (Ис. 60, 8). Он с любовию приветствовал Феодора и с отеческим участием спрашивал о состоянии его обителей.

Св. Афанасий, выйдя на берег, сел на осла, котораго св. Феодор, взяв за узду, провел через толпу народа, шедшаго с горящими факелами, при пении иноками псалмов и священных песен. Афанасий, видя смирение Феодора и ту радость, с которою совершал свое дело, сказал окружающим слова, свидетельствующия о смирении, как Феодора, так и самого Афанасия: «Смотрите, с какой ревностию идет впереди нас сей начальник множества иноков! Вот истинные отцы, более заслуживающее носите сие имя, чем мы, по своему смирению и покорности ради любви Божией. Как блаженны и достойны уважения те, кто постоянно носят крест своего Спасителя, славу свою полагают в уничижении, покой в труде до тех пор, пока восприимут венец из рук их Владыки»…

В лице этих двух святых: старца и епископа, мы видим образец идеальнаго отношения. Старец смиряется перед епископом, как если бы был пред ним Сам Христос, а епископ пред старцем, т. к. чрез него непосредственно открывается воля Божия. В этом сотрудничестве, в этом синергизме, епископскаго сакраментально–административнаго служения и старческаго, руководительнаго–пророческаго, в их гармоническом сочетании–симфонии кроется залог расцвета духовной жизни Церкви. Разительный пример этого мы находим в сотрудничестве Митрополита Гавриила (Петрова) с Архимандритом Феофаном Новоезерским, что создало целую эпоху расцвета монашества и духовной школы.

Из свойств старца вытекает и безграничная его власть.

По поводу власти старца проф. Смирнов говорит: «Неизвестно точно, с какого момента времени, но по-видимому очень рано, в монастырях и игуменским и старческим епитимиям стали придавать большее значение, чем простому дисциплинарному наказанию. Эпитимия признавалась не разрешимой никакой иной властию кроме наложившей ее. Происходило это из представления об абсолютной игуменской и старческой власти, а также от того, что в эпитимиях старцев стали видеть проявление связующей и решающей власти, данной Господом Апостолам, хотя большая часть игуменов и старцев не имела иерархическаго сана» (Смирнов. «Исп. и пок. в древ, м–рях Вост».. Бог. Вест. 1905, стр. 743). Наложенную старцем эпитимию никто, кроме него, не может отменить. В подтверждение этого Феодор Студит («Огласит. Поуч». Изд. Опт. Пуст. Поуч. 33) приводит разсказ:

«Один старец не раз приказывал ученику своему исполнить некоторое дело, но тот все откладывал. Недовольный этим, в негодовании старец наложил на ученика запрещение не вкушать хлеба, пока не исполнит порученное дело. Когда ученик отправился исполнить порученное повеление, старец умер. После его смерти ученик желал получить разрешение от наложеннаго на него запрещения. Но не нашлось никого в пустынной местности, кто бы решился разрешить это недоумение. Наконец, ученик обратился с просьбой к Константинопольскому Патриарху Герману, который для разсмотрения этого дела собрал других архиереев. Но ни патриарх, ни собор (Ясно, что дело идет здесь о так называемых «Εύνοδος ένδυμοΰτα» это собор из епископов, случайно пребывающих по делам в данный момент в столице, созываемый патриархом в случае нужды) не нашли возможным разрешить епитимию старца, о котором даже неизвестно, имел ли он степень священства. Посему ученик до смерти принужден был питаться пищею из одних овощей». (Этот пример приводит Смирнов в своей статье в Бог. Вестн. 1905 г. (февр., март., апр.) «Исп. и пок. в др. м–рях Востока». Наша работа произведена независимо от этого изследования проф. Смирнова. Несмотря на это принципиальные взгляды и выводы совпадают).

Другой случай помещен в прологе 15го октября. Приведем целиком эту необычайную повесть, которая ярко изображает всю силу власти старца «вязать и решить».

«В скиту жил монах, который в продолжении многих лет был послушлив своему отцу. Наконец, по зависти бесовской, отпал от послушания и без всякой благословной причины ушел от старца, презрев и запрещение (эпитимию) за непослушание. Пришедши в Александрию, он был схвачен и принужден тамошним князем отречься от Христа, но он остался непоколебим в твердом исповедании веры и за то был мучен и предан смерти. Христиане того града взяли тело новаго мученика, положили в раку и поставили в святом храме. Но в каждую литургию, когда диакон возглашал: «елицы оглашении изыдите» рака с телом мученика, к удивлению всех невидимою силою выносилась на паперть, а по окончании литургии сама собою поставлялась опять в храме. Один Александрийский вельможа молился о разрешении этого недоумения. И ему было открыто в видении, что замученный монах был учеником такого то старца и за непослушание был связан запрещением старца. Как мученик, он получил венец мученический, а как связанный епитимией старца, не может оставаться при совершении Божественной Литургии, пока связавший не разрешит его. Тогда же отыскан был старец, который пришел в Александрию и разрешил связаннаго от запрещения. С того времени рака уже не трогалась со своего места».

Ссылаясь на эту повесть, проф. Смирнов делает следующие выводы:

«Из этого разсказа выходит, говорит он, что старческая епитимия имеет полную каноническую силу. Она есть проявление апостольскаго права «вязать и решить», и никакие личныя подвиги связаннаго, даже мученическая смерть за Христа, не освобождают от ея уз».  Смирнов. «Исп. и пок. в древ, м–рях. Вост». Бог. Вест. Апр. стр. 744).

Такой взгляд на власть старца мы находим не только в древние времена. Не изменился он и в наше время.

Вот 30–летний послушник Василий (будущий старец иером. Варнава, сконч. в 1906 г.) в Гефсиманском скиту Троице–Сергиевой Лавры находится на послушании старца Григория.

«Однажды во время предсмертной болезни старца Григория, Василий зашел навестить болящаго и долго в тот раз оставался у его одра, в последний раз утоляя мудрыми наставлениями старца свою жажду духовной жизни. В это-то время на него и был возложен подвиг старчества, который он подъял на себя после смерти своих наставников. Давая Василию завет с любовию принимать всех приходящих и не отказывать никому в советах и наставлениях, старец Григорий подал ему две просфоры и сказал: «Сим питай алчущих — словом и хлебом, тако хощет Бог». В конце же всего он присовокупил, открывая ему волю Божию, что им должна быть устроена женская обитель в отдаленной местности и сплошь зараженной расколом. При этом старец с любовию и жалостию взглянул на своего ученика, не скрывая от него, что ему много придется потерпеть и понести скорбей и неприятностей.

В 1865 году послушник Василий лишился другого старца — Даниила, который, умирая, подтвердил своему ученику прежний завет — принять и продолжать после него подвиг старчества. Когда же Василий со слезами просил освободить его от этой тяготы, из уст старца Даниила пошла кровь… и он тихо скончался на руках своего любимаго ученика.

Вступление Василия на путь народнаго наставничества совершилось естественно. Еще при жизни старца Даниила послушник Василий по поручению старца и от его имени давал посетителям ответы и советы на их различные запросы.

Таким образом о. Василий начал старчество и скоро приступил к созданию Иверскаго–Выксунскаго женскаго монастыря. Не миновал он и скорбей. Дошло до того, что невиннаго старца судили на Лаврском «соборе». Заступился тогда за него схимник о. Александр. Мудрое он сказал слово, и все умолкли после того. «Если кто может», сказал о. Александр, «снять с него старческий завет — устроить обитель и заботиться о ней, — то и он станет в стороне, а если нельзя никому снять с него этого послушания, завещаннаго старцем, то нельзя и запрещать нести его». Молча выслушано было это мудрое слово, и все молча оставили собрание, чем и был положен тогда же конец всем нареканиям и на батюшку» (Жизнеоп. о. Варнавы. Сергиев Посад, 1907).

Воля старца обязательна была не только для духовных его чад, но и для всего монастыря. Вот к каким печальным последствиям приводили нарушения завещанных ими традиций.

«Прошел слух, что кто-то из оптинских советует о. архимандриту спилить для лесопилки вековыя сосны, что между скитом и монастырем: все равно–де, на корню погниют от старости.

Приходил сегодня наш скитский друг о. Нектарий (последний оптинский старец).

«Слышали?» спрашиваю.

«О чем?»

Я разсказал о слухе.

«Этому», с живостью воскликнул о. Нектарий, «не бывать, ибо великими старцами положен завет не трогать во веки леса между скитом и обителью. Кустика не дозволено рубить, не то, что вековых деревьев».

И тут он поведал мне следующее: «Когда помирал старец о. Лев, то завещал скиту день его кончины поминать «утешением» братии и печь для них в этот день оладьи. По смерти же его, нашими старцами Моисеем и Макарием было установлено править на тот же день соборную по нем панихиду. Так и соблюдалась заповедь эта долгое время до дней игумена Исаакия и скитоначальника Илариона. При них вышло такое искушение. — Приходит накануне дня памяти о. Льва к игумену пономарь Феодосий с предложением отменить соборное служение.

Игумен не согласился. И что же после этого вышло? Видит во сне Феодосий: батюшка Лев схватил его с затылка за волосы, поднял на колокольню на крест и три раза погрозил: «Хочешь, сейчас сброшу?»

И в это время показал ему под колокольней страшную пропасть. Когда проснулся Феодосий, то почувствовал боль между плечами. Потом образовался карбункул. Более месяца болел, даже в жизни отчаялся. С тех пор встряхнулись, а то было хотели перестать соборно править.

А в скиту в тот день  келейник о. Илариона, Нил, стал убеждать его отменить оладьи.

«Батюшка», говорит, «сколько на это крупчатки уходит, печь приходится их на рабочей кухне, рабочаго отрывать от дела, да и рабочих тоже надо подчивать; где же нам муки набраться?»

И склонил–таки Нил скитоначальника, — отменили оладьи. Тут вышло посерьезнее Феодосьева карбункула: с того дня заболел о. Иларион и уже до конца дней не мог совершать Божественную службу, а Нила поразила проказа, с которой он и умер, обезсилев при жизни до того, что его рабочий возил в кресле в храм Божий. Мало того: в ту же ночь, когда состоялась эта злополучная отмена «утешения», на рабочей кухне в скиту угорел рабочий и умер. Сколько возни с полицией-то было. А там и боголюбцы муку крупчатку в скит жертвовать перестали…» — добавил о. Нектарий к своему разсказу, и заключил его такими словами:

«Пока старчество еще держится в Оптиной, заветы его будут исполняться. Вот, когда запечатают старческия хибарки, повесят замки на их двери, ну, тогда … всего ожидать будет можно, а теперь «не у прииде время». Батюшка помолчал немного, затем улыбнулся своей светлой добродушной улыбкой и промолвил:

«А пока пусть себе на своих местах красуются наши красавицы–сосны». Действительно — красавицы.

«Не у прииде время», сказал старец в 1909 году… но, увы! — «время прииде»…(С. А. Нилус». На берегу Божией Реки». Троиц. — Серг. Посад.1916г) Но вот, что передает современный очевидец:

«Хочу вам разсказать один эпизод поругания оптинских святынь. Уже после закрытия монастыря, я с Мамочкой по дороге к Батюшке (старцу о.Нектарию) в Холмищи заходил часто в Оптину пустынь, которая была превращена в лесопильную артель, а скит в дом отдыха. Безжалостно спиливали великолепныя сосны оптинскаго леса, визжали пилы, слышна была ругань рабочих, нет ни одного монаха. Грустно и тяжело было видеть настоящее, вспоминая духовный расцвет Оптиной в прошлом. Поклонившись, тогда еще существовавшим могилкам старцев, мы с Мамочкой пошли к скиту, чтобы побывать возле благодатной хибарки старца. Подойдя к св. воротам скита, мы остановились и молча думали о Батюшке, вспоминая, как в хибарке преподавал св. благословение старец. Вы помните, что в скит женщинам входить было нельзя, и можете себе представить наш ужас, когда мы увидели, что из скита святыми воротами Иоанна Предтечи выходит — жирный брюнет с курчавой головой в трусах, его толстая супруга в купальном костюме и голый их отпрыск… трудно писать и говорить об этом…»

Итак, благодатный старец, личным опытом прошедший школу трезвения и умно-сердечной молитвы и изучивший, благодаря этому, в совершенстве духовно–психические законы, и лично достигший безстрастия, отныне становится способным руководить новоначальным иноком в его «невидимой брани» на пути к безстрастию. Он должен проникать до самых глубин души человеческой, видеть самое зарождение зла, причины этого зарождения, установить точный диагноз болезни и указать точный способ лечения. Старец искусный духовный врач. Он должен ясно видеть «устроение» своего ученика, характер его души и степень духовнаго развития его. Он должен непременно обладать даром разсуждения и «различения духов», т. к. ему все время приходится иметь дело со злом, стремящимся преобразиться во ангела светла. Но, как достигший безстрастия, старец обычно обладает и другими духовными дарами: прозорливости, чудотворения, пророчества.

Старчество на своих высших степенях, как например, преп. Серафим Саровский, получает полноту свободы в своих проявлениях и действиях, неограниченных никакими рамками, т. к. уже не он живет, но в нем живет Христос (Гал. 2, 20) и все его действия в Духе Святе, а потому всегда в гармонии с Церковью и ея установлениями.

Старчество не есть иерархическая степень в Церкви, это особый род святости, а потому может быть присущ всякому. Старцем мог быть монах без всяких духовных степеней, каким был вначале отец Варнава Гефсиманский. Старцем может быть и епископ: например Игнатий Брянчанинов, или Антоний Воронежский — великий современник преп. Серафима. Из иереев назовем св. Иоанна Кронштадтскаго, о.Егора Чекряковскаго. Наконец, старчествовать может и женщина, как например прозорливая блаженная Прасковья Ивановна во Христе юродивая Дивеевская, без совета которой ничего не делалось в монастыре.

Истинное старчество есть особое благодатное дарование — харизма — непосредственное водительство Духом Святым, особый вид святости.

В то время, как церковной власти обязаны подчиняться все члены Церкви, старческая власть не является принудительной ни для кого. Старец никогда никому не навязывается, подчинение ему всегда добровольно, но найдя истиннаго, благодатнаго старца и подчинившись ему, ученик должен уже безпрекословно повиноваться во всем старцу, т. к. через последняго открывается непосредственно воля Божия. Такое иноческое послушание, в том виде или характере, как оно проходилось среди древняго монашества епископ Игнатий называет «высоким духовным таинством»). То же самое вопрошать старца ни для кого не обязательно, но спросив совета, или указание, надо непременно следовать ему, потому что всякое уклонение от явнаго указания Божия чрез старца влечет за собою наказание.

Глава 2. Распространение «умнаго делания» на Руси

С древних времен христианский мир разделяется на две главныя ветви: восточную и западную — Византию и Рим.

По восточному миросозерцанию главою Церкви является Христос; мистическим телом ея — совокупность верующих, объединяемых Духом Божиим, пребывающим в Церкви, как в живом организме, и живущим в каждом члене ея.

Древняя Византия осуществила государство, построенное на идее православия. Проф. А. В. Карташев следующим образом характеризуете такое государство: — «государству, царству и народу вручены величайшие, вечные заветы: служение, входящее в план Божественнаго мироправления. Оно имеет вечное значение. Поэтому власть государственная установлена Богом. Она служит целям царствия Божия и ответственна перед Богом за приведение управляемаго ею народа в чистой, неповрежденной еретиками вере, к порогу царства Христа грядущаго» (Проф. А. В. Карташев, «Святая Русь в путях России». 3–я лекция, стр. 8. Париж). Управление государством представлялось в теократической симфонии двух властей — царской и патриаршей. Каждый в своей области — царь в светской, патриарх — в духовной стремятся к осуществлению этой единой цели. Так было на Востоке.

На Западе христианство получает от умирающей языческой Римской Империи идею мирового господства, претворяет ее в свою плоть и кровь и уже на этом основании созидает  свою идеологию.

Идея вселенскости Церкви обращается в идею церковнаго земнаго государства. Единство мистическое ея в этом аспекте осуществляется в сосредоточении всей власти, как духовной, так и политической в одном лице ея главы. Это лицо воплощаете в себе всю полноту идеи Церкви.

Папа становится единственным носителем откровения, ему постоянно присуща непогрешимость. Идея Церкви, как единаго живого организма ослабляется. Все ея члены становятся простыми поддаными Папы. Тяжелым гнетом лежала власть римско–католической церкви на германских народах. Их свободолюбивый дух являл как раз обратное — стремление каждой личности к самостоятельному свободному развитию. И протестантизм освободил государство и науку от сковывающаго влияния римскаго деспотизма. Но, отвергнув ложныя притязания Рима, протестантизм исказил понятие Церкви и ея соборности и должен был признать изолированное стремление каждой личности к Богу — собирательную религиозность. И, естественно, протестантизм не мог удержаться от распада на множество сект, безнадежно утеряв способность к единомыслию и единству.

Протестантизм уже не имел духовнаго главы и собственнаго органа власти. Обычно во главе реформации становились светские властители и естественно подчиняли государству всю церковную сферу. Ею уже заведует государственное учреждение. Церковь становится частью государства.

Под влиянием гуманизма появились новыя идеи «естественнаго права». Целью государства является теперь достижение здесь на земле «всеобщаго блага». Осуществлению этого блага должна подчиняться и Церковь, как и все в государстве. Власть светская становится абсолютной, самодовлеющей, все исключающей. Так возникла протестантская система абсолютнаго государственнаго верховенства над Церковью.

Разделившись, Запад вступил в безконечную и безнадежную междоусобную борьбу.

С необычайной легкостью восприняла Русь от Византии Православие. Сама того не подозревая, Византия готовила себе в русском народе достойнаго историческаго наследника.

С момента политической гибели Константинополя, Московское государство принимает от него в наследие миссию «новаго Израиля» — единственнаго во всем мире государства хранителя истинной религии. По этому мировоззрению «василевс» есть канонически полный попечитель Церкви. Царь — защитник неповрежденных догматов и всякаго благочестия. Он один носит этот вселенский православно–церковный сан для всех других православных народов.

Мировой центр из Рима, согласно этой идеологии, перемещается в Византию, а затем, когда Византия теряет свое первородство, приняв унию на Флорентийском соборе, этот центр переходит в Москву.

Под влиянием Православия и идеи «Третью Рима» — «Святой Руси» выковывается могучий культурно–исторический тип русскаго народа, который и начал создавать Великую Империю.

Но вот этому миросозерцанию приходится выдерживате ряд испытаний. После внешняго натиска «ветхаго Рима» и смутнаго времени, в эпоху Петровских реформ наступает враг, или конкурент гораздо более могущественный — это мировая секуляризация европейской культуры, смена теократии — антропократией, Боговластия — человековластием, христианства — гуманизмом, права Божественнаго — правом человеческим, абсолютнаго — относительными снятие запрета с мысли и воли. Целью «Святой Руси» было небо, здесь земля. Там законодателем был Бог через Церковь — здесь автономный человек через вооруженную научным просвещением государственную власть. Там критерием поведения был мистический страх греха, здесь — утилитарный мотив «общаго блага» (Проф. А. В. Карташев. «Святая Русь в путях России». 3–ья лекция. Париж, стр. 20).

В то время в русское православие проникли католические и протестантские начала, при чем каждое стремится подчините его себе.

Русь была совершенно не подготовлена встретить натиск врагов, совпавший с периодом ея духовнаго упадка, а кроме того богословская мысль ея еще не успела ни развиться, ни окрепнуть.

Не было своих ученых, не было своей самобытной школы. Просвещение шло с Запада или Юга. Ученые богословы были призываемы главным образом из Киева. Это были выученики Академии Петра Могилы или получившие образование в европейских богословских школах. Методы образования в Академии Петра Могилы были взяты также с западнаго образца. Таким ученым западной формации и явился Феофан Прокопович, автор «Духовнаго регламента», в котором торжественно была провозглашена церковная реформа.

В сущности этот «Регламент» является программой русской реформации. Творцами его были Петр Великий и Феофан Прокопович. В лице Феофана Петр нашел понятливаго и исполнительнаго истолкователя своих пожеланий, идейнаго помощника, который не только создал «Регламент», но и сохранил реформу и после смерти Петра. Петр тщательно изучил церковное управление в протестантских странах и ввел его у себя по образцу скандинавских государств. Органом управления Церкви стало не церковное, а государственное учреждение. В своем объяснении «Что есть Духовное Коллегиум», Феофан исходит из государственной пользы, игнорируя церковные примеры и каноны. Необходимость этой реформы Феофан аргументирует в «Регламенте» доводами от государственной безопасности: — «Велико и се, что от соборнаго правления не опасатися отечеству мятежей и смущений, яковые происходит от единаго собственнаго правителя духовнаго. Ибо простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великаго, высочайшаго пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть то вторый Государь, самодержцу равносильный или больший его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство» (Ю. Ф. Самарин. Том V. Москва, 1880 г., стр. 288. «Ст. Яворский и Ф. Прокопович»).

Феофан желает подорвать в народе «высшее представление о первосвятителе, для этого показывает народу подчиненное положение духовнаго сана: — «А когда еще видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и паче пребудет в кротости своей, и весьма отложите надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовнаго».

В своей брошюре «исторический розыск», Феофан называет царя епископом, играя софистически на буквальном переводе этого слова, что значит «надзиратель»: «и понеже и над духовным чином государское надсмотрительство от Бога установлено есть, того ради всяк законный государь в государстве своем есть воистину епископ епископов», как будто епископы так называются по своей должности, а не по своему сану. «Так Феофан и думал в действительности», замечает по этому поводу проф. Флоровский. «Существует только власть и нет никакой особой духовной власти — «папежский с дух».  Прот. Флоровский. «Пути русскаго Богословия», стр. 87).

Эта доктрина была типична для той эпохи и вытекала из реформатскаго принципа: «Cuius regio, eius religio».

Государю принадлежала вся полнота власти над его страной и над всем, что там находится, а, следовательно, и над Церковью.

Этим регламентом канонический статут монархов, как сынов Церкви, подменяется немецким еретическим правом, которое поглощает свободу Церкви, т. к. монарх становится уже главою ея и деспотом. «Духовный регламент» был направлен не только против патриаршества, но и против монашества.

В России издавна монашество пользовалось высоким авторитетом: в монастырях спасались прославленные подвижники Земли Русской, монастыри были очагами веры и патриотизма, несокрушимыми твердынями против нашествия врагов, разсадниками просвещения, воспитателями народа, русские цари перед смертью принимали схиму.

На Западе монашество развивалось у католиков в связи с учением об оправдании личными заслугами. Протестанты отвергали монашество, т. к. по их учению, не дела оправдывают человека, а вера.

Феофан Прокопович о монашестве разсуждал по протестантски, считая, что вести богоугодную жизнь можно и в миру, и часто указывая на лицемерие, суеверие, гордость, связанныя по его мнению с монашеством.

В этом отрицательном отношении к монашеству Феофан вполне сходился с Петром. «Можно сказать, что Петр в каждом монахе склонен был видеть празднаго человека, готоваго при угодном случае сделаться бунтовщиком, Феофан — католика, возлагающаго упование на свои личныя заслуги» ТО. Ф. Самарин. «Стефан Яворский и Ф. Прокопович». Москва, 1880).

В изданном в 1724 г. пространном «Объявлении о звании монашеском», написанном Феофаном, содержится резкое осуждение монашества.

В духе этого «Объявления» написаны Феофаном Прокоповичем постановления о монашестве, содержащееся во 2–й части прибавления к «Духовному Регламенту» и сводящиеся к значительным стеснениям монашества.

Приведем некоторыя из них: — «Не принимать в монахи ниже тридесятаго году возраста. Женщин моложе 50–ти не постригать. Скитков пустынных строити не попускати. Монахам никаких писем как и выписок из книг не писать, чернил и бумаги не держать».

По поводу этого последняго, Гиляров–Платонов говорит: «Когда Петр И издал указ, запрещавший монаху держать у себя в келье перо и чернила, духовенство должно было почувствовать, что отселе государственная власть становится между ним и народом и старается разрушите то взаимное доверие, какое были между пастырями и паствою».

В дополнение к постановлениям о монашестве, был издан в 1723 г. следующий указ: «Во всех монастырях учините ведомость, колико в них монахов и монахинь обретаются, и впредь отнюдь никого не постригать, а на убылые места определять отставных солдат».

Двумя указами управление монастырскими вотчинами было передано особому Приказу, а монахам было повелено выдавать жалование. «Указы Петра I–го (П. С. 3. т. VII 4455, 4456, 4572), Анны Иоанновны (П.С. 3. т. ИX 6585) и Екатерины ИИ (П.С. 3. XVI12060) ограничивали число поступающих в монашество. Монастыри обезлюдили с отнятием земель и вотчин. Богатыя обители обеднели до крайности, а средния закрылись. Во многих монастырях церкви нередко стояли без глав и крестов, крыши их проростали мхом, кельи подкосившись в сторону стояли на подпорах, ограды были полуразрушенными» (Чт. Общ. люб. дух. проев. 1893, Сент. 166). Отсутствовали иеромонахи и приходилось приглашать белаго священника. В монастырях доживали престарелые и больные, а иногда все «разбродились розно» и монастырь закрывался. В одном синодальном донесении говорится: «В монастырях монахов весьма недостаточно, в числе же наличных многие к употреблению в священнослужение и прочия монашеския послушания совершенно неспособные. Как в мужских, так и в девичьих монастырях таков же недостаток» (П.С. 3. т. XI 8303).

Теперь монашество перестало являться идеалом общества как было в древней Руси, когда оно привлекало к себе одухотворенные элементы. Высшие слои общества увлекались идеями, принесенными с Запада среди простонародья распространились всевозможныя секты. Монашество же обезкровленное и обездоленное в большинстве являет собою картину распада. Так, назначенный благочинным игумен Валаамскаго монастыря Назарий в 17956 гг. жалуется на общее бродяжничество монашествующих. Но еще в 1786 г. и сам м. Гавриил делает распоряжение, чтобы монашествующие по дворам не шлялись. Настоятели смотрят на свою должность, как на источник дохода. Пьянство является общим бичем (Сведения взяты из «Христианскаго Чтения» за 1901 г., ч. 2–я, стр. 500 и др). Но вместе с тем, в середине XVIII столетия при этом полном упадке и вымирании неожиданно наступают признаки весны. Так после строгой и суровой зимы вдруг начинают пробиваться из недр земли новые, молодые побеги свежей растительности. Пролился теплый благодатный дождь. Повеяло духом. Началось Воскресение. И яркая, благоуханная весна вступила в свои права.

Две сильныя личности дали толчок этому возрождению: один — Архимандрит Паисий Величковский за пределами России возобновляет учение о духовной молитве, другой — Преосвященный Гавриил, митрополит С.-Петербургский создает питомники, откуда это учение могло распространяться. Переведенное Паисием Величковским и изданное митрополитом Гавриилом «Добротолюбие» послужило основанием этому движению.

Настоящий труд позволяет нам вкратце коснуться того великаго значения, какое имел Паисий Величковский для жизни всей религиозной России за 2 последния столетия. Повторим слова оптинскаго составителя его жизнеописания: «Мы, россияне, должны чувствовать излиянную на нас Промыслом Божиим через него духовную пользу, не для одного монашества, но и для укрепления всей Православной Церкви». Житие и писания молдавскаго старца Паисия Велич. Москва 1847 г).

Схиархимандрит Паисий, в миру Петр Иванович Величковский, сын священника был, как он сам любил выражаться, «родимец Полтавский» (1722–1794).

«Старец Паисий», говорит проф. прот. Флоровский, «не был самостоятельным мыслителем, а был вообще скорее только переводчиком, чем даже писателем. Однако в истории русской мысли у него есть свое место, и видное место… есть что–то символическое в том, что, совсем юноша, он уходит из Киевской Академии, где учился, странствует и идет в молдавские скиты, и дальше на Афон . В Киеве он твердо отказывается и перестает учиться, ибо не хочет учиться той языческой мудрости, какой только и учили в Академии: «слыша бо в нем часто вспоминаемых богов и богине еллинских и басни пиетическия, возненавидех от души таковое учение» (здесь разумеется, очевидно, просто чтение древних авторов). Паисий не пошел в Академии дальше синтаксимы: «точию грамматическому учению латинскаго языка научился бех». Это было в ректорство Сильвестра Кулябки. По преданию, Паисий укрекал его за то, что в Академии мало читают отцов…

Из латинской школы Паисий уходит в греческий монастырь. Это не был уход или отказ от знания. Это был возврат к живым источникам отеческаго богословия и богомыслия… Паисий был прежде всего, устроителем монастырей на Афон е и в Молдавии. И в них он возстанавливает лучшие заветы Византийскаго монашества. Он как бы возвращается в ХИ–й век. И не случайно так близок был старец Паисий к преп. Нилу Сорскому: он возобновляет и продолжает именно его прерванное дело (литературная зависимость старца Паисия от преп. Нила вполне очевидна). Это было возвратное движение русскаго духа к Византийским отцам… Еще на Афон е Паисий начал собирать и проверять славянские переводы аскетических памятников. Это оказалось трудной работой, по неискусству древних переводителей и еще более по нерадению переписчиков. Очень нелегко оказалось собрать и греческия рукописи. Нашел Паисий нужныя ему книги не в больших обителях или скитах, но в небольшем и отдаленном уединенном ските св. Василия, недавно пред тем устроенном пришельцами из Кесарии Каппадокийской. И там ему объяснили, «яко книги сия самым чистым еллино–греческим языком суть написаны, егоже ныне кроме ученых лиц, едва кто от греков, мало что разумеет, множайши же отнюдь не разумеют, того ради и книги таковыя мало не в всесовершенное приидоша забвение»… С переселением в Молдавию переводческая работа старца Паисия становится планомерной, особенно в Нямецком монастыре (с 1779 г.). Паисий очень ясно понимал все трудности переводческаго дела и всю Необходимость знания языков для этого. В первое время он опирался на молдавские переводы. Он собирает у себя большой кружок писцов и переводчиков, посылает своих учеников учиться по-гречески даже в Бухарест. И сам с большим увлечением входит в эту литературную работу. «Како же писание удивлятися подобает: немощен бо телом отнюд бяше, и во всем правом боку бяху ему раны: на одре убо, идеже почиваше, окрест облагаше себе книгами: ту положени бяху словари разноязычнии, Библия Греческая и Словенская, Грамматика Греческая и Словенская, книга из нея же превод творяше, посреди же свещи: сам же аки малое отроча, седя согнувшеся всю нощь писание, забывая и немощь тела и тяжкия болезни и труд». Старец был очень строг к своим переводам, боялся их широко распространяте — «аки по всему храмлющи и несовершении»… Переводили у него и с латинскаго… Нямецкий м–рь становится при старце Паисии большим литературным центром, очагом богословски–аскетическаго просвещения. Литературная деятельность органически здесь сочеталась с духовным и «умным деланием». О старце Паисии списатель жития замечает: «ум же его всегда соединяем бе любовию с Богом, свидетель сему — слезы»… И в тот век душевной раздвоенности и разорванности проповедь духовнаго собирания и цельности получала особую значительность. Издание словенорусскаго Добротолюбия было событием не только в истории русскаго монашества, но и в истории русской культуры вообще. Это был сдвиг и толчок … Интересно сравнить: Феофан Прокопович был весь в ожиданиях и в новизне, в будущем, прогрессе; а старец Паисий, — он весь в прошлом, в преданиях, в предании. Но именно он был пророком и предтечей… Возврат к истокам был открытием новых путей, был обретением новых кругозоров»… (Прот. Флоровский. «Пути Русскаго Богословия». Париж 1937 г., стр. 127) «Подвиги, наставления и писания Молдавскаго Старца Паисия», говорит оптинский издатель его жития, «соотечественника нашего и по месту рождения и по союзу любви, имели великое влияние на российские монастыри, пример жизни и свет учения его пролился обильно на российское монашество. Ибо многие из россиян, ищущих спасения и отрекшихся мира и яже в мире, странствуя в Палестине, Афонской горе и Молдо–влахии, и собирая, подобно пчелам с цветов, мед спасительнаго учения от обитавших в тамошних местах подвижников, находили особенно в обители старца Паисия величайшую духовную пользу, научаясь примером его высокой жизни и медоточивыми наставлениями, подвигам монашеским и внутреннему деланию умной молитвы. По возвращению в Россию, они передавали приобретенное ими там духовное сокровище и другим ищущим спасения, некоторые начальствуя над обителями, а другие находясь в числе братства» (Житие молдавскаго старца Паисия Велич. Москва 1847 г. Предисловие стр. 1).

Предварительный обзор

Прот. о. Сергий Четвериков в жизнеописании своем старца Паисия Величковскаго (т. 2–й) разделяет сферу проникновения и распространения его учения на три округа: 1) северный, 2) центральный и 3) южный. В северном он отмечает следующие центры: Соловки, Валаам и Александро–Невскую Лавру, которая собственно и была главнейшим средоточием всего. В Соловках насадителем Паисиевых преданий был иеросхимонах Феофан. По смерти киевскаго старца Досифея, Феофан переселился на Соловки, куда и перенес заветы старца Паисия. На Валааме и в Александро–Свирском м–ре трудились ученики старца Паисия — схимонах Феодор и иеросхимонах Клеопа. От них учение перешло в Оптину Пустынь через старца Леонида. Но вся душа севернаго движения сосредоточена в Петербурге. Оттуда исходит назначение настоятелей–возобновителей. Так, например на Валаам выписан из Сарова игумен Назарий и из иных мест и другие настоятели. В руках митрополита Гавриила соединились все нити и он дает нужный толчок и направление.

У негоже в Лавре первоначально появляется Филарет (впоследствии Новоспасскаго монастыря старец), который в дальнейшем руководил братьями Путиловыми, из которых схиархимандрит Моисей был великим Оптинским настоятелем. Тот же Филарет руководит в Москве четой Киреевских — сотрудников старца Макария Оптинскаго по изданию святоотеческой литературы. Наконец, в А. Н. Лавре пребывает о. Афанасий (из сенатских секретарей), принесший м. Гавриилу «Добротолюбие» от старца Паисия.

Теперь бегло разсмотрим центральный округ: главные пункты его — Москва, Владимирская и Калужская епархии и Брянский монастырь Орловской епархии, Рославльские леса. Наиболее выдающейся здесь личностью является о. Клеопа, настоятель Введенской пустыни Владимирской епархии. Этот о. Клеогга жил долгое время со старцем Паисием, сначала на Афон е, затем в Драгомирнском м–ре и, м. б., в Секуле, и вышел в Россию еще до 1778 года. Мы приведем ниже о нем подлинный разсказ его ученика — архимандрита Феофана Новоезерскаго, входящий в автобиографию последняго. Учениками о. Клеопы были: упомянутый арх. Феофан, друг его арх. Игнатий, полагавший с ним начало в Санаксарской обители. Арх. Игнатий был после о. Клеопы строителем Введенской пустыни, позднее Пешношской и в 1788–м году он возобновляет Тихвинский мр–ь в Новгородской епархии. Кончает жизнь он свою в 1796 г. в Симоновом м–ре, будучи также его возобновителем. Другой ученик старца Клеопы — Макарий Пешношский, (заместитель Игнатия после его перевода в Тихвин) Его монастырь был разсадником, откуда было взято 24 настоятеля в разные монастыри и, между прочим, оттуда взят был Авраамий, — возсоздатель Оптиной пустыни. Макарий Пешношский был в духовной переписке со старцем Паисием. Другим важным пунктом, откуда развилось Паисиевское движение была Москва, и в ней Симонов и Новоспасский мр–и. В первом подвизался ученик Паисия монах Павел, пострадавший от французов в 1812 г. и другой ученик Паисия — Арсений. Настоятелем был, как мы упоминали — арх. Игнатий, ученик старца Клеопы. В Новоспасском м–ре жили иеромонахи Филарет и Александр — ученики Паисиева ученика Афанасия (Захарова) бывшаго ротмистра гусарскаго полка (не надо смешивать с другим о. Афанасием, принесшим Добротолюбие). Иеромонах Афанасий (Захаров) жил при старце Паисии более семи лет и принял от него монашеский образ. Занимался выписками из отеческих книг о молитве, смирении, послушании, терпении и любви. И сам преуспевал в этих добродетелях. В 1777 г. о. Афанасий вернулся в Россию и жил во Флорищевой пустыни, откуда ездил в Москву, где и общался с иеромонахами Филаретом и Александром (последний был в переписке с самим старцем Паисием). Скончался о. Александр в 1823 г. в Площанской пустыни Орловской епархии. Другим важным местом, где переплетают духовныя нити, шедшия от старца Паисия, был Брянский Свенский мр–ь. Там подвизался схимонах Афанасий из сенатских секретарей (тот самый, который доставил митрополиту Гавриилу Добротолюбие). Схимонах Афанасий, оставив мир, странствовал по святой Афонской горе и Молдавии, был у старца Паисия, который поручил его своему ученику Софронию. В оптинском жизнеописании старца Паисия имеется замечательное письмо старца Софрония к о. Афанасию о том, как храните мир Душевный (Житие молдавскаго старца Паисия Велич. Москва, 1847 г., стр. 312). Он скончался в 1811 г. на руках о. Афанасия (Захарова). Первый о. Афанасий руководил братьями Путиловыми (настоятель оптинский Моисей), а второй о. Афанасий (Захаров) руководил в бытность в Площанской пустыни будущим старцем оптинским Макарием. От перваго о. Афанасия в Свенском м–ре имел возможность узнать о духовном делании и настоятель м–ря, впоследствии ректор Московской Дух. Акад. Калужский епископ и Киевский митрополит, покровитель монашества и старчества знаменитый Филарет, который был создателем оптинскаго скита в 1822 году. Он убедил подвижников, живших в Рославльских лесах, основать скит при Оптиной пустыни. Таким образом, прибыли в Оптину пустынь о. Моисей с братом своим Антонием и пустынники Иларион и Дорофей. Оптина явилась, как бы чашей, куда сливалось все драгоценное духовное вино.

Теперь скажем о третьем Южном центре. Из непосредственных учеников старца Паисия известны на юге: монах Герасим, постриженник старца Паисия и др. В Екатеринославской епархии подвизался иеросхимонах Ливерий. Его учеником был инспектор духовной семинарии инок Макарий (Глухарев), впоследствии знаменитый начальник алтайской миссии. Широкое влияние на юге России имел известный иеросхимонах Василий (Кишкин). Он имел счастье слушать беседы Тихона Задонскаго и был другом Антония Воронежскаго. Его учеником был также Моисей Оптинский. Другим его учеником (и одновременно арх. Феодосия, пришедшаго из Молдавии в Сафрониеву пустынь), был знаменитый подвижник Глинской пустыни Филарет. От него идет Глинская линия старчества. Там был после него не менее известный арх. Илиодор, имевший пророческия видения о судьбах России и последним там старцем был Иассон, в схиме Иоанн, «списатель» жития схиархим. Илиодора.

Такова схема: север, центр и юг. Но главным нервом откуда шел двигательный ток распространения Паисиева движения был север: Ал.

Нев. Лавра в Петербурге, где пребывал великий митрополит Гавриил, который планировал, насаждал, укреплял и взращивал свой духовный сад, принесший столь блистательные плоды.

Поэтому мы коснемся в своем повествовании главным образом севернаго округа и попутно тех лиц, которыя входили в соприкосновение с его главными деятелями.

Вот краткая биография митрополита Гавриила: он был сыном синодальнаго иподиакона (в мире Петр Летров). Родился в Москве 18 мая 1730 г. Обучался в московской славяно–греко–латинской академии. Кончил курс в 1750 г. В следующем поступил справщиком в московскую синодальную типографскую контору. В 1758 г. принял монашество и назначен учителем в Лаврскую семинарию. Затем, последовательно проходит должности: ректора этой семинарии, наместника Лавры и ректора славяногреколатинской Академии. В 1763 г. назначен на Тверскую кафедру, где и оставался до 1770 г., когда он был переведен архиепископ в Петербург. 1–го января 1775 г. его ведению была подчинена и новгородская епархия. В 1783 г. ему дан был титул митрополита. Обеими епархиями управлял до 1799 года, когда назначен был митрополитом Новгородским и Олонецким с уволнением от управления петербургской епархии. 19 декабря 1800 г. уволен на покой по болезни. Скончался 26–го января 1801 года в Новгороде.

Личность митрополита Гавриила носила, в силу обстоятельств, двойственный характер. Великий аскет и подвижник, он для внешних был пышный сановник екатериненскаго времени, кавалер ордена Андрея Первозваннаго. Однажды, сопровождая крестный ход из Казанскаго Собора в Александро–Невскую Лавру (около 3–х верст), Екатерина всю дорогу провела в разговоре с митрополитом и нашла, что он «муж острый и резонабельный». Она ему посвящает перевод Мармонтелева Велизария и заказывает его портретный мраморный барельеф для лаврскаго собора, котораго он был строителем. Митрополит несет еще на себе и чисто светское почетное звание: он состоит вице-президентом Академии Наук, где часто председательствует в отсутствии Дашковой. Он много потрудился и при издании словаря, куда вложил и свой личный труд. Он охраняет церковныя древности и археологическия ценности. Спасает древния книги. Но с другой стороны — в своей келейной жизни — этот пышный вельможа и ученый муж — является смиренным подвижником «все молится в землю», питается гретыми щами, говоря, что, быть может, скоро и этого не будет. Он не вступает в открытую борьбу с правительством, не пытается переубеждать власть имущих и внушать им свою точку зрения, но он твердо ведет свою линию: созидает, возрождает и обновляет церковную жизнь. Мы здесь не будем входить во все детали его широкой деятельности, его забот по созданию Невской Академии, которую он поставил на должную высоту, его заботу о семинариях и нисших школах. Скажем только, что он не только занимался учебной программой, но входил сам во все мельчайшия подробности быта подведомственных ему учебных заведений. Церковная проповедь, раскол, богослужение, духовенство — все было предметом его величайших забот.

Келейник митрополита Гавриила, арх. Феофан, приводит случай обращения в Православие ожесточеннаго раскольника. Случай этот дает понятие о духоносности и силе молитвы преосвященнаго Гавриила.

«Видя, что никакими убеждениями нет возможности вразумите раскольника, митрополит Гавриил обратился к образу Божьей Матери с такою молитвою: «не могу это жестокое сердце привести в чувство. Ты уже, ими же веси судьбами, обрати его». Тот смягчился и стал просить посмотреть, как служат литургию. Старичок игумен Нифонт служил. Вдруг превеличайшее благоухание услышал Ксенофонт и видит свет, а этот свет явился и опустился в потир. После этого обратился, а прежде и слышать не хотел, — сядет и шапку нахлобучит. Пошел на Валаам и там постригся».

Кроме внешней деятельности, м. Гавриил трудился еще как проповедник и церковный писатель. В проповедях он действовал на разум слушателей в отличие от м. Платона, который действовал на чувствительность и воображение. Однажды в день  тезоименитства Екатерины, м. Гавриил имел смелость говорить против крепостного права в ея присутствии, разумеется, всей придворной знати. Он был плодотворным писателем и труды его имели большое значение в его эпоху. Но главным детищем м. Гавриила было монашество, на возстановление котораго он и положил все свои силы.

Митрополит Гавриил безспорно является центральной фигурой в эту эпоху возрождения. Расцвет монашества обязан ему в большой степени. Его келейник, старец Феофан метко о нем выразился: «Монашество, даром, что все по школам учился, знает лучше нашего». Это был святой подвижник и аскет. путь святости был ему оттого не чужд, что этим путем шел он сам. Из автобиографии его келейника мы узнаем подробности его домашняго быта. — «Вот и преосвященный Гавриил муж был добродетельный, премудрый, богослов и философ, а больше всего то, что угоден Господу Богу. Я сподобился послужить ему недостойный. Господь Бог привел меня послужить такому великому мужу. Десять лет жил я у него. Преосвященный Гавриил прозорлив был и великий святитель был». И далее он говорит о своем Владыке: — «Преосвященный Гавриил был все в слезах, все плакал. Когда служил, все со слезами служил». — «У преосв. Гавриила положено было раздавать нищим каждый день  50 рубл., это медних только, а ассигнациями и золотом сам раздавал, да по 300 рублей каждый месяц на тюрьмы. Медныя деньги раздавал я, и по всем тюрьмам я же развозил. А как был воздержан преосвященный, то это видно из следующаго: когда он кушал один, то всегда было два блюда — кусок свежепросоленной осетрины и уха, а когда архимандриты обедали, то четыре блюда и не более. В каждый постный день  ел только однажды. Раз приехал к Преосвященному Псковский Ириней, а у Преосвященнаго рыбнаго то кушания не было приготовлено. Подают пироги с горохом, тот говорит: — «Что это такое?» Преосвященный смеется: — «Пироги с горохом. Ты я думаю едал. Что разве забыл?» — Ну перекрестился преосв. Ириней: — «Благослови, Господи, есть новаго изобретения кушание пирожки с горошком». В постный день  стол был: щи с грибами и с постным маслом. Я говорю Преосвященному: «У нас есть всякия масла, даже миндальное — не угодно ли с теми приготовлять кушания?» Преосвященный изволил сказать: «Надобно, брат, привыкать к этому, может быть со временем и этого не будет». Однажды говорит: «Навари-ка ты мне щей на неделю, только можно было разогреть». А я говорю: «чтоб заморозить — ведь это не так хорошо». — «То-то я примечаю, нет уже вкусу–то никакого». После ранней обедни никогда не кушал. В 9 часов уедет в Синод, а в 3–м приедет. К вечерне и утрени всегда ходил. Он любил строиться. Троицкий собор в Лавре при нем украшен. Когда в дворец ездил, то прежде всего молился Богу, все в землю. Однажды кладет поклоны земные, — я пришел, он говорит мне: «Дай Бог, чтоб сегодняшний день  так прошел». Перед смертью своей в Новгороде так говорил: «О, это столетие–то страшное начинается». Умер он без меня, в то время послал меня с Лаврою разсчитаться. Умер сидя. Секретныя письма перед этим все я писал: он не доверял никому другому. Я за неделю до кончины был у него с о. Назарием, сидел с нами за столом, только уже мало кушал. За год предчувствовал свою кончину и, когда я был у него, говорил мне:

«Близка моя кончина». Приобщался перед смертию почти каждый день. Перед смертию послал за преосв. Антонием — тогда бывшим викарным в Новгороде и за другим кем–то из консистории, призвал их и говорит: — «Ведь у меня ничего спрятаннаго нет — не ищите». Отставлен он был 24 декабря 1800 года, а 1801 г., января 28–го, скончался, а император Павел на 12–е марта того же года скончался, только что 6 недель прошло после смерти Митрополита» (Старческия советы ХVIII и XIX веков». 1913 г., стр. 208, 214, 215, 222, 223. Москва).

Надо сказать несколько слов об архимандрите Феофане, записки котораго мы толькочто приводили. Феофан — это талантливая и даровитая русская натура. Речь его простонародная, но вместе с тем, крайне образная, остроумная и живописная, она дает нам живые портреты и верныя картины тогдашняго быта. Меткими и мастерскими штрихами рисует он свои наброски. Где он только не был и кого он только не встречал. Начиная с Святителя Тихона Задонскаго, он имел близкия отношения ко всем многочисленным подвижникам своей эпохи. Поэтому м. Гавриил, — человек книжный и не имевший случая путешествовать и общаться с разнообразными людьми, очень ценил его в этом отношении и пользовался связями своего келейника с миром истинных подвижников. При возсоздании обителей Феофан оказывал неоценимыя услуги, рекомендуя в соответственное место соответственнаго человека. Таким образом все тайные рабы Божие, укрывавшиеся по глухим захолустьям, были выдвинуты вперед и поставлены на свещнице «да светят всем в доме».

Вот подлинный разсказ арх. Феофана о возобновлении Тихвинскаго монастыря.

«Малороссы меня не любили — и вот за что: прежде монастыри вверялись им — все малороссиян определяли в архимандриты, — и все монастыри опустели. Преосвященный тужил о сем и пекся о их исправлении, спрашивал меня о духовных старцах, нет ли мне известных, годных для сего, а я говорил ему о всех своих знакомых, с которыми вместе жил у старцев в послушании, в Петербург перетаскивал их, например: вот отца Назария, отца Игнатия, отца Иону и прочих.

В Новгородской епархии все монастыри опустели. Клопский монастырь упраздните хотели, в Тихвинский монастырь приехал Преосвященный (и я был с ним), посмотрел, увидел его в великом упадке и сказал:

«О! как запустел». Архимандрит тут был старичок Евфимий. Преосвященный, возвратясь из сего монастыря в Петербург, спрашивает меня: — «Кого бы сделать архимандритом в Тихвин?» — Я отвечал: — «Ежели угодно будет вашему преосвященству, то пешношскаго строителя отца Игнатия». Изволил спросить меня: — «Ты знаешь его?» Я сказал, что вместе жили в Санаксарской пустыни. Он приказал написать в Синод доклад, взял его с. собою и предложил Синоду, что нужно Тихвин монастырь поправить, как сам лично видел, в каком он великом упадке, и находит способным к тому пешношскаго строителя Игнатия. Но как он не учился богословию и прочим наукам, хотя с великими природными дарованиями был, то Синод не соглашался неученаго в архимандриты произвести. Так продолжалось это с полгода. Напоследок, приехавши из Синода Преосвященный был весел и сказал мне: «Ну, слава Богу! Синод согласился». Итак, первый неученый, о. Игнатий произведен был в архимандриты, и с того времени началось производство в архимандриты неученых. Он завел порядок в Тихвине, при нем началось стенное росписание живописью соборной Тихвинской церкви. Потом о. Игнатий переведен в московский Симонов монастырь, который был упразднен, и стоял в нем конный полк. Он его возобновил попечением именнаго московскаго гражданина А. И. Долгова» (Там же, стр. 212–213). Другой выдающейся личностью, выдвинутой архимандритом Феофаном был о. игумен Назарий — Саровский подвижник. М. Гавриил поручил ему возстановление Валаамской обители. Из епархии и Саровской пустыни, не желая его отпускать, дали отзыв, что он человек малоумный. Митрополит ответил: — «У меня много умников, пришлите своего глупца». В 1782 г. он вступил в должность строителя Валаамскаго монастыря.

Отец Назарий, в миру Николай Кондратьевич, сын причетника села Аносова, Тамбовской губ., родился в 1735 г. На 17–ом году ушел в Саровскую пустынь, в 1760 г. пострижен и в 1776 посвящен в иеромонахи. О. Назарий строжайшим образом соблюдал устав. Чтение священное было пищею его души. Его мысль настолько была проникнута божественным, что для дел мирских он не знал и слов, как говорить о них. Когда же говорил он о Боге, то слушатели забывали время. Все свои беседы он основывал всегда на изречении Св. Писания. Слово его было прямо, право и резко. С виду он был строг и как бы неприступен, но сила его слов привлекала к нему сердца. Одежда его была близка к рубищу. Обитель Валаамская, куда был назначен строителем о. Назарий, расположенная на острове среди Ладожскаго озера, представляла особое удобство для иноческой жизни. Эта обитель на протяжении своей истории дала не мало великих угодников, как Герман и Савватий, и Александр Свирский. Теперь она пришла в полный упадок. Обитель состояла за штатом, средств к содержанию не было, здания рушились, немногочисленное братство состояло из престарелых людей. Некому было служить, некому петь на клир осе.

В день  закладки собора с церковью в нижнем этаже во имя преп.

Сергия и Германа, было следующее видение иноку Иннокентию: — «В монастыре необычайное стечение разнаго народа, и все ожидают прибытия м. Гавриила для положения основного камня. Вскоре явился сам Владыка, облеченный в мантию и с жезлом архиерейским в руке, по обе его стороны шли два светолепных схимника. Приблизились к месту, где почиют многоцелебныя мощи преп. Сергия и Германа; они остановились, осенили крестным знамением святую могилу и все пространство, назначенное под строение и стали невидимы» («Сказание о жизни преп. Сергия и Германа». СПБ. 1908 г., стр. 26).

При о. Назарии возник внутренний четыреугольник обители, и состоящий из каменных сооружений: собора, двух церквей, ризницы, трапезы и келлий. Монастырь включен в число штатных монастырей, и штат определен в 30 человек, строитель возведен в сан игумена. Императором Павлом пожалованы монастырю Кюменския рыбныя ловли, главный источник его содержания. По воле митр. Гавриила, О Назарий ввел на Валааме общежительный устав Саровской пустыни и установил три рода жизни: общежительный, скитский и пустынный. Слава о Валааме стала расходиться по православному миру, даже приходившие туда Афонские иноки смотрели на него с удивлением, говоря, что по внутреннему устройству он выше Афонских монастырей.

Отец Назарий подавал всем пример своей жизнью. Строгий исполнитель устава, он во всех трудах общежития подвизался впереди всех. Особенно любил он безмолвие и удалялся на целыя недели в уединенную пустыню. Кроме возстановления древняго Валаама, о. Назарий оказал великую услугу делу православной проповеди в русских североамериканских владениях. По благословению Синода, он избрал из братии Валаама десять человек миссионеров. Из них особенно памятны: архимандрит Иоасаф, начальник миссии, возведенный в сан архиерея и утонувший, иеромонах Ювеналий, принявший мученическую кончину, и монах Герман. Последний был ярким носителем Паисиевской традиции; не смотря на все трудности миссионерской работы среди дикой Аляски, идя путем «внутреннего делания» и уча этому других, он достиг святости в такой мере, что был в общении с миром духов и с природой: молитвой останавливал наводнение, пожар, кормил из рук диких зверей, творил чудеса и даром прозорливости видел на десятки и сотни лет вперед.

Вот два случая из жизни о. Назария. В царствование Екатерины II у Петербурга произошло морское сражение со шведами. Весь город был в страхе, митрополит молился, заключившись в келлию. В это время о. Назарий настоятельно потребовал свидания с митрополитом и уверил его в победе и безопасности. В подтверждение своих слов показал на стороне моря души убитых воинов восходящих на облаках к небу. Другой случай такой. Сановник К. подвергся царской немилости. Его жена умоляла о. Назария молиться за мужа. Тот обещал попросить царских приближенных. — «Всех уж просила», отвечала жена опальнаго. — «Да не тех кого надо», ответил о. Назарий и, взяв у К. много мелких денег, отправился раздавать их бедным. Только к вечеру он, роздал все и вернулся в обезпокоенную семью со словами: — «Ну, слава Богу, обещали все приближенные царские просить за вас». Вслед за тем пришло известие, что дело кончилось благополучно. Тогда, отвечая на вопрос, объяснил о.Назарий кто те приближенные, которых он просил и какого Царя.

Когда был предпринять перевод – пересмотр перевода «Добротолюбия», присланнаго м. Гавриилу старцем Паисием проверяли таковой учителя, знающие греческий язык, Александро–Невской Академии. Митрополит предписал ученым переводчикам во всем советываться с духовными старцами и, прежде всего указал на о. Назария. «Они из опыта лучче вас понимают духовныя истины», сказал Митрополит. В 1801 г. о. Назарий испросил себе увольнение на покой. Он вернулся в Саров, где полагал начало монашеству. Там он устроил себе пустынную келью в лесу при речке Саровке. Когда хватало сил, он в ночное время ходил по лесу, совершая на память молитвословие 12–ти псалмов, и к разсвету возвращался в келью. Не раз встречался он с медведями, которые его не трогали и он их не боялся. Многие отшельники поверяли ему свои помыслы (Одним из таковых был и преп. Серафим. Эти годы соответствовали центральному периоду подвига преп. Серафима, когда он жил в лесу пустынником. Можно с уверенностью предположить, что не без участия о. Назария познакомился преп. Серафим с «Добротолюбием», на которое он многократно впоследствии ссылается. В одном жизнеописании преп. Серафима есть прямое указание на их близость с о. Назарием).

В Тамбовском и Нижегородском краю образовалось под руководством о. Назария много женских общежитий. Имея дар прозорливости, о. Назарий видел обнаженными человеческия мысли и грехи. Делатель умной молитвы, так писал о ней старец — «Помолимся духом, помолимся и умом. Взойдите–ка в слова апостола Павла: «Хощу рещи лучше пять слов умом, нежели тысячу языком». Изобразите не могу, сколь мы счастливы, что сии пять слов удостоилися говорить. Что за радость. Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешнаго. Вообразите-ка: Господи, Кого я называю. Создателя, Творца всего, Кого вся силы небесныя трепещут. Ум и сердце собрать во едино, глаза закрыть, мысленныя очи возвести к Господу. О сладчайший и дрожайший, Господи, Иисусе Христе Сыне Божий».

После пятилетняго пребывания в Сарове, о. Назарий скончался, 74 лет — 23 февраля 1809 г. и погребен у алтаря теплой церкви Поселянин. «Подвижники 19–го века». СПБ. 1910 г., стр. 120).

Вернемся к архимандриту Феофану Новоезерскому так много способствовавшему возрождению древних обителей.

В мире Феодор Соколов, (17521832), из мелкопоместных дворянской семьи. По тому времени образования большого он не получил, кроме простой грамотности. Он читает духовныя книги и с детства стремится к монашеству. 19–ти лет сначала уходит в Саров, где знакомится с о. Назарием, на котораго он впоследствии указывает м. Гавриилу для возобновления Валаамской обители. Саров показался молодому послушнику еще недостаточно «жестоким» и он поступаете к о. Феодору в Санаксар.

Вот что разсказывает о ней арх. Феофан: — «Мы искали, где бы жестокая жизнь была, подольше службу выбирали — в Саровской пустыни… Нет, еще слабо; пошли к о. Феодору в Санаксар. Обитель без ограды, забором огорожена, церковь маленькая, волоковыя окошки, внутри и стены не отесаны, и свеч–то не было: с лучиной читали в церкви. И платье–то какое носили! Балахоны! Один смурый кафтан был для одного, который для покупок выезжал. Начало–то недостаточное и трудное. В лаптях ходили, — одни было мелко плетены, другия крупно; так и лежали: одна куча маленькие, другая — крупные. Ноги обертывали онучами из самых толстых изгребней, а босиком не ходили. Придут к о. Феодору: «Что благословите взять ступни». И велите самому выбрать — из маленьких и выберут. Отец Феодор позовете: «поди–ка сюда», — и возьмете у него. Случалось это с о. Игнатием: и у него отбирал частыя ступни, и бранивал за то, что на лапти прельстился, а Игнатий был из придворных. Начнут (братия) говорить: — «живи, живи, а и в этом утешения не сделают, в каких-нибудь ступнях». Услышите это о. Феодор, призовете: — «что там?» — «Да вот, батюшка, какое смущение, и в этом–то утешения не сделаете». Начнете представлять: «Что вы из эдакой безделицы теряете спасение».

Да! мы жили у старцев духовных. Я с Макарием в одной келье жил. Ему больше всех искушения было от о. Феодора. О. Феодор нарочно искушал, давал балахоны худо сшитые, с долгою спиною или и заплатами. Один из таких балахонов о. Феодор и даете о. Макарию, — тот смущается, придете к о. Феодору, показываете, как на нем сидите балахон, какая спина несоразмерная. О. Феодор начнете увещевать: — «Зачем пришел в монастырь? да есть ли разум? Что вы! Чем занимаетесь! Лишаетесь милости Божией. Что вы занимаетесь тряпками! А надобно заниматься, душу–то свою очистить, чтобы ни к чему временному не пристраститься». А после и привыкли. А что бы при себе что–нибудь иметь — ничего уж не было. Огня в келье никогда не бывало. А послушание было такое, что я сам и полы мыл, и пищу варил и щепки собирал и ложки мыл; сами караулили по ночам, походим, да поклонов несколько земных и положим — помолимся. А всенощная продолжалась в Санаксаре 7 часов. Когда закладывали в Санаксаре церковь, где алтарю–то быть, вдруг прилетел рой пчел. О. Феодор велел о. Герасиму огрести в улей, с тех пор все пчелы в монастыре. Смущались некоторые, что о. Феодор двумя монастырями управлял: своим и женским Алексеевским, который он завел. Ходили к знаменитому схимнику Досифею в Киев, говорили, что о. Феодор два монастыря — мужской и женский — имеет под своим управлением. «Вы слабости какия в нем заметили?» — «Нет, он строгой жизни». — «Недостатки что–ли какие есть?» — «Нет никаких». — «За кого вы его почитаете?» — «За святого». — «Что он грамоте знает?» — «Ученый». — «Что вы сомневаетесь, не сомневайтесь. Умная голова не только два стада, и десять может пасти». Так и успокоились.

А отец–то Игнатий раза два к преосвященному при мне уже бегал, и когда был поставлен иеродиаконом, то с вечера примочил волосы, заплел, да после и расчесал, надел парчевой стихарь, а в лаптях. Как стал на амвон, о. Феодор его подозвал: — «Ты», говорит, «павлин, хвост–то распустил, посмотри на ноги–то. Поди сними стихарь–то». Тот оскорбился и убежал ночью к преосвященному Иерониму жаловаться, что пристыдил, посрамил меня, а преосвященный и прислал его к о. Феодору, чтобы на поклоны поставил. О. Феодор никого из братий не удерживал в монастыре силою, и говорил: — «У меня ворота отворены для всех, кто хочет выходить». А уж не терпел слова «не хочу», и слышать не мог.

Взгляды о. Феодора характеризуете и следующий случай: «Однажды о. Феодору необходимо было, по монастырским нуждам своим, поехать в Москву, где и пробыл он месяца два. В это время приходили к нему усердствующие люди, ради совета и пользы душевной, а благородные господа почти каждый день  приглашали его к себе кушать, присылая за ним своих лошадей. У одного господина случилось о.Феодору таким образом встретиться и кушать вместе с другими настоятелями и игуменами московских монастырей. Зашел между ними разговор о монашеских одеждах. Вероятно, старец, как пустынник, одет был скудно, и тем невольно, как бы укорял московских отцов, одетых не по пустыннически. Московские отцы говорили, что им, в столичном городе, нельзя носите одежды из простой и дешевой материи, и спрашивали у о. Феодора мнения его об этом. Отец Феодор сказал: «Могли бы вы, святые отцы, иметь благословное себе оправдание, если бы при пострижении, пред св. Евангелием, давали свои обеты о претерпении нищеты по другим каким правилам, но как чин пострижения один и обеты одни, то не много требуется толкования. По страстям же толковать и послаблять себе, это в свое время послужит только в осуждение таковым себе потакателям. Неприлично духовным людям иметь богатое платье, келейных служителей светских с пуклями, также богатыя кареты, как знак любви к пышности» («Старческие советы». Москва. 1913 г, стр. 420).

Между тем, в 1774 г., случилось обстоятельство, имевшее важное значение для всего братства Санаксарской обители: о. Феодора неожиданно постигло тяжкое испытание. Виновником его бедствия был тогдашний Темниковский воевода Нилов. За несколько лет перед этим, он упросил о. Феодора быть его духовным отцом, на что последний согласился, но не иначе, как под условием, чтобы духовный сын повиновался ему во всем, что касается спасения души. Сначала он, действительно, был послушен духовному отцу, но потом стал нарушать посты, делать притеснения городским жителям и при каждом удобном случае брать с них поборы. Все увещания и обличения о. Феодора были тщетны. Наконец, одно обстоятельство до крайности огорчило старца: в самую горячую пору полевых работ воевода заставил крестьян строите ему покои. Крестьяне пришли к о. Феодору с просьбой заступиться за них перед воеводой, выпросить им позволение убрать поля, чтобы не погибнуть с голода. Тронутый их бедствием, старец поехал в Темников. Воевода, давно наскучив его наставлениями и упреками, велел позвать его в канцелярию: здесь старец не затруднился высказать ему все, что считал своим долгом сказать, по поводу беззаконных поступков своего духовнаго сына, а этот последний приказал немедленно составить протокол, что настоятель Санаксарской пустыни перед зерцалом называл его грабителем и другими оскорбительными именами. Началось дело, по которому состоялось определение — Санаксарскаго настоятеля, как человека безпокойнаго, отправить в Соловецкий монастырь в число братства. В виде снисхождения к виновному приказано было отпустить с ним в сундуках его имение, сделав ему предварительно опись. Когда явился чиновник для описания имущества, о. Феодор показал ему шерстяной войлок с жесткой подушкой, овчинную шубу, мантию, рясу и сказал: «Описывайте». В этом состояло все его богатство» («Жизнеописания подвиж 18 и 19 в «, Декабрь. Москва, 1910 г, стр. 107).

В Соловках о. Феодору пришлось пробыть лет 10, пока о. Феофан не попал в келейнику к м. Гавриилу, который добился пересмотра этого дела и реабилитации о. Феодора.

Вернемся теперь к прерванному разсказу об арх. Феофане. После того, как был сослан о. Феодор, обитель Санаксарская совсем сиротеет: ее оставляют о. о. Игнатий и Макарий, перейдя в Введенскую пустынь к знаменитому старцу Клеопе. К ним решился присоединиться и Феофан. Настоятель о. Клеопа получил воспитание иноческое на Афон е, упражняясь в умной молитве и духовном делании вместе с великим старцем Паисием Величковским. Здесь юный послушник — будущий арх. Феофан получил новые, еще более совершенные уроки монашеской жизни. Это тот же чисто–евангельский дух, который мы наблюдали в XV и XVI вв. у созерцательных подвижников Северной Фиваиды. Вот подлинный разсказ самого архим. Феофана о своем тогда шнем настоятеле: «Сколько случалось мне знать мужей добродетельных! Великие старцы были, от которых я учился: Тихон Воронежский, о. Феодор, о. Клеопа, можно сказать, что чудотворцы. Да, о. Клеопа жизни подлинно святой был… Он всегда был в молитве и читал книги Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника. Общее правило о. Клеопы полтораста поклонов поутру и после вечерни полтораста поклонов. Клеопа скончался более 70–ти лет. Виду он был такого: лицом кругловат, сед, сух, всегда плакал. Он сам записался в синодик и сказал, в какое время умрет. Он любил день  40 мучеников, — в этот день  и умер. Жизнь он прежестокую вел, был из малороссиян, из Киева, жил на Афонской горе. О себе сказывал, что в юности чистоту соблюл и никаких плотских грехов не знал, потому исполнен был благодати Божией.

«В Введенской пустыни однажды случилось вот что: один послушник сказал, что он видел очевидно явление. О. Клеопа велел искусите его, немножко пожурите со стороны, тот смутился, почел за оскорбление, пришел к о. Клеопе и говорит: «Я не могу жить, — меня оскорбляют». — «Как же ты говоришь, что удостоился видения, а не можешь терпеть. Следовательно, это прелесть. В голову камень класть, поститься, на голой земле спать, — это пустое, — «научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем», сказал Господь, а не чудес и явлений каких-нибудь обещал»…

«У о. Клеопы позволялось с белым хлебом, кто мог, на трапезу ходить, и сам идет на трапезу с белым хлебом, другие не роптали, и блины у него пекли. Одинаково нельзя вести всех, иных грубая пища может привести в изнеможете. Одни пришли из бедности, от трудов в покой, другие от богатства, от нежнаго воспитаний, для последних и то за велико вменится, что они оставили богатство. А брашно и питье не поставит нас пред Богом.

«Преосвященный Сильвестр, когда был у Потемкина в Москве, тогда тот разсказывал: — «В Молдавии какие отцы! Высокой жизни! Почтенные! Здесь таких нет». Преосв. Сильвестр говорит: — «Нет, есть да только они не видны». — «Кто такой?»,

— «А вот Клеопа». Светлейший говорит: — «Представьте мне». Преосвященный сказал ему, где его искать — у купца Матвеева квартирует. У Матвеева стол открытый был для всех странных. Светлейший карету послал, они обедали. Спрашивают: — «Который тут из вас Клеопа». — «Я. На что?» — «Да Светлейший прислал за Вами». Удивляется, почему узнал Светлейший. — «Хорошо, говорит, я приеду, у меня есть своя повозка». — «Нет, без вас не велено приезжать». Принужден был ехать. «Увидел преосвященнаго. «Это вы, ваше преосвященство, затащили сюда старика?» Начали говорить, — понравился Потемкину. Светлейший хотел его представить Государыне, а он скорее убрался во Введенскую пустыню. На дороге, когда он ехал туда, солдат жестоко бил его. Офицер, знакомый Клеопе, это увидал и спрашивает: «За что он бьет», — хотел этого солдата наказывать, но о. Клеопа, упросил его: — «Не тронете, — Бог приказал. Клеопа не тщеславься! ездил в карете! был во дворце».

«Отец Клеопа в лесу жил, было с ним двое учеников: один Лука, в Давидовской пустыни живущий, а другой Матфей, — после удалился на Афонскую гору. Хлеба недостало, — стали проситься ученики: «Батюшка, отпустите нас в деревню попросить хлеба». — «Подождите». День  прошел, другой, и третий настал, — просят опять, чтобы отпустил их.

— «Подождите, завтра отпущу вас». На третий день  к вечеру на паре лошадей приезжает человек и спрашивает: — «Где это Клеопа». Всего навез: и пшеничной муки, и ржаной, и масла коровьяго, и постнаго, и крупы. Смотрят, каким образом он приехал — дороги–то нет, лес превеличайший, частый, по зарубам ходили.

«Да много на него (о. Клеопу) и искушений–то было. Был иеромонах Паисий, — такой простой, препростой был. Поехал он в Москву покупать, лошадей–то у него и увели. Да вор–то и приезжает на них в монастырь, увидели, узнали их, — спрашивают: где вы их взяли? ведь это монастырския лошади. Привели их к о. Клеопе. — «Где вы их взяли?» спрашивает их о. Клеопа. — «Виноваты: увели». — «Ведь вот вас теперь надобно под суд отдать. Да что вы нужные, что ли?» — «Недостаточные».

— «Ну, так возьмите себе одну». В другой раз в полночь пришли воры в церковь, но как только они вступили, то как будто гром какой сделался, и они все попадали и лежали так до разсвету, а поутру приходят и раскаиваются о. Клеопе, и говорят: нечего нам делать. «Воронцов, генерал-губернатор, прислал спрашивать о. Клеопу [Иеросхимонах Клеопа, как известно, поселился на Валааме в 1811 г., а почил о Господе в 1816 г.], чего ему надобно — земли, рыбных ловлей? — «Кланяйтесь господину генерал–губернатору, благодарю за усердие, скажите, что для меня нужно земли три аршина — более не надобно, так у нас столько-то есть, а рыбу мы у мужиков покупаем». Хотел им один купец строите каменную ограду, 30 тысяч давал. Кланяйтесь, благодарю за усердие. Если ему угодно, пускай строить». Тому показалось обидно, в Сарову пустынь и отдал» («Старческие сов. подвиж. 1819 столетия». Москва, 1913 г., стр. 204207. Разсказывает о случайном нахождении мощей о. Клеопы игумен Уссурийский о. Сергий: «13 октября 1893 г., вступив на священный остров Валаам, я вскоре был принять на послушание в скит Всех Святых.

Прежде меня поступившие братья–послушники разсказали мне, что незадолго до моего прихода в скит скончался там о. Арсений фотограф. Когда они рыли для него могилу за алтарем храма, примерно на двух аршинах глубины, начали ощущать некое благоухание. Не доверяя своему чувству, они сначала не говорили об этом друг другу, но по мере углубления могилы, благоухание усиливалось и, наконец, стало настолько ясным, что ощушалось всеми, о чем они тогда и заговорили между собой. Когда работа их близилась к концу, то сбоку из соседней могилы выпал человеческий череп. Благоухание еще больше увеличилось. Братья послали за старцем о. Феофилом, управлявшим в то время скитом. Последний пришел и распорядился позвать о. Алексия и других скитских старцев. О. Алексий, подойдя к могиле, взял благоухавшую главу в руки и, осенив себя крестным знамением, благоговейно облобызал ее, при чем сообщил всем присутствующим, что это глава святопочившаго старца о. Клеопы, ученика знаменитаго подвижника ХVIII–го века схиархимандрита Паисия Величковскаго.

Тут же по блаженном старце была отслужена панихида, после которой глава с благоговением была возложена на свое место.

Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего иеросхимонаха Клеопы и его святыми молитвами помилуй меня грешнаго. Иг. Сергий. (М. Янсон. Большой Скит на Валааме. Таллин, 1940 г., 7071).

Вот разсказы, которые подлинно переносят нас к преп. Кириллу Белозерскому и Корнилию Комельскому — эпохе расцвета нестяжателей. Если в Санаксарской обители молодой послушник — будущий архим. Феофан научился терпению, трудолюбию, строгому исполнению монашеских правил и безпрекословному послушанию, то жизнь в Введенской пустыни имела для него важное значение: здесь он вступает в духовное общение с великой семьей иноков, средоточием которых был в то время великий старец Паисий Величковский. Разсказы настоятеля об Афоне, о старце Паисии возбудили в молодом послушнике желание лично побывать в этих местах, особенно он имел желание посетите Святую Землю. С 15–ю спутниками в 1776 г. отправляется он сначала в Молдо–Валахию. Но дальше ему ехать не пришлось. За святое послушание игумену Феодосию, настоятелю Тисманскаго монастыря, остается он там в числе братии. На третий день  вступления его в Тисманскую обитель его постригают в монашество и нарекают Феофаном. Настоятель Тисманскаго монастыря о. Феодосий был одновременно со старцем Паисием, учеником великаго старца схимонаха Василия Поляно–Мерульскаго и потому о. Феодосий мог быть для Феофана достойным заместителем старца Паисия, и тот факт, что он остался в Тисманской обители, не явился для него духовной потерей. Однако, настоятель был вынужден вскоре отправить Феофана в Россию, чтобы хлопотать о перемещении всей обители туда. Они не могли оставаться в Валахии из–за изменившихся политических обстоятельств: — «Нам в Валахии нельзя было жить, как с турками замирье сделалось». Вскоре удалось перевести Тисманский монастырь в Россию, в Софронееву пустынь. Там пробыл Феофан только полтора года. Потребовались строгие и надежные иноки для Александро–Невской Лавры. В их число попал и Феофан. Вскоре он делается келейником м. Гавриила и на этом скромном поприще оказывает величайшия услуги всему русскому монашеству, содействуя возсозданию запустевших монастырей, указывая на опытных настоятелей лично ему известных. Таким образом, был возстановлен Валаам, Тихвин, Пешношский и Клопский монастыри. Сам о. Феофан возобновил сначала Моденский монастырь, а потом в течение 36–ти лет управлял Новоезерским. Обитель он нашел в крайнем упадке. И за время своего игуменства он создал чудеса в смысле возведения новых построек, ограды, сооруженной на сваях. Был создан многолюдный, благоустроенный, подвижнический монастырь. Он получал при украшении храмов пожертвования от всех царствовавших царей: Екатерины, Павла, но более всех его почитал Александр II–й, который ценил его заслуги. Архимандрит Феофан являлся старцем и для многих мирских лиц. Он вел со многими переписку. Кроме того, он духовно руководил монахинями Горицкаго женскаго монастыря. Вышедшая оттуда его духовная дочь мать Феофания (Готовцева) была основательницею С.П.Б. Новодевичьяго монастыря. В 1829 г. арх. Феофан вышел на покой и предался всецело молитве и приготовлению к смерти. 1832 г. был последним в его жизни. Когда келейник его монах Антоний, 30 лет ему верно служивший, говорил, что ему необходим отдых: — «А вот скоро отдохну», отвечал ему старец. С Иисусовой молитвой на устах тихо и мирно предал он дух Богу, З-го декабря 1832 (Е. Поселянин. «Русск. подвижники». СПБ., 1910 г., стр. 136–145).

Наставления архимандрита Феофана

§ 118. Нам тщеславиться и гордиться нечем: что имеем, то все Божие, а только одна наша собственность: грехи. А что на первый случай, вступя в духовную жизнь, ни в чем не успеваете, пример нам новосаждение: сперва только покажется, потом произростает лист, цвет и плод. То же и в духовной жизни. Не ужасайтесь, что не успеваете. Должно прилагать только попечение ко исправлению и просить Господа Бога: «Научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой».

§ 171. Духовная жизнь должна быть проста, чистосердечна, кротка, благопокорлива и паче смиренна.

§ 187. Ежели пожелаешь смириться, проси Господа: Господи, даждь ми смирение. Потом себя укори, себя уничижи, тогда удостоишься и милости Божией. Смирение столь велико, что может благодать Божию в душу привлещи.

§ 192. Не надобно думать: любят ли нас, или не любят. А лучше думать, что недостойна быть любимою, сама же люби всех: потому что нам не сказано быть любимыми, но велено всех любить. Даже не надобно и замечать, кто сердится или кто как посмотрел. Не нужно даже проникать в их намерения.

§ 218. Иные уходят в затворы, другие носили тяжелыя вериги, но этого не взыщется от нас, а надобно смиряться, терпеть, иметь послушание, вот чего требуется. Скорбное слово претерпишь — вот и вериги твои.

§ 251. Не мысли, «что некому вразумлять нас». — Да Евангелие, разве не учение? Это глас Божий. А Апостол? Это дух Божий. По них должны наставлять себя.

§ 383. Небесную мысль с нуждою приобрести можно, а дурная сама приходить, и отогнать ее можно только молитвою.

§ 393. Мы бегаем скорбей, а святые–то скорбели о том, что нет скорбей: можно ли, говорили, спастись без них?

§ 400. Праведницы просветятся, яко солнце, в царствии Отца небеснаго: какое воздаяние за малое терпение.

§ 408. Если Господь на одну минуту оставит нас, куда мы годимся?

§ 441. О. Клеопа говаривал: мысль одну надобно иметь, что я только один на земле да Бог, — никого больше не воображать. Не с кем ссориться, когда один я на земли. Были такие, которые это и исполняли.

§ 466. Кто на земли лежит тому нет опасности, что упадет и разобьется, а вот кто по верхам–то лазить, тому угрожает такая опасность.

§ 473. Вся сила в смирении. Сколько поклонов ни клади, а будешь мечтать о себе, что я жестокую жизнь веду, так в этих трудах никакой пользы нет. — «Научитесь от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем» (МФ. XI, 29). Нестяжание, раздаяние милостыни, пост и молитва — без смирения ничто. Без смирения хотя бы власяницу носил, хотя бы вериги, хотя бы чрезмерный пост имели, все не принесет никакой пользы: «научитесь от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем». А кто учитель–то?

§ 535. Если кому, ради послушания и придется не быть в церкви, Господь не взыщет. Изо ста человек, — кто на послушании, кто на молитве. Если пяток, десяток соблюдают себя в чистых мыслях, они восполняют недостаток других. Кто обленился, тот исправится, кто бодрствовал, может впасть в ленность: общий–то недостаток и восполняется за оошия молитвы.

§ 536. Надобно думать, что я на земном небе, на руках Божией Матери. «Десною Твоею рукою приим, Ты, Слове, сохрани мя, соблюди да не огне мя опалит греховный». Видите–ли: грехи–то огонь!

§ 549. Вот я передаю вам то, что сам слышал, как сам научился: слышанное от старцев простых и неученых, и говорит вам неученый» (Старческие советы ХИIII–ХИХ веков. Москва. 1913. Стр. 1–199).

В приведенных нами наставлениях архим. Феофана, мы видим как бы отраженным весь дух древняго заволжскаго монашества. Евангельский дух любви, кротости и смирения являются как там, так и тут основным мотивом, ибо это плод того же «умнаго делания».

Преподобный Серафим Саровский

Преподобный Серафим Саровский (1759–1833 г.г.) был самым ярким и самым современным представителем вновь возрожденной подвижнической школы внутренняго делания.

Какими путями достигло до него это новое веяние?

Хотя школа умнаго делания к тому времени почти всюду была забыта, но живая струя, ведущая начало от древняго времени, окончательно не изсякла. Сведения о духовном делании передавались в виде поучений из поколения в поколение. Во многих монастырях должны были уцелеть и древния рукописи отеческих творений. Пример киевскаго старца Досифея и духовных столпов Саровских о. о. Назария и Пахомия показываете, что такие опытные подвижники существовали и тогда. По преданию о. Досифей дает юному Прохору наставление о творении непрестанной умно–сердечной молитвы. Когда последовало явление Богоматери преп. Серафиму и монахине Евпраксии, ей было сказано, что она удостоилась этого видения за молитвы о. о. Серафима, Марка, Назария и Пахомия, представлявших собою единую духовную семью. Как мы уже упоминали в жизнеописании о. Назария, оба подвижника, — преп. Серафим и о. Назарий, одновременно отшельничают в Саровском лесу. Преп. Серафим возвращается в 1810 г. в монастырь, т. е. на следующий год после кончины о. Назария. В лесу они пробыли одновременно 8 лет. О. Назарий был одним из тех, к кому обращались за разъяснением темных мест при печатании Добротолюбия. Митр. Гавриил сказал: «подвижники лучше вас (ученых) понимают духовныя истины». Зная касание о. Назария к делу печатания Добротолюбия, можно с уверенностью сказать, что не без его участия стала известна эта книга и преп. Серафиму. Привез ли он ее в Саров в 1801 г., — прислал ли он ее ранее, — об этом можно только гадать. Утверждать можно лишь одно, — что в лице преп. Серафима книга эта встретила добрую, подготовленную почву. Преп. Серафим всецело проникается духом Добротолюбия и многия его наставления и советы взяты оттуда. Он осуществляет на деле весь путь «умнаго делания» и в достижениях своих превосходит многих святых. «Сей от роду нашего» говорит о нем Божия Матерь. Преп. Серафим — это живое откровение того совершенства, к которому можете придти земнородный. И путь его тот же, что и у древних отцов и у наших отечественных подвижников, описанных нами в предшествующей главе, занимавшихся «умным деланием». Вот что он сам говорит о подвижническом пути: — «Путь деятельной жизни (τιράζις) составляют: посте, воздержание, бдение, коленопреклонение, молитва и прочие телесные подвиги, составляющее тесный путь и прискорбный, который по слову Божию вводить в живот вечный (Mo. V, 14). путь умосозерцательной жизни (θεωρία) состоите в возношении ума ко Господу, в сердечном внимании, умной молитве и созерцании чрез таковыя упражнения вещей духовных». И далее следует ценнейший аскетический совет: — «Не должно оставлять деятельную жизнь и тогда, когда бы в ней человек имел преуспеяние и пришел бы в умозрительную: ибо она содействуете умозрительной и ее возвышаете» (Летопись С Д. мря. СПБ. 1903. Стр. 146)… Так толковал подвижническую жизнь преп. Серафим.

Но сам он был духовным наследником и о.о. Пахомия и Назария, небывших типичнеми представителями саровскаго духа. Их нужно отнести к тем редким единицам, понимавшим и практиковавшим внутреннее делание, которое сохранилось в глубине монашества с древних времен. Величавый же Саров воплощал в себе всецело ту суровую школу аскетическаго внешняго делания, которая господствовала до Паисия Величковскаго: уставной строгой службы и жестокой жизни, но без истиннаго понимания внутренняго делания.

Серафим Саровский был, м. б., самым ярким и самым совершенным представителем, как мы только что сказали, вновь возрожденнаго внутренняго делания, настолько ярким, что за ним как бы даже скрываются величайшие аскетические подвиги, предпринятые им, как например, 1000 дневнонощное стояние на камне, невероятный пост и др. подвиги. (Все виды подвигов древних отцов пустынников). Наиболее типичное и характерное столкновение этих двух течений, стараго и новаго, мы видим в том непонимании и в том непризнании преподобнаго Серафима братией монастыря и его настоятелями, которыя, несмотря на всю парадоксальность, продолжались не только при жизни Преподобнаго, но и по его смерти.

В Дивеевской Летописи Летопись С. Д. мря СПБ. 1903. Стр. 187 и 248) многократно упоминается о недоверчивом и неприязненном отношении к Преподобному со стороны монастырскаго начальства. К нему вторгаются ночью с обысками. Такие же обыски постигают и приходящих к нему дивеевских сестер. Характерен случай (уже после смерти Преподобнаго), когда батюшка Серафим является в видении исцеленной им монахине Магдалине, приехавшей в Саров на богомолье. В видении он говорит ей: «теперь иди в Дивеев». — «Зачем же идти мне туда, там нечего делать». Но батюшка несколько раз повторил приказание идти в Дивеев и добавил: «Все мое там, и я сам постоянно и более всего там пребываю». Когда мать Магдалина проснулась, то все это передала Саровскому пещернику, о. Парфению, прося записать все случившееся исцеление. Он решительно отказался, говоря: «ступайте в Дивеев, там запишут непременно, иди, иди в Дивеев, это великая благодать, тебе и сам о. Серафим на то указал. Там запишут, потому–что там более всего почитают его. И Бог знает, что еще будет из нас и из Дивеева. У нас вот три раза видели горящия свечи на могиле его, да и то мы не верим, пока на гробе его разве что–либо ясно случится» (Летопись С. Д. мря СПБ. 1903. Стр. 581).

Читатель невольно спросит нас: как же это так — господствующая школа ставит во главу угла внешние аскетические подвиги, устав, быть, но ведь преп. Серафим превосходит их всех своими подвигами? Да, это все так. Но никто из представителей господствовавшаго в то время уклада еще не дорос до понимания умозрительнаго подвига. Потому все касающееся преп. Серафима для них остается загадкой и вызывает у них одно лишь подозрение и полное недоверие. Самый взгляд на подвиг  у стараго и новаго течения не совпадает. Возрожденная школа не против подвигов, а только не переоценивает их: это не цель, а средство; сами по себе они — ничто. Неправильно же применяемые и ставимые как цель, они могут только повредить, явившись причиною духовной прелести. Но, кроме того, по лестнице духовнаго восхождения у подвижника могут встретиться величайшия испытания. Это борьба с духом злобы, обычно людьми не аскетами даже и не подозреваемая. Тогда подвижник прибегает к величайшим подвигам соразмерно с силою борьбы.

Здесь можно привести случай из жизни схимонахини Платониды (род. в 1802 г., Ставрополь) со слов ея духовника: — «Засуха или сухость сердца — Это самое тяжелое положение в подвижнической жизни». Но это испытание застало Платониду не в расплох: она встретила его благодушно. Когда почувствовала у себя сухосте сердца и некоторое разстройство духовной жизни, она не опустила рук, не впала в уныние. Напротив, она порешила в душе своей поститься и молиться дотоле, пока Господь снова не коснется ея сердца Своею благодатью и не устроит по-прежнему ея духовную жизнь. Подвиг  этого нарочитаго поста (неядения) и молитвы начался. День  за днем повторилось уже 10 раз. Старица постилась и молилась, но душа ея все еще, яко земля безводная… Изсохли у ней язык и гортань, грудь надрывалась от стонов и воздыханий, но на очах все еще не слезинки. На сердце лежит словно камень какой, а в нем ожесточение и страх, уж не действительно ли Господь отринул ее от лица Своего и отверг навсегда?.. Вот и враг издевается над нею, открыто говорит ей: «где же Бог твой?» Так шло до 14–ой ночи, но тут положен был и конец испытанию. Не допускающий искушений сверх сил наших, Господь явил рабе Своей знамение Своего благоволения и благоугодности Ему подвигов ея. Когда в полуночный час, в растерзанном сердце своем, произнесла она слова: «слышишь ли Ты меня, Господи, слышишь ли стоны мои и страдания сердца моего?» в это мгновение она почувствовала некую теплоту в сердце и во всем существе своем. В это же мгновение отверзлись и ея духовныя очи. Она увидела двух ангелов, из которых один стоял по правую, а другой по левую ея сторону. Оба они писали, каждый в своей книге. «Смотри», сказал один из них указывая на книги: «мы записали каждый вздох твой, каждый стон и слово твое». Позади же себя увидела толпу демонов. Ближе других стоявший к ней был в изорванной одежде. Когда стоявшие поодаль хотели подойти к нему на помощь, он закричал: «куда лезете! Смотрите, как я изорван». Ангелы стали невидимы, демоны бежали. С тех пор, до самой кончины своей блаженная Платонида не знала уже искушений, и наслаждалась всегда невозмутимым миром души, радуясь о Господе (Жизнеоп. подв. благочестия. Декабрь. Москва 1910. Стр. 34–243).

Серафимово стояние на камне — столпничество — безконечно превосходящий по суровости и долговременности только что описанный подвиг Платониды (по времени в 70 раз более продолжительный). Подвиг этот превышаете человеческое разумение. По поводу его можем мы лишь заметить, что некоторые биографы неправильно понимают и по своему истолковывают это борение: — то полагают, что здесь была брань с плотью, то с помыслами честолюбия и т. д. Но такия гадания не вяжутся с той духовной высотой преп. Серафима, на которой он уже находился в то время (1804–1807). Здесь только могло быть место борьбе не против плоти и крови, а непосредственно с духами злобы поднебесной. Из беседы с Мотовиловым выясняется эта тайна: — «Как–то раз в беседе с преп. Серафимом коснулся разговор о вражьих нападениях на человека. Светски–образованный Мотовилов не преминул, конечно, усомниться в реальности явлений этой человеконенавистнической силы. Тогда Преподобный поведал ему о своей страшной борьбе в течение 1000 ночей и 1000 дней с бесами и силою своего слова, авторитетом его святости, в котором не могло быть и тени лжи или преувеличения, убедил Мотовилова в существовании бесов не в призраках или мечтаниях, а в самой настоящей горькой действительности».

Выйдя победителем из этой страшной борьбы, преп. Серафим вознесся на высоту древних величайших подвижников.

Итак, мы видим, что тот ключ живой воды, который сохранился в глубине монашества с древних времен и почти уже совсем изсякавший, в преп. Серафиме сливается с вешними водами возрожденнаго Паисием Величковским учения Св. Отцов о внутреннем делании и обращается в его лице в такой мощный и сильный поток, который поражает и до наших дней своим величием и державностью весь духовный мир.

Проф. прот. о. Г. Флоровский в немногих словах охватывает всю неизмеримую глубину значения преп. Серафима: «Начало прошлаго века в судьбах Русской Церкви ознаменовано каким то внутренним и таинственным сдвигом. Об этом свидетельствует пророческий образ преп. Серафиима Саровскаго (1759–1833), его подвиг, его радость, его учение. Образ вновь явленной святости оставался долго неразгаданным. В этом образе так дивно смыкаются подвиги и радость, тягота молитвенной брани и райская уже светлость, предображение уже нездешняго света». Он «с неожиданным дерзновением свидетельствует о тайнах Духа». Преп. Серафим весьма напоминаете древних тайновидцев, преп. Симеона больше других, с его дерзновенным призывом искать даров Духа. Преп. Серафим был начитан в отцах. В его опыте обновляется исконная традиция взыскания Духа, истинная цель жизни нашей и христианской состоите в «стяжании Духа Святаго Божия». Все другое должно быть только средством. Под елеем, котораго не доставало у юродивых дев Евангельской притчи преп. Серафим подразумевает не добрыя дела, но именно благодать Св. Духа», творя добродетели, девы эти, по духовному своему неразумию полагали, что в этом то и дело лишь христианское, а до того получена ли была ими благодать Духа Божия, достойны ли они ея, им и дела не было» (Толкование притчи о десяти девах взято преп. Серафимом у преп. Макария Египетскаго, который двукратно разбирает эту притчу и под елеем подразумевает благодать Св. Духа. Макарий Египетский. Троицкая Лавра. 1904 стр. 25 и 405). Так со властию противупоставляется морализму духовность. «Дух подается, но и взыскуется. Требуется подвиг стяжания. И подаваемая благодать открывается в некоем неизреченном свете. Беседа с Мотовиловым преп. Серафима внутренно принадлежит византийской традиции и в нем она становится вполне живой» (Прот. о. Флоровский. «Пути Русскаго Богословия». Париж 1937. Стр. 391). В своем изследовании «Духовные предки Св. Григория Паламы» Проф. Арх. Киприан тоже говорит о непрерывной преемственности православной мистики: «Путе православной мистики и цель ея — стяжание Св. Духа, а не подражание страдающему Христу и не жертвенное самоистязание. В этом совершается для него личная встреча с Параклитом, и заключается им его личный завете со Св. Духом, почему ему и чуждо ожидание Третьяго Завета и Третьяго Откровения всему человечеству. Это откровение совершается на его личном пути, личным стяжанием благодати. Эта традиция нашей мистики идете от древнейших духовидцев Востока, эта линия тянется от псевдо-Дионисия через Максима Исповедника, Симеона Новаго Богослова, Григория Паламу к подвижникам и мистикам наших дней, когда еще раз расцветаете в лице Пр. Серафима Саровскаго и опытно раскрываете в его беседе с Мотовиловым то, что было драгоценным сокровищем в мистической ризнице Востока: видение обоженной полноты человеческаго существа» (Арх. Киприан. «Духовные предки Св. Григория Паламы. Бог. Мысль. Чариж. 1942. Стр. 130).

Глава 3. История Оптиной Пустыни. Архимандрит Моисей

Оптина Пустынь находится в нескольких верстах от Козельска Калужской губернии. Она расположена на берегу быстрой речки Жиздры, отрезающей ее от остального мира, и окружена девственным бором. Оптинский монастырь представляет собой величественный белый кремль с 4–мя храмами, крепостными стенами и башнями.

Высокая духовная жизнь Оптиной гармонирует с ея внешней красотой. Гоголь после посещения Оптиной описывает ея исключительную духовносте и благотворное ея влияние на все с ней соприкасающееся.

Из Долбина от И. В. Киреевскаго Гоголь с М. А. Максимовичем съездил в соседнюю обитель Оптину. За две версты, Гоголь со своим спутником вышли из экипажа и пошли пешком до самой обители. На дороге встретили они девочку с миской земляники и хотели купить у нея землянику, но девочка, видя, что они люди дорожные, не захотели взять от них денег и отдала им свои ягоды даром, отговариваясь тем, что «как можно брать с дорожных, т. е. странствующих людей?» — «Пустынь эта распространяете благочестие в народе» — заметил Гоголь, удивленный этим трогательным проявлением ребенка, «и я не раз», — продолжал он — «замечал подобное влияние таких обителей»..

О посещении своем Оптиной Пустыни (в июне 1800 г.) вот что писал Гоголь графу А. П. Толстому: «Я заехал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует. Это слышится и в самом наружном служении… Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не распрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами все. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхождения; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышим ея благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участия к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители; не позабудьте также заглянуть в Малом Ярославце к тамошнему игумену, который родной брат Оптинскому игумену и славится также своею жизнью; третий же их брат игуменом Саровской обители и тоже, говорят, очень достойный настоятель» («Жизнь и труды М. Н. Погодина», Николая Барсукова, XI книга, стр. 14546).

Теперь хочу перейти от исторических воспоминаний к своим личным и изобразите читателю ту картину, которая однажды раскрылась передо мной на пути при приближении к монастырю: каждый раз, когда я подъезжал к Оптиной Пустыни уже издали она производила на меня своим видом неотразимое впечатление, но был такой случай, когда я увидел нечто необыкновенное и незабываемое: я ехал с вокзала к монастырю и вдруг за поворотом увидел я как бы в воздухе белый город–кремль: белыя крепостныя стены с башнями, белые храмы, над которыми господствовала, уходя далеко ввысь белая колокольня. И все это высилось на фоне зубчатой стены многовекового девственнаго бора.

Белое облако–туман расстилалось у подножия стен монастыря, символически отделяя его от земли и унося в «горняя». А другое белое облако далеко на горизонте вздымалось над монастырем и в нем, — этом облаке, непрестанно сверкали беззвучныя зарницы, прообраз того небеснаго, нетварнаго света Фаворскаго, носительницей котораго была Оптина Пустынь.

То было внешнее впечатление. А когда я поселился внутри стен и стал оптинским богомольцем, мои внутренния ощущения превзошли все мои ожидания, несмотря на то, что я был достаточно подготовлен к этому и уже знал многое из книг и слыхал разсказы о старцах от очевидцев! Передать это впечатление тому, кто не испытал его лично, невозможно! Вот раннее летнее утро! Вы идете в церковь. Прохлада. Кругом чудный шум вековечных сосен. Их аромат разливается повсюду. А перед вами на фоне девственнаго бора красуется величественный белый кремль: это Оптина с ея крепостными стенами, башнями, церквами.

И в то же время вы испытываете реальное ощущение присутствия Божия, а отсюда страх за каждую мысль, действие, чувство и одновременно ощущаете непостижимый мир на душе и радость, которая так дивно гармонирует с внешней обстановкой.

Значение Оптиной Пустыни

Значение Оптиной Пустыни очень велико в духовной жизни России. Она является лучшим представителем того духовнаго возрождения, возникшаго в конце 18–го века в России.

Расположенная у опушки девственнаго сосноваго бора, отрезанная от мира рекой Жиздрой, она была превосходным местом для отшельнической созерцательной жизни. Это был чудный духовный оазис, где повторялись благодатные дары первых веков монашества. Они — эти дары, получили полное выражение в особом служении — старчестве. Действительно, оптинские старцы отличались высшим из всех даров — даром разсудительности, а также прозорливостью, даром исцелений и чудотворений. Это служение пророческое — как в апостольския времена это творили пророки, так и теперь старцы утешали страждущих, возвещали по воле Божией будущее (Смотри в начале определение понятия старчества).

Старчество в Оптиной Пустыни берет начало от схиархимандрита Паисия Величковскаго молдавскаго старца, возродителя «Духовнаго делания» в монашестве, выходца из Полтавской губернии. Из Рославльских лесов в Оптину переселились его последователи во главе с иеросхимонахом Львом. Старец Лев, могучий и властный, открывает ряд старцев. Его ученик и сотаинник о. Макарий возглавляет группу ученых и литераторов — монахов и мирских лиц, которые обрабатывают и перекладывают на литературный язык переводы, сделанные старцем о. Паисием с греческаго языка писаний величайших аскетов древности как Исаак Сирин, Макарий Великий, Иоанн Лествичник. Под влиянием о. Макария русский философ И. В. Киреевский закладываете основание философии «Цельности духа», которая должна была лечь в основу русской самобытной культуры.

При старце о. Амвросии, — ученике о. Льва и о. Макария, Оптина достигаете расцвета. Слава о Старце гремите по всей России. К нему устремляются со всех концов ея. Необычайно сострадательный и благодатно одаренный, он умеет скрыть свою прозорливость и благодатную помощь под покровом шутки. Он всегда говорит краткими афоризмами стихотворной формы.

Во время расцвета России и Оптиной Пустыни, тысячи и тысячи людей находили у него поддержку и наставление. Следующие старцы: о. Анатолий (Зерцалов), ученик старца Амвросия — Иосиф, старец Варсонофий, — в миру полковник генеральнаго штаба, по благодатной одаренности подобны своим учителям. Последние старцы: Феодосий–мудрец, Анатолий–утешитель (Потапов) и дивный Нектарий продолжают ту же традицию. Последний из них — старец Нектарий во дни огненнаго испытания Родины утоляет духовную жажду верующих, сам находясь в изгнании.

История возникновения Оптиной Пустыни

Когда возникла Оптина — точно неизвестно. По преданию ее основал в древния времена покаявшийся разбойник Опта.

Во время гонений на монастыри она была закрыта. Возстановлена вновь Оптина в 1821 г. Но расцвет ея начинается с введением старчества.

В 1829 году там поселился Старец Леонид (1768 — 1841). Он в схиме носил имя Льва и был учредителем старчества. Сильный и властный, он царственно открываете собою ряд великих старцев. К нему в 1834 г. присоединяется старец Макарий, знаменитый своей издательской и переводческой деятельностью. Под его руководством переводятся на русский язык и издаются святоотеческия творения. Но зенита своей славы Оптина достигла при Старце Амвросии, ученике старцев Льва и Макария. От древнейших времен местность, где расположены город Козельск и Оптина Пустынь была уже обитаема. Так, археологическия раскопки 1899 года обнаружили здесь предметы каменнаго века. В историческия времена ее населяли племена вятичей, просвещенныя св. Кукшей (пострадавшим в Мценске в 1213 году).

Город Козельск впервые упоминается в летописи под 1146 годом. В 1238 г. он был взят татарами. Город мужественно сопротивлялся в течение 7–ми недель. Все жители были перебиты. По преданию 2–летний князь Василий утонул в крови. Татары прозвали Козельск «злым городом».

В начале 15–го века Козельск перешел в руки Литвы, и в течение полувека переходил из рук в руки, пока окончательно не утвердился за Москвой.

Время основания Оптиной неизвестно. есть предположение, что она была основана монахолюбивым князем Владимиром Храбрым, или ближайшими его наследниками. Но вероятнее всего, что основателями ея стали неизвестные отшельники, избравшие для своих подвигов глухое место в лесу, вдали от всякаго жилья, у пограничной засеки с Польшей, место неудобное для хлебопашества, никому не нужное и никому не принадлежащее. Таким образом, Оптина принадлежит к числу древнейших монастырей. Известно, что в 1625 году ея игуменом был Сергий. В 1630 г. там была деревянная церковь, шесть келлий и 12 человек братий и управлял ею иеромонах Феодор. Царь Михаил Феодорович пожаловал Оптиной мельницу и землю в Козельске под огороды. В 1689 году братья Шепелевы (местные бояре) построили Введенский собор. Вскоре наступило время реформ Петра 1–го. В 1704 г. отобрали в казну мельницу, перевоз через Жиздру и рыбныя ловли, а в 1724 г. обедневшая обитель указом Синода и совсем была упразднена, как «малобратный монастырь». Но уже в 1726 г. по ходатайству стольника Андрея Шепелева она была возстановлена. При закрытии совершенно разоренная, она теперь медленно возстанавливалась. Указом 1727 года ей была возвращена мельница.

Но ея полное возстановление началось лишь с 1795 года, когда на нее обратил внимание московский митрополите Платон и назначил туда строителем иеромонаха Иосифа, а через год был назначен вместо него строителем о. Авраамий. Произошло это так: м. Платон решил устроить в Оптиной общежительный монастырь на подобие Песношскаго монастыря и просил его настоятеля о. Макария выбрать из своей братии для этой цели способнаго человека. О. Макарий ответил: «Да у меня нет таких, владыко, — а вот разве дать тебе огородника Авраамия?» Авраамий был представлен митрополиту. Болезненный и смиренный, он пробовал отказаться, но старцы Самуил Голутвенский и Иоанн Песношский сказали, что это зов Божий и о. Авраамий отправился в Оптину.

Обитель нашел в крайнем запустении: «не было полотенца руки обтереть служащему». Братий было 3 престарелых монаха. В скорби своей о. строитель отправился к своему старцу в Песношь. О. Макарий повез его с собой по окрестным помещикам–благотворителям и о. Авраамий привез в Оптину 2 воза разных вещей. Кроме того с благословения о. Макария, из его монастыря в Оптину перешло 12 братий. Число монашествующих стало быстро возрастать. Отец Макарий все время ободрял и руководил о. Авраамием. Вскоре о. Авраамий привел в порядок хозяйство, огородил обитель, закончил судебныя дела в пользу обители. Построил колокольню, Казанскую Больничную Церковь, братския кельи, развел сад. В 1812 году он, в ожидании неприятеля, скрыл церковное имущество в земле под церковью и приискал для братии в дремучем лесу недоступный овраг с пещерой. Но враг не дошел до Оптиной. Скончался о.  Авраамий в 1817 году. После него настоятелем был Маркелл, а затем Даниил.

Но расцветом своим и славой Оптина Пустынь обязана следующему своему настоятелю Архимандриту Моисею. При нем перестроены были и увеличены храмы, построены и новые. Старые братские корпуса надстроены, прибавлено семь новых корпусов, каменная ограда с семью башнями, новый большой корпус для братской трапезы, библиотека, гостиницы (8 корпусов с тремя флигелями), два конных двора, скотный двор, заводы черепичный и кирпичный, мельница близ монастыря выстроена вновь, братское кладбище, весь скит с его церковью, келлиями и службами: все это возникло при о. Моисее. Кроме того разведены огромные огороды, фруктовые сады и земельныя владения Оптиной увеличены вдвое, причем лес занимал 188 десятин. Приток средств шел со стороны богомольцев, которых привлекала Оптина Пустынь с ея особым духом, напоминающим времена древняго подвижничества.

Отец Архимандрит Моисей родился 15 января 1782 г. в благочестивой семье Путиловых в гор. Борисоглебске. Он и его два брата приняли монашество и были настоятелями обителей. На могильном памятнике их отца начертаны имена его строителей: «Путиловы дети: Моисей, Игумен Оптинской Пустыни; Исаия, Игумен Саровской Пустыни; Антоний, Игумен Малоярославецкаго Николаевскаго Монастыря». Все три брата были великие подвижники христианскаго духа. В г. Мологе, Ярославской губернии, на городском кладбище, близ алтаря церкви во имя «Всех Святых» стоите скромный, осененный крестом, мраморный памятник, на котором с одной стороны такая надпись: «Под сим камнем погребено тело Московскаго купца Ивана Григорьевича Путилова. Жития его было 57 лет; скончался 1809 года января 2–го дня», а с другой стороны написаны имена его детей, воздвигнувших памятник: «Путиловы дети: Моисей, игумен Оптиной Пустыни, Исаия, игумен Саровской Пустыни, Антоний, Игумен Малоярославецкаго Никольскаго Монастыря». (Жизнеописание Настоятеля Козельской Введенской Оптиной Пуст. Архимандрита Моисея. Москва, 1882 стр. 1).

Значение о. Моисея не только в том, что он создал внешний расцвет Оптиной Пустыни, но и возможность ея духовнаго расцвета создалась благодаря его сотрудничеству со старцами Львом и Макарием. Сам он с молодых лет понял сущность и глубину духовной жизни. С ним беседует в Москве прозорливая старица Досифея и напрявляет его в Саровскую обитель, где он принимает духовныя наставления от самого преп. Серафима. Далее о. Моисей подвизался среди пустынников в Рославльских лесах на подобие древних египетских отцов, проводя 6 дней в одиночестве, в вычитывании ежедневнаго круга богослужений и в умной молитве и сходясь в Воскресный день  с другими старцами для совместной молитвы. На Пасху, Рождество и др. великие праздники приходил священник и приобщал всех запасными дарами. В 1812 году нашествие французов прерываете пустынножительство о. Моисея, который поступаете в Белобережскую пустынь и здесь встречаете трех выдающихся подвижников: о. Феодора, Клеопу (учеников Паисия Величковскаго) и их спостника о. Леонида, незадолго перед этим бывшим строителем этой обители. Это три великих имени в истории русскаго монашества. Встреча с о. Леонидом была промыслительна. Когда о. Моисей после основания им оптинскаго скита (в 1825 г.) сделался настоятелем всей обители (1826), в скит прибыл о. Леонид (1829) и положил начало старчеству. Благодаря тому, что о. Моисей прошел тот же духовный путь внутренняго делания, что и о. Леонид, между обоими строгими подвижниками было глубокое взаимное понимание, полное единодушие в полном смысле этого слова. И если епархиальное начальство не понимало сущности старчества и преследовало старца Леонида (в схиме Льва), то о. Моисей, бывший и сам на одинаковом духовном уровне со старцем Львом, понимал великое значение старчества и между Старцем и Настоятелем никогда не бывало малейшаго трения. Таким образом старчество, процветавшее в Оптиной, обязано всецело своим существованием отцу Моисею.

Сам строгий постник и подвижник, о. Моисей преисполнен был самой нежной любовию к людям и был сострадателен к их погрешностям. Вот один из множества примеров: в обители работал печник, плутовавший и неисправно работавший. О. Архимандрит решил его расчитать, но печник просил прощения и обещал исправиться. О.Архимандрит простил его и снова нанял. Эконом, узнав об этом, говорит о. Моисею: «Батюшка! Вы опять того печника наняли, ведь он плут, как и Вам хорошо известно». — «Да, ведь он бедный человек, я видел, что на нем и рубашки–то нет, а только кафтан, надобно ему помочь, притом он обещал исправиться». «Батюшка, когда же он исправится? Он известный негодяй!» «Как! человек хочет исправиться, а ты говоришь, что он негодяй. Сам ты негодяй! Ступай!» Так эконом и ушел.

Неподражаемо было искусство о. Архимандрита говорить с каждым в его тоне; с образованными на их языке, а с средними сообразно с их понятиями и их образом речи. Он хорошо понимал потребность каждаго. С удивительным искусством старался он всегда избегать среди бесед разговора о людях в смысле их осуждения. «Да, кто же может это одобрить» — скажет он мягко.

«Слово его было сладко, встреча радовала, приветствие его было драгоценно, так всегда было обдуманно и нежно. Эта прекрасная душа ни перед кем не оставалась в долгу» (Игумен Антоний Бочков).

Сострадание к бедным о. Моисея не имело предела. Разорившийся торговец привез продавать негодную сбрую. О. Моисей ее купил и на упрек эконома: «все гнилье, на что вы это купили?» — ответил: «Экой ты, брат, какой, ведь продавал–то человек бедный и у него пятеро детей, все равно надобно ему и так помочь». Таких случаев множество. Не отказывая бедным в помощи, питая множество странников и в трапезе и на гостинице и все безплатно, когда монастырь сам нуждался в средствах, о. Архимандрит нередко предпринимал и новыя постройки с целью прокормите бедных людей из окрестных жителей. Он построил огромную ограду вокруг монастыря. «Ничего нет, хлеба даже у братий нет, а он этакую огромную постройку ведет. И повел, и повел, да так без перерыва и довел ее до конца, а ограда то какая, несколько домов каменных можно из нея выстроить».

Однажды был пожар, сделавший убыток на 2 тысячи, Вынесли на пожар чудотворную икону Казанской Божией Матери. Стали с ней против ветра, и последний изменил свое направление, обратился в лес и пожар был потушен. О. Моисей после выразился о пожаре так: «да, уж нельзя не подумать, что это плоды моих грехов. Беды ходят по людям, а не по лесу. Приятен Богу человек в пещи смирения. И так благо мне, что смирил меня Господь». Иоанн Лествичник говорит: «Где не присутствует свет, там все мрачно и где нет смиренномудрия, там все нечисто и суетно».

Всю жизнь о. Архимандрита можно выразите такими словами: он жил сокровенно в Боге. Среди непрестанных забот и попечений внешних, в нем был «потаенный сердца человек в неистлении кроткаго и молчаливаго духа» (1 Петр. 3, 4) (После кончины о. Моисея были найдены отрывки его дневника, написаннаго в его молодости в бытность его отшельничества в Рославльских лесах: «Декабря 15–го. Во время трапезы блеснуло в уме разумение относительно до сожительствующих со мною братьев, чтобы их погрешности, видимыя мною и исповедуемыя ими, принимать на себя и каяться как за собственныя свои, дабы не судить их строго и гневом отнюдь не воспламеняться. Равномерно и им мои погрешности должно принимать на себя, с исповеданием перед Богом. И так да даст Господь разум и силы друг друга тяготы носите и тем соблюдать закон Христов, любовь и мир. Ошибки, проступки и грехи братьев да будут мои». («Жизнеоп. Наст. Опт. Пуст. Архим. Моисея», Москва 1882, стр. 33).

Одна игумения, окруженная сестрами встретила о. Моисея на дороге. Все они ему поклонились, прося благословения, но он, всегда приветливый, шел не замечая никого. Игумения громко назвала его имя, он очнулся, удивился, что около него целая толпа людей, стал извиняться. Но выражение лица его, орошенное слезами свидетельствовало в каком состоянии его застигли. Он настолько углубился в молитву, что не заметил монахинь.

«Сам то я хуже всех», часто повторял о. Архимандрит; «другие может быть только думают, что они хуже всех, а я на самом деле дознался, что я хуже всех». Сбывались на нем слова Пр. Аввы Дорофея: «Как деревья, когда на них бывает много плодов, то самые плоды преклоняют ветви к низу и нагибают их, так и душа, когда смиряется, тогда приносит плоды и чем более приносит плода, тем более смиряется, ибо и святые, чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными». На вопрос одного иеромонаха о келейном правиле о. Моисей сказал: «да, я прежде различныя правила исполнял, а теперь мне осталось одно только правило — мытарево: «Боже, милостив буди мне грешному» (Лк. 18,13).

Так смиренно выражался о себе Старец, но близко знавшим и понимавшим его жизнь было очевидно в нем не только «деяние», но в «видении восход», т. е. созерцательная молитва и богатство дарований.

О. Архимандрит Моисей успел благополучно скрыть себя от людей, почему при жизни его многие, не знавшие его близко считали его, хотя и хорошим, но обыкновенным человеком: только духовные мужи, «востязующие вся», по слову Апостола (1 Кор. 2,15), ощущали благоухание добродетелей о. Моисея и считали его высокодуховным Старцем, не напрасно проведшем жизнь свою в трудах и подвигах. На нем исполнились слова Св. Епископа Нифонта: «в последнее время те, которые по истине будут служить Богу, благополучно скроют себя от людей и не будут совершать среди них знамений и чудес, как в настоящее время, но пойдут путем делания, раствореннаго смирением, и в Царствии Небесном окажутся больше Отцев, прославившихся знамениями» (Варсануфий Великий, Москва 1855 г., стр. 654).

Письмо отца архимандрита Моисея Оптинскаго к сестре своей м. Максимилле

Отец архимандрит Моисей писал письмо к двоюродной сестре своей Максимилле, монахине Московскаго Вознесенскаго монастыря. «Пречестнейшая в монахинях, любезнейшая сестрица, Максимилла Ивановна. Возмогай о Господе.

«К удовольствию моему, ваше приятное для меня писание получил исправно. Усерднейше за все благодарю. Не оставляйте впредь писывать ко мне и не затрудняйтесь в том: пишите ко мне просто, что только чувствуете и таким образом, как говорить. Не нужно мне изъяснений о расположении вашем и любви ко мне: я об этом и без того давно знаю. Мне пишите больше всего о себе, в каких вы немощах и злостраданиях бываете по духу, чтобы и я мог с своей стороны оказать вам участие, единственно, ради пользы душевной вашей, а не в тщетное ласкание.

«Нам с вами, немощным, о крепких подвигах и высокотворных добродетелях, видно, нечего разговаривать, разве только–что о немощах и злострадательной жизни. Нынешним письмом вашим я доволен: оно самое то, каким и всегда быть должно. Вы пишите с искреннею прямотою и доверенностию ко мне о вашем немоществовании. Сие изъявление ваше приятно для меня, потому что и Апостол Павел пред целым светом изъяснился за себя, что он ежели силен, то благодатию Христовою, о себе же немощен. «Сладце», говорит, «похвалюся паче в немощех моих и, окаянен аз человек, кто мя избавите от тела смерти сея, яко не живет в теле моем доброе». Послушайте, сестрица. Не смущайте своей души о том, что вы немощны и исправления не имеете. Конечно, вы больших исправлений, может статься, и не имеете, однако уповаю, имеете малыя, которых вы не видите, а их может набраться довольно. Они, по-видимому не велики, будто ничего не значат, однако, могут быть ко спасению не только не малы, но и довольны. Я вам, хоть отчасти перечту те самыя, которых вы не чужды, но они точно бывают в вас при случаях:

Если кому когда милование какое–нибудь сделаете — за что помилованы будете.

Если постраждете со страждущим (невелико, кажется, сие) — с мученики счисляетесь.

Если простите обидящаго, и за сие не только все грехи ваши простятся, но дщерью Отца Небеснаго бываешь.

Если помолишься от сердца о спасении — хотя и мало — и спасешься.

Если укоришь себя, обвинишь и осудишь себя пред Богом за грехи, совестию чувствуемые, и за то оправдана будешь.

Если исповедуешь грехи свои пред Богом — и за сие вам прощение и мзда.

Если попечалуешь о грехах, или умилишься, или прослезишься или воздохнешь, — и воздыхание твое не утаится от Него: «не таится бо от Него», глаголет св. Симеон, «капля слезная, ниже капли часть некая». А св. Златоуст глаголет: «аще посетуеши точию о гресех — и то приимет Он в вину твоего спасения».

Видите ли сколько дел вы исправили, о которых и не знаете. Да тем и лучше для вас, чтобы вы сладце похвалялись в немощах своих, а не исправлениями своими любовались: пусть ценит их праведный Мздовоздаятель, а мы только на грехи свои смотреть будем и о них каяться во все дни, и о прощении их пещися».

Глава 4. Основание Скита Оптиной Пустыни. Игумен Антоний

Основание скита Оптиной Пустыни. 1821 г.

Сердцем Оптиной Пустыни — местом, где бился пульс ея жизни, откуда исходила та благодатная сила, которая освящала жизнь насельников монастыря — был знаменитый оптинский скит — местопребывание святых оптинских старцев. Скит создал историческую славу Оптиной Пустыни.

Основание скита произошло следующим образом: о. Моисей, в то время пустынножитель Рославльских лесов, ездил по делу в Москву и оттуда на обратном пути заехал в Оптину Пустынь. Настоятель — о. Даниил, зная желание преосвященнаго Филарета, тогда епископа Калужскаго, основать вблизи Оптиной Пустыни лесной скит, представил ему о. Моисея, который в это время был далек от мысли разстаться с пустыннической жизнью в Рославльских лесах. Владыка и о. Даниил усердно его убеждали о преимуществе жизни вблизи монастыря и он уехал, увезя с собой письмо Вл. Филарета к рославльских пустынникам, приглашавшее их перебраться в Калужскую епархию под его воскрылие. Прибыв на место, о. Моисей разсказал своим сопостникам свои впечатления. Отшельники, выслушав его, одобрили план переселения, тем более, что в этот момент им угрожали неприятности от земской власти. С о. Моисеем отбыли в Оптину Пустынь его брат о. Антоний и два монаха: Иларион и Савватий. О. Афанасий, ученик о. Паисия Величковскаго, и о. Досифей должны были прибыть в скит после его устроства. О. Досифей прибыл только в 1827м году и вскоре скончался, а о. Афанасий кончил свои дни в Свенском монастыре в 1844 году. Другие отшельники продолжали оставаться в Рославльских лесах.

По прибытии в Оптину Пустынь, в 1821 г. о. Моисею с братией предстоял огромный труд: надо было расчистите от вековых сосен огромную площадь для постройки скита. Оба брата — о. Моисей и Антоний, вместе с наемными рабочими валили сосны и корчевали пни. Скит был расположен в 170 саженях от Обители. План скита был одобрен Вл. Филаретом, который начертал: «1821 г., Июня 17–го. Строите скит да благословит Бог благодатию Своею, да поможет совершить». Благочестивые местные граждане помогли деньгами. Сначала поставили дом, в котором поселились начальные насельники. 26 октября о. Моисей писал родственнику, что они 3 месяца трудились около строения келлий и св. храма. «Благодарю Бога, что Он нас привел сюда», закончил этими словами свое письмо о. Моисей. В другом письме, написанном вскоре после этого, о. Моисей извещает одного иеромонаха, что «выстроены уже 3 келлии и храм во имя св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня». Но средства оскудевали и о. Моисей поехал за сборами в Москву. Он вернулся с переполненным возком поклажею, которая состояла из церковной утвари. 5–го февраля 1822–го г. состоялось освящение храма. Епископ Филарет предложил о. Моисею принять сан священника. О. Моисей на отрез отказался. Но Владыка ему пригрозил, что в случае отказа, он будет с ним судиться на Страшном Суде и о. Моисею пришлось уступить. После сего, о. Моисей был назначен духовником скитской братии. Постепенно возникали по сторонам храма отдельные домики братских келлий. Были посажены плодовые деревья, кедровые орехи, которые превратились в стройные деревья и дали плоды через 25 лет. Также было посажено множество ягодных кустарников. Было выкопано 2 пруда. О. Моисей был вынужден сделать долги и поехал вторично в Москву за сбором для погашения их, но был вскоре вызван назад, т. к. Владыка Филарет, принимая Киевскую епархию и покидая Калужскую, назначил его настоятелем Оптинскаго монастыря и он должен был к нему явиться для принятия прощальнаго благословения. Это знаменательное событие совершилось в 1825–м году.

После о. Моисея скитоначальником стал его младший брат о. Антоний. Новый начальник скита о. Антоний, родился в 1795 г. С юных лет подобно братьям, стремился к монашеству. При нашествии французов в 1812 г. он оказался в Москве и жестоко пострадал от них. Еле спасся. После многих мытарств он присоединился к о. Моисею жившему пустынником в Рославльских лесах. Здесь он навык истинному подвижничеству, смирению, послушанию. Он вместе с братом, как было уже сказано, собственными руками выстроил скит в Оптиной Пустыни. Начальником скита он стал в тридцатилетнем возрасте.

В Оптиной Пустыни в скитском братстве не было такого смиреннаго послушника, каким был молодой скитоначальник о. Антоний, который ни малейшаго распоряжения не делал без благословения своего старца и брата о. Моисея. В сохранившихся его помянниках мы читаем: «помяни, Господи, господина моего духовнаго отца и благодетеля всечестнейшаго игумена иеромонаха (в других игумена, схиархимандрита) Моисея». Скитская братия состояла главным образом из почтенных старцев и какой кротостью и каким тактом надо было обладать молодому начальнику, чтобы не иметь ни с кем недоразумений. Ввиду малочисленности братства, сам начальник исполнял многия братския послушания. Часто доводилось ему оставаться без келейника, который исполнял обязанности то повара, то садовника, то хлебопека. «Как самый бедный бобыль, писал о. Антоний в 1832 г. одному родственнику, живу в келье один: сам и по воду, сам и по дрова … Чином священства почтенных, теперь у нас в скиту собралось пять человек; но все они престарелы и многоньмощны, почиму и тяготу служения за всех несу один».

Он жил «всем бых вся, да всяко некия спасу» (И Кор. ИX, 22). Этот текст в прямом смысле относится к старческому служению. Однако, ни о. Антоний, ни о. Моисей не брали на себя прямой обязанности душепопечения лиц монастырской братии. Но будучи сами духоносными старцами, они понимали значение старчества и представили тем великим старцам, которых они привлекли в Оптинский скит, самое широкое поле деятельности. Таким образом насаждение в Оптиной Пустыни старчества было всецело обязано этим двум братьям. И не только насаждение, но и процветание.

Вот какое впечатление оставил по себе скит в воспоминании лица, бывавшаго там в юности при скитоначальнике о. Антонии: «Величественный порядок и отражение какой–то неземной красоты во всей скитской обители, часто привлекали детское мое сердце к духовному наслаждению, о котором вспоминаю и теперь с благоговением, и считаю это время лучшим временем моей жизни. Простота и смирение в братиях, везде строгий порядок и чистота, изобилие самых разнообразных цветов и благоухание их, и вообще какое–то чувство присутствия благодати, невольно заставляло забывате все, что вне обители этой. В церкви скитской мне случалось бывате преимущественно во время обедни. Здесь уже при самом вступлении, бывало, чувствуешь себя вне мира и превратности его. С каким умилительным благоговением совершалось священнослужение! И это благоговение отражалось на всех предстоящих до такой степени, что слышался каждый шелесть, каждое движение в церкви. Клиросное пение, в котором часто участвовал сам начальнике скита о. Антоний, было тихое, стройное, и вместе с тем величественное и правильное, подобно которому после того и нигде уже не слыхал, за всем тем, что мне очень часто приходилось слышать самых образованнейших певчих в столицах и известнейших певцов Европы. В пении скитском слышались кротость, смирение, страх Божий и благоговение молитвенное, между тем, как в мирском пении часто отражается мир и его страсти, — а это уже так обыкновенно! Что ж сказать о тех вожделеннейших днях, когда священнодействие совершалось самим начальником скита о. Антонием? В каждом его движении, в каждом слове и возгласе видны были девственность, кротость, благоговение и вместе с тем святое чувство величия.

Подобнаго священнослужения после того я нигде не встречал, хотя был во многих обителях и церквах» («Жизнеописание настоятеля Малоярославецкаго Николаевскаго монастыря Игумена Антония». Москва, 1870 г., стр. 27).

О. Антоний пробыл начальником скита 14 лет, когда епископ Калужский Николай, враждебно относившийся к старчеству и причинивший много горя о. Моисею, назначил его родного брата о. Антония настоятелем Ярославецкаго Николаевскаго монастыря. В это время о. Антоний переступил сорокалетний возраст и на ногах его открылись раны, как последствие его подвигов и трудов. Ему было крайне тяжело разставаться с созданным его трудами уединенным Оптинским скитом, где его окружала всеобщая любовь, со своим братом, который был его старцем. Начальствование в чуждых ему условиях жизни, являлось для него тягчайшим и величайшим крестом. Однажды, пишет он, «сильно уны во мне дух мой, и воздремавшись вижу в тонком сне лик отцов, и один из них, якобы первосвятитель, благословляя меня, сказал: ведь ты был в раю, знаешь его, а теперь трудись, молись и не ленись! И вдруг, проснувшись, ощущаю в себе некое успокоение. Господи! даруй мне конец благий!»

Больной настоятель игумен Антоний часто мог только лежа давать приказания и не был в состоянии следите за точным исполнением своих распоряжений. Он многократно просился отпустить его на покой, но еп. Николай был неумолим. 14 лет продолжалось его злострадание. Иногда он должен был ездите в Москву за сборами пожертвований на окончание монастырских построек. В Москве о. Антоний пользовался особым вниманием со стороны митрополита Филарета, который понимал духовное устроение смиреннаго подвижника–страдальца. Он полюбил его и приглашал его к сослужению с собой, оказывал ему знаки отеческой милости и утешал его беседами. Наконец, митрополит вступился за него перед епархиальным архиереем, который, наконец, согласился его отпустить на покой в Оптину Пустынь, что состоялось в 1853. Возвратившись в Оптину Пустынь, о. Антоний прожил еще 12 лет.

В течение этого времени, он жил в Оптиной Пустыни, как лицо, находящееся «на покое» и не вмешивался во внутренния дела монастыря и скита и даже избегал давать советы. Только утешал в скорбях, приходивших к нему.

Ему пришлось пережить кончину брата своего схиархимандрита Моисея, что было для него тяжелой потерей. Два месяца провел он в затворе в непрестанной молитве за усопшаго. Он не мог говорить о брате без слез и потому отказывался сообщите сведения, ему известныя, о сокровенной, внутренней жизни покойнаго. Это осталось нераскрытыми У о. игумена Антония было много духовных чад среди мирян, многие знали его в бытность его настоятелем Малоярославецкаго монастыря.

После кончины удалось собрать и издать сборник его писем к этим лицам. Выбраны были письма, содержавшия общее назидание. «Письма эти», говорит его жизнеописатель, «отличались теми же достоинствами, как и устныя его беседы, тем же естественным красноречием и сладкоречием, тою же назидательностью и своеобразной выразительностью и силою. Слог его совершенно особенный, свойственный одному о. Антонию. В них ясно отпечатлелись все высокия душевныя свойства любвеобильнаго старца. Читая их, как будто слышишь самую его беседу». О. Антоний обладал даром прозорливости и часто, не ожидая получения писем, писал утешения и наставления. О. Макарий — оптинский старец — называл о. Антония: «и по сану и по разуму старшим и мудрейшим себя».

В жизнеописании о. Антония приведено не мало совершенных им чудесь. Приведем один случай: одна девица, не пожелавшая выйти замуж за определеннаго человека, подверглась влиянию чар от колдуна. Отец Антоний, не будучи приглашенным, явился в этот дом. «Когда пришел час воле Божией быть мне у вас», пишете он этой девице, «то в начале целую толпу бесов встретил я, с бранью воспрещающих вход, но Господь разогнал их». О. Антоний вошел в дом совершенно бледный. Молитвами о. Антония, девица получила облегчение и поступила в монастырь, но окончательное освобождение от недуга получила от преосв. митрополита Филарета Московскаго, к молитвам котораго, вероятно, прибегал о. Антоний, ибо между этими подвижниками существовала связь и близость. Митрополит явился страждущей в сонном видении, прочел псалом 60–й и приказал читать его ежедневно. С тех пор монахиня Р. освободилась от вражеских нападений («Жизнеоп. иг. Антония», стр. 103. Москва, 1870 г).

О. Антоний безпрерывно почти всю жизнь жестоко страдал от ран на ногах. День  преставления старца о. Антония 7–го августа 1865 года. Он погребен рядом с братом о. Моисеем.

Глава 5. Начало Оптинскаго Старчества. Иеросхимонах Лев

Начало Оптинскаго старчества

Приступая к истории оптинскаго старчества, мы еще раз повторим: «Оптина явилась как бы чашей, куда сливалось все драгоценное духовное вино». Или другими словами напомним читателю о той предварительной связи, которая существовала между братьями Путиловыми — о. о. Моисеем и Антонием с теми старцами, которых они призвали старчествовать в построенный ими скит. Все они были «одного поля ягода» — люди одного и того же духовнаго воспитания и закала. И именно этим и объясняется то полное единодушие и взаимное понимание, которое царило между ними. Как во всей церковной истории между святыми отцами не случалось идеологическаго разномыслия, таким же образом не существовало такового и между этими святыми подвижниками. На этом согласии и взаимном понимании между строителями скита и прибывшими старцами и могла установиться прочно жизнь скита. И это согласие явилось как бы фундаментом и твердым цементом крепко скреплявшим духовное здание.

Мы знаем, что о. Моисей в течение 14 лет проводил пустынническую жизнь в Рославльских лесах. Нашествие французов в 1812 г. заставило его перебраться в Свенскую обитель, откуда он перешел в Белобережскую пустынь и здесь он встретился с бывшим строителем этой пустыни о. Леонидом — в схиме Львом — и его сопостниками о. о. Клеопой и Феодором. «А потом я перешел», пишет игумен Моисей, «в монастырь, где ходил за добродетельным старцем схимонахом Афанасием, учеником Молдавскаго старца Паисия, скончавшагося в Площанской Пустыни в 1823 г. на руках иеромонаха Макария» (второго Оптинскаго старца).

Житие старца Клеопы уже известно читателю из предыдущаго, нам остается его теперь познакомите с кратким жизнеописанием старца Феодора, неразрывно связанное с житием старца Льва.

Схимонах Феодор (1756–1822 г.)

Одним из родоначальников старчества Оптиной Пустыни надо считать после старца Паисия Величковскаго его ученика старца схимонаха Феодора. Родился он в Карачеве Орловской иуб. в 1756 г. Лишившись рано отца, он был дан в обучение местному протоиерею. Феодор обладал чудным голосом, любил чтение свв. отцов и церковныя службы. В юношеском возрасте стал заниматься вместе с матерью небольшой торговлей. Но его тянуло к монашеству. Дважды он уходил в монастырь, но каждый раз мать возвращала его домой. Вернувшись в мир, он не избежал и падений. Хотя он и женился, но вкусивши в юности от сладости духовнаго жития, он уже не был в состоянии найти удовлетворения в миру и умиротворения своей совести.

Вскоре, оставив жену и младенца–дочь, он уходит на богомолье в Киев. А оттуда направляется к старцу Паисию в Молдавию. Истощенный долгим путем без деньги без теплой одежды глубокой осенью, прибыл Феодор в Нямецкий монастырь, в котором в то время имел пребывание старец Паисий со своей братией. Но ему отказывают в приеме из–за недостатка места и скудости монастыря. Феодор умоляет разрешить повидать старца Паисия, дабы принять его благословение. Увидев Феодора, о. Паисий глубоко пожалел его и принял в монастырь. Тяжкими физическими подвигами и безропотным послушанием суровому старцу на пчельнике, Феодор искупает свои падения. Затем он переселился к пустынника м Онуфрию и Николаю, ученикам старца Паисия, монахам высокой духовной жизни. К Онуфрию, благодаря его дару разсудительности, стекались монахи за наставлением и руководством. Феодор ухаживал за престарелым Онуфрием до самой его смерти.

Вернувшись после этого к старцу Паисию, Феодор помогал ему, переписывая книги его переводов, пел на клиросе, и, под руководством великаго старца, обучился «искусству всех искусств» — умному деланию, умно-сердечной непрестанной молитве. С этого времени его всю жизнь преследовала страшная клевета и зависть. Феодор присутствовал при кончине старца Паисия в 1794 г.

В 1801 г. был издан манифест имп. Александра И–го, разрешавший вернуться всем бежавшим из России. Старец Софроний, преемник старца Паисия, посоветовал Феодору вернуться на родину. Перед отъездом он постриг его в схиму.

По возвращении в Россию, Феодору, вследствии клевет и зависти, приходилось вести жизнь скитальческую, переходя из одного монастыря в другой, много терпя от злобы людской.

Сначала он поселился в Челнском м–ре, оттуда перешел в Белобережский м–рь, но и здесь не укрылся он от зависти, ибо, по словам людей духоносных, «возвышался духовным совершенством не имеющим пределов духовной высоты!» Безпрестанно стекались в его келлию братия, отягощенныя бременем страстей и от него, как от искуснаго врача получали исцеления и руководство в призывании «страшнаго имени Иисусова, которым христианин испепеляет сперва терние страстей, потом разжигает себя любовию к Богу и вступает в океан видений». Самым ревностным учеником старца Феодора был строитель Белобережский о. Леонид, будущий основатель старчества в Оптиной.

Здесь старца Феодора постигла болезнь (горячка), которая проявлялась жаром в теле и слабостью. Феодор был в памяти, и на лице его обнаруживалось действие внутренней сердечной молитвы. С ним началось состояние изступления и он выступил из самаго себя. Тогда ему явился некий безвидный юноша, ощущаемый и зримый одним сердечным чувством, который повел его узкою стезею в левую сторону. Сам о. Феодор, как потом разсказывал, испытывал чувство, что уже умер, и говорил себе: я скончался. Неизвестно, спасусь ли, или погибну. — «Ты спасен!» — сказал ему на эти помыслы незримый голос. И, вдруг, какая–то сила, подобная стремительному вихрю, восхитила его и перенесла на правую сторону.

«Вкуси сладости райских обручений, которыя даю любящим Меня», провещал невидимый голос. С этими словами о. Феодору показалось, что Сам Спаситель положил десницу Свою на его сердце, и он был восхищен в неизреченно приятную, как бы обитель совершенно безвидную, неизъяснимую словами земнаго языка.

От этого чувства он перешел к другому, еще превосходнейшему, затем к третьему; но все эти чувства, по собственным его словам, он мог помните только сердцем, но не мог понимать умом. Потом он увидел храм и в нем близ алтаря, как бы шалаий, в котором было 5 или 6 человек.

«Вот, для этих людей», сказал мысленный голос, «отменяется смерть твоя. Для них ты будешь жить». Феодору даже были показаны те великия скорби, которыя ему предстояли на земле.

Феодору устроили келью в лесу, где с ним жили иеросхимонах Клеопа, вышедший, как и он, из Молдавии. Вскоре к ним присоединился и о. Леонид, сложивший с себя настоятельство (будущий оптинский старец). Но и там они не обрели тишины и решили перебраться на север. Но здесь начались те великия скорби, которыя были предсказаны Феодору в его видении. В Палеостровской пустыни его держали взаперти, как в тюрьме. Два года он жил без одежды и обуви и ему еще грозили посадите в погреб и кормите травой. На эту угрозу Феодор отвечал: «верую милосердному Богу моему: мне сделать могут только то, что Он попустит за грехи мои».

Далее Феодор попал на Валаам, где его ждали его ученики Клеопа и Леонид. Валаам посетил министр князь Голицын, который все внимание свое уделил старцам и даже доложил о них Государю Александру И. Это возбудило зависть и злобу, тем более, что к их руководству устремились и монахи и мирские. Старцам бы было не сдобровать, если бы за них не вступились Филарет Московский и Иннокентий Пензенский. Хотя старцы и были оправданы, но они предпочли перебраться в Александро–Свирский монастырь, где Феодор после тяжкой полуторолетней болезни скончался. «За день  до кончины он имел видение: он видел себя в некоей великолепной церкви, исполненной белоризцев, и из их среды, с праваго клироса, услышал торжественный голос покойнаго друга своего, иеросхимонаха Николая: «Феодор, настало время твоего отдохновения приити к нам».

Это совершилось в пятницу Светлой седмице 1822 года. В девятом часу вечера заиграла на устах Феодора радостная улыбка, лицо его просветилось, черты изменились божественным изменением. Ученики, окружавшие одр старца, забыли слезы и сетования и погрузились в созерцание величественной необыкновенной кончины. Благоговейный страх, печаль, радость, удивление овладели вдруг их чувствами: они ясно прочитали на лице отца своего, что душа его с восторгом излетела в объятия светоносных Ангелов».

Рукописное житие так кончается: «Отче святый, Ты ныне обитаешь в райских чертогах и ненасытимо наслаждаешься хлебом небесным, пролей о нас молитву перед Царем царей, не предай чад твоих челюстям вражиим, будь нам помощником в страшныя смертныя минуты и представь нас Лицу Всевышняго, да и мы соединим с ликующим гласом твоим наши слабые гласы и удостоимся с трепетом прославлять в вечные веки Триипостаснаго Бога, славимаго всею вселенною. Аминь».

Иеросхимонах Лев — великий старец (1768–1841 г.)

Первый приснопамятный Оптинский старец родился в г. Карачеве, Орловской губ., и в святом крещении наречен был Львом. В миру он вращался в купеческом быту и служил приказчиком в пеньковом деле. Он возил пеньку для сбыта на дальния разстояния, делая большия разъезды. Однажды он подвергся нападению от волка, который вырвал у него из ноги огромный кусок тела. Будучи необычайно сильным и смелым, юноша Лев засунул кулак в глотку волка, а другой рукой сдавил ему горло. Обезсиленный волк упал с воза. О. Лев прихрамывал после этого всю жизнь.

Сметливый и в высшей степени способный приказчик во время этих переездов сталкивался с представителями всех классов общества, он хорошо освоился с манерами и бытом каждаго из них. Этот опыт пригодился ему в годы его старчествования, когда к нему приходили и раскрывали ему душу самые разнообразные люди, знатные и незнатные. Начало монашеской жизни о. Лев положил в Оптиной Пустыни, но потом перешел в Белобережскую Пустынь, где в то время настоятельствовал известный Афонский подвижник о. Василий Кишкин.

Вскоре о. Лев принял монашеский постриг с именем Леонида. Здесь он прошел искус обучения монашеским добродетелям: послушанию, терпению и всем внешним подвигам. В 1804–ом году о. Леонид стал преемником о. Василия. Еще до назначения своего настоятелем, о. Леонид временно прожил некоторое время в Челнском монастыре, где встретился с учеником старца Паисия Величковскаго — о. Феодором и стал его преданным последователем. Старец Феодор стал обучать о. Леонида высшему монашескому деланию, этой «науке из наук и искусству из искусств», как зовется подвиг непрестанной молитвы и посредством, которой происходит очищение сердца от страстей. В описываемое время о. Леонид также встретился с инспектором Орловской семинарии игуменом Филаретом, будущим митрополитом Киевским и имел с ним духовное общение. Это обстоятельство имело для старца значение в его последующей жизни.

Как только о. Леонид был назначен настоятелем Белобережской пустыни, о. Феодор перешел к нему на жительство. Впоследствии оба подвижника во многих скитаниях прожили совместно от 15 до 20 лет. Под руководством о. Феодора о. Леонид достиг высоких духовных дарований.

В Белых Берегах о. Феодора постигла продолжительная болезнь, после которой построили ему уединенную келлию в лесной глуши, в 2–х верстах от обители, где он и поселился с о. Клеопой, о котором читатель знает из предыдущаго. К этим великим подвижникам вскоре присоединился и сам о. Леонид, сложивший с себя звание настоятеля — 1808 г. Здесь в пустынном безмолвии он принял келейно пострижение в схиму и наречен был Львом. Как уже известно из предыдущаго жизнеописания о. Феодора, он перешел в Новоезерский монастырь, откуда его митроп. Амвросий перевел в Палеостровскую пустынь. Там он провел 3 скорбные года и в 1812–ом году переселился в Валаамский монастырь. Здесь его встретили о. о. Клеопа и Леонид, которые ранее его переселились туда же.

Около шести лет прожили великие старцы в Валаамском скиту, где им вначале жилось хорошо, как об этом писал о. Феодор: «Взаправду можно похвалиться милосердием Божиим на нас недостойных явленным: привел нас в место безмолвное, спокойное, от человеков удаленное, молвы свобожденное». Тамошний юродивый Антон Иванович сказал: «торговали хорошо». То есть привлекли мудростью и смирением многих братий, которые к ним стали ходить за духовным руководством. Им удалось спасти от глубокаго отчаяния келлиарха o. Евдокима, который исполняя внешние подвиги, не мог справиться со страстьми, как гнев и проч. Старцы указали ему истинный путь к отверзению сердца и он понял смиренную науку отцов, начал смиряться, возрождаться и впоследствии сам стал учителем братии. Имена Феодора и Леонида всегда были на его устах. Игумен монастыря о. Иннокентий вознегодовал, что старцы отняли у него его ученика и обратился с жалобой к Петербургскому Митрополиту Амвросию. В результате старцы были оправданы и игумену было сделано строгое внушение. Но зная человеческую природу, старцы побоялись оставаться на Валааме, в особенности после посещения монастыря князем Голицыным, который оказал им особое внимание. После этого Старцы перебрались в Александро–Свирский монастырь. В 1820 г. Государь объезжал северныя свои владения. путь его пролегал вблизи Александро–Свирскаго монастыря. Жившие там старцы о. Феодор и о. Леонид почтительно предложили своему настоятелю о. архимандриту приготовиться к встрече Государя, хотя в маршруте монастырь этот не был обозначен. О. настоятель принял это предложение и в часы назначенные для проезда Императора, ожидал его у ворот. Между тем Государь на пути по своему обыкновению распрашивал о местности и ея жителях у ямщиков иногда сам, иногда через кучера Илью, неизменнаго своего возницу. Приближаясь к дороге, где поставлен был крест в знак близости монастыря и для указания к нему пути, Государь спросил: «Что это за крест?» Узнав же что недалеко Свирский монастырь, он велел туда ехать. При этом он начал распрашивать, — каково в монастыре и каковы братия. Ямщик, нередко туда ходивший, отвечал, что ныне стало лучше прежняго. «Отчего?», спросил Государь. «Недавно поселились там старцы о. Феодор и о. Леонид; теперь и на клиросе поют получше и во всем более порядка». Государь, слыхавший от кн. Голицына эти имена, пожелал со старцами познакомиться. Между тем, ожидавшие Царя, испытанные скорбями старцы, сотворили между собою краткое совещание, как поступить, если Государю угодно будет обратить на них внимание. «Если из за Голицына было нам искушение, сказал о. Феодор, — то что будет из–за Государя?» «Потому о. Леонид не будь велеречив, а всячески помалкивай и не выставляйся». Подъехав к монастырю, Государь удивился встрече. «Разве ждали меня?» Настоятель сказал, что вышел на встречу по совету старцев. Приложившись к мощам, Царь спросил: «где здесь о. Феодор и о. Леонид?» Старцы несколько выдались, но на все вопросы Императора отвечали сдержанно и отрывисто. Государь это заметил и прекратил вопросы, но пожелал принять благословение от о. Феодора. «Я монах непосвященный», сказал смиренный старец, «я просто мужик». Царь вежливо откланялся и поехал в дальнейший путь.

Во время пребывания в Александро–Свирском монастыре о. Лев однажды ездил по делам в Петербург и из разсказа о его пребывании в столице видно, что уже тогда он был истинным «старцем», обладателем духовных дарований и между ними прозорливостью. Он посещал одну духовную дочь, которую он спас от неправильнаго духовнаго состояния, именуемаго «прелестью». Однажды он пришел к ней и потребовал, чтобы она немедленно переехала на новую квартиру, которую ей предлагали и от которой она отказывалась. Старец настоял на своем. Ночью в старую ея квартиру забрался ея бывший слуга с целью ограбления и убийства. Его намерение было потом доказано.

Когда скончался великий старец о. Феодор, о. Лев не сразу прибыл в Оптину Пустынь, куда его призывали еп. Филарет Калужский и о. Моисей — настоятель обители. Сначала старца удерживали в Александро–Свирском монастыре, потом он пробыл некоторое время в Площанской Пустыни, где находился о. Макарий, — его будущий помощник во время старчествования в Оптинском скиту и впоследствии его заместитель. Можно сказать, там подготовил он себе преемника. Наконец, в Оптину Пустынь (1829 г.) прибыл основатель знаменитаго ея старчества, той духовной школы, откуда вышла вся плеяда последующих старцев. Но заслуга о. Льва не ограничивается только основанием старчества, но им был дан тот импульс, который вдохновлял последующия поколения старцев в течение целых ста лет до самаго конца жизни и процветания знаменитой Оптиной Пустыни.

Последующие старцы о. Макарий и о. Амвросий, будучи также великими старцами, были его присными учениками.

О. Лев прибыл в Оптину Пустынь уже на склоне лет. Он был большого роста, величественный, в молодости обладавший баснословной силой, сохранивший до старости лет, несмотря на полноту, грацию и плавность в движениях. Вместе с тем его исключительный ум, соединенный с прозорливостью давал ему видеть людей насквозь. Душа старца была преисполнена великой любви и жалости к человечеству. Но действия его иногда были резки и стремительны. Старца Льва нельзя обсуждать, как обыкновеннаго человека, потому что он достиг той духовной высоты, когда подвижник действует, повинуясь голосу Божию. Вместо долгих уговоров, он иногда сразу выбивал у человека почву из под ног и давал ему сознать и почувствовать свою несостоятельность и неправоту и таким образом своим духовным скальпелем он вскрывал гнойник, образовавшийся в огрубевшем сердце человека. В результате лились слезы покаяния. Старец, как психолог знал каким способом достигнуть своей цели. Вот пример: Жил недалеко от Оптиной один барин, который хвастался, что как взглянет на о. Леонида, так его насквозь и увидит. Приезжает раз к старцу, когда у него было много народа. Был он высокий, тучный. А у старца о. Леонида был обычай, когда он хотел произвести на кого особое впечатление, то загородите глаза левой рукой, точно от солнца, приставив ее козырьком колбу. Так поступил он при входе этого барина и сказал: «Эка остолопина идет! Пришел, чтобы насквозь увидеть грешнаго Льва, а сам, шельма, 17 лет не был у исповеди и св. причащения». Барин затрясся, как лист и после каялся и плакал, что грешник неверующий и действительно 17 лет не исповедывался и не причащался св. Христовых Таин. Другой случай: приехал в Оптину помещик П. и, увидев старца, подумал про себя: «что же это говорят, что он необыкновенный человек! Такой же, как и прочие, необыкновеннаго ничего не видно». Вдруг старец говорит ему: «Тебе все дома строить. Здесь вот столько–то окон, тут столько-то, крыльцо такое–то!» Нужно заметить, что П. по пути в Оптину увидел такую красивую местность, что вздумал выстроите там дом и составлял в уме план какой он должен быть и сколько окон, в чем и обличил его старец. Когда же П. стал исповедываться, о. Лев напомнил ему забытый им грех, который он даже за грех не считал. Тогда П. признал старца за необыкновеннаго человека.

Еще однажды был случай, когда один приезжий господин объявил старцу, что приехал на него «посмотреть». Старец встал с места и стал поворачиваться перед ним: «вот изволите посмотреть меня». Господин пожаловался на старца настоятелю, который ему возразил, что старец святой, но по его словам был ему и ответ. Приезжий после этого немедленно вернулся к старцу, кланяясь ему земно и говоря: «простите, батюшка, я не сумел вам объяснить о себе». Старец выслал из келлии присутствующих и беседовал с приезжим 2 часа. После этого последний прожил в Оптиной месяц, часто ходил к старцу, потом писал ему письма, объясняя, что он был в отчаянном положении и что старец оживил и воскресил его.

Славный и знаменитый герой Отечественной Войны, находясь по пути со своей частью по близости от Оптиной Пустыни, заглянул в скит к старцу отцу Льву. Старец спросил у него его фамилию. «Кульнев, отвечал генерал, я остался после отца малолетним, поступил в учебное заведение, окончил курс наук и с того времени нахожусь на службе». Старец: «А где же ваша матушка?» Кульнев: «Право не знаю, в живых ли она находится, или нет. Для меня, впрочем это все равно». Старец: «Как так? Хороий же вы сынок». — Кульнев: «А что же? Она мне ничего не доставила, все имение роздала, потому я и потерял ее из виду». Старец: «Ах, генерал, генерал! Что мелешь? Мать тебе ничего не доставила, а все прожила. И как это ты говоришь, что все она раздала? А вот об этом–то ты и не подумаешь, что она едва могла перенести удар лишения твоего родителя, а своего супруга: и с этого времени и до настоящаго стоит перед Богом, как неугасимая свеча, и как чистая жертва посвятила свою жизнь на всякое злострадание и нищету за благо своего единственнаго сына Николушки. Вот уже около тридцати лет она проходит такой самоотверженный подвиг. Неужели же эти ея молитвы для своего Николушки не наследство? У многих генералов при всех изысканных средствах, дети не лучше прохвостов, а Николушка и без средств, да вот генерал!» Глубоко потрясли Кульнева эти простыя, но и правдивыя старческия слова. Обратившись к св. иконам он зарыдал. Затем генерал при безчисленных благодарностях спросил адрес своей матери. А прибывши к ней, он пал на колени и на коленях подполз к ея кровати и расцеловал у нея руки и ноги … Старушка чуть не умерла от радости …

Очень характерен разсказ одного Афонскаго монаха, посетившаго старца Льва. Монах был одет в мирскую одежду, однако старец, называя его Афонским монахом, запретил ему становиться перед собой на колени, как это делали миряне. Среди присутствующих был человек, который сознался, что не исполнил старческое приказание. Он не бросил курение, как приказал ему старец. О. Лев грозно приказал вывести этого человека вон из его келлии. Потом пришли 3 женщины в слезах. Они привели одну ума и разсудка лишившуюся… Они просили о больной помолиться. Старец надел на себя эпитрахиль, возложил конец эпитрахили и свои руки на главу болящей и, прочитавши молитву, трижды главу больной перекрестил и приказал отвести ее на гостиницу. «Сие делал он сидя; что уже не мог встать, был болен и доживал последние свои дни». Когда о. Парфений пришел к старцу на другой день, вчерашняя больная пришла совершенно здоровой, выгнанный господин пришел просить прощение. Старец его простил, но повторил свое приказание. Афонский монах ужаснулся, что старец, не боясь вреда для себя, творит исцеления. Старец ответил: «я сие сотворил не своей властью, но это сделалось по вере приходящих, и действовала благодать Святаго Духа, данная мне при рукоположении; а сам я человек грешный». Чудеса, совершаемыя старцем, были безчислены: толпы обездоленных стекались к нему, окружали его. «Случилось мне однажды», писал иеромонах Леонид (Кавелин) — (будущий наместник Троице–Сергиевской Лавры) — проезжать из Козельска в Смоленскую губернию. По дороге в уединенных деревушках поселяне, узнав, что я еду из Козельска, наперерыв спешили узнать что-нибудь об о. Леониде. На вопрос почему вы его знаете, они отвечали: «Помилуй, кормилец, как нам не знать о. Леонида? Да он для нас бедных, неразумных пуще отца родного. Мы без него почитай сироты круглые».

Но совсем иначе относились к старцу некоторыя духовныя лица, в том числе калужский епархиальный архиерей преосв. Николай, который творил много неприятностей Оптиной Пустыни. Этот епископ имел твердое намерение сослать старца Льва в Соловецкий монастырь для заключения. И если бы не сильное заступничество митрополитов Филаретов — Киевскаго и Московскаго, старцу Льву было бы несдобровать. Но не все епископы мыслили одинаково. Были между ними и духовные. Однажды в бытность о. Льва в Калуге встречныя лица, узнав его, становились на колени и кланялись ему в ноги. Увидев это, начальник полиции решил, что дело нечисто и сделал соответственное донесение еп. Никанору, будущему митрополиту С. Петербургскому. Владыка вызвал к себе старца и на вопрос как он верует, старец спел ему «Верую» по-киевски, т. е. начиная с низкой ноты и повышая тон до самой высокой. По пословице «рыбак рыбака видит издалека», добрый Владыка понял кого он видит перед собой и почему старцу кланяются в землю. Он задержал старца у себя в течение нескольких дней, ухаживал за ним, угощал его, так что старец два дня не ел, вернувшись домой. К сожалению, этот добрый архипастырь правил не долго, тогда как еп. Николай правил долго и даже пережил старца.

Здесь надо сделать некоторое отступление для тех, кто незнаком с первой частью нашей работы (И. М. Концевич. Стяжание Духа Св. в путях древней Руси. Париж, 1952). Нами было показано, что вскоре после крещения Руси и до падения Византии безчисленныя толпы паломников устремлялись на Восток, воспринимая там дух и традиции подлиннаго Православия и привозя с собой святоотеческую литературу. Так было до Флорентийской унии, когда поколебался греческий авторитета и до скоро последовавшаго затем падения Византии. По справедливому выражению английскаго ученаго Дональда Николь, в его книге «Метеоры» Дональд Николь. «Метеоры». Лондон. 1963 г., стр. 39): «Исихазм не был доктриной XIV века — его происхождение исходит из подлинных корней византийской духовности». Этой духовностью и питались наши древние святые. Когда же прекратилась связь с православным Востоком, русское подвижничество замкнулось само в себе. Духовных школ тогда не существовало. После светлой эпохи XIV и XV столетий, связанных с преп. Сергием и плеядой его учеников, наступил период духовнаго застоя. Вместо подвига, указаннаго св. Отцами, состоявшаго в очищении сердца от страстей с помощью непрестанной молитвы, настало время внешних подвигов, время железных цепей и пудовых вериг. Число святых уменьшилось. После же царствования императора Петра в течение ста пятидесяти лет монашество вообще подверглось преследованию со стороны правительства. Наступил полный упадок. Когда же вначале XIX столетия ученики схиархимандрита Паисия Величковскаго вновь насадили на Руси святоотеческую традицию, плодом которой является благодатное старчество, число святых умножилось необычайно. Жития этих неканонизованных подвижников собрал в 14–ти объемистых томах еп. Никодим незадолго до первой мировой войны, Многократно в житиях этих упоминается о преследовании подвижника полицией. Пустынникам приходилось скрываться. Игумен оптинский Моисей с братом о. Антонием, как было выше сказано, скрывались с другими пустынниками в Брянских лесах. Чисто духовное начало встречало полное непризнание со стороны гражданской власти. Также и молодая наша богословская наука еще не вышла на самостоятельный, независимый православный путь и находилась под влиянием западной науки. А потому и старчество не было изучено с православной точки зрения. Естественно, что многие архиереи гнали старчество, не постигая его сущности и значения. Такова была судьба преп. Серафима, старца Льва, старца Амвросия, старца Анатолия, старца Варсонофия. Блаженный о. Иоанн Кронштадтский, яркий представитель старчества, также встречал непонимание со стороны Санктпетербургскаго митрополита.

Теперь вернемся к старцу Льву. Старчествование его продолжалось в Оптиной Пустыни с 1829 г. и до года его кончины — 1841 г., т. е. всего 12 лет. Этот промежуток времени старец переживал, как почти непрерывное гонение. Когда о. Лев прибыл в Оптину Пустынь, игумен Моисей передал ему духовное руководство братией, а сам занялся исключительно хозяйственной частью и сам ничего не предпринимал без старческаго благословения. Так же относился к о. Льву и брат игумена скитоначальник о. Антоний.

Против старца возстал некто о. Вассиан, который себя считал старожилом в монастыре и не признавал старческаго руководства. Этот о. Вассиан был крайне неразвитый и грубый человек. Подобный ему инок описан Достоевским в романе «Братья Карамазовы» под именем Ферапонта. Отсюда пошли интриги, доносы. Однако в течение первых шести лет гонения на старца еще не принимали крутого характера. Но с течением времени дело стало принимать более угрожающей оборот. Так еще к начальному периоду относится запись некой Паши Труновой, сестры Павла Трунова, старцева ученика. Она разсказывает, что однажды в бытность ея в Оптиной Пустыни, старец запретил ей придти к нему на завтрашний день, т.к. «будет суд» — «Кого же будут судить?», — спросила Паша. — «Да меня же», ответил старец. На другой день  следователи допрашивали весь монастырь, но все показания благоприятствовали старцу. Это было начало. Но с 1835 г. и особенно до 1836 г. гонения усилились. Кроме всех ложных донесений, калужский преосвященный получил еще через московскую тайную полицию, анонимный донос с обвинениями по адресу старца и настоятеля. Говорилось, что последний несправедливо оказывает скитским старцам предпочтение перед живущими в монастыре и что скит причиняет монастырю большой подрыв; и если он не уничтожится, то древняя обитель разорится и т. д. Следствием этого доноса было то, что настоятель был вызван для объяснений. А старцу было запрещено носить схиму, т. к. он был пострижен келейно, и строжайше запрещено принимать посетителей.

Старца перевели из скита в монастырь и там переселяли из кельи в келью. Старец относился к этим невзгодам с полным благодушием и с пением «Достойно есть» он переносил на новое место самолично икону Владимирской Божьей Матери — благословение о. Паисия Величковскаго старцу Феодору. «Однажды, игумен Моисей» — говорит жизнеописатель старца, «проходя по монастырю, увидел огромную толпу народа перед кельей старца, между тем как последовало из Калуги повеление никого не пускать к нему. О. игумен вошел к старцу в келью и сказал: «О. Леонид! как же вы принимаете народ? Ведь владыка запретил принимать». Вместо ответа старец отпустил тех, с кем занимался, и велел келейникам внести к себе в келью калеку, который в это время лежал у дверей его кельи. Они принесли и положили перед ним. О. игумен в недоумении смотрел на него. «Вот, — начал старец свою речь, — посмотрите на этого человека. Видите, как у него все члены телесные поражены. Господь наказал его за нераскаянные грехи. Он сделал то–то и то–то, и за все это он теперь страдает — он живой в аду. Но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искренняго раскаяния, чтобы я его обличил и наставил. Могу ли его не принимать? Что вы на это скажите?» Слушая о. Леонида и смотря на лежащаго перед ним страдальца, о. игумен содрогнулся. «Но преосвященный», — промолвил он, — «грозите послать вас под начал». «Ну так что–ж» — ответил старец, — «хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь меня поставьте, я буду все тот же Леонид! Я к себе никого не зову, кто ко мне приходит, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародье многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу призреть их вопиющия духовныя нужды?» О. игумен Моисей ничего на это не мог возразите и молча удалился, предоставляя старцу жить и действовать, «как укажет ему Сам Бог». Старцу, как уже сказано, не удалось бы сдобровать, если бы не заступничество обоих митрополитов Филаретов. Митрополит Киевский заступился за старца, находясь на чреде в Синоде, а также посетил Оптину Пустынь, где оказывал о. Льву в присутствии епархиальнаго архиерея особые знаки уважения. К митрополиту Филарету Московскому прибег письменно старец о. Макарий через епископа Игнатия Брянчанинова. Митрополит Филарет написал калужскому епископу: «Ересь предполагать в о. Леониде нет причины».

Незадолго до смерти старца опять возникли гонения на него и на монашествующих женских обителей, где находились духовныя дщери оптинских старцев. Монахини были изгнаны.

Это гонение было основано на невероятном невежестве. Старца называли масоном, а святоотеческия книги, как Авва Дорофей, им данныя монашествующим «чернокнижием». Однако перед самой кончиной старца монахини были оправданы, так что старец вздохнул свободно. Впоследствие выдающияся ученицы о. Льва заняли начальственныя должности.

С первых чисел сентября 1841 г. старец стал ослабевать и проболел пять недель. Молодой келейник старца о. Иаков слышал его молитву: «Благодарю Тебя, милостивый Создатель мой, Господи, что я избежал тех бед и скорбей, которых ожидает грядущее время, но не знаю избежите ли вы их». — «Поди сюда Яша!» Я подошел. Старец благословил меня и еще повторил те самыя слова. Я как был в то время млад и неопытен, не спросил Батюшку, какия это беды и скорби. А после его кончины и желал бы знать, да уж было поздно». Такова была запись келейника Иакова, впоследствии иеромонаха Иоакима Киево–Печерской Лавры.

После жестоких страданий великий старец отец Лев отошел ко Господу 11–го октября 1841 года. Общая скорбь была неописуема и велико было стечение народных масс у гроба усопшаго.

Послесловие

Образ великаго старца иеросхимонаха отца Льва менее знаком русскому боголюбивому читателю, чем образ старца о. Амвросия. Автор книги «Оптина Пустынь» (Прот. Сергей Четвериков. Оптина Пустынь. Париж, 1926 г.) о. прот. Сергий Четвериков различает в жизни скита три периода: весну при жизни о. Льва, лето при жизни о. Макария и, наконец, плодоносную осень при о. Амвросии. С его легкой руки проф. Смолич в своем труде «Leben und Lehre der Startzen. Wien 1936» повторил подразделение прот. Четверикова, причем изобразил старца Льва как человека почти что невежественнаго.

Но, между тем, если о. Лев и употреблял простонародныя выражения, то ими он попадал в цель и совершал перевороты в человеческих душах. Старцы Лев и Амвросий жили, вернее сказать действовали, в разныя эпохи. При жизни о. Льва не было регулярнаго почтоваго и телеграфнаго сообщения, не было железных дорог, как позднее во время жизни о. Амвросия, о котором еще при его жизни были сообщения в печати. При этом доступ к нему народный не бывал никогда закрытым. Тогда как о. Лев был гоним еще в первые годы XIX столетия, когда братия Белобережскаго монастыря была недовольна его простотой в жизни по их мнению не соответствующей сану игумена.

Когда же он удалился в лесной скит к о. Феодору, новый настоятель изгнал обоих старцев из-за стечения к ним народа. Мы знаем о гонении на Валааме и в Оптиной Пустыни. Доступ к отцу Льву далеко не всегда был для всех открыть и слава о нем не могла гремете повсеместно. Образ же старца Амвросия достойно сиял, как солнце по просторам русскаго царства. Но не нам судить кто был выше из них. Это известно одному Богу.

Глава 6. Митрополит Филарет Московский (1782 — 1867)

Митрополит Филарет — в миру Василий Дроздов, родился 26–го декабря 1782 г. в семье диакона московскаго пригорода Коломны. Это было чуть позднее полувековаго периода после смерти Петра И–го. Было еще свежо упразднение патриаршества, обезглавившаго Церковь, и недавнее учреждение на протестантский манер Синода, ломка православнаго быта и учреждения духовных школ по католическому образцу. Это было смутное, переходное, неустойчивое время. Нужен был новый Моисей, который бы мог вывести народ Божий на истинный путь, ззакрепить истинные православные устои, не дать им исказиться на не должный лад, как это легко могло случится в этих создавшихся условиях.

В такой критический момент Богом был послан духовный вождь, соединивший в себе и гений и святость. Такого другого Филарета не было и не будет, возгласила о нем народная молва!

Мы здесь не в состоянии коснуться, хотя бы даже кратко, жизнеописания Митрополита. Мы только можем попытаться отметить его значение касательно интересующей нас темы, т. е. распространения святоотеческаго учения о внутреннем делании в России. Мы скажем предварительно только несколько слов о том, какое выдающееся место занимал м. Филарет в церковной жизни своего времени.

С 24–го марта 1821 г., еще в сане архиепископа, Филарет занял московскую кафедру. Ему было тогда 39 лет. Здесь он пробыл до самаго гроба. В течение этих 36–ти лет (1821–1867) как утверждает его жизнеописатель Н. И. Барсов: «… Ни один вопрос догматический, канонический, церковнозаконодательный, ни одно административное распряжение Св. Синода, имевшее значение для Церкви, не решались и не воспроизводились без предварительной справки о том, как думает об этом вопросе, или решении Филарет, и редко что–нибудь делалось в Синоде иначе, нежели думал Филарет». И это положение существовало даже несмотря на то, что вследствие несогласий с 1843 г. митрополит раз навсегда отказался от присутствования в Синоде. Но по верному замечанию проф. архим. Константина «в этой обособленности и мог возвыситься м. Филарет до значения близкаго к положению главы Церкви, с которым надо было договориться обо всем значительном в области церковнаго». Из Синода ему посылались на разсмотрение все затруднительные дела. Он разсмотрел до 1000 таких дел и дал на них свое решение. Эти решения по церковным и общегосударственным вопросам были отпечатаны в 1885–87 гг. в восьми томах и служили образцами для дальнейших решений. Единственно, что м. Филарет, несмотря на свое желание, не мог провести в жизнь, — это возстановление живого единства поместнаго епископата, осуществляемаго в постоянном совещательном общении сопастырей и епископов, и закрепляемом по временам малыми съездами и соборами. Как известно, в синодальный период Церковь не имела до самаго конца свободы действования. «Авторитета Филарета», говорит проф. Сумароков, «особенно ценен в тех случаях, когда погрешности в учении исходят от лиц священнаго сана. Тот или другой отрывок из Филарета обнаружите всякую ошибку. И вот почему лица, имеющия более пристрастия к самочинию, чем к мнениям Церкви, относятся к Филарету с трудно скрываемым озлоблением, чувствуя в нем вечнаго и строгаго судью, стоящаго на страже Православия».

«Бог послал Филарета Русской Церкви, чтобы пред темп днями, когда умножатся лжеучения, отлите содержание Православия в металлическия незыблемыя формы, ясности очертания которых нельзя закрыть никакими чуждыми придатками, от глаз тех кто прежде всего станет искать в жизни верности своей Церкви». «В своих безчисленных трудах», продолжает Сумароков, «м. Филарет выразил в полноте все истины Православия, дав современной и будущей России основанный на многовековом опыте церковной жизни и в творениях всей совокупности учителей церковных совершенный кодекс того «како веровати» (Сумароков. Лекции по Истории Русск. Церкви, том 2–й, стр. 356–357). Таким образом, отрезок времени, проведенный митрополитом Филаретом на кафедре московской, может быть назван «Филаретовским веком». И если в свое время Санкт-петербургский митрополит Гавриил, возобновитель монастырей, последователь святоотеческаго учения о внутреннем делании, посеял повсюду семена этого учения, то содействие и внимание со стороны митрополита Московскаго Филарета во многом благоприятствовало произрастанию этих семян. Мы здесь пытались обрисовать Филарета, как гениальнаго церковнаго деятеля, но мы оставили в стороне его столь же великий дар церковнаго оратора и проповедника. Вот как Владимир Николаевич Лосский в кратких и сжатых словах касается этой темы: «Не будучи до сих пор канонизованным, Филарет Московский (1782–1867) принадлежит к великой линии епископов–богословов, которых церковь прославляет, именуя их «Отцами». Действительно, можно сказать, что он был отцом богословской мысли в России.

«После Екатерининскаго века «просвещения», после смущения от «религии сердца пиэтистов», Филарете обращается к мысли, призывая ее изследовать бездонныя тайны Откровения. «Христианство не есть юродство, или невежество, но Премудрость Божия». Подобно самым величайшим между Отцами Церкви, он настаиваете над необходимостью богословскаго разсуждения, над бдительностью мысли, которая должна приступать без страха к разрешению умственных затруднений.

Проповеди Филарета напоминают гомилии св. Григория Назианзина своим богословским богатством, также св. Василия — безупречным мастерством, которым он сдерживаете полете своей мысли, требуя от нея точной меры. В классической своей проповеди на Великий Пяток (1816) Филарете развиваете свою любимую тему: Искупление. После разсуждения о кресте, воздвигнутом «ненавистью иудеев и буйством язычников» он переходит к поклонению кресту, как символу Божественной любви, укорененной в предвечном святилище Св. Троицы. Это «Тайна сокрытая от веков и родов» (Кол. 1, 26). Тайна «Агнца, закланнаго от создания мира» (Ап. 13, 8). «Так Бог возлюбил мир». Обычный день  митрополита рисуете нам Сушков: «День  его был насыщен до отказа. Когда он отгоняете сон, когда уступаете сну, т. е. в каком часу прерывает труды, молитвы, бдение, и в каком покидает ночное ложе, этого никто не знает. После утрени и обедни чай. После чая служебныя занятия, доклады письмоводителя, объяснения с просителями и т. д.; к двум или трем час. по полудни кончен труд питания: легкий, не изысканный обед. После обеда час–два отдыха, а отдыхом называется чтение книг, газет, журналов. После такого отдохновения — опять дела, переписка, доклады. Два дня в неделю — вторник и пятница — работа с обоими викариями, независимое от частых с ними занятий и утром и вечером по другим дням. Если бы возможно было исчислите время, которое употребляется им на личныя и письменныя сношения по епархии и консистории с духовенством, с ректорами и инспекторами духовной академии и семинарии, с начальствующими в мужских и женских обителях, с благочинными и членами разных учреждений, не говоря о переписке с Синодом, с Наместником Троице–Сергиевой Лавры, с епископами и частными лицами, да если присовокупить к этому частое служение, соборное и домашнее, освящение церквей, приготовление проповедей, встречи царственных посетителей, испытания воспитанников академии и семинарии, посещение светских училищ и т. д., то сколько же остается досуга на успокоение от заботь, на пищу, сон и редкия беседы с посетителями. Как кратка его ночь!»

Внешний облик митрополита Филарета рисует нам его викарий еп. Леонид Краснопевков: «Вчера долго молча смотрел на него, когда он разсматривал каталоги, и стоял перед ним. Пройдут века: имя его вырастет необыкновенно. Мысль будет искать в прошедшем его великаго образа, и счастлив тот, кто увидит его несовершенный портрет, а я, недостойный, стою от него в полуаршине и смотрю на эту чудноправильную, кругленькую головку, покрытую редкими, мягкими темнорусыми волосами, на это высокое, выпуклое чело, этот резко очертанный нос и дивно-правильныя губы, на эти бледныя, худыя, осанистой бородой покрытыя щеки. Под прекрасно очеркнутыми бровями не вижу его глаз, но замечаю, что какую-то особенную выразительность придает его благородному лицу эта черепаховая оправа очков» tynien. Чт., ч. II, кн. 7, стр. 347).

Обозначив кратко то высокое место, которое занимал м. Филарет в церковной истории своего времени, справедливо именуемым «Филаретовским» веком», мы теперь перейдем к его значению касательно нашей теме о старчестве.

Нашей целью будет раскрыть то содействие, которое оказывал митрополит в процветании «умнаго делания» и связаннаго с ним старчества. Для этого нам нужно показать принадлежность самаго Филарета к этому духовному движению.

Митрополит Филарет был необычайно скрытным во всем, что касалось его лично. Вот отрывок из письма к его духовнику Наместнику Троице–Сергиевой Лавры: «Нужно, чтобы борьба и отвлечения, которыя нам доставляют дела, не мешали бы нам уединяться в нашу внутреннюю клеть и втайне молиться Отцу. Да, дела внешняго мира нас разстраивают, нас преследуют и кто входит в свою клеть, недостаточно закрывает за собою дверь. Но Ты, Который сказал «Я есмь дверь», дай нам войти во внутрь и закрой за нами дверь» (т. И. стр. 168).

Дверь, за которой хранились тайники его души была действительно закрыта, но плодом его внутренней жизни на склоне лет был дар чудотворений и дар пророческий, т. е. святость. Где же и как было положено начало этой святости?

Некоторый ключ нам дают жития близких ему людей, а именно: старца Филарета Новоспасскаго, также его школьнаго сверстника и близкаго друга еп. Иннокентия Пензенскаго — человека исключительной святости — и, наконец, архим. Макария — Алтайскаго миссионера — его ближайшаго ученика. Эти три жития являются среди лучших украшений 14–томнаго собрания житий Русских подвижников XIX столетия.

Василий Дроздов, как уже сказано, родился 26–го дек. 1782 г. в гор. Коломне — пригороде Москвы, и как мы знаем из предыдущаго, Москва являлась одним из центральных округов по распространению учения об умном делании. Новоспасский монастырь являлся средоточием откуда исходило это учение. Здесь жили о. о. Филарет и Александр. Сюда приезжал о. Афанасий Захаров, ротмистр гусарскаго полка, семь лет живший при старце Паисии. Он имел беседы с o. o. Филаретом и Александром об умном делании, которые имели великую любовь к духовному вождю–старцу Паисию. О. Афанасий переписывал творения св. Отцов, впоследствии переданныя в Оптину Пустынь.

О. Филарет, в миру Феодор (1758–1842) начал в юности монашескую жизнь в Александро–Невской Лавре, но его старец, видя его рвение к монашеским подвигам, направил его в Саровскую пустынь. В то же самое время там же начал свою подвижническую жизнь будущее светило Церкви Русской — преп. Серафим. Через некоторое время о. Филарета затребовал в Невскую Лавру митр. Гавриил в качестве примернаго подвижника.

Из Петербурга о. Филарет перебрался в Москву, где тогда подвизался его брат Аполлинарий в Симоновом монастыре. Когда же Симонов монастырь обратили в больницу, о. Филарет окончательно обосновался в Новоспасском монастыре. После ряда подвигов сосредоточенной жизни он принял на себя подвиг старчествования. К нему устремились толпы людей. Нередко случалось, что старец не имел времени ни для трапезы, ни для краткаго отдыха. Каждая человеческая душа была ему несравненно дорога. Он обладал исключительной прозорливостью и той духовной любовью, которая является венцом совершенства. И. В. Киреевский, знавший его лично, пишет о нем: (Житие и писания молдавскаго старца Паисия Величковскаго стр. XII Москва) «Никто страждущий не оставлял его порога, не получив отрады: недоумевающий находил у него спасительный совет, ищущий поучения — высокое назидание, ожесточенный — умиление, отчаянный — молитву, маловерный — прояснение истины, слабодушный — подкрепление сил. В беседе его особенно ясно выражалась удивительная кротость его души, крайнее смирение, горячая любовь к ближнему, сострадательность, терпение, и красота и сила глубокаго духовнаго ведения». В его «житии» приведено несколько фраз им произнесенных — «Сядь, друг», говорит он плачущей старушке, «полно плакать, твой сын не пропал, он в хорошем месте» … А когда этот пропадавший юноша пришел просить благословение на поступление в монастырь, он говорит ему: «Погоди, дитя мое, погоди… ты не вынесешь». Девушке, пришедшей просить благословение на брак, он тихо сказал, что ее ждет жених лучший: она простудилась и через 3 дня умерла.

Он же — старец Филарет был ангелом–утешителем и наставником августейшей затворницы Ивановскаго монастыря монахини Досифеи. Блаженная Досифея (1746–1810) затворница Ивановскаго монастыря, в миру княжна Разумовская, законная дочь Императрицы Елисаветы насильно была пострижена в 1785 г. В житии ея сказано, что духовник ей был назначен по выбору митрополита Платона. И, очевидно, выбран им из лучших священников в Москве. Сам митрополит был другом отца ея и бывал у него в доме во дни молодости, будучи еще дьяконом. Оба были любителями церковнаго пения и вместе певали. Митрополит сочувствовал невинной страдалице и считал долгом являться к ней с поздравлением в праздничные дни. Когда же со смертью Екатерины ИИ–ой затвор узницы был ослаблен, в ея жизнь возможно очень скоро вошел старец Филарет Новоспасский. Как и когда это произошло — мы не знаем. Знаем только, что блаженная Досифея пожелала быть похороненной в Новоспасском монастыре, чтобы старец видел ея могилу из окна своей кельи. Только общением с таким дивным подвижником и можно объяснить те высокие духовные дары, которыми обладала смиренная затворница. К ней потянулся народ за наставлениями и утешениями, которыя она подавала через окно своей кельи. Некто г. К. овдовела и была безутешной. Она хотела непременно быть принятой м. Досиоеей, но та уже прекратила прием людей, ввиду своей близкой кончины. Однако о. Филарет все же посоветовал г. К. добиваться приема у затворницы. Она простояла у дверей ея кельи с утра до вечера. Наконец двери отворились и горестная вдова получила желаемое утешение. Когда г–жа К. упомянула, что знает о. Филарета, она поклонилась до земли и велела передать о. Филарету, что скоро и он поклонится ей. Это вскоре сбылось при погребении Блаженной. Г–жа К. увидела о. Филарета в клобуке, кланяющимся останкам умершей. Но когда она тут же вошла в сени о. Филарета, то он сам открыл ей двери. Оказалось, что он не выходил наружу.

На погребении была вся московская сановная знать и родня по отцу почившей. Хоронил м. Досифею еп. Авиустин, так как митр. Платон был болен.

Мы уже упоминали в житии старца Моисея, что он с братом Ионой был у м. Досифеи, которая приняла их у себя в келлии и их направила к Новоспасским старцам Филарету и Александру, провидя в них своей прозорливостью будущих светильников Церкви. Юношам тогда было 20 и 14 лет. Она вела переписку с о. Моисеем.

Так было заложено духовное начало Оптиной Пустыни.

Как от одной свечки загорается другая, пока не загорится целое море света, подобно сему распространялось и разгоралось духовное влияние о. Филарета Новоспасскаго. Благодаря многим собранным им рукописям святоотеческой литературы, возникла у его духовных чад Ивана Васильевича и Наталии Петровны Киреевских мысль об их издании в Оптиной Пустыни, что осуществилось, благодаря содействию и помощи митрополита Филарета.

Между двумя соименными Филаретами существовала несомненная духовная связь. Когда Василий Дроздов был студентом, старец Филарет шагал уже к полувековому возрасту. Глубокорелигиозный юноша не мог не знать того, кого почитала вся верующая Москва. Когда же наступила кончина старца Филарета (1842), его посетил сам митрополит Московский. Его приход вызвал слезы радости у умирающаго подвижника. Обильными слезами проводил старца, погребавший его митрополит. Он так плакал, что вызвал общий плач всех присутствующих.

Рядом с именем старца Филарета стоите имя о. Александра Арзамасскаго. Он был уроженцем Малороссии. Род. в 1758 г. Учился светским наукам в Киевской Дух. Академии и поступил пономарем в Новоспасский монастырь. В 1793 г. настоятель монастыря взял его в качестве секретаря в Петербург. Здесь митр. Гавриил, прозрев его высокое духовное устроение, постриг его в монашество и рукоположил в иеромонахи. Это был год выхода в свет Добротолюбия.

«Митрополит Гавриил», говорит о себе о. Александр, «сверх всех любимцев любил меня по духу». О. Александр еще будучи мирянином был истинным подвижником и делателем молитвы Иисусовой. Он был в переписке с самим старцем Паисием и впоследствии с его учениками. Митрополит Гавриил предлагал ему архимандритство в Новгородской епархии, но о. Александр вернулся в свой монастырь и когда настоятель получил епископство, он был назначен наместником Новоспасскаго монастыря. Но через год он, по болезни уволился на покой и причислился к больничным иеромонахам. Он вел сосредоточенный, подвижнический образ жизни и пребывал в непрестанной молитве Иисусовой. О. Феодор и о. Александр в теплые летние вечера обходили стены монастыря, ведя между собой боговдохновенную беседу. Позже о. Александр был переведен в Арзамас, где он посвятил свое служение воспитанию молодежи духовнаго звания. Мы здесь касаемся только его жизни в Москве, чтобы передать ту Московскую атмосферу, среди которой слагалась духовная жизнь будущаго Митрополита Филарета, а также его школьнаго товарища Иннокентия, будущаго епископа Пензенскаго. Иннокентия. Они оба в Петербургский их период жизни были не только коллегами по своей педагогической деятельности, но были соединены единомыслием и дружбою. О. Иннокентий был назначен настоятелем Сергиевой пустыни, преподавателем в Академии, а также духовным цензором. Александровская эпоха того времени была прообразом нынешняго экуменизма, когда было общим стремлением уравнять все религии, чтобы создать некую общую ложно–христианскую религию. В начале XIX в. был издан следующий указ: «Всякое творение (книга), в котором под предлогом защиты, или оправдания одной из церквей христианских, порицается другая, яко нарушающая союз любви всех христиан единым духом во Христе связующим, подвергается запрещению». Следовательно, каралась защита Православия против еретиков. Некто Станкевич осмелился нарушите это запрещение, выступив на защиту Православия. Арх. Иннокентий, несмотря на совет митрополита Филарета, дал разрешение на выход в свет этой книги. Последовала высылка автора из столицы и опала цензора арх. Иннокентия. Он был выслан в Пензу епископом. Сломленное аскетическими подвигами, петербургским нездоровым климатом и душевными потрясениями, слабое здоровье еп. Иннокентия не выдержало и ранняя смерть унесла этого земного ангела. Еще ранее арх. Филарет говорил своему другу: «Мы оба архимандрита не можем измените положение». Но арх. Иннокентий не признавал компромиссов. В первых годах XIX стол, оба друга — влиятельные столичные архимандриты, как было сказано, спасли гонимых на Валааме старцев: о. о. Феодора, Клеопу и Леонида. Им обоим несомненно было вполне ясно духовное значение гонимых.

Третьим житием, проливающим свет на духовную сущность тогда еще весьма молодого ректора духовной академии о. Филарета — это жизнеописание о. Макария Глухарева, будущаго знаменитаго миссионера Алтайскаго. В академии он был под духовным влиянием своего ректора — человека волевого и блестящаго лектора, которому он ежедневно исповедывал свои помыслы. Арх. Филарет, будучи чуждым господствовавшей в столице ложномистической литературы, запретил юноше Глухареву чтение духовно–нездоровых книг и тем спас его от сетей сектантских обществ, царивших в столице. Он внушил своему ученику чтение Добротолюбия.

Окончив курс наук, молодой Глухарев был послан в Екатеринослав наставником в семинарию. Здесь он встретился с еп. Иовом Потемкиным, постриженником молдавских старцев и через него сблизился с о. о. Каллиником и Ливерием, монахами из Молдавии. Под их влиянием он принял постриг и вошел в круг последователей старца Паисия. О. Макарий известен, как великий Алтайский миссионер.

На Алтае он пробыл около 15 лет и был вынужден из–за болезни вернуться в европейскую Россию. Здесь он был назначен настоятелем Болховскаго монастыря Орловской иуб. Будучи благодатным и прозорливым старцем, он целыми днями принимал народ, обо всех молясь, бедным помогая, печальных утешая, больных исцеляя. Для этой цели он пользовался св. водой, освященным маслом, антидором. Преставился 19 мая 1847 г. со словами: «Свет Христов просвещает всех». «Осуществленное Евангелие», говорил о нем архиеп. Смарагд. «Макарий был истинный слуга Христа Бога», писал о нем после его смерти в 1847 г. м. Филарет. (Прот. Г. Флоровский. Пути Р. Бог. Париж 1937., сгр. 169, а также "Новое об арх. Макарии Глухареве", Κ. Харлампович. Приб. к Цер. Вед. № 25). Важной проблемой того времени было печатание и распространение в народе Слова Божия.

В до–Петровской Руси духовное воспитание народных масс шло от скитов, пустынь, монастырей, густо покрывавших широкие просторы земли Русской. Но после того, как все эти источники народнаго образования были пресечены, прошло более полутора века. Простой народ оказался в крепостной зависимости, а столичные господа — Подражатьлями европейской культуры. Со стороны государственной власти не проявлялось и малейшей заботы о духовном просвещёнии народа. (Относительно заботы правительства о народном просвещении, м. Филарет выразил мысль, что это дело обоюдоострое. Он ссылается на Гизо, коюрый писал, что в Голландии, где царила Библия — там явился полезный результата, а в безбожной Франции получется обратное действие. «У нас», дополняет Митрополит, «запрещено издавать переводы житий святых и с тех пор стали появляться сказки и глупые романы» (Душ. Чт. 1905 г., ч. III, стр, 37). Ту же самую мысль высказывал в своих письмах и оптинский старец о. Макарий) Православие, хотя и было господствующей религией, однако, терпело не мало унижений. Такое положение видели иностранцы, готовые вмешаться в народное просвещение с коварной целью: «в нескрываемом намерении привести греко–российскую Церковь к своеобразной «реформе» к безразличному объединению со всеми другими исповеданиями и сектами». Библейское Общество было открыто в 1813 г. В следующем году была напечатана славянская Библия. Одним из видных деятелей Библейскаго О–ва был Лабзин, открывший в С. П. — бурге ложу «Умирающий Сфинкс». Это был кружок розенкрейцеров. Вместе с изданиями св. Писания они высылали свою собственную литературу. Кн. Голицын был во главе главнаго почтоваго департамента, где редкий чиновник не был масоном. Таким образом литература Лабзина была обезпечена своим распространением вместе со св. Писанием, что впоследствии и послужило закрытию Библейскаго Общества. Это Общество почитало себя всеконфессиональным — все конфессии были представлены, как равно владеющими словом Божиим. Члены его участвовали в кружке Татариновой, где происходили хлыстовския радения. Они декламировали против церковности и читали Штиллинга, который писал о «теме нелепостей и суеверий, называемым греко–восточным исповеданием».

В 1816 г. был постановлен перевод св. Писания на русский язык «дабы предложите свят. Синоду искреннее желание Его Величества доставить россиянам способ читать Слово Божие на природном своем российском языке, яко вразумительнейшем для них славянскаго наречия, на коем книги свящ. Писания у нас издаются» (Прот. Г. Флоровский. «Пути Р, Б»., Париж 1937 г., стр. 134).

Однако, Синод не принял на себя руководства над переводом и не принял ответственности на себя. Перевод был отдан в ведомство коммиссии духовных училищ, которой надлежало избрать надлежащих переводчиков. Ведение перевода от комиссий духовных училищ было поручено Филарету, тогда архимандриту и ректору С. П. Б. Академии. Филарет взял Евангелие от Иоанна, от Матфея — прот. Павский, от Марка — арх. Поликарп — вскоре ректор московской дух. семинарии, от Луки — Моисей — ректор Киевской дух. семинарии, вскоре экзарх Грузии. Евангелие было отпечатано в 1819 г. в числе 18 тыс. экземпляров. После этого началась работа над Пятокнижием Моисея, которое в отпечатанном виде при «обратном ходе» было сожжено на кирпичном заводе Александро–Невской Лавры.

«Обратный ход» — это выражение самаго митр. Филарета, оно обозначает то обратное движение, которое сменило увлечение Библейским Обществом, после того, как архимандрите Фотий раскрыл глаза Императору Александру И–ому на коварныя цели этого общества. Князь Голицын был замещен другим министром–адмиралом Шишковым, который оказался ярым противником перевода св. Писания на русский язык под предлогом, что якобы русский язык, господствовавший тогда по всей Империи и уже успевший стать языком прекрасной нашей литературы, достигшей в это время своей высшей точки расцвета, является языком пошлым, непригодным для перевода на него св. Писания. Шишков и его сторонники считали достаточным для мирян слышание Евангелия на церковных богослужениях, опасаясь, что в домашнем быту священныя книги могут подвергнуться неблагоговейному обращению и также, что при знакомстве с Евангелием могут возникнуть ереси. Такая точка зрения является чисто католической. Этим путем Евангельская проповедь была исключена из домашняго быта русских людей и это при наличии вредной для души западной литературы, наводнявшей безпрепятственно книжный рынок. Печатание житий святых было также запрещено. Но еще в 18–ом веке свят. Тихон Задонский находил необходимым распространение св. Писания на общепонятном языке. И чем дальше, тем более в этом была нужда… В результате немудрено, что часть духовно одичавшаго русскаго общества вылилась в атеистически настроенное поколение «шестидесятников». И выступила соответствующая светская литература в лице Чернышевскаго и подобных ему… Раздвоение в русском обществе мешало к объединению всех сил страны, чтобы общим усилием стремиться к осуществлению духовных и государственных целей и заданий и в особенности в те моменты, когда в истории представлялись к этому благоприятныя условия. Она же, эта двойственность, расшатывала наши древние государственные устои.

Мудрость Филарета охватывала все значение распространения св. Писания среди русскаго народа тогда еще не отравленнаго ядом ложнаго просвещения, кроме высших его классов. И по этой причине он принял участие в работах Библейскаго общества, ибо ему казалось, что за библейское дело должны взяться церковныя силы, «да не отымется хлеб чадом». В обновляющую силу Слова Божия он твердо верил. С библейским делом он неразрывно и самоотвержено связал свою жизнь и свое имя. Его библейский подвиг трудно оцените в должной мере. Для него лично он был связан с великими испытаниями и скорбями… «В каждой черте Слова Божия», говорил он, «скрывается свет, в каждом звуке — премудрость. Достоверность священнаго Писания простирается далее нашего разумения».

Но прошло почти полвека и только стареющему м. Филарету удалось увидеть осуществление заветнаго желания всей своей жизни: выхода в свет Свящ. Писания на русском языке.

Это событие совершилось уже в царствование Имп. Александра II–го. Государь этот был с ним в переписке и в его царствование Митрополит пользовался всегда неизменным почетом. М. Филарет редактировал по поручению Государя манифест об освобождении крестьян.

В 1824 г. (через 3 года после вступления м. Филарета на Московскую кафедру) произошло значительное событие в его жизни: ему представился иеромонах Антоний (Медведев), который в качестве богомольца объезжал святыя места в России и прибыл для поклонения в Сергиеву Лавру. Беседа с о. Антонием произвела на м. Филарета глубокое впечатление и ровно через 7 лет он вызвал его для того, чтобы его назначить наместником Тр. Сергиевой Лавры. Архимандрит Антоний пробыл на этой должности 46 лет.

Митрополита и наместника связывала всю их жизнь совершенно исключительная духовная близость. Это объясняется тем, что оба они были истинными монахами в самом глубоком смысле этого слова и, кроме того, оба были последователями святоотеческаго учения о внутреннем делании. В письме митрополита к наместнику (T. И, №95, 7 февр. 1834 г.) мы читаем: «Суждениям старца Паисия и старца Серафима покаряюсь — Прекрасный совет о. Серафима не бранитm за порок, а только показывать его срам и последствие. Молитвы старца да помогут нам научиться исполнением».

«Как нередко встречается в особенных натурах, писал проф. Казанцев в своем «Очерке жизни архимандрита Антония», в митрополит Филарете совмещались по-видимому несовместимыя свойства. При глубоком критическом уме, он от детства до могилы сохранил детскую веру; при строгости и малодоступности к подчиненным, при величавости в официальных отношениях, был прост в домашней жизни и искренно смирен в мнении о себе; при сухости и холодности внешняго обращения, он имел любящее, доверчивое сердце. Тонкий политик в делах, он мало знал практическую жизнь и жил в своего рода идеальном мире. В заветной черте, которой он оградил себя от подчиненных, была тропа, которою можно было дойти прямо до его сердца — он был монах. В своей частной нравственно–религиозной жизни он охотно становился в ряды последних послушников; с благоговением внимал словам лиц, которых считал высокими в духовной жизни; счастьем считал их молитвенную память о нем; юродивые, блаженные находили у него свободный доступ. Образы древняго иночества постоянно носились пред его духовным взором, и сердце его стремилось к общению с миром патериков и древних житий. С этой стороны нашел близкий и скорый доступ к сердцу м. Филарета арх. Антоний, именно как к монаху!.. Порывами духа своего о. Антоний и сам стремился сблизиться с этим миром избранных подвижников, идти их путем к царству небесному… Внимательно следил он за особыми опытами духовной жизни и проявлениями благодати Божией в Сергиевой Лавре и делился своими наблюдениями с м. Филаретом, сочувствовавшим глубоко всем таким явлениям». Для ищущих пустыни и безмолвия о. Антоний устроил в трех верстах от лавры Гефсиманский скит. Одна за другой возникали уединенныя келлии в лесу, и в них совершались подвиги поста, молитвы, молчания…

Обмен мыслей о близком для их сердца предмете, постоянныя их сношения, так сблизили святителя Филарета с о. Антонием, что помимо дружбы, он избрал его своим духовником. В переписке между ними, изданной в двух томах, (Москва. 187885) всюду явствует со стороны митрополита выражение глубокаго уважения и смирения по отношению к подчиненному ему лицу: «Благодарю за утешение», пишет он от 27–го июня 1835 г., «не лучше было бы, если вы сделали мне наставление»… «Благодарю за искренния слова, я нуждаюсь в поучении» (4 авг. 1842)…

«Скажите, как поступить в этом случае»… «Поспешите сказать мне ваши мысли»… «Тя рекох друга давно в расположении сердца моего», писал святитель к о. Антонию, «когда же Провидение Божие устроило, что тя нарекох и отца в таинстве, то уже твоей душе остается рещи, до какой степени она не чуждается уничиженной души моей».

Из этой переписки видно, что ни одно важное решение, как в деле управления епархией, или в государственных делах ему порученных, или касавшихся его личной жизни не было предпринято и не обходилось без обсуждения с о. Антонием.

Вот случай из жизни Митрополита, характеризующий взаимныя отношения между ним и наместником Лавры. Вопреки мнению большинства, м. Филарет следует совету своего духовника, как это ему дорого ни стоит:

Готовилось освящение триумфальных ворот в Москве. На них были изображения языческих бо гов и м. Филарет отказался их освящать.

Царь решил приехать в Москву на торжество. Флигель–адъютант отправился к митрополиту передать желание Государя видеть лично его на торжестве. Выслушав сообщение, митрополит произнес только одно слово: «слышу». Посланец повторил свое сообщение. Ничего в ответ не последовало, кроме того же слова: «слышу». На вопрос, что же передать Государю пришедший в полное недоумение посланец получил ответ: «А что слышите». Когда посланец, доложив о своем недоумении, передал точно сказанное митрополитом Государю, тот сказал: «А, так я понимаю. Приготовьте лошадей: я сегодня уезжаю». Государь уехал. Но вот что по сему поводу, как тайну, сообщил епископу Леониду Наместник Лавры о. Антоний:

… «Когда Владыке Филарету объявлено было, чтобы святил ворота (триумфальныя с статуями языческими) Владыка приехал в Лавру и передал мне», говорит о. Антоний, «что он в борьбе помыслов. Ему говорит совесть: не святи, а все говорят: святи! Ты что скажешь?

— «Не святить».

— «Будет скорбь».

— «Потерпите».

После этого возвратился Владыка в Лавру крайне смущенный.

— «Вот какая скорбь пришла!»

— «Это и прежде видно было».

— «Да уж хорошо ли я поступил: раздражил Государя. Я не имею достоинств св. Митрофана».

— «Да не берите их на себя, а помните, что вы епископ христианский, пастырь Церкви Христовой, которому страшно одно: разойтись с волею Иисуса Христа».

До глубокой ночи толковали; но Владыка остался в смущении. По утру рано присылает за мной. Я испугался, ибо знал, что смущение уже перешло в телесную болезнь. Однако, прихожу и невольно улыбнулся, взглянув на Владыку.

— «Что ты?»

— «Да виден орел по полету».

Владыка уже сияющий сказал мне: «пойдем, поблагодарим преп. Сергия. Он мне явился чувственным образом. Я заснул, а был уже час пятый, как послышался шорох в двери. Я чуток, проснулся, привстал: дверь, которую я обыкновенно запираю, тихонько отворилась и вошел Преподобный, старенький, седенький, худенький и росту средняго, в мантии без епитрахили и, наклонясь к кровати, сказал мне: «не смущайся, все пройдет»… И скрылся. «Спасибо», сказал мне Владыка — «ты говорил мне против всех». И оправдались слова Преподобнаго! (Слышал от о. Наместника за тайну 16 авг. 1853 г. в скиту за всенощной в алтаре. Душеп. Чт., 1905 г., ч. III, кн. 9–я, стр. 35).

Еще за два месяца до назначения строителя Высокогорской Арзамаской пустыни иеромонаха Антония наместником Сергиевой Лавры, когда жив был прежний наместник архимандрит Афанасий и не было речи о его замещении, о. Серафим предсказал это назначение. Разсказ об этом предсказании записан самим о. Антонием.

В январе 1831 г. о. Антоний отправился к преп. Серафиму для совета по случаю сильно смущавших его неотвязчивых мыслей о смерти.

Приехавши в Саров вечером и никуда не заходя, Антоний пошел прямо к келлии старца Серафима. Не доходя до нея, он встретил некоторых из братий Саровской пустыни, которые сказали ему, что о. Серафим в монастырь не возвратился еще из своей пустыни. Было уже около пяти часов вечера и темнело. Приехавший остановился в раздумье: идти ли ему куда или тут дожидаться? В это время стоящая с ним братия, завидев издали грядущаго старца, известила: вот о. Серафим идет. Старец шел в обыкновенной своей одежде с мешком за плечами, опираясь на топор. О. Антоний тотчас подошел к нему и поклонился обычно.

— Что ты? спросил его старец.

— К вам, батюшка со скорбной душей, — отвечал Антоний.

— Пойдем, радость моя, в келлию, — приветливо сказал старец.

В келлии наедине Антоний умолял старца Серафима сказать ему откровенно: совершится ли с ним то, что внушают ему скорбные помыслы? Не приближается ли в самом деле смерть его? Сижу ли я в келлии, говорил Антоний, выйду на монастырь, мне представляется, что последний раз вижу обитель. Из сего заключаю, что скоро умру, и потому указал уже и место могилы для себя. Желаю знать о смерти единственно для изменения моей жизни, чтобы, отказавшись от должности, посвятить остальные дни свои безмолвному вниманию. Извещение о смерти не будет страшно для меня.

О. Серафим слушал разсказ, не изменяя положения и держа за руку о. Антония. Когда же тот окончил, блаженный старец, взирая на него с любовию, сказал: не так ты думаешь, радость моя, не так: Промысел Божий вверяет тебе обширную лавру.

О. Антонию подумалось, что старец Серафим желает развлечь его от скорбных мыслей, поэтому, прерывая речь его, сказал: батюшка, это не успокоит меня, не усмирит моих помыслов: я умоляю вас, скажите прямо: мысли мои о смерти не служат ли от Бога указанием на близкую мою кончину? и в таком случае я буду просить молитв о душе моей и приму мирно и благодарно ваше слово. Мне хочется встретить час смертный с должным приготовлением.

О. Серафим с ангельской улыбкой отвечал: неверны твои мысли, я говорю тебе, что Промысел Божий вверяет тебе лавру обширную. Строитель же сказал на это: где же Высокогорской пустыни быть лаврою? Дай Бог, чтобы не сошла ниже, чем теперь стоит.

К большему удивлению Антония, старец Серафим, не переменяя своих мыслей, стал просить его милостиво принимать из Сарова братию, кто придет в лавру, или он пришлет. Оставаясь в прежнем впечатлении, Антоний продолжал: батюшка! кто захочет из Сарова переходить в скудную Высокогорскую пустынь? А если бы кто пожелал, или кого бы вы прислали, то вы знаете всегдашнюю мою готовность делать все, что вам угодно: да на деле сего не может быть.

О. Серафим, как будто идя по одной и той же дороге, сказал: не оставь сирот моих, когда дойдет до тебя время.

Не выдержал строитель Антоний и в порыве безпредельной любви и уважении к старцу, бросился к нему, обнял его и долго плакал. Не понимая значения сказанных слов, он остановился вниманием своим на слове «сирот»: ему казалось, что старец говорит о скорой своей кончине. Блаженный Серафим продолжал: поминай моих родителей Исидора и Агафию. Затем стал советовать покоряться во всем воле Господней, быть прилежным к молитве. Строго исполнять свои обязанности, быть милостивым и снисходительным к братии, и вообще ко всем быть милостивым и по себе смиренным. Смирение и осторожность, говорил он, есть красота добродетелей. Потом о. Серафим несколько раз обнял строителя, благословил висевшим на груди его крестом и сказал: теперь гряди во имя Господне. Время уже тебе: тебя ждут.

Во время возвратнаго пути Антоний слышит, что едущий с ним монах начал плакать. О чем ты плачешь? — спросил Антоний. В Сарове он встретил о. Серафима, возвращающагося из пустыни в монастырскую свою келлию, который сказал ему: ну вот и вам предстоит разлука с вашим строителем.

Между тем время шло: прошел январь, февраль, наступил март и великий пост. На второй день  марта месяца в понедельник 1–й недели поста, отправив чреду неусыпаемаго чтения Псалтири, отправляемую каждым братом по два часа, строитель встал на свое место. Здесь подали ему письмо от митрополита Московскаго. О. Антоний пошел в свою келлию. При письме, приглашающем Антония в наместника Сергиевой Лавры, приложен был конверт к Нижегородскому преосвященному Афанасию о скорейшем увольнении о. Антония от должности строителя Высокогорской пустыни и отправлении его в Москву.

По получении письма митрополита Филарета, о. Антоний немедленно отправился в Нижний; и представив преосвященному Афанасию отношение митрополита Московскаго, 4 числа получил увольнение от должности настоятеля Высокогорской пустыни; 5 и 6 сдал монастырь казначею; в субботу первой недели совершил литургию и, причастив Св. Таин братию, простился с нею и, проездом посетив Арзамас, простился с знакомыми; 10 числа прибыл в Москву и остановился в Симоновом монастыре и в тот же день  явился Митрополиту. В домовой церкви митрополита приведен был к присяге на служение в должности наместника; 15 посвящен в сан архимандрита Вифанскаго монастыря; 19 числа в Четверток во время часов приехал в Лавру и прямо вошел в алтарь без всякой встречи, одетый по пустынному в монатейную рясу, с которой не скоро разстался и на новом месте служения (См, П. Казанский. Очерк жизни арх. Антония, наместника Св. Тр. — С. Лав. Москва 1878 г).

Кем же был новоприбывший в Лавру ея новый наместник? Архимандрит Антоний, в миру Андрей Гаврилович Медведев был сыном крестьянина Нижегородской губернии. Родился в 1792 г. В молодости был аптекарским учеником и певчим, а в 1812 получил право на врачебную практику. Был принят в Саровский монастырь в 1818 г. В 1820 г. перешел в Высокогорскую пустынь. Пострижен в монашество в 1822 г. и рукоположен во иеромонахи. Путешествовал по святым местам и в 1826 г. назначен строителем означенной пустыни. Привел таковую в благоустройство. В 1831 г. назначен м. Филаретом в наместники Троице–Сергиевой Лавры, где пробыл 46 лет и привел Лавру в цветущее состояние: расширил здания, украсил церкви, устроил гостиницы и больницы, дом призрения, училище для детей, иконописную мастерскую, поднял уровень монашеской жизни, много издал аскетических и духовно-нравственных книг. Скончался в 1877 г. (Пр. Бог. энциклопедия С. П. Б. 1900, стр. 906). В бытность свою в Сарове о. Антоний был почитателем преп. Серафима и посещал его. В Дивеевской Летописи разсказывается случай, когда в келлию преп. Серафима одновременно вошли строитель Высокогорской пустыни иеромонах Антоний и Владимирский купец.

О. Антония о. Серафим попросил сесть обождать, а с купцом начал разговаривать.

— Все твои недостатки и скорби, — сказал он, — суть следствия твоей страстной жизни. Оставь ее — исправь пути твои.

И затем кротко и ласково начал обличать его в пороках, но с такой теплотой сердца, что оба его слушатели заливались слезами. В заключение велел купцу отговеться в Сарове обнадеживая его, что в случае искренняго покаяния Господь не отнимет от него Своей благодати и милости. Купец с умилением поклонился ему в ноги, обещаясь исполнить все его советы, и в слезах, но с облегченной душей вышел от него.

Удивленный прозорливостью старца, о. Антоний сказал потом:

— Батюшка! душа человеческая перед вами открыта, как лицо в зеркале в моих глазах: не выслушавши духовных нужд и скорбей бывшаго сейчас богомольца, вы ему все высказали.

О. Серафим не сказал ни слова.

Строитель продолжал:

— Теперь я вижу: ум ваий так чисть, что от него ничего не сокрыто в сердце ближняго.

О. Серафим положил правую руку на уста своему собеседнику и сказал:

— Не так ты говоришь, радость моя. Сердце человеческое открыто одному Господу, и один Бог — сердцеведец: а «человек приступит и сердце глубоко» (Пс. 63, 7). За сим разсказал он, как некоторые укоряли Св. Григория Богослова за то, что он приблизил к себе Максима циника. Но святитель сказал: «един Бог ведает тайны сердца человеческаго; а я видел в нем обратившагося от язычества в христианство, что для меня — велико».

Строитель опять спросил:

— Да как же, батюшка, вы не спросили от купца ни единаго слова и все сказали, что ему потребно? — Отец Серафим, отверзши уста и распространив слово, начал изъяснять:

— Он шел ко мне, как и другие, как и ты шел, яко к рабу Божию. Я, грешный Серафим, так и думаю, что я грешный раб Божий: что мне повелевает Господь, то я и передаю требующему полезнаго. Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе; а только верую, что так мне указывает воля Божия для его пользы. А бывают случаи, когда мне выскажут какое–либо обстоятельство; и я, не поверив его воле Божией, подчиню своему разуму, думая, что это возможно, не прибегая к Богу, решив умом: в таких случаях всегда делаются ошибки».

Еп. Леонид, викарий, записывает (1849 г.): «Замечательный разсказ, слышанный о. Феодором от наместника и ему переданный.

О. Антоний разсказывает, что когда постригся он в монахи, было у него пламенное желание того жития, образец котораго встречал он в книгах отеческих им прочитанных: ему хотелось, по примеру древних, начать с того, чтобы волю свою бросите в горн послушания, совершенно отречься от себя и предать волю свою в волю избраннаго старца. С этой мыслию пошел он к о. Серафиму (это было в Сарове). Выслушав его, о. Серафим взял его за руку и вложил в руку старца, который случился в его келлии. «Я так и обмер», говорит о. наместник, п. ч., как нарочно, судьба его свела его в келлии о. Серафима в такую важную минуту, с человеком, котораго слабости были ему известны, и котораго особенно не хотелось бы ему иметь своим наставником, что было бы делом неизбежным, если бы так решил о. Серафим, ибо о. Антоний решил во всем повиноваться его воле. «Если бы знал о. Серафим», — был помысл Антония, — что этот, впрочем добрый старец, так часто приглашает меня к себе, чтобы только полакомиться со мною между тем, как я, оставив в мире и то что было гораздо поважнее, так мало имел расположения ввязываться в эти пустяки; или, если бы о. Серафим заметил теперь, как одобряет он движение о. Серафима соедините меня с ним, конечно, узами послушания. Все эти мысли толпились в голове о. Антония, возмутили его. Но скоро дело выяснилось. Отец Серафим сказал старцу: «Возьми ты этого молодого брата, введи его в церковь, поставь перед местным образом Спасителя, вели сделать 3 земных поклона и скажи: — Вот тебе наставник и покровитель: все что Он скажет тебе, делай и спасешься. Так и к местному образу Божией Матери и скажи: «вот тебе наставница и покровительница — иных тебе не нужно». После этого распоряжения, он сделал о. Антонию, как бы пояснение следующаго содержания: «Ты хорошую взял мысль всецело подчините свою волю воле другого, но посмотри, чего ты хочешь: хочешь ты, чтобы тебя, как свечу поставили в светлый, крепкий фонарь, где ты безопасен от ветра и несли тебя бережно; или хочешь ты чтобы через реку перевез тебя надежный челн?… Сам умей укрываться от ветра, чтобы не потух пламене; сам борись с волнами, чтобы перебраться за реку». И указал только кого можно выбрать в советники».

Духовное общение с преп. Серафимом «любезнейшим его сердцу» не прерывалось о. Антонием до самаго конца. Однажды, идучи по лаврскому сосновому лесу, о. Антоний нашел плоский и гладкий камень, на подобие аспидной дощечки, велел написать на нем явление Божией Матери преподобному Сергию, освятил этот образ на мощах угодника Божия и послал в благословение о. Серафиму. Подвижник за неделю до смерти вручил его одному из монахов с такими словами: «Сей образ надень те на меня, когда я умру, и с ним положите меня в могилу: он прислан мне честным архимандритом Антонием, наместником святой лавры, от мощей преподобнаго Сергия». Завещание старца было исполнено.

О. Антоний, который духом и жизнью подражал древним подвижникам и всегда носил в сердце слова преп. Серафима: «Будьте милостивы, к милости, прибегайте и в словах и в делах, и в помышлениях, ибо милость есть жизнь души», неоднократно был сподоблен благодатных явлений: причащая братию, он увидел, как два старца–инока, со страхом приступившие к Чаше со св. Таинами, причастились из нея небеснаго огня. Умирая 85–ти лет и лежа в тяжком недуге, о. Антоний увидел наяву своего покойнаго друга м. Филарета: «Тяжко тебе?» — спросил он его. — «Да, владыка святый». — «Читай пять раз Христос Воскресе и один раз Отче наш», сказал иерарх, и стал невидим. О. Антоний почил 12 мая 1877 г. Посмертным явлением о. Антоний исцелил одну монахиню жестоко страдавшую судорожными припадками. Это засвидетельствовано священником, начальницей обители и доктором. И было напечатано в «Нижегородских епар. вед». в 1888 г. №16.

В 1833 преставился преп. Серафим и стало вскоре сбываться его пророчество о Дивееве. Его ложный ученик о. Иоасаф вмешался в жизнь обители и стал отменять заповеди Преподобнаго, данныя ему Самой Царицей Небесной. Обитель стала принимать другой характер. Он отстранил «Серафимовых сирот» и возвысил группу своих последовательниц, Н. А. Мотовилов, которому преп. Серафимом было поручено попечение о сестрах, поехал в Москву и обратился к наместнику лавры, которому, в свою очередь, было поручено заступление за сирот. Вследствие этого между наместником и митрополитом последовал ряд писем, посвященных этому делу. Митрополит откликнулся самым горячим образом. Он помогал «сиротам» из своих средств. Дело тянулось годами. Но митрополит в конце настоял, чтобы Иоасафовския сестры были удалены. Они основали собственный Понетаевский монастырь. Дивеевская обитель была отчислена в Тамбовскую епархию, где тогда епископом был Феофан, будущий затворник Вышенский. Игуменией Дивеевской стала Елисавета, родом Ушакова, согласно предсказанию Преподобнаго, в монашестве игумения Мария. В Дивееве спасалось единовременно до 1000 монахинь. Игумения Мария дожила до прославления Преподобнаго.

Другой заботой Митрополита было издание житий о.о. Марка, Серафима и Георгия Затворника, а также отдельное издание наставлений старца Серафима Саровскаго. Митрополиту пришлось пройти через безконечный ряд препятствий, чинимых синодальными архиереями. Их пугал присущий этим писаниям элемент чудес.

Как известно, чисто православной богословской науки во времена митр. Филарета не существовало. Недавно возникшия Академии пользовались иностранными, иноверными учебниками. Чистое Восточное Православное учение хранилось, главным образом, в незатронутых ученостью недрах народных, разумеется среди монашествующих, и прежде всего, среди обителей, куда успели проникнуть ученики старца Паисия и занести учение св. Отцов о внутреннем делании. Поэтому совершенно неудивительно, что средя образованных архиереев господствавал протестантский образ мышления.

По поводу этого дела тоже возникла переписка между митрополитом и наместником. Пишет Митрополит от 28 июля 1838 г. за № 199: «А я хотя через порог смотрел в безмолвие, прочитав житие о. Серафима, и, как вам хотелось, поправил несколько слов, где они казались поставлены не совсем правильно. Если думать о напечатании, то затруднение представить некоторыя сказания о видениях. Цензура едва ли согласится пустить в свет чудесное в жизнеописании без высшаго свидетельства Церкви. Но исключить из жизнеописания сказания сего рода мне кажется было бы похоже на святотатство. Если хотите, поговорите с цензурой»…

От авг. 2–го 1838 г. митрополит пишет: «Посылаю вам, о. Наместник, просмотренныя мною поучения, или духовныя наставления о. Серафима. Я позволил себе переменить, или дополните некоторыя выражения, частью, чтобы язык был правильнее, частью, чтоб мысли, недовольно полно, или недовольно обыкновенно выраженныя, оградите от неправильнаго разумения или от прекословия. Посмотрите и скажите мне: можно ли подумать, что я не переиначил, или не повредил где либо мысли старца» … От авг. 11 1838 г. он пишет… «Духовныя наставления лучше цензоровате отдельно, чтобы в случае затруднений в житии не затрудните и им дорогу» … От 20 ноября 1838 г. он пишет:… «Сказание о онемевшем диаконе едва ли не останется в архиве. Я опасался быть неуступчивым в части, чтобы не испортите целаго дела». От дек. 31,1839 г.: «Дело о житиях о. Серафима и затворника Георгия молчит: я не напоминаю о сем в ожидании Преосв. Киевскаго, котораго мнение благоприятно сему делу». Наконец, в письме от дек. бго 1840 г. митр, жалуется, что: «Владыка Новгородский опять возстал со своими недоумениями о чудесных событиях». Также возстал митр. Иона. «Видно согрешил саровский игумен, написав к митр. Ионе свои несветлыя мысли». Однако, по милости Божией и благодаря настойчивости митрополита Филарета, эти драгоценные документы, наконец, увидели свет.

М. Филарету также принадлежала другая великая заслуга: его «усердием и старанием» дважды было переиздано в 1822 г. и в 1852 г. Добротолюбие, впервые напечатанное в 1793 г. митр. Гавриилом (см. «Житие и писание Молдавскаго старца Паисия Величковскаго». Москва. 1847.111 стр.). Это «усердие и старание» Филарета являются неоспоримым доказательством его приверженности с ранних пор к святоотеческому учению о внутреннем делании.

Кроме попечения о. Серафимовом наследии, митр. Филарет не меньше усердия вкладывал в покровительство Оптиной Пустыни. Мы уже говорили, что Оптинскому старцу Льву угрожала ссылка в Соловки за его подвиг старчествования, причем скиту грозило закрытие. По этому случаю м. Филарет написал Калужскому архиерею, что о. Лев отнюдь не является еретиком. С другой стороны митрополит Киевский Филарет в бытность свою в Оптиной Пустыни оказал старцу Льву знаки глубокаго уважения в присутствии враждебнонастроеннаго епископа и тем заставил его смириться, так что Старчество в Оптиной не было нарушено. Известно, что м. Филарет Московский имел личную встречу со старцем Львом в бытность его в Москве. О. Лев остановился в Симоновом монастыре, где настоятелем был о. Мельхиседек, бывший казначей Белобережской пустыни, благодаря интригам котораго, о. Лев уступил ему настоятельскую должность. Арх. Мельхиседек повез о. Льва, чтобы его представить митрополиту. Владыка охотно принял о. Льва, а о. Мельхиседеку сказал, что он ему не нужен и может, если понадобится, придти в другой раз. Кроме о. Льва, расположением митрополита пользовался о. Макарий, который по его приглашению приезжал в Москву. С ним митрополит имел постоянныя сношения во время печатания святоотеческой литературы. Но особой любовью митрополита пользовался о. Антоний Малоярославецкий. Брат игумена Моисея — поистине святой старец. Отношения с Оптиной пустынью поддерживались также через о. наместника Троицкой лавры о. Антония. О посещении им Оптиной пустыни в первой половине XIX в. сохранилась запись в Оптинском дневнике (См. С. А. Нилус. «Святыня под спудом». Изд. Св. Тр. Лавры, стр. 39–41):

«21 октября. Пяток. Пополудни в 8 часов вечера неожиданно прибыл в монастырь наш о. Наместник Троице–Сергиевой Лавры, архимандрит и кавалер Антоний с Малоярославецким о. игум. Антонием Не из числа обыкновенных смертных были эти оба посетителя: Наместник Лавры Архимандрит Антоний и Малоярославский Игумен Антоний. Первый был близок к Преподобному Серафиму и к великому Митрополиту Московскому, Филарету; второй — родной брат великаго Оптинскаго игумена (впоследствии архимандрита) Моисея и Саровскаго игумена Исаии, отличался великим подвигом личной духовной жизни. Оба были яркими представителями духовной силы истиннаго монашества первой половины XIX века).

«22 октября. Храмовой праздник явленныя иконы Богоматери Казанския. Божественную службу совершал о. игумен М. соборне. Высокие гости — о. архимандрит Антоний с о. игуменом Антонием утром посетили все монастырския службы: братскую трапезу, хлебопекарню, рухольную и проч.; потом слушали позднюю литургию. Трапезовали обще с братией. О. архимандрит Антоний, по смирению своему, не согласился в трапезе сесть на приготовленном стуле возле настоятеля, но сидел вместе с братиею, почитая себя странником и ничтоже глаголаше.

«Пополудни, в 3 часа о. Наместник с о. игуменом Антонием отправились в Скит, посетили скитоначальника, о. М., церковь и прочия в Скиту места.

«23 октября. Воскресение. О. Наместник с о. игуменом Антонием паки отправились в Скит к обедне в 7 часов утра и до 11 часов время проводили в духовной беседе со скитоначальником — старцем, о. М. Оттуда все трое прибыли в обитель к настоятелю о. игумену М. и трапезовали четверо. Отец Наместник при трапезе, казалось, более насыщал — питал своею любвеобильною, смиренномудрою беседою души слушающих, нежели пища — тело: так он сладкоглаголив, что, слушая его, не почувствуешь усталости и в целыя сутки.

«Пополудни, в 3 часа, паки о. Наместник с о. иг. Антонием отправились в Скит; отправили панихиду в скитской церкви по Иеросхимонахе Иоанне и прочих почивших старцах, записанных о. Наместником, и вновь продолжали беседу с о. скитоначальником, о. М. о душевной пользе. Вечером же в настоятельских келлиях продолжали духовную беседу до 12 ч. ночи.

«24 октября. Понедельник. Наместник и старцы были у ранней Литургии, после которой назначен отъезд из обители. Беседуя в последний раз в настоятельских келлиях, о. Наместник сказал:

— «Время, старцы Божии, разстаться нам!» Трогательны были минуты прощания их. О. Наместник прочитал молитвы с отпуском на путешествие; все четверо поверглись смиренно друг другу в ноги, плакали и просили взаимных молитв друг о друге.

До монастырскаго парома шли все пеши. На берегу, простившись со старцем о. М., убедили его не входить в паром, опасаясь для него простуды, ибо он, забыв свою недавнюю болезнь и старость, провожал легко одетый. Когда паром двинулся от берега, о. Наместник сказал с поклонением старцу о. М., стоявшему на берегу:

— «Простите, батюшка о. М., перекрестите нас!» Батюшка, в свою очередь, поклонился и, смиренно повинуясь, осенил знамением крестным плывших на пароме и сказал:

— «Не пойду, пока не увижу благополучной переправы вашей».

— Когда же паром пристал к другому берегу, старец о. М. сказал:

— «Теперь радуюсь, видя благополучно достигших берега. Благословите же и меня, о. Архимандрит!»

Повинуясь старцу, и о. Наместник сделал на старца знамение креста и умиленно сказал:

— «Буди с вами благословение Божие. Простите, батюшка, и помолитесь». И оба они на разных берегах низко поклонились друг другу.

О. игумен М. провожал о. Наместника с о. игуменом Антонием до сельца Кожемякина за 20 верст от обители, где посетили помещика. Николая Ивановича Хлюстина, который нарочито приезжал в нашу обитель и убедительно просил заехать к нему в дом. Там разстались и с о. игуменом М., который возвратился в монастырь в 9–м часу вечера, а о. Наместник с о. игуменом Антонием отправились до Перемышля на обительских лошадях; из Перемышля того же вечера, в 8 ч., отправились в Калугу, поспешая из опасения осенней ненастной погоды. Посещение достоуважаемаго о. архимандрита Антония, изъявленное им архипастырское благословение высокопреосвященнейшаго митрополита Филарета Московскаго и доставленные неоцененные дары на благословение монастырю и скиту пребудут неизгладимо в памяти. Трогательно видеть обращение между собою таких, соединенных духовным союзом любви о Христе, мужей; еще более назидательно и утешительно было слышать духовную их друг с другом беседу.

Вот, как о сем посещении выразился батюшка, старец наш, о. М. в письме от 25 октября к знакомым.

«Все эти дни были мы в приятных хлопотах: в пятницу вечером, т. е. 21–го числа, утешили нас своим посещением почтеннолюбезные гости — Лаврский Наместник, о. Архимандрит Антоний с Малоярославским игуменом о. Антонием. Ласковому, приятному его обращению с нами, убогими, а паче со мною, ничтоже стоющим, надо было удивляться. Кажется, он любовию дышал, что все выражалось умиленными его чувствами. Всякое слово его любвеобильной беседы запечатлевалось в сердцах наших, а описать оныя тупое мое перо с таким же умом не имеет способности. Наградил Скит наш святынею и еще обещал прислать. С каким благоговением принял рукоделие Скита нашего — ложечки и точенныя штучки — надо было удивляться! И хотел представить оныя Митрополиту. Ну, словом, оставил память и пример нелестной любви и смирения. Что можем воздать ему? Токмо в благодарном сердце сохраните сие чувство и молите Господа простым словом: спаси его, Господи!»

В жизни Оптиной важной страницей в истории ея является работа скита по изданию святоотеческих творений. Участие в этом деле митрополита московскаго имело решающее значение. Без этого участия оно оказалось бы немыслимо. Филарет даже лично работал над переводами и Киреевский к нему обращался в случаях недоумений. Прот. Ф. А. Голубинский, профессор Академии был цензором и благодаря этому печатание совершалось без вмешательства со стороны Св. Синода и могло безболезненно осуществиться. Это издательство в жизни Церкви имело безпримерное значение.

Мы видим из всего вышеизложеннаго, что век м. Филарета был веком, когда лучшия церковныя силы пытались, вопреки светскому модернизму и европейизму вернуть сердца русских людей к прежней Святой Руси, к «стяжанию Духа Святаго», по выражению преп. Серафима. Центральным лицом в этом деле был московский митрополит Филарет, покровитель Серафимова наследия и Оптиной Пустыни. В его время и его век возрос и созрел другой великий пророк и деятель на ниве Христовой — о. Иоанн Кронштадтский — истинный сосуд Духа Святаго, преисполненный благодати Божией, также бывший последователем святоотеческаго учения о внутреннем делании. «Хотя о. Иоанн священствовал в миру и не имел монашескаго пострижения, но внутренняя жизнь его была вся в монашеском подвиге, согласно святоотеческой традиции. Он постоянно говорит о внутреннем духовном делании, о «невидимой брани» — не только против страстей, но и против «духов злобы поднебесных», говорит об «умно сердечной молитве» и силе и действенности «Имени Иисусова» А Концевич. О. Иоанн Кр. и дух. кризис России. 50–летие преставления приснопом. Иоанна Кронинт. Нью Йорк, 1958 г., стр. 95).

Как уже было ранее сказано, внутренняя духовная жизнь м. Филарета была глубоко сокрыта от его современников; дверь его спальни запиралась на замок, так что никто не знал, когда он ложился, или вставал, как провел ночь. Тем не менее, «не может укрыться город, стоящий на верху горы» (МФ. 5,14), так и святость м. Филарета открылась в его исцелениях, пророчествованиях, откровениях, ему бывших и также из бывших ему явлений из потусторонняго мира. В письмах к Наместнику он неоднократно упоминает об откровениях «в сонном бдении». В письме от апр. 1–го 1838 он пишет: «Молитва без любви не бывает услышана, сказал некто во сне наяву». В письме от дек. 30–аго 1836 г. он пишет: «В прошедшем ноябре около дня Михаила Архангела сказано кем–то кому–то во сне: земля празднует их дни и они горькую обязанность имеют быть на земли. Потому надобно с ними соединяться. Они просят наших молитв и говорят: мы принесем ваши молитвы уже очищенныя в нашем предстательстве перед Престолом Всевышняго. Предстательство Святых есть звено, соединяющее слабое существо земных с небом … О, если и все со вниманием, а не по памяти только именовали дневного Святого. (Прим. В сохранившейся после м. Филарета памятной книжке под 11 ноября 1836 г. записано: «1836. По случаю недовольнаго внимания к празднику Михаила Архангела сказано во сне». Далее следуют, переписанныя в сем письме, слова). В письме от 25–го февр. 1843 г. на вопрос своего духовника–Наместника, знавшаго о том, что многия тайны духовнаго мира ему открыты, м. Филарет отвечает: «Не умею говорить не только о светлом небесном, но и о темном, о чем спрашиваете. Что-нибудь  скажу, а вы разсуждайте. Что степени духов тьмы различны в том нет сомнения. Приметно, что между ними есть низшие роды, подобные тому, что между людьми малосмысленные и дикие, или как будто скот духовнаго мира. Входя в соприкосновение с здешним миром они делают ребячества и глупости, но едва ли можно сказать, что вреда не сделают… но какой вред могло бы сделать другому подобное привидение трудно определить. Посему искушаемому не то должно говорить, что совсем не могут сделать вреда, но что Бог не попустил повредите верующему, призывающему Имя Божие и крестом ограждающемся. Для ободрения можно присовокупить, что по признакам действий видно уже хранение Божие в том, что попущено не сильным врагам нападать, а незначущим». Далее говорится о том, что человек должен испытывать себя не удерживает ли он в совести «страстнаго помысла, или чего темнаго в совести, что открывает дорогу и доступ обитателям тьмы, а также «волнение и раздражение нервов усиливает способность принимать впечатление темнаго невидимаго». В письме от 28–го окт. 1846 г. сказано: «Апостол говорит о духах злобы поднебесных и что духам свойственно быть в аде, то не придется ли заключить, что наш бедный мир с одной стороны по дару творения и благодати искупления проницаемый благодатною светлою атмосферою, а с другой — по бедственному греховному повреждению не совсем заперт для расширившейся в нем темной атмосферы ада? Души, облагодатствованныя и совершившияся, отражают сию атмосферу вселившимся в них благодатным светом и, не ощущая ея, идут на небо; к душам менее очистившимся, менее сильным в свете она приражается — вот мытарства. Слава же Божией Матери есть боголепная и безпримерная. С сим сообразно будет представить, что когда слава Ея открылась в духовном мире, преизобильный свет Ея не только прошел до пределов чистаго духовнаго мира, но может быть молнией проторгся и в некую часть атмосферы темной».

Как нами выше упомянуто, Митрополит, особенно в последние годы своей жизни, обрел дар пророческаго предвидения. «Однажды», говорит еп. Леонид (Краснопевков), «я сказал м. Филарету (1865 г.), что было бы желательно закрепить письменно его взгляды, касающиеся до расхождения с старообрядцами, Филарет ответил: «Для чего?» — «Для будущаго», был мой ответ. Митрополит ответствовал горячо и волнуясь, что он чувствует, что будущее покрыто темным облаком и что когда буря разразится, люди, потрясенные громовыми ударами, забудут обо всем, что было до этой бури» (Русский Архив. 1901 г.) Тот же еп. Леонид пишет: «Муравьев говорил, что печален взгляд Владыки на будущее и передал его подлинный слова: «Когда я смотрю на малолетних детей, я не могу остаться равнодушным от мысли, что они, должны будут, бедныя, вытерпеть в сию пору», и при этих словах — заплакал. Так говорил Андрей Николаевич (Еп. Леонид. Душ. чт. ч. И, кн. 4). «За два месяца до его смерти (1867) он сказал Наместнику Лавры, что он стал видеть свое собственное прошлое яснее, чем раньше. Архимандрит ему сказал: «А будущее тоже?» — «Будущее тоже», ответил митрополит. — «Что видите в будущем?» — «Ужасную бурю, которая к нам идет с Запада». Другое пророчество, подобное сему, встречается в словах старца Оптинскаго Амвросия: «Не хлопочи о ризе, я передумал, и решил, что лучше теперь не делать ризу на Калужскую икону Божией Матери. Первое у нас денег мало… Второе, запомнил я слова покойнаго митрополита Филарета, который не советывал делать ризы на иконы, потому что «приближается время, когда неблагонамеренные люди будут снимать ризы с икон». (Письма о. Амвросия к мирским особам. Тр. — Серг. Лавра. 1908 №225. стр. 207).

Каковы же были те потрясающия видения, если Митрополит Филарет узрел во всех подробностях то, что последовало ровно через 50 лет после его кончины? Великий старец и великий пророк Божий не мог не обладать и даром исцелений. Не будучи в состоянии вместите весь материал, касающийся сего в нашу работу, мы отсылаем читателя к книге Поселянина: «Русские подвижники 19–го и 20–го века», СПб., 1910 г., а также к «Жизнеописаниям отечественных подвижников благочестия 18 и 19 веков», ноябрь, стр. 483–488. В этой книге кратко упомянуты 4 случая: «Одна восьмилетняя девочка, бывшая в полном разслаблении, тотчас стала ходить, как только мать поднесла ее под благословение святителя Филарета. Девица, бывшая в продолжении 13 лет немой, тотчас заговорила, как только святитель, благословив, спросил ее: «Как тебя зовут?» И заставил ее тут же прочитать молитву Господню. У одного купца появился на руке антонов огонь; доктора уже решили отняте руку; но болящий через своего приходскаго священника, попросил с верою молитв у святителя Филарета, и вслед за тем увидел во сне, что владыка благословил его; проснувшись, он почувствовал себя лучше, и когда явились врачи для операции, то рука, к их изумлению, оказалась совершенно белою, так что ни в какой операции не было надобности. Один купец, заблудившийся в киргизской степи во время страшнаго бурана, призвал в молитве святителя, задремал и в дремоте увидел святителя, который благословив его, промолвил: «Бог благословит тебя, продолжай путь благополучно», и купец был спасен. Много и других было случаев с благоговейными чтителями памяти святителя Филарета». Но есть исключительное чудо, которое не вошло в общеизвестныя книги. Это исцеление митрополитом девицы–монахини Р, духовной дочери игумена о. Антония Малоярославецкаго, у котораго была особая духовная близость с Митрополитом, желавшим его иметь старцем в одной из пустынь в Лавре. Юная монахиня страдала от чар, наведенных на нее, подобно тому, как от таких же чар страдала св. мученица Иустина. Митрополит исцелил ее, явившись ей во сне. Он прочитал 60–ый псалом и велел ей повторять за ним каждый стих и затем читать этот псалом ежедневно (Жизнеоп. иг. Антония Малоярославецкаго.

Москва 1870 г., стр. 101–110).

Вот как говорил о последних днях Митрополита его духовник арх. Антоний: Владыка ему сказал 17 сентября: Я ныне видел сон и мне сказано: «береги 19–ое число». На это о. Антоний ответил: «Владыка святый, разве можно верите сновидениям и искать в них какого нибудь значения?» Выслушав это, он с чувством сердечной уверенности сказал мне: «Не сон я видел: мне явился родитель мой и сказал те слова. Я думаю с этого времени каждое девятнадцатое число причащаться Св. Таин». — «Я сказал, что это желание доброе. Митрополит служил литургии 19 сентября и 19 октября, а также в ноябре. В это роковое 19 число он скончался». «Лицо м. Филарета», разсказывает еп. Леонид, «всегда сияло и дух его ликовал при совершении Литургии. Все знали и особенно кому это было нужно, что после обедни он был кроток и доступен; когда же он сам совершал св. Литургию, он обыкновенно плакал. Но при освящении Св. Даров в день  своей кончины, его умиление было исключительное и слезы его были обильны» (Р. Архив, 190иг., кн. 8, ст.

.В этот день  митрополит совершал литургию так бодро и громогласно, как давно уже не служил, потом принимал в покоях своих новаго Московскаго губернатора. Перед обедом писал, как говорят, ответ Антиохийскому патриарху на его приветствие по случаю юбилея. Через 10 минуте пришли напомните ему об обеде и нашли его на полу в коленопреклонном положении с опершимися в пол руками. Он уже не мог говорить и в исходе второго часа в Бозе почил. И когда торжественно переносили его тело из Троицкаго подворья в Чудов монастырь — народ собирал с пути можжевельник и притом с таким усердием, что опоздавшие не могли уже найти для себя ни одной ветки.

Так любила своего святителя и так благоговела перед ним его паства.

Глава 7. Старец иеросхимонах Макарий

Иеросхимонах Макарий — старец Оптиной Пустыни, в миру Михаил Николаевич Иванов, из дворян Дмитровскаго уезда, Орловской губ., родился 20 ноября 1788 г. и скончался 7 сент. 1860 г. Он старчествовал в Оптиной Пустыни совместно со старцем Леонидом в схиме Львом, а затем до самой смерти нес единолично великий и святой подвиг старчествования в обители.

Начнем с описания первой встречи одного инока со старцем. Она происходила в ранней его юности, когда жаждал он монашескаго жития. «В те времена скитский лес был гуще и величественнее, чем теперь, и, в вечном полусумраке его святой тайны Божьяго девственнаго создания, догорающий день  быстро сменялся мраком ночи и ночная тень ложилась плотнее и гуще, чем на просторе обширнаго Оптинскаго монастырскаго двора. Красотой был в то время скитский лес, когда в благоговейном трепете подходил я со своим путеводителем к св. воротам, скрывавшим за собой, казалось мне, истинных небожителей, временно и только для назидания, сшедших с горняго неба на грешную землю. Вспомнил я по дороге, что о. Герасим, прощаясь со мной в Сергиевой Лавре, сказал мне: «А ты постарайся найти, как придешь в Оптину, в скиту двух рясофорных монахов, отца с сыном — они ваши Саратовские. Зовут отца Никитой, а сына Родионом; они наверное к тебе будут ближе других».

И, вот, идя дорожкой по лесу в скит, я и думал: ах, если бы мне найти своих земляков — все бы было лучше…

Когда ушел мой старец путеводитель, я, еще не входя в святыя ворота, бросился на колени перед изображением свв. Отцев на стенах св. входа и слезно им помолился, чтобы они меня приняли в скитскую братию, и затем трепетно переступил порог скита, осенив себя крестным знамением… Меня сразу обдал густой, чудный запах резеды и всей роскоши скитских цветов благовонной вечерней зари догоравшаго знойнаго летняго дня. Прямо передо мною, пересекая мне дорогу, смотрю, идут два инока. В скитском храме звонили во все колокола …

Я поклонился инокам в землю.

«Откуда брат?»

Я назвал свою родину. Иноки переглянулись между собой…

«Не знаете ли», спросил я, «где мне здесь найти двух монахов, отца с сыном из Саратовской губернии, по фамилии, кажется, Пономаревых?» «А, чтож, они родственники тебе, что ли?»

«Нет», говорю, «не родственники, а как у меня здесь никого нет, то я ищу хоть земляков».

«Ну и слава Богу: твои земляки с тобой–то и разговаривают — я отец, а это — мой сын».

При этом они мне дали братское целование. Это были Никита и Родион Пономаревы, в монашестве Нифонт и Иларион. Сильно обрадовался я этой встрече, в которой не мог, конечно, не усмотреть промыслительнаго о мне грешном Божьяго усмотрения. Скит мне сразу сделался родным. «А, где бы мне увидать старца Макария?» спросил я земляков. Отец Родион, сын старика Никиты, сказал мне:

«Пойдем за мной в церковь — он там, и я тебя поведу к нему под благословение».

Батюшку Макария мы, действительно, застали на молитве в церкви. Шло бдение. Доложили ему обо мне:

«Какой–то странник, батюшка, Вас спрашивает. Желает Вас видеть и сказывает, что наш земляк», доложил старцу о. Родион.

Надо сказать, что Пономаревым я при встрече не успел ничего другого объяснить, кроме того, что я ихний земляк: ни имени моего, ни фамилии они не знали, да и во всей Оптиной меня никто знать не мог. «Где он?» — спросил старец. «Стоит у церкви».

«Приведите его сюда ко мне …»

И меня ввели в церковь к старцу. Я упал ему в ноги с замирающим от волнения сердцем и, когда встал, старец, благословляя меня, сказал: «Э, да это, знать Феодор!» Дивное прозрение… «Откуда ты сегодня пришел?»

«Прямо из Калуги», ответил я вне себя от изумленной радости, представ перед дивным старцем.

«Так, веди–же его скорей в трапезу», сказал батюшка отцу Роддону, «Да скажи повару, чтобы он хорошенько, чем Бог послал, его накормил… Да, ты уж», обратился ко мне старец: «после ужина–то не ходи ко бдению, а ложись спать, а то ты устал, голодный!» (С. Нилус. «Сила Божия и немощь человеческая», записки игумена Феодосия. Сергиев Посад, 1908 г). Старец средняго роста, лицом не красив, со следами оспы, но было оно белое, светлое. Взгляд был тих и полон смирения. Нрав его был чрезвычайно живой и подвижной. Память прекрасная: после первой исповеди на всю жизнь запоминал он человека. Был он косноязычен: не хватало дыхания при разговоре. Это его смущало всю жизнь. Одет был всегда бедно.

С тех пор, как появился в скиту о. Макарий, где его возвели в настоятели, жизнь его приняла характер не изменявшийся до самой смерти. Она была полна попечений, как чисто пастырских, так и о внешнем благоустроении, с ранняго утра до поздней ночи. В церкви им было установлено пение киевскаго распева, введена должность канонарха, плавное чтение и пение «на подобны». Вокруг храма благоухали массы цветов, расходясь по бокам многочисленных скитских дорожек. Внутренность скита, превращенная в плодовый сад ея основателем отцем Моисеем, усердно поддерживалась заботами о. Макария, и нередко зимою городские и сельские жители просили плодов для болящих. Сам о. Макарий, хотя и был иеромонахом, не служил по физическому недостатку косноязычия, но более по глубокому своему смирению. Но зато с усердием певал он часто и со слезами. Особенно любил он «Чертог Твой».

Об его внешности так говорит жизнеописатель:

«Лицо — ничем не поражающее с перваго взгляда, вовсе некрасивое по обыкновенным понятиям о красоте физической, даже неправильное, по недостатку в глазах, с печатью постояннаго углубления в себя, следовательно, на вид более строгое, нежели ласковое; но такова сила благодати, что лицо это, служа зеркалом чистой, любвеобильной и смиренной души, сияло какою–то неземною красотою, отражая в себе то или другое из свойств внутренняго человека, плодов духа, исчисленных Апостолом. Вообще в нем было редкое соединение детской простоты, тихости и смирения, делавшее его приступным всем и каждому («Жизнеописания отеческих подвижников благочестия XVIII и XIX веков». Москва, 1909 г. Книга за сентябрь, стр. 120).

А вот что пишет один светский человек, как мы узнаем из дневника иеромонаха Евфимия:

«Первая наша встреча со старцем, против нашего ожидания, не имела ничего особеннаго. Припоминая себе разсказ o. К., мы думали встретить подвижника с особенным выражением в лице, с особенными приемами: оказалось, что это был простой, обыкновенный монах, чрезвычайно скромный, неразговорчивый и к тому же косноязычный. Я положительно был разочарован; но жена моя, несмотря на свою светскую бойкость, с перваго раза почувствовала какой–то безотчетный страх, смешанный с благоговением; а в следующия его посещения привязалась к нему всей душой. «В следующую осень мы опять посетили Оптину Пустынь. О. Макарий был уже обходительнее и откровеннее с нами. Он подробно разспрашивал о нашем житье–бытье, говорил о Петербурге и встречающихся в нем на каждом шагу искушениях. Когда я признался в смущениях, которыя так безотвязно преследовали меня среди столичных развлечений, о. Макарий заговорил так, как никогда до того не говорил с нами. Жадно ловили мы каждое слово подвижника и, по уходе его, советуя друг другу, записали чудную речь старца Божия…

Вся пошлость жизни светской встала перед нами во всем своем безобразии; в груди стало тесно от накопившихся слез, которыя неудержимо потекли потоком из глаз моих. Да, мы плакали! и сладки были эти слезы глубокаго раскаяния в грехах. О. Макарий посоветовал нам поговеть и, благословив нас, пошел в другие номера гостиницы для назидания и поучения посетителей, которые жаждали его внушающаго слова. Во все время приготовления нашего к исповеди и Св. Причащению, старец ежедневно навещал нас и назидал духовно» (Нилус. «Святыня под спудом». Тайна православнаго монашескаго духа. Сергиев Посад 1911 г).

Иеросхимонах Макарий родился 20–го ноября 1788 года. Он происходил из дворянской семьи Орловской губернии. Семья отличалась благочестием. Прадед его, Иоанн, стал иноком. Родители, коллежский асессор Николай Михайлович Иванов и мать Елизавета Алексеевна, нарекли старшаго сына Михаилом, в честь св. князя Тверскаго, память котораго 22–го ноября; после было еще трое сыновей и одна дочь. Жили они в окрестностях Калуги, весьма красивом месте, близ Лаврентьева монастыря, архимандрит котораго, Феофан, духовно окормлял их. «Среди впечатлений, приятных для зрения и отрадномирных для сердца видов сельской природы, имея перед глазами тихую иноческую обитель, из которой ежедневно доносился до слуха обитателей Ж. звон колоколов, призывающий иноков к молитве, возрастал будущий инок и молитвенник, еще тогда неведомый миру», так описывает жизнеописатель первыя впечатления мальчика.

Когда Михаилу было пять лет, скончалась любившая его больше других детей мать, не раз говорившая про тихаго и кроткаго сына: «сердце мое чувствует, что из этого ребенка выйдет что–нибудь необыкновенное!» В связи с болезнию матери, семья меняла место жительства. В городе Карачеве он начал и окончил школьное образование, а уж на 14–ом году поступил на нелегкую службу бухгалтера, с чем отлично справился, обратив на себя внимание. Однако, Михаил продолжал жить своим мирком. Много читал, ища разрешения важнейших вопросов ума и сердца. Любил музыку, отлично играл на скрипке, находя в ней большую отраду. На 24–м году жизни, уже по смерти отца, вышел в отставку и поселился в деревне. Управлял хозяйством плохо. Однажды мужики покрали множество гречихи. Михаил их долго вразумлял, ссылаясь на Св. Писание. В результате мужики пали на колени в искреннем раскаянии, на посрамление родным Михаила, которые над ним смеялись. Была сделана попытка его женить, но как и лицом он был непригляден, да и стремления не имел, то так это и осталось. Съездил он на Коренную ярмарку, купил там книг духовнаго содержания и в них зарылся. Изредка выходил в столярню, там работал до усталости, покоряя юную плоть духу.

В 1810 г. осенью он поехал на богомолье в Площанскую Пустынь, где познал свое давнишнее влечение и решился посвятить жизнь Богу. Он там и остался. Прислав братьям отречение от имения, он одно лишь просил: построить на тысячу рублей часовню на могиле родителя.

В то время в Площанской Пустыни находился ученик великаго старца Паисия Величковскаго Афанасий, который не мог не заинтересовать юнаго молитвенника. Под его полное руководство он и отдал себя, получив тем правильное начальное направление. К сожалению, почти нет материалов, проливающих свет на эту дивную личность. У него было много переводов аскетических творений древних отцов монашества, сделанных о. Паисием. Они потом перешли в Оптину и были изданы в переводе со славянскаго на русский.

Тут послушник Михаил изучил церковный устав и нотное пение. Помогал в письмоводстве. 7 марта 1815 г. был пострижен в мантию с именем Макария, в честь преп. Макария Великаго. Пешком, с посохом, ходил в Киев. На обратном пути был в Глинской пустыне, где познакомился со старцем Филаретом, игуменом. В 1824 г. ездил в Ростов на поклонение мощам Св. Димитрия Ростовскаго, после чего впервые был в Оптине. На другой год умирает его старец. Макария назначают духовником Севскаго девичьяго монастыря. Так начинается его духовническая деятельность.

Трудно было Макарию без своего учителя. Но вот происходит замечательчая встреча. В его обитель приезжает со своими учениками отец Леонид, который был под руководством у схимонаха Феодора, ученика того же Молдавскаго архимандрита Паисия. О. Макарий вновь обрел себе руководителя. Это был ответ на его молитвы, ибо духовное сиротство тяжелее плотского. Хотя о. Леонид считал о. Макария сотоварищем в деле монашеском, но, уступая просьбам и смирению его, решился с ним обращаться как с учеником. Впрочем, их совместное пребывание скоро прекратилось: о. Леонид был отправлен в Оптину. Шла переписка, кончившаяся переездом о. Макария в Оптину, что стоило немалых затруднений. К Площанской Пустыни он долго хранил любовь.

Старец Леонид был необыкновенный человек. Он вел постоянную внутреннюю борьбу, творил Иисусову молитву, имел дар прозрения и исцеления. Чтоб укрыться от суетной славы слегка юродствовал. Он не терпел неискренности, самомнения, теплохладности. О. Макарий был постоянно при нем до самой его смерти. Оба они «вынянчили» великаго старца Амвросия, прозорливца и чудотворца. Это была атмосфера, насыщенная благодатью, совершающая чудеса. Стопами страждущих и убогих, физически и духовно, была истоптана тропинка к Оптине еще с большей силой, чем к обычным монастырям. Старец Леонид принимал всех с огромной любовью, он научил и учеников своих целить недуги приходящих, не гнушаясь ничем, но презирая один лишь грех. Под его руководством они отдавались всецело к ним приходящим: выслушивали все, что открывали им возмущенныя грехом души, принимали откровение помыслов, отвечали и на письменныя вопрошения. Старец нередко прозревал, где кроется что недоброе, обличал их, но для того лишь, чтоб потом таким теплом любовным обдать их, что им особо запоминалась радость обретения чистой совести. Отец Макарий был более мягкаго склада души. Он занимался много корреспонденцией. По смерти о. Леонида вся тяжесть подвига духовнаго руководства легла на него. Тихая радость о Господе никогда не покидала этого святого делания, целившаго и души, и тела. «Помазуя елеем из лампады, горевшей в его келлии перед чтимою им Владимирскою иконою, старец приносил великую пользу больным телом, и случаи таких исцелений немалочисленны. Особенно часты были исцеления бесноватых» («Русские подвижники XIX века». Е. Поселянин. С–Петербуг. 1910 г., стр. 240).

Старец жил в келлии, с левой стороны у самых скитских врат, разделенной коридором на две половины, для него и келейника. Старцева половина состояла из приемной и спальни, т. е. маленькой келлии с одним окном на юг, откуда открывался вид на дорожку, ведущую от скитских врат к церкви, а перед ним стол. На нем в полном порядке лежали кучами письма, спешныя и неспешныя, письменный прибор, новые духовные журналы и всегда две-три святоотеческия книги на главном месте. Перед ним кресло с подушкой. В восточном углу — иконы, виды монастырей и т. д. Главная тут была икона Владимирской Божией Матери с неугасаемой лампадой, а под ней деревянный угольник вместо аналоя для совершения правила, со Следованной Псалтирью и Св. Евангелием и другими книгами. Вдоль западной стены — узкое ложе с Распятием у изголовья, а выше образ Спасителя с овцой на руках. Вдоль стены портреты: Св. Тихона Задонскаго, Симеона Белобережской Пустыни, иеромонаха Филарета Новоспасскаго монастыря, старцев Афанасия, Феодора, Леонида. В этой келье он пробыл 20 лет. Все свидетельствовало о его тайных воздыханиях и о духе, отрекшемся от уделов земли. Тут проводил он частыя безсонныя ночи и вставал на правило при ударе скитскаго колокола в 2 часа утра; часто сам будил своих келейников. Прочитывали: утренния молитвы, 12 псалмов, 1–й час, Богородичный канон с акафистом. Ирмосы пел он сам. В 6 часов ему вычитывали «часы с изобразительными», и он выпивал одну–две чашки чаю. Скрипела затем дверь в переднюю, и появлялись посетители. Женщин принимал за вратами скита в особой келье. Тут внимал он горю людскому. У него явно был дар духовнаго разсуждения, а также сила смирения и любви, что делало его слово особенно властным. После беседы с ним люди обновлялись. Приемная была увешена портретами святителей и подвижников, живых еще, или недавно минувших дней.

В 11 часов звонили к трапезе, и старец туда шел, после чего отдыхал, а затем опять принимал посетителей. В два часа старец, с костылем в одной руке и четками в другой, шел в гостиницу, где его ждали иногда сотни народа, каждый со своими нуждами, духовными и житейскими. Всех он с любовью выслушивал: одних вразумлял, других возводил от рова отчаяния. Он понимал и разрешал современные вопросы: об улучшении народнаго быта, грамотности, воспитании. Когда ему сообщили о безнадежном состоянии Севастополя, он зарыдал и упал на колени с мольбой пред образом Владычицы. Он был глубоко тронут кончиной Государя Николая Павловича. Следующий случай стоит внимания:

«Один образованный человек подвергся припадкам беснования, проявлявшимся при приближении к священным предметам; долго родные, не хотевшие признать сущность болезни, лечили его за границей, у докторов и на водах; пользы не было. Один верующий товарищ привез его в Оптину, и из гостиницы послал потихоньку просить старца. Больной, не слыхавший о нем никогда, стал безпокоиться и заговорил: «Макарий идет, Макарий идет!» — и едва вошел старец, бросился на него с неистовым криком, заушил его. Великий подвижник, познав козни врага, употребил сильнейшее орудие — смирение, и быстро подставил ему другую ланиту. Опаленный смирением, бес вышел из страждушаго, который в оцепенении лежал долго у ног старца, а потом, не помня о своем поступке, встал исцеленным» («Русские подвижники XIX века». Е. Поселянин. С–Петербург, 1910 г., стр. 240).

Измученный, едва переводя дыхание, возвращался он с ежедневнаго подвига. Время подходило слушать правило, состоявшее из 9–го часа, кафизм с молитвами и канона Ангелу Хранителю. Звонят к вечерней трапезе. Иногда ее ему приносят. Но и в это время он принимает монастырскую и скитскую братию, если кто из последних не успел побывать днем на ежедневном откровении помыслов. Если долго не бывает кто–либо из относящихся к нему постоянно — он обезпокоивается, сам приходит к тому в келью и притом всегда вовремя, оставляя после себя успокоение и веселие. Он же давал послушание: чтение святоотеческих книг, назначая это по мере духовнаго возраста каждаго. Начинал он с книги аввы Дорофея, называя ее «Монашеской Азбукой». Праздности не терпел. Завел он поэтому в скиту рукоделья: токарное, переплетное и др. Каждый из братии знал и чувствовал, что бремя его трудов и скорбей разделяется любвеобильным и мудрым отцом. Он так умел утешать и ободрять, что виновный выходил из кельи его, себя не помня от радости.

Поэтому подвижническая жизнь казалась легкой.

Заканчивая день, выслушивали правила: малое повечерие, молитвы на сон грядущим, две главы Апостола, одну Евангелия, потом краткое исповедание, старец благословлял и отпускал. Было уже поздно. Старец входил в свою келью где мерцала лампада перед образом Заступницы. На столе лежала кипа писем, требующих ответа. Тело ныло от изнеможения, а сердце от впечатлений обильно открывавшагося человеческаго страдания. Глаза орошались слезами, а в уме звучало дивное песнопение:

«Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь: просвети одеяние Души моея, Светодавче, и спаси мя».

За окном огоньки скитских келлий давно уже потухли. Воцарилась молитвенная ночь. Старец опускался к столу. Он писал. Вот одно письмо:

«Как можно мимолетное чувство умиления и слез считать уже любовью Божией? Ум тайно увлекается сам и стяжевает высокоумие и гордость, и всего онаго лишается, а смирения тут не бывало. Бог показал вам, что есть благодать Его с нами и отнял, да не превозносимся; впрочем, не лишил совершенно, но скрыл от нас, чтобы мы смиренно к Нему припадали. Ему угодно иногда попускать на нас протяжную тьму и мрак духовный, холодность и окаменение, чтобы мы считали себя последнейшими и худшими всех и не искали бы духовных утешений, считая себя оных недостойными; в этом-то и состоит совершенная, смиренная преданность Спасителю. Он шел скорбным путем и даже в молитве Своей к Отцу Своему произнес: прискорбна есть душа Моя до смерти (Матф. 26, 38), но предавался воле Его и нам повелел идти путем креста, а не отрады. Вы, думая найти в утешительных чувствах любовь Божию, ищете не Бога, а себя, т.е., своего утешения, а прискорбнаго пути уклоняетесь, считая себя будто погибшими не имея духовных утешений; напротив, лишение оных нас смиряет, а не возвышает». [«Старец Макарий Оптинский». Харбине, 1940 г., стр. 100].

Потухла свеча. Старец стал на молитву… Молитва в нем не прекращалась, будь он в многолюдствии, за трапезой, в беседе, или в тиши ночи. Она источала елей его смиренномудрия.

За год до своей смерти старец предсказал одной тяжко болящей помещице: «Ты выздоровеешь, а умрем мы вместе». Она скончалась 23–го августа 1860 г. Спустя три дня старец внезапно заболел. 30–го его соборовали. Он раздавал свои вещи, прощаясь и наставляя. Народ стекался. За два дня до смерти, по его желанию, его вынесли в переднюю и положили на пол, чтоб посетители смогли видеть его через окно. «К вечеру больному сделалось значительно хуже, и он вновь пожелал приобщиться Св. Таин, что и исполнил в 8 часов, сидя в креслах. Около полуночи старец потребовал к себе духовника и, после получасовой беседы с ним, попросил читать отходную. — «Слава Тебе, Царю мой и Боже мой!» — восклицал Старец при чтении отходной, обращая свои взоры то на стоявшую у его ложа на столике икону Спасителя в терновом венце, то на особенно чтимую им икону Владимирской Божией Матери — «Матерь Божия, помози мне!» — так молился Ей, отходящий в путь всея земли батюшка, прося скорейшаго разрешения от уз тела».

Ночь была очень тяжелой, но и тут через пожатие рук, благословение и взглядами — выражал он свою благодарность ухаживающим за ним. В 6 часов 7 сентября он приобщился Св. Христовых Таин в полном сознании и умилении, а через час, на 9–ой песни канона на разлучение души от тела — Великий Старец Макарий тихо и безболезненно отошел ко Господу в Чертог Небесный.

Такова краткая история, миру чуждаго, великаго смиренномудрца. [Глеб Подмошенский, «Прав. Жизнь», 1960 г., № 9].

Оптинское книгоиздательство

Отцу Maкapию принадлежит неоценимая заслуга и подвиг его в издании святоотеческой литературы.

Дело этого издания было событием первостепенной важности и вот почему: в силу Духовнаго регламента Петра I–го и указами 1787 и 1808 г.г. печатание книг духовнаго содержания предоставлено было на усмотрение св. Синода, а согласно цензурному уставу 1804 г. они могли печататься только в духовной типографии. Всего лишь одна аскетическая книга — «Добротолюбие» была напечатана в 1793 г. по распоряжению св. Синода. Таким образом, читатель был лишен духовной литературы. Например, Исаака Сирскаго можно было достать лишь в рукописи, или в заграничном издании Паисия Величковскаго и тоже как редкость. Тогда как светская печать породила большое количество переводных произведений западнаго лжемистическаго направления, и многия из них, печатавшияся с дозволения гражданской цензуры, были прямо враждебны Православию. При таком положении вещей начало издательства святоотеческих творений было делом, имеющим историческое значение. Совершилось оно только благодаря покровительству мудраго митрополита Филарета Московскаго. Эта работа объединила вокруг себя духовно–устремленныя интеллектуальныя силы. В ней участвовали профессора: Шевырев, Погодин, Максимович, писатель Гоголь, братья Киреевские, издатель «Маяка» Бурачек, Аскоченский, Норов, А. Н. Муравьев и впоследствии Л. Кавелин (арх. Леонид), Карл Зедергольм (о. Климент), и Т. И. Филиппов. Но центром этого дела была Оптина Пустынь, душею же всего и инициатором и возглавителем был старец Макарий при ближайшем участии И. В. Киреевскаго, который служил и знанием греческаго языка и философских терминов. Он и жена держали корректуру, причем издания делались большею частью на их средства.

Все эти лица, помимо литературных отношений, многия пользовались и духовным руководством старцев. Гоголь писал в Оптину: «Ради Самаго Христа, молитесь: мне нужно ежеминутно быть мыслями выше житейскаго дрязгу и на месте своего странствования быть духом в Оптиной Пустыне» (Ист. опис. Оп. Пуст., Троиц. Лавра, 1902 г., стр. 102). Началось это дело при следующих обстоятельствах: Ив. Вас. Киреевский редактор учено–литературнаго журнала «Москвитянин» предложил старцу Maкapию напечатать статью духовнаго содержания. О. Макарий пожелал поместить жизнеописание старца Паисия. Таковая статья появилась в 12–ой книге «Москвитянина» за 1845 г. и была украшена портретом старца Паисия.

В следующем 1847 г. о. Макарий гостил у Киреевских в их имении Долбино, где, обсуждая общее духовное положение, старец коснулся о недостатке духовных книг, руководствующих в деятельной христианской жизни. Он упомянул, что у него имеются рукописи творений св. Отцов, переведенныя с греческаго старцем Паисием. Н. П. Киреевская сказала, что и она хранит рукописи, доставшияся ей в наследство от ея покойнаго старца Филарета Новоспасскаго. Супруги Киреевские тут выразили пришедшую им на сердце мысль: «Что мешает явить миру эти духовныя сокровища?» Старец с обычным смирением отвечал, что он никогда таким делом не занимался и что может быть не пришло еще время и нет воли Божией… Киреевские предложили попробовать просить о сем Владыку Митрополита и если не будет удачи, то тогда и они готовы признать, что нет воли Божией. И с этими словами великое дело Божие и было начато: было постановлено, что прежде всего необходимо написать предисловие. Принесена была бумага и прочее и все трое помолились Богу. Хозяева удалились, оставив старца одного в комнате. Через час он позвал их к себе: первая страница была написана и прочтена. Киреевские, близко знавшие старца Филарета Новоспасскаго, присоединили сведения о нем. Макарий взял этот листок и показал о. игумену Моисею, который присоединил сведения об архимандрите Александре.

Игумен Моисей и брат его о. Антоний также представили для издания свои рукописи, списанныя ими во время их подвижнической жизни в Рославльских лесах, где они подвизались совместно с прямыми учениками старца Паисия, доставившими в Россию списки его переводов. Это были: схимонах Феофан, иеросхимонах Афанасий и его сопостник Досифей, с ними-то и даже в одной келлии поселился Тимоеей, как звали до пострига о. Моисея.

Собрав все рукописи, их начали переписывать и готовить для печати. Киреевские написали профессору московскаго университета С. П. Шевыреву, прося его взять на это дело благословение митрополита Филарета. Митрополит не только благословил, но обещал свое покровительство. Чтобы иметь некоторое представление о том, как м. Филарет принимал близко к сердцу дело оптинскаго издания, мы приведем выдержку из письма Н. П. Киреевской к старцу Макарию, которая подносила Митрополиту только что вышедший печатный экземпляр Варсануфия и Иоанна: «Владыка с большим удовольтвием принял книгу» пишет она, «и сказал: — У старцев как все поспевает, удивительно! очень им благодарен». Я просила Владыку обратить внимание на печать, на алфавит, и Владыка все очень, очень одобрил. Любезно говорил. Я подала Владыке (экземпляр) 3–й сотницы перевода Фаласая. Владыка спросил: «Что это?» — «Остальная сотница Фаласая — самыя последния главы 4–ой сотницы батюшка о. Макарий не перевел, потому что боялся погрешить в изложении сих высоких предметов и оставил это на волю В. В–а, и как Вам Господь возвестит». «Напрасно, лучше бы перевели и мне бы помогли. — Погодите, сейчас» — пошел Владыка в другую комнату. Владыка возвратился, держа в руках 1–ую сотницу св. Фаласая. «Вот 1–ая сотница, я ее прочитал, некоторое изменил, в одном месте думал, что догадался, переправил, а как здесь в лавре нашел греческий подлинник, то увидел, что я ошибся, и изменил поправку. В другом же месте было не так, вероятно потому, что пропущено было одно слово в подлиннике. Вот, отдайте от меня старцам и спросите, угодны ли будут им мои поправки? Я озабочивался и не знал, как мне им переслать эту сотницу, очень рад, что могу Вам отдать ее!» Потом я спросила: «Когда старцы перепишут, то позволите к Вам обратно доставить?» — «Можно и в цензуру отдать, — как хотите».

Великое дело издательства творений св. Отцов началось с выпуском в свет книги «Житие и писания Молдавскаго старца Паисия Величковскаго». К материалу, напечатанному перед этим в «Москвитянине» было прибавлено: А) предисловие, заключающее в себе краткое сказание о жизни и иноческих подвигах учеников старца Паисия и некоторых ему современных старцев духовной жизни, с которыми он был в духовном и единомысленном общении и Б) всех известных писаний старца Паисия. Это святое дело продолжалось и при преемнике старца Макария — старце Амвросии.

Бог, — как говорил о. Макарий, — посылал средства на благое дело через добрых людей, и одно за другим было издано большое количество книг.

Занятия о. Макария состояли в приготовлении к печатанию славянских переводов (снабжение примечаниями малопонятных мест) и перевод некоторых на русский язык. Деятельность в этом отношении о. Макария была изумительна. Он жертвовал для этого дела своим кратким отдыхом, и, не отказываясь от своего старческаго подвига в отношении приходящаго народа, он неотступно следил за своими помощниками из скитской братии. Всякое слово взвешивалось, обсуждалось и без благословения старца ни одно не вписывалось в рукопись, приготовляемую для типографии. Сотрудниками старца были: о. Ювеналий, о. Леонид и о. Амвросий. Впоследствии — о. Климент (Зедергольм), магистр греческой словесности.

Ввиду того, что издания эти совершались на средства благотворителей, старец Макарий и игумен Моисей щедро разсылали книги во все библиотеки, как академическая, так и семинарския, почти всем архиереям, ректорам, инспекторам семинарий и академий, а также во все общежительные монастыри на Афоне.

Вот заглавия изданий, вышедших с 1847 до 1860 года.

1. Житие и писание Молдавскаго старца Паисия Величковскаго.

2. Четыре огласительных слова к монахине.

3. Преподобнаго отца нашего Нила Сорскаго, предание ученикам своим о жительства скитском.

4. Восторгнутые классы в пищу души.

5. Преподобных отцов Варсануфия Великаго и Иоанна руководство к духовной жизни, в ответ на вопрошание учеников (по–славянски).

6. Преподобнаго отца нашего Симеона Новаго Богослова (12 слов).

7. Оглашение преподобнаго Феодора Студита.

8. Преподобнаго отца нашего Максима Исповедника толкование на молитву «Отче наш» и его же слово постническое по вопросу и ответу.

9. Книга преп. отцов Варсануфия и Иоанна, руководство к духовной жизни (в русском переводе).

10. Преп. отца нашего аввы Фаласая, главы о любви, воздержаши и духовной жизни.

11. Преподобнаго отца нашего аввы Дорофея, душеполезныя поучения и послания.

12. Житие преподобнаго отца нашего Симеона Новаго Богослова.

13. Преподобнаго и богоноснаго отца нашего Марка подвижника, нравственно–подвижническия слова.

14. Преп. отца нашего Орсисия, аввы Тавенисиотскаго, учение об устроении монашескаго жительства.

15. Преподобнаго отца нашего аввы Исайи, отшельника египетскаго, духовно–нравственныя слова.

Просветительная деятельность Оптиной Пустыни была значительна. В XIX веке ею выпущено свыше 125–ти изданий в количестве 225.000 экземпляров. Библиотека, собранная о. Моисеем, состояла из 5 000 книг.

Письма Оптинскаго Старца Иеросхимонаха Макария

Старец Макарий великий учитель смирения. «Ибо», как говорит преп. Исаак Сирский, «смирение и без дел многия прегрешения делает простительными, потому что без смирения напрасны все дела наши, всякия добродетели и всякое делание (Слово 46, стр. 202, Серг. Посад 1893). Старец Макарий не сказал ничего новаго от себя, но в его учении, как в тихой водной глади, отразилось все звездное небо святоотеческаго учения. Его духовное учение, главным образом, запечатлелось в сборниках его писем. Интересно отметить его личные взгляды на современность. Эти взгляды можно назвать «Оптинскими». Их разделяли духовныя лица «оптинскаго духа», как напр. о. Антоний (Бочков), так думали и мирские «оптинцы», как братья Киреевские и многие другие. В письмах к монашествующим (письмо № 165) Старец пишет: «Сердце обливается кровию при разсуждении о нашем любезном отечестве России, нашей матушке, куда она мчится, чего ищет? Чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое; оно обманывает себя в своей надежде; юное поколение питается не млеком учения св. нашей Православной Церкви, а каким–то иноземным мутным, ядовитым заражается духом; и долго ли это продолжится? Конечно, в судьбах промысла Божия написано то, чему должно быть, но от нас сокрыто по неизреченной Его премудрости. А, кажется, настает то время, по предречению отеческому: «Спасай да спасет свою душу!» В письме № 172 Старец говорит: «Нам надобно, оставя европейские обычаи, возлюбить святую Русь, и каяться о прошедшем увлечении во оные, быть твердыми в православной вере, молиться Богу, приносить покаяние о прошедшем». В следующем письме он пишет: «Благодетельная Европа научила нас внешним художествам и наукам, а внутреннюю доброту отнимает, и колеблет православную веру; деньги к себе притягивает».

Подобное неодобрение старцем погони за европейскими обычаями и презрения обществом добрых нравов прежней Св. Руси, можно не раз встретить в письмах о. Макария.

Что касается до Алексея Степановича Хомякова, который неизвестно бывал ли в Оптиной Пустыни и во всяком случае не может считаться послушником Оптинских старцев, о нем, или о его мировоззрении не встречается никаких отзывов в старческих письмах.

Славянофилы относились отрицательно к византизму. Для Оптиной же Пустыни святые византийские служили базой и основой ея веры и идеологии. Киреевский, который был совершенно единомысленен со старцами и был одного духа с ними, принимал личное и деятельное участие в издательстве святоотеческой литературы, не может быть назван «славянофилом». Это доказывает незнание истории Оптиной Пустыни и ея значения.

Письма старца Макария вышли в двух книгах: 1) Собрание писем блаженныя памяти опт. старца иеросхимонаха Макария к монашествующим лицам. И приложение: Две статьи сост. старцем на основании Слова Божия и писаний св. отцов и его же выписки о смирении. Изд. Коз. Введ. Опт. Пуст. Москва 1862. 343 стр., и 2) Собрание писем блаж. памяти опт. старца иеросхимонаха Макария к мирским особам. Изд. Коз. Введ. Опт. Пуст. Москва 1862. 700 стр.

Мы ниже предлагаем читателю семь первых писем из последняго собрания, разобранных И. М. Концевичем незадолго до смерти.

Введение

«Будучи любознателен, будь и трудолюбив, ибо голое знание надымает человека» (Марк Подвижник).

В основу всякаго созидания надо класть правильное основание: от этого зависит доброкачественность и прочность творимаго.

Будь это постройка дома в мире материальном, или в сфере умственной приобретение знаний, творчество, или в духовной жизни внутреннее делание, одним словом, во всем, где происходит созидание, все зависит от основания, от фундамента, на котором оно строится. Дом может быть выстроен на камне или на песке; в последнем случае падение его бывает великое, как говорит нам Евангелие.

Мы имеем намерение изучать творения святых отцов, а в ближайшее время письма старца Макария, органически связанныя с этими творениями. Что же мы должны положить в основание нашего этого изучения?

Прежде всего мы должны дать себе ясный отчет в том, что такое представляют собою творения святых отцов. Кроме каноническаго и литургическаго богатства, в них заключен благодатный многовековой психологический опыт православных подвижников. На протяжении веков восточные аскеты при содействии благодати Святаго Духа в совершенстве изучили душу человека, законы ея жизни и путь к духовному ея восхождению. В их творениях разработан и указан правильный и единственный путь к высшему совершенству святости и Боговедению на все времена и для всех народов.

В этих творениях дивное единомыслие и все органически вытекает одно из другого. Святые отцы в благодати Святаго Духа говорили только истину, а потому авторитет их для нас должен быть абсолютным. Теперь разберем с каким настроением мы должны подойти к этому делу.

Господь говорит: «Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся» (Мф. 5,6). Здесь открывается нам закон познания высших духовных истин: целью познания должна быть истина ради самой истины, ради правды Божией в ней заключенной, ради желания ея и любви к ней; и тогда и только тогда, она будет открываться нам.

Но может быть и иной подход, когда истина уже не является целью самой по себе, но средством для иных целей.

В этом случае может быть много различных побуждений: и честолюбное стремление достигнуть успеха в жизни, и простое тщеславие — блеснуть богатством своих познаний; может быть и простое любопытство — нахватать побольше всяких сведении. Может быть много еще и иных побуждений.

Во всех этих случаях знание остается поверхностным, внешним; оно не проникает вглубь души и не приносит плода подобно приточному зерну, упавшему на каменистую почву, и может причинить только вред. Истинное познание правды Божией — Евангельских заповедей непременно влечет и к исполнению, а голое знание надымает человека» (Марк Подвижник, 4,7).

От такого поверхностнаго восприятия истины не спасает человека никакое его положение: он может быть и ученейшим богословом, и ректором духовной академии, и высоким иерархом в Церкви, и подвижником в монастыре, и так далее, не говоря уже о тех, кто живет всецело мирской жизнью.

Принимая это во внимание, мы не будем удивляться тому, что и богословы и иерархи впадали в ереси и учиняли расколы и смуты в Церкви, а прославленные подвижники впадали в прелесть (прельщение) и гибли.

Все это происходит от того, что «строители отвергают камень, который должен лечь во главу угла». Камень же Христос и заповеди Его! Пренебрежение заповедей Божиих ведет к остращенности; всякая же страсть, как дым, застилает умственный взор, и он не может уже постигать истину.

Самый разительный пример этого дает нам Евангелие в лице Иуды-предателя: даже исключительная близость к Спасителю, его апостольское звание не спасло его от гибели. Иуде, как и другим апостолам была дана власть творить чудеса, изгонять бесов; он был свидетелем безчисленных чудес и дивных деяний Самаго Господа; как апостол Иуда знал сокровенный смысл притчей и учения Христова, ему были открываемы тайны Царствия Божия. И, несмотря на все это, страсть сребролюбия осталась неисцельной; мало того, она возросла до таких чудовищных размеров, что даже подвигла Иуду на предательство своего Учителя.

Письма старца Макария

Первыя сорок писем относятся к одному лицу и охватывают собою период почти в 11 лет: с мая 1840–го года по январь 1851–го.

Это лицо молодой богатый помещик. Он служит чиновником, но не по нужде, а ради принесения пользы ближним. Он читает духовныя книги, стремится достигнуть безстрастия, но оно ему не дается: постоянныя «поползновения». Он унывает: «Увы мне! «Раб лукавый и ленивый есмь, и потому добыча ада и смерти»; «погибшее овча аз есмь».

В душе его смущение и борьба: он никак не может решить, какой избрать путь в жизни: идти ли в монастырь, или оставаться в миру. Затем заметен в переписке некоторый пробел, может быть, по интимности содержания писем получатель не решился предать их гласности, но возможно, что писем и вовсе не было вследствие личных встреч со старцем.

После этого уже иной период жизни: он женат. Умирает сын–первенец; следуют и другия скорби, и в духовной жизни затруднения и борьба.

По поводу всего этого духовный сын старца обращается к последнему за советом и утешением. Прозорливый старец видит его устроение, и дает совет, точно соответствующей нужде; но не от себя, не от своего мудрования, но от святых отцов, которых он знает в совершенстве. Прозорливость свою старец Макарий так искусно прикрывает, что очень легко ея и вовсе не заметить.

Семь писем Старца Макария к мирянину

Письмо 1

Приносимая Вами малая жертва — лампада, да будет благоприятна пред Богом.

Она только символ Вашего усердия, а не Ваших благих дел, о коих надобно иметь старание, дабы исправить сердце свое по заповедям Божиим, просите же на cиe Его помощи, потому что без Него не можем творить ничесоже (Иоан. XV, 5). Но диавол яко лев рыкающий кого поглотити» (1 Петр. V, 8) сопротивляется благому нашему произволению, ведет с нами брань и привлекает к страстям.

Когда же не успеет сего, то вводит во мнение о своих добродетелях — десными и шуими ратует воина Христова.

Несомненное оружие против него смирение. О нем всемерно должно иметь попечение, как при исправлениях, так и при наших немощах душевных.

Осуждение признак гордыни, также и гнев.

Желающие себя исправить, но побеждающиеся страстями, промыслительно искус сей приемлют, чтобы смиряли себя хотя бы невольно, и этим привлекли к себе Божию благодать.

Имейте и вы всегдашнее смирение, то и гнев вами не пообладает; побеждаясь же оным, не смушайтесь, но кайтесь и смиряйтесь, и с помощью Божией оный от вас отыдет.

Письмо 2

Предлагаю вам малое разсуждение не от моего скуднаго разума, но уповая на Бога разумов и Господа, дающаго слово и безсловесным к пользе людей Своих; от слова Его и от писаний Боговдохновенных отцев, кои после деятельной жизни, оставили нам в руководство свое учение».

Вера есть основание всех благ, и без веры невозможно угодити Господу (Евр. I, 6), она же и дар Божий (Марк. 15,16; Матф. 28, 1920).

Св. Ап. Иаков учит: «Кая польза, братие моя, аще веру кто глаголет имети, дел же не имать; еда может вера спасти его? Вера аще дел не имать мертва есть о себе… и якоже бо тело без духа мертво есть, тако и вера без дел мертва есть (Иак. 2, 14,1719, 21, 22, 24, 26).

К нашему спасению нужна не одна вера, но и дела. Слова Ап. Павла: «От дел закона не оправдится всяка плоть» (Рим. III, 20) относятся к ветхозаветным обрядовым делам, а не к новоблагодатным заповедям.

Мудрование же, что оправдание обретается одною верою, без дел, есть лютеранское, неправославное. Но кто на дела свои надеется даже при вере — заблуждается.

По крещении непременно нужно делание заповедей Божиих, коими сохраняется данная в крещении благодать и по мере успеяния в них умножается.

Преступая же заповеди, покаянием опять приобретаем благодать. И все это действуется чрез веру, а без веры и к делам покаяния не приступили бы. Везде вера и дела.

Но нельзя думать делами своими заслужить спасение: его доставляют нам заслуги Спасителя.

Должно делать, но не полагать на дела надежду. Полагать же на дела надежду — признак самонадеяния. Егда не подает нам Господь силы к исполнению добродетелей, но паче попускает на нас укрепиться страстям, чтобы мы познали свою немощь и смирились пред Богом, помня заповедь Божию: «Аще и сотворите вся повеленная вам, глаголите, яко раби неключимы есмы, еже должны бехом сотворити, сотворихом» (Лук. XVII, 10). Прочтите в Добротолюбии и у Марка Подвижника о мнящихся от дел оправдиться (4,17,1124).

Зная, что для спасения необходимы дела, и стремясь исполнять их, не находите в себе силы и побеждаясь страстями — смущаетесь и недоумеваете, что делать? Конечно, возложение надежды на Бога и на молитвы угождающих Ему много может помогать в деле нашего спасения, но смущение при поползновениях происходит от духовной гордости. Злые духи сопротивляются нашему спасению: супостат наш диавол яко лев рыкая, ходит, иский кого поглотити (1 Петр. V, 8).

«Будучи любознателен, будь и трудолюбив, ибо голое знание надмевает человека» (Марк. Подв. 4, 7).

«Несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тьмы века сего, к духовом злобы поднебесныя» (Ефес. 6, 12).

С такими то борцами боровшись, надобно на них оружие крепкое иметь, а оно есть смирение, которому они не могут противиться. А без онаго сражаясь с ними самонадеянно и гордо, всегда бываем побеждаемы. Для того Господь и попускаете нам падать, чтобы смирились (См. 58 слово Исаака Сирина; а также Добр. 4–ое, 7 и 46 слова Иоанна Карпафийскаго). «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс. 50,19) и «Близ Господь сокрушенным сердцем и смиренные духом спасет» (Пс. 33,19).

Письмо 3

Отсечение своей воли и непоставление своего разума (не полагаться на свой разум) есть первое средство к стяжанию смирения, а от онаго разсуждения раждается смирение. Но вы, только разсуждая об этом, возмущаетесь умом и сердцем, корень же сего есть самолюбие и гордость.

Вы до сих пор на своем мнении и разуме и своею волею основывали свое исправление и спасение; от того и силы ваши в противоборстве изнемогают, что по причине онаго самомнения имеет враг свободный и сильный к вам приступ. Что делается не разсуждая с повиновением, исполняется весьма легко и спокойно с пользою. (Как враг не терпит того, кто находится в покорении отеческом и какия совершает козни см. Добр. 4, Феодор. Эдесский, гл. 44).

Вы пишете: «Надобно меньше разсуждать, а стараться, чтобы мысли были заняты молитвою». Но вся ваша беда в том, что все это зная, не исполняете и при том еще чувствуете, что совершенно будете безответны на Страшном Суде. Если это последнее сильно на вас действует и смущает, то это козни вражии и плод гордости.

Вы, сознавая себя грешным, не должны отчаяваться, а больше смиряться и дивиться человеколюбию Божию, терпящему вас и ожидающему вашего обращения и покаяния. (См. И. Злат. О покаянии).

«Покаяние есть пластырь прегрешений, потребление беззаконий, отъятие слез, дерзновение к Богу, оружие на диавола, меч, главу его отсекающий, спасения надежда, отчаяния истребление. Оно человеку отверзает небо, оно в рай вводит, оно диавола одолевает.

Грешен ли ты? не отчаявайся… Оружие ваше против диавола неотчаяние ваше… Ежели во всяк день  согрешаешь, во всяк день  и каяться должен. Обветшал ли ты сегодня от греха? Обнови себя покаянием … Всю жизнь провел я во грехах, аще покаюся, буду ли спасен? Конечно, будешь!

Потому что с покаянием милость Божия сопряжена, а человеколюбие Божие безмерно, и благость Его изрещи неможно, ибо твоя злоба имеет меру, твой грех, каков бы ни был, есть грех человеческий, а милосердие Божие есть неизреченное; то и надейся, что оно одолеет злость твою; вообрази себе искру в море впадшую, может ли она устоять или являться? Сколь мала есть искра против моря, столь мал есть грех противу человеколюбия Божия. Паче же и не столький, но зело меньший поелику море хотя и велико есть, однако меру свою имеет, Божие же человеколюбие безпредельно». (См. также Добротолюбие, т. III, Петра Дамаскина.) «Вы просите научить вас стяжать дар молитвы. Это похоже на то, как бы у нищаго кто просил богатства. Я сознаю себя в сем отношении в весьма нищенском положении. Как же могу научить тому, чего сам не имею?» Но предлагаю о сем учение Св. Отцов.

Молиться мы должны по долгу нашему, по заповеди Божией и апостольской и учению Св. Отцов о всем; как то: о сохранении нас, о спасении нашем, о прощении грехов, о ближних наших и о прочем многом, но с великим смирением, и не искать в себе дара. Оный Сам Господь дарует, но достойным того, как пишет св. Исаак Сир., Слово 2:

«Яже Божия, само от себя приходит тебе неощущающу, но аще место будет чисто, а не скверно. Аще ли же зеница очесе души твоея чиста несть, да не посмееши воззрети на округ солнца, да не лишишися и самыя тоя зари, яже есть простая вера и смирение, и исповедание сердечное и малая дела, яже по силе твоей, и отвержен будеши во едино место мысленных, еже есть тма кромешная, внешняя от Бога, образ носящая ада, якоже он,  обезстудствовавыйся внити на брак в скверных ризах».

Макария В. (Сл. 1, №9) «Глава всякия добродетели и верх исправляемых дел есть непрестанное в молитве пребывание, чрез что и прочия добродетели испрошением у Бога ежедневно получати можем. Но если смиренномудрием, простодушием и благостью украшени не будем, образ молитвы ничтоже нас воспользует». И учит как должно надо пребывать в молитве: начать с того же, «во-первых, веровати Господу твердо, и предати всего себя глаголам заповедей Его, и отречься мира во всем, дабы ни в чем же из видимых вещей обращался ум и выну пребывати непоколебимо в молитвах, и не отчаяваться в ожидании Господня призрения и помощи на всякое время, предложение ума своего всегда в Нем имея (Сл. 1,13).

«Если же кто насилует себя в молитве, пока не получит дарования некоего от Бога; а к смиренномудрию, к любви, к кротости и к прочим добродетелям тем же образом насилия себе не творит, и леностью одержим есть, таковому хотя иногда по прошению его и дается благодать Божия: благ бо есть и милостив Бог, и просящим Его дает по их прошениям; но т. к. не приуготовил себе и не приобрел навыка к реченным добродетелям, то или погубляет благодать, или приемлет, и снова падает, или ничтоже преуспевает, впадая в высокоумие. Селение бо и покой Духа Святаго смиренномудрие есть, любовь и кротость и прочия заповеди Господни (Сл. 1,14).

«Если со смиренномудрием и любовию, простодушием же и благостью соединена не будет в нас молитва, то это не молитва, но только маска молитвы есть, ни единыя же пользы принести нам могущая» (Сл. 3, 5). Видите, какое должно быть приуготовление к молитве и ея прохождение и достижение ея дара. Разсмотрите же себя, на той ли степени вы стоите, и вашей ли меры достигнуть высоты такой добродетели, которой и удалившиеся из мира и все отвергшие не многие достигли.

Исаак Сирин говорит: «Якоже едва от тем человек един обретается исполнивый заповеди и законная мало недостаточне и достиг в чистоту души; тако един от тысящи обретается сподоблься достигнути со многим охранением в чистую молитву, и расторгнути предел сей и получити оно таинство. Зане же мнози и чистыя молитвы никако сподобившася, но мали к таинству же оному еже по оней и на об он пол достигнувый, едва обретается в роде и роде благодатию Божиею (Сл. 16) (Перевод: Как из многих тысяч едва находится один, исполнивший заповеди и все законное с малым недостатком и достигший душевной чистоты: так из тысячи разве один найдется при великой осторожности, сподобившийся достигнуть чистой молитвы, расторгнуть этот предел и приять оное таинство; потому что чистой молитвы никак не могли сподобиться многие: сподобились же весьма редкие; а достигшие того таинства, которое уже за сею молитвою, едва по благодати Божией, находятся и из рода в род (Стр. 69. Москва 1893 г. Серг. Посад). А о прежде времени желающих достигнуть в какое-либо дарование Св. Иоанн Лествичник пишет:

«Загляни в помышление неискусных послушников и обрящешь там мысль заблужденную: обрящешь в ней желание крайняго безмолвия, жесточайшаго пощения, неразвлекаемой от разных помыслов молитвы, совершеннаго славы суетныя отвержения, незабвенныя смертныя памяти, безпрестаннаго о грехах сокрушения, наикротчайшаго безгневия, глубокаго молчания и превосходнейшаго целомудрия. Они, при вступлении в иноческий подвиг, сих добродетелей, по особенному Божию промыслу не достигнув, напоследок в намерении своем обманувшись вовсе от него отпадают. Ибо враг внушает искать их прежде времени с тем, да по довольном в них обращении в настоящую пору оных не получат» (4 Степень).

Прочтите еще в Добротолюбии 1, Григ. Синаит 8 гл., с половины «простых убо»…. и «Те, о прелести», увидите, что память Божия или молитва умная выше всех деланий есть и какое бывает наказание дерзающим самочинно проходить ее.

Все это написал Вам не отводя вас от молитвы, но предлагая, как опасно искать дара ея прежде времени и самочинно, и выше своей меры. Видите какая бывает прелесть от сего, ибо:

«Чем кто о большем даре прилежит, тем большим усилием нападение чинит лукавый, почему и нужно пещись о плодах любви, смиренномудрия и прочих» (Макарий Великий, Слово 3, 2), а как думаю, вы сознаетесь в неимении еще смирения, то и опасно высоких искать.

Молитесь просто в определенное время количеством со смирением, от чего раждается и качество, понуждая себя к молитве, о чем пишет Св. Зосима: «Еже бо с нуждею молитися от произволения есть, а еже с покоем с от благодати есть» (Восторгнутые Класы. Беседы Св. Зосимы, стр. 166, 1848).

Св. Петр Дамаскин (Добр. 111, 2 книга, сл. 24): «даяй молитву молящемуся, сиречь молящемуся добре телесною молитвою, дает Бог умную молитву…»

Разсеянностью в молитве не надо смущаться, но смирять себя и окаевать, что может нас успокаивать, в чем Св. Иоанн Лествичник укрепляет, поучая: «Старайся всегда бродящия твои мысли собрать воедино. Бог не взыскивает того, чтобы ты во время молитвы совсем никаких не мог иметь других мыслей; не отчаявайся, будучи мыслями расхищаем, но благодушествуй, созывая всегда бродящие свои помыслы: никогда бо не быти расхищаему мыслями, единому ангелу свойственно» (Ст. 4).

Можно молиться и не в определенное время, а и всегда, но только, принимая меч сей против врагов, надо остерегаться, чтобы не обратить оный против себя, «не у пришедшу времени».

Хотя многие отцы пишут о молитве и действиях ея, но к тем, кто пришли в меру cегo, и по чину оную проходили; но между тем смотрите, какия делали и предосторожности, зная многое множество подсад вражиих, являемых в виде истины и прельщавших тех, кои дерзновенно приступают к сему священному, умному деланию, желающим и ищущим в себе дарование. Исаак Сир. говорит:

«Посему умоляю тебя, святый, да не входит тебе и на помысел это, но больше всего приобрети терпение для всего, что ни бывает с тобою, и в великом смирении и сокрушении сердца о том, что в нас и о помыслах наших, будем просить отпущения грехов своих и душевнаго смирения. «Одним из святых написано: «Кто не почитает себя грешником, того молитва не приемлется Господом». Если же скажешь, что некоторые отцы писали о том, что такое душевная чистота, что такое здравие, что такое безстраспе, то писали не с тем, чтобы нам с ожиданием домогаться этого прежде времени; ибо написано, что «не приидет царствие Божие с соблюдением» (Лук. 17, 20) ожидания. И в ком оказалось такое намерение, те приобрели себе гордость и падение; а мы область сердца приведем в устройство делами покаяния и житаем благоугодным Богу; Господне же приидет само собою, если место в сердце будет чисто и неосквернено. Чего же ищем с соблюдением, разумею Божии высокия дарования, то не одобряется Церковью Божией; и приемшие это приобретали себе гордость и падение, и то не признак того, что человек любит Бога, но душевная болезнь» (Исаак Сирин, Сл. 55, стр. 258, рус. изд.).

Кто прежде совершеннаго обучения в первой части — а именно, полнаго очищения сердца от страстей внешними подвигами и исполнением заповедей Божиих, стремится перейти ко второй части, т. е. уже умозрительной, ищет высоких духовных дарований, того постигает гнев Божии за то, что не умертвил прежде уды свои «яже на земли» (Кол. 3,5) терпеливым упражнением в делании крестнаго поношения, но дерзнул в уме своем возмечтать о славе крестной.

Другими словами, сначала Голгофа подвига, а потом уже слава Воскресения: утешение в молитве и высокие дарования.

И еще: «Всякаго человека, который прежде совершеннаго обучения в первой части, переходит к сей второй, привлекаемый ея сладостью, не говорю уже своею леностью, постигает гнев за то, что не умертвил прежде уды свои «яже на земли» (Кол. III, 5), т.е. не уврачевал немощи помыслов терпеливым упражнением в делании крестнаго поношения, но дерзнул в уме своем возмечтать о славе крестной» (Сл. 2, стр. 20, рус. пер.). Первая часть есть: «деяние, исполняемое действом яростной части души в претерпении скорбей плотских, очищающее страдательную часть души силою ревности; а вторую — видение, совершаемое тонким деланием ума и божественным приснопоучением и пребыванием в молитве и прочими».

Таково учение отцов, которых молитвами да поможет Вам Господь идти путем истинным, смиренным, непрелестным и получить спасение души.

Письмо 4

Упоминая о причащении св. Таин, говорите:

«Но если на мое окаянство назрит Господь, то едва ли и когда нибудь буду я допущен к причащению от источника безсмертия. Увы мне! раб лукавый и ленивый есмь, и потому добыча ада и смерти!»

Ответ:

Считать себя достойным — признак недостоинства. Василий Великий, Иоанн Златоусг говорят: «Вем, Господи, яко недостойне причащаюся»… «Несмь достоин, Господи, да внидеши под кров души моея»…

Письмо 5

«Однако не подобает нам отчаяваться (не сущим яко же быти подобает). Это зло, потому что ты этим согрешил, человек. Что же ты Бога прогневляешь, и от своего неразумия немощным вменявши Его. Разве не может спасти твою душу, сотворивший толикий мир ради тебя. Если же говоришь, что и это послужит мне к осуждению, как Его снисхождение, то покайся и приимет покаяние твое, якоже блуднаго и блудницы. Если же и этого не можеши, но по навыкновению согрешаеши, хотя бы этого и не хотел, то имей смирение, яко же мытарь, и довлеет и этого для спасения. Ибо непокаянне согрешающий и не отчаявающийся вынужден считать себя хуже всей твари и не дерзает осудити или укорити кого–либо, но больше дивится человеколюбию Божию, и благодарным к Благодетелю пребывает и иная многая благая имети может. Если и диаволу в согрешении повинуется, но ради страха Божия преслушает врага, понуждающаго его к отчаянию и от сего часть Божия есть». (1 Добр. Петр Дамаскин), и еще о том: «о еже яко велие благо есть истинное покаяние: если кто захочет, опять полагает начало покаянием. Пал ли, говорит, возстани; если снова пал, снова возстань, отнюдь не отчаявайся о своем спасении, если что–либо и будет. Не предавай себя волею врагу и довлеет тебе терпение cиé с самоукорением во спасение».

«Ты же отнюдь не отчаявайся, не ведая Божией помощи, может бо, что захочет сотворити, но уповай на Него и одно из сих сотворит тебе: или некиими искушениями, или другим образом, ими же Он весть, устроит твое исправление, или приимет твое терпение и смирение вместо делания, или иным образом, его же не веси, по упованию соделает человеколюбиво, чтобы спасти бездерзновенную твою душу; но только не оставляй Врача, т. к. за оставление люто потерпишь двойную смерть за неведение сокровеннаго Божьяго намерения».

Кажется, cиé должно вас возставить от рва отчаяния. Я напомнил Вам, что смущение Ваше происходит от духовной гордости. Св. Дорофей говорит: «Если страсть и досаждает нам, мы этим не должны смущаться, потому что это смущение происходит от безумия и превозношения, а также от неведения (незнания) своего устроения и от уклонения от труда, как сказали отцы» (Авва Дорофей).

Желаю вам умудряться в духовных бранях, познавать козни вражия, и более всего смиряться. Смирение есть сильнейшее оружие против врага и его стрел.

Да укрепит вас Господь на брани сей, и да увенчает в день  он, а теперь не ищите в себе воздаяний: смиренный не видит себя того достойным, а пред Богом велик.

Святые имели себя хуже всей твари в своих помыслах, а Бог их прославил.

Письмо 6

«Слава Богу, даровавшаго Вам с жизнью и возможность пользоваться благами оной. Чувствуя неисповедимую благость к щедротам Его, должны стараться, исполнением святых Его заповедей, стяжать любовь Его по слову святых уст Его: «Любяй Мя, заповеди Моя соблюдаете» (Иоан. XIV, 23).

Вы жалуетесь на недосуги, на волны житейскаго моря, и на невозможность, как бы следовало, заняться своею душею. Но в житейских волнах при общении с людьми дается нам средство к занятию своею душею, т. е. исполнению заповедей Божиих. Как же мы их исполним, не имея с людьми общения?

Вы еще не такой меры, чтобы могли вести жизнь совершенно отшельническую и уединенную и бороться с одними бесами или наслаждаться умозрением сокровенных таинств, об этом вы уже читали в 55–ом и 2–ом словах Исаака Сирина, а Иоанн Лествичник даже след безмолвия не позволяет видеть имеющему о себе мнение.

За исполнение заповедей Божиих должно много потерпеть от миpa, плоти и диавола, ибо «хотящии благочестно жити, гоними будут» (2 Тим. III, 12), говорит Апостол Павел, и «хотящий быти друг миpa, враг Божий бывает» (Иоан., IV, 4). «Мудрование плотское вражда на Бога есть» (Рим. VIII, 7). «Диавол же, яко лев рыкая, ходит, иский кого поглотити» (1 Петр. V, 8). Вот препятствия нам от сих 3–х врагов, к исполнению заповедей Божиих. Враги эти — мир, т. е. страсти, плоть наша и диавол.

Они и в монастыре противятся нам, но в монастыре меньше соблазнов, и в малолюдстве удобнее исполнить заповеди Божии (см. Авву Дорофея об отвержении миpa).

Но вы еще не находите себя в силах оставить житейския вещи. Что же вам делать? — Подражать св. Петру, утопавшему в волнах: Господи, спаси мя, погибаю (Me. XIV, 31) и св. Давиду вопиющему: скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду (Пс. 142, 8) и путь неправды отстави от мене (Пс. 118, 29).

Причина всех ваших поползновений гордость: отрасли ея — превозношение, о себе мнение, зазрение людей и осуждение их. Как бы мы ни старались делать добродетели, но при сих действиях они мрачны и не приносят пользу, потому что они–то и суть преступление и сопротивление воле Божией.

Учение Господа и самая жизнь есть кротость и смирение; чему и заповедал нам поучаться от Него. Всех наших зол причина гордость, а всех благ ходатай смирение!

Если даже при исполнении благих дел должны мы иметь сердце сокрушенно и смиренно и дух сокрушен, коих Бог не уничижит (Пс. 50,19), кольми же паче в нищете нашего устроения должны повергать себя в бездну смирения.

Читайте отеческия книги, но более деятельныя, потому что при вашем устроении умозрительныя могут принести больше вреда, чем пользы. А из деятельных вы будете познавать свою немощь и смирять свое сердце, и тогда Бог призрит на вас и пошлет Свою помощь к исполнению Его воли.

А то хоть весь разум Писания будете иметь, но с самомнением никакой пользы не обрящете. Ибо враг умеет строить подсады и прельщать таковых мнимым утешением, как он является и во образе Ангела светла (2 Кор. 11,14), так и в мысленных и душевных деланиях производит свои действия, от которых да избавит Вас Господь (I Тим. 2, 4).

Господь печется о тварях Своих и промышляет по премудрому Своему промыслу и предведению, кого наказует, и кого награждает. Судьбы Его нам непостижимы.

Письмо 7

Вы пишете, что при чтении духовных книг вы приходите в уныние, чрез то, что понуждая себя на пост, бдение, молитву, думаете, что делаете это, сами не зная для чего, а надо делать это из любви к Богу, а этой любви в себе не ощущаете. Когда мысль сия отходит, и занимает другая, и страсти одна другой передают ваше бедное сердце, и просите моего совета.

Ответ: Чтение отеческих книг очень нужно и полезно к познанию воли Божией, ибо отцы исполнили Слово Божие, переданное нам в Писаний и прошли его деятельной жизнью и оставили пример в своих учениях. Если вы читаете только слово Божие, не читая отцов, то, не зная образа жизни и борьбы, думаете, что можете его исполнить и не смиряетесь.

А читая отцов, вы стремитесь исполнить написанное, но не достигая их меры, познаете свою немощь и смиряетесь и получаете милость Божию, которая особенно на смиренных простирается.

В Отечнике написано:

«Брат вопроси старца, глаголя: что сотворю, яко чту писания отец и не творю? Отвеща старец: Чтя словеса отеческия и не творя, смиряется и получает милость Божию, а не чтя не смиряется и не получает милости Божией».

Посему не малая польза читать деятельныя их поучения.

Исполняемыя вами телесныя делания, «сами не зная для чего» — неверно, а совершаете это из любви к Богу, но несовершенной, но как зародыий малый в сердце имея, от веры происходящей.

Читая слово Божие и примеры жизни отцов, победивших страсти и достигших любви Божией, веруем сему и понуждаемся исполнять прежде деяния телесныя и показать делом любовь к ближнему.

Когда совершаем это правильно, со смирением, то переходим к видению, получаем душевное утешение и любовь Божия (к Богу) показывается нам явственней.

Глава 8. И. В. Киреевский (1806–1856)

Ивану Васильевичу Киреевскому одновременно со старцем Макарием принадлежит инициатива великаго предприятия — издания Святоотеческих писаний Благодаря этому начинанию, и смогло произойти снабжение этими книгами академии, семинарии, правящих епископов, ректоров и инспекторов и чтение этой доселе недоступной аскетической литературы могло стать доступным монашествующим и всем духовнонастроенным русским людям. Истина Православия возсияла, утвердилась и укрепилась в противовес западным книгам ложнаго направления. Явление миру этих рукописей — событие не поддающееся оценке простыми словами. Другая заслуга Киреевскаго, как признано в истории русской философии это положенное им начало независимой мысли в русской философии и, как утверждает проф. Н. О. Лосский, Киреевский и Хомяков «хотя не выработали системы в философии, но они установили духовное философское движение, которое составляет самое оригинальное и ценное достижение в русской мысли» (Н. О. Лосский. Лондон, 1952 г., стр. 13 (по английски).

Основное положение философии Киреевскаго было следующее: «Учение о Святой Троице не потому только привлекает ум, что является ему, как высшее средоточие всех святых истин, нам откровением сообщенных, но и потому еще, что, занимаясь сочинением о философии, я дошел до того убеждения, что направление философии зависит в первом начале своем от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице» (Пол. собр. соч. И. В. Киреевскаго, том И, стр. 100, Москва 1861).

Иван Васильевич Киреевский был сыном прекрасных русских людей. Его отец, Василий Иванович, секунд–майор гвардии, был крупным помещиком, владельцем села Долбино, в 40 верстах от Оптиной Пустыни. Он отличался необыкновенной добротой. То была истинная, горячая любовь к людям, готовая всегда делите чужое горе, помогать чужой нужде. Всю свою недолгую жизнь В. И. положил на дела милосердия. В 1812 г. он приехал в Орел, близ котораго у него была деревня, и оба свои дома — городской и деревенский, отдал под больницы для раненых, приютив, кроме того, многия семейства, бежавшия от неприятеля со Смоленской дороги. Он сам ходил за больными, заразился тифом и умер в Орле 1–го ноября 1812 г. в день  безсребренников Косьмы и Дамиана, исполнив до конца заповедь Христову.

При всей своей добродетели В. И. был большой оригинал: он был англофил, занимался химией и медициной, сочинения Вольтера он покупал и сжигал. Любил читать лежа на полу и мало заботился о своей внешности. Когда они жили в Москве из за родов его молоденькой жены, он целыми днями пропадал в книжных лавках, оставляя по разсеянности жену без денег, не знавшую как накормите многочисленную дворню.

Своих крепостных крестьян он наказывал не иначе, как ставил их на поклоны. То же он делал по отношению городских чиновников, когда исправлял должность судьи по выборам. «Нерадение в должности — вина перед Богом», говорил он.

Его жена, Авдотья Петровна, рожденная Юшкова, была родовитой дворянкой, культурной и образованной. Если он представлял тип моральный, то она — тип эстетический. Одаренная литературным дарованием, она писала, переводила. Любила цветы, поэзию, живопись и сама рисовала. Она помогала Жуковскому в переводах. С ним ее соединяло родство: она была дочерью его старшей сводной сестры — крестной его матери и отчасти его воспитательницы и была подругой детства Жуковскаго. Овдовев и выйдя за Елагина, она создала в своем московском доме знаменитый салон, где объединялись для обмена мыслей все выдающаяся и замечательныя лица. Это продолжалось многия десятки лет, вплоть до ея смерти.

После смерти Василия Ивановича Киреевскаго, Жуковский прожил более года у своей племянницы. Его личность оставила глубокий след в душе осиротевшаго отрока — Вани. Близость между ними сохранилась на всю жизнь.

Отчим — Елагин, дал прекрасное образование своим пасынкам. Они основательно изучили математику, языки — французский и немецкий и перечитали множество книг по словесности, истории, философии из библиотеки, собранной их отцом. В 1822 г. вся семья для окончания их учения переехала в Москву, где профессора университета давали им частные уроки. Кроме того, Иван слушал публичныя лекции по природоведению, читанныя М. Г. Павловым, последователем Шеллинга. Товарищем его по учению был А. И. Кошелев. В это время братья Киреевские выучились английскому языку и древним языкам. Но знание таковых было не столь велико, так что Иван Васильевич доучивался впоследствии, когда начались в Оптиной Пустыни переводы св. Отцов, в чем он принимал деятельное участие. Вскоре Киреевский сдал государственный экзамен, как тогда говорилось, «при комитете» и поступил на службу в Архив Иностранной Коллегии.

Первое литературное выступление Киреевскаго началось с статьи о Пушкине в «Московском Вестнике» в 1828 г. под заглавием «Нечто о характере поэзии Пушкина». Статья его была едва ли не первою в России попыткою критики серьезной и строго художественной, вызвавшей одобрение Жуковскаго. В следующем 1829 г. он напечатал в альманахе Максимовича «Денница» «Обозрение Русской Словесности за 1829 год».

В том же году, сделав предложение Н. П. Арбениной и получив отказ, он заболел и поехал доучиваться заграницу, где слушал лекции в Берлине и Мюнхене по богословию, философии и истории. В числе профессоров были Гегель и Шеллинг, с которыми он лично познакомился. Вернувшись через год на родину, он издает журнал «Европеец». Вышло два номера. Журнал был самый благонамеренный, но был заподозрен правительством в скрытой революционной пропаганде. Жуковский едва спас И. В. от административной высылки. С тех пор на Киреевскаго легла черная тень подозрения в неблагонадежности, которая в течение всей его жизни не дала ему возможности проявлять свои таланты и силы. В 1834 г. он женится, наконец, на любимой им девушке.

После женитьбы Киреевский в течение 12 лет своей жизни в Долбине ограничил свою общественную деятельность исполнением обязанности почетнаго смотрителя Белевскаго народнаго училища, добросовестно относясь к этому делу. Эта жизнь в деревенской тиши казалась одному недоброжелательному «биографу» каким то сном и бездействием. Но эти годы для него не были потерянными, они прошли в духовном и умственном самоуглублеши. Если в юные годы он верил в европейский прогресс и был западником (журнал «Европеец»), то теперь его мировоззрение круто изменилось. Иван Васильевич стал самим собой, тем «Киреевским», образ котораго запечатлен в истории нашей духовной культуры. Годы, проведенные в чтении научных книг расширили его познания. В сороковых годах он делает попытку вновь выступить на арену общественной деятельности, но опять неудачно. Он ищет кафедры при Московском Университете и получает отказ.

Желание высказать вполне созревшия и глубоко продуманныя в деревенской тиши философския убеждения в нем было, однако, настолько настойчиво, что он решается взяться за редактирование журнала «Москвитянин», издаваемаго Погодиным (1844 г.). Цензура и тяжелый характер издателя, впрочем, заставляют И. В. К. отказаться от этого дела после трех первых книжек журнала.

Здесь надо сказать несколько слов по поводу тех воздействий, которыя способствовали и помогли окончательному образованно мировоззрения Ивана Васильевича. С одной стороны то был брат его Петр Васильевич, с которым его соединяла самая тесная дружба, а с другой–его жена Наталья Петровна.

Петр Васильевич был борцом за сохранение черт русскости в русских людях. В этом был весь смысл его существования — личной жизни у него не было. Он был собирателем древних духовных стихов и народных песен. Поэт Языков называл его: «Великий печальник древней Руси» и «Своенародности подвижник просвещенный».

«Полнота национальной жизни может быть только там», говорит Петр Киреевский, «где уважено предание и где простор преданию, следовательно и простор жизни»… Всякое «подражание уже средоточит безжизненность. Что живо, то самобытно. Чем полнее существо человека, тем лицо его выразительнее, не похоже на других. То, что называется общечеловеческой физиономией, значит не что иное, как одно лицо со всеми, т. е. физиономия пошлая». Из этого видно, как глубоко сознавал П. В. К. важность сохранения русскими людьми своего своеобразия, своих отличительных черт, чтобы не быть «на одно лицо со всеми» и не утратите своего национальнаго характера. Он глубоко сознавал, какая тяжелая травма была нанесена полтора века перед этим всему русскому народу в внезапной и насильственной европеизация всего его быта.

Мысли Петра Васильевича не прошли даром для его старшаго брата. Что касается религиознаго отношения, здесь было влияние Наталии Петровны. Иван Киреевский никогда не был неверующим. Еще в бытность в Германия в 1830 г. он советует в письме своей сестре, чтобы она ежедневно читала Евангелие. Но, будучи христианином, Иван Васильевич не был православным церковником. Он был далек от Церкви, как почти и вся среда тогдашняго передового образованнаго общества. Другое дело была его супруга — духовная дочь о. Филарета Новоспасскаго. Она в юности ездила в Саровскую Пустынь и имела общение с преп. Серафимом. Поэтому Наместник Троицкой Лавры, архимандрит Антоний, в своем письме к ней именует ее «сестрой». Встреча с о. Филаретом Новоспасским была решающим моментом в жизни Киреевскаго: он стал его преданным духовным сыном. Но дни жизни старца были уже сочтены. После его кончины, старцем четы Киреевских стал о. Макарий Оптинский. Киреевский пишет своему другу Кошелеву: «Существеннее всяких книг и всякаго мышления, найти святаго православнаго старца, который бы мог быть твоим руководителем, которому ты бы мог сообщать каждую мысль свою и услышать о ней не его мнение, более или менее умное, но суждение св. Отцов». Такое исключительное счастье он имел в лице о. Макария!

Из всех мирских лиц, перебывавших в Оптиной Пустыни, Киреевский ближе всех других подошел к ея духу и понял, как никто иной, ея значение, как духовной вершины, где сошлись и высший духовный подвиг внутренняго делания, венчаемой изобилием благодати даров стяжания Святаго Духа и одновременно служение миру во всей полноте, как в его духовных, так и житейских нуждах. Он видел в Оптиной претворение в жизнь мудрости святоотеческой. Будучи философом, он почувствовал, что и высшее познание истины связано с цельностью духа, с возстановленной гармонией всех духовных сил человека. Но это возстановление достигается внутренним подвигом, духовным деланием. И Киреевский в своих философских изследованиях, а именно в учении о познании (гносеология) указал на внутреннюю зависимость (функцюнальную связь) познавательных способностей человека от духовнаго подвига, претворяющаго естественное, низшее состояние сил человека в духовный высший разум (связал философию с аскетикой)… При своем служении делу оптинскаго издательства Иван Васильевич имел возможность в совершенстве изучить святоотеческую литературу, а ранее, получив прекрасное домашнее философское образование и еще дополнив его во время пребывания в Германии, он таким образом был также в совершенстве знаком и с западной культурой. В его лице встретились западная философская традиция с традицией Восточной Церкви. Чем же разрешилась эта встреча двух враждебных начал? Ответ на этот вопрос дает статья «О характере просвещения Европы по его отношению к просвещению России», напечатанная в 1852 г. в «Московском Сборнике», издаваемом славянофильским кружком. Эта статья навлекла цензурное запрещение на сборник; но ничего антиправительственнаго в ней не было. Смысл статьи таков:

Будучи выученником Запада, зная его в совершенстве, он сурово критикуете его культуру. Запад зашел в духовный тупик. Духовная болезнь западной культуры — это «торжество рационализма». В этом ея сущность, как свидетельствует проф. В. Зенековский: «Обвинение в рацИонализме всего Запада возникло еще в XVIII в. на Западе же, как во Франции, так и в Германия» (Прот. В. В. Зенековский. Ист. Русск. Философии. Том ИИ, стр. 200. Париж). Киреевский об этой болезни Запада говорит подробно: «Европейское просвещение достигло ныне полнаго развитая, но результатом этой полноты было почти всеобщее чувство недовольства и обманутой надежды. Самое торжество европейскаго ума обнаружило односторонность коренных его стремлений. Жизнь была лишена своего существеннаго смысла» (Киреевский. Т. II. Москва 1861).

«Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самаго начала своего развитая, так что его собственныя коренныя начала, из которых оно выросло (т. е. христианство), сделалось для него посторонними и чужими, а прямой его собственностью оказался этот самый, разрушивший его, анализе, этот самодвижущшся ноже разума, этот силлогизме, не признающий ничего, кроме себя и личнаго опыта, этот самовластный разсудок, эта логическая деятельность, отрешенная от всех познавательных сил человека» (II, 232). Но «Запад, как и Восток, изначала жил верой, но произошло повреждение в самой вере, когда Риме поставил силлогизмы выше сознания всего христианства» (II, 285). Киреевский показал, что из этого повреждения «развилась сперва схоластическая философия вне веры, потом реформация в вере и, наконец, философия вне веры» (II, 284). Западная Церковь подменила внутренний авторитет истины внешним авторитетом иерархии (когда самовольно, без согласия с Востоком изменила символе веры), что «привело к … рационализму, т. е. торжеству автономнаго разума», «повлекшему неизбежно распаде духовной цельности. Раздвоение и разсудочность  — последнее выражение западной культуры».

Запад просмотрел восточную мудрость. Его ученые до тонкости изучили все философии с древнейших времен: египетскую, персидскую, китайскую, индусскую и т. д. Но мистика православнаго Востока для них была закрыта. Мы же унаследовали от Византии сокровища этой духовной мудрости, заключенной в творениях св. отцов. И наша историческая задача была построить на богатом Византийском наследии новую духовную культуру, которая бы оплодотворила весь мир. Киреевский поставил проблему во всей ея полноте. Он указывает, что русская философия должна строиться на «глубоком, живом и чистом любомудрии святых отцов, представляющих зародыши высшаго философскаго начала» (ИИ, 332). «Путе русской философии лежит не в отрицании западной мысли, а в воспитании ея тем, что раскрывается в высшем знании, где достигается вновь целостность духа, утерянная в грехопадении, но возстановленная в христианстве, а затем ущербленная в западном христианстве торжеством логическаго мышления».

Статья Киреевскаго, как сказано, была напечатана в славянофильском «Московском Сборнике» и, хотя сам Иван Васильевич, отойдя от западников, очутился в окружении славянофилов, из которых Хомяков и особенно Кошелев, были его близкими друзьями, но тем не менее на наш взгляд, причисление Киреевскаго к «ранним славянофилам» является ошибкой. Во всем собрании его сочинений нет ни единаго слова, дающаго право на такое наименование. Он боролся, как и его брат, за сохранение черт русской самобытности. Ему, подобно К. Н. Леонтьеву, дороги Византийские наши корни, на которых основано Православие. В той же статье им сказано: «Учения Св. Отцев Православной Церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе с первым благовестом христианскаго колокола, под их руководством сложился и воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русскаго быта» (О харак. проев. Европы. Полн. Собр. Соч. т. ИИ, стр. 259. Москва 1861 г). А в более ранней статье («Ответ Хомякову», 1838), он пишет: «Эти отшельники, из роскошной жизни уходившие в леса, в недоступных ущельях, изучившие писания глубочайших мудрецов христианской Греции, и выходившие оттуда учить народ, их понимавший». Это созвучно словам К. Н. Леонтьева: «Византийский дух, византийския начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникает насквозь великорусский общественный организм. Им обязана Русь своим прошлым»… (Византизм и славянство). Неудивительно, что западники считали Киреевскаго славянофилом по недоразумению. «Я от всей души уважаю Киреевскаго», пишет Грановский, «несмотря на совершенную противоположность наших убеждений. В них так много святости, прямоты, веры, как я не видел ни в ком». Герцен с грустью выразился по поводу Киреевскаго: «Между нами были церковныя стены»… Братья Киреевские не примыкали всецело ни к одному из существовавших тогда идеологических течений. Об этом свидетельствует тот же Герцен: «Совершенной близости у него (И. В. К.) не было ни с его друзьями, ни с нами. Возле него стоят его брат и друг Петр. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастье, появлялись оба брата на беседы и сходки». Печаль эта понятна: ни тогда, ни после Киреевскаго не были должным образом понятны и оценены. Они до сих пор ждут своего безпристрастнаго изследователя… Оба они желали обновления национальной жизни. «Что такое национальная жизнь?» - спрашивает Петр Киреевский — «она, как и все живое, неуловима ни в какия формулы. Предание нужно».

Это предание понималось ими, как закрепление подлинной русской культуры и преображение ея духом Православия.

В 1856 г. в славянофильском сборнике «Русская Беседа» вышла в свет последняя статья Киреевскаго: «О возможности и необходимости новых начал для философии». Это и была та статья, которая положила начало независимой мысли в русской философии.

Поэт Хомяков посвятил И. В. К. еще в 1848 г. следующие стихи:

«Ты сказал нам:
«За волною Ваших мысленных морей
Есть земля — над той землею
Блещет дивной красотою
Новой мысли эмпирей.
Распусти-ж твой парус белый
Лебединое крыло,
Где тебе, наш путник смелый,
Солнце новое взошло.
И с богатством многоценным
Возвратися снова к нам,
Дай покой душам смятенным.
Крепост волям утомленным
Пищу алчущим сердцам».

Через несколько месяцеве после выхода в свет этой статьи последовала неожиданная кончина (11–го июня 1856 г.) ея автора. Иван Васильевич умер от холеры в Петербурге, куда он поехал навестить своего сына, окончившаго лицей. Смерть его сильно потрясла всех его близко знавших. Петр Васильевич умер в том же году.

Французский писатель Грасье, биограф Хомякова, заканчиваете свою книгу такими словами: «Он, также, как Иван Киреевский, скончался внезапно от холеры, также, как и он оставил неоконченным труд им унаследованный, и эта двойная судьба, прерванная тем же случаем, в преследовали той же цели, — должна была бы показать, что истинное величие человека состоит скорее в искании, чем в нахождении, более в попытках, чем в завершении, более в начинании, чем в окончании. Забота о дальнейшем — дело самаго Хозяина. И это должно служить утешением доброму труженику, который отходить, чтобы заснуте в мире» (A. Gratieux. A. S. Khomiakov et le movement Slavophile des Hommes. Paris, 1939, p. 194).

Тело Ивана Васильевича Киреевскаго было погребено в Оптиной Пустыни в скиту у ног могилы старца Льва. Узнав об этом, митрополит Филарет оценил ту великую честь, какая была оказана Оптиной Пустынью ея преданному сыну.

На могильном памятнике И. В. К. выгравировано: «Узрят кончину премудраго и не разумеют, что усовети о нем Господь. Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же яко не инако одержу, аще не Господь дает, приидох ко Господу» (Прем. 8. 2, 21).

Антропология и гносеология философии Киреевскаго

(Это учение должно быть рассматриваемо в связи с аскетикой, как имеющее непосредственное отношение к ней, связывающее ее с философией и утверждающее вековечное значение аскетическаго подвига).

В своем учении о душе Киреевский указываете на ея иерархический строй. В основу учения он кладет «исконный христианский антропологический дуализм» (Прот. В. Зенековский, том 1, стр. 222, различение «внешняго» и «внутренняго» человека. Он различаете, выражаясь современными психологическими терминами, «эмпирическую сферу души» с ея многочисленными функциями от ея глубинной сферы, лежащей ниже порога сознания, центральное средоточие которой можно назвать «глубинным Я». Это те силы духа, которыя отодвинуты внутрь человека (за порог сознания), грехом, и благодаря чему, нарушена та исконная цельность, в которой таится корень индивидуальности и ея своеобразие.

Эти силы, этот внутренний человек, закрыть от сознания властью греха. Преодолением греха и «собиранием» сил души надо стремится связать эмпирическую сферу с глубинным центром, этим «внутренним средоточием», подчиняя ему эту сферу. «Главный характер верующаго мышления», говорит Киреевский в этом замечательном отрывке, «заключается в стремлении собрать все силы души в одну силу; надо отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство, и совесть, прекрасное и истинное, удивительное и желаемое, справедливое и милосердное, и весь объем ума сливаются в одно живое единство и, таким образом, восстанавливается существенная личность человека в ея первозданной неделимости» (ИИ, 337). В этой возстановленной цельности сил иерархический примат принадлежит моральной сфере, от здоровья которой зависит здоровье всех других сторон, или свойств души. Основное положение в своем учении о познании (гносеология) Киреевский выражает так: «Тот смысл, которым человек понимает Божественное, служит ему к разумению истины вообще» (ИИ, 306). Другими словами, — «познание реальности есть функция Богопознания».

Это чрезвычайной важности свойство познавательной способности души лежит в основе гносеологических построений Киреевскаго и дает ключ к разумению последних. «В основной глубине человеческаго разума, в самой природе его, заложена возможность сознания его коренных отношений к Богу» (ИИ 322), т. е. к вере. Вера, Богопознание — это есть глубокое таинственное единение не только духа человека, но и всей его личности в ея цельности с Богом — этой высшей единственно истинной реальности.

Подобно этому и познание реальности вторичной, тварной должно касаться не только одного разума, но и «всем существом своим в его целом приобщаться реальности». Глубина познания «овладение реальностью», той истиной, которая в ней скрыта, совершается не одним умственным познанием, но «свечением смысла, его осуществлением во внутреннем средоточии человека». Это возможно только в цельности духа, собранности всех его сил.

Но в грехопадении строй души поврежден, и хотя ущерблена также и вера и отодвинута вглубь души, но ей все же осталась присуща та сила, которая может возстановить утерянную цельность духа и в той мере, в какой вера сохранилась во внутреннем средоточии духа, она восполняет естественную работу ума и «вразумляет ум, что он отклонился от своей первоестественной цельности, и этим вразумлением побуждает к возвращению на степень высшей деятельности», т. е. подняться выше своего «естественнаго» состояния. «Ибо православноверующий знает, что для цельности истины нужна цельность разума и искание этой цельности составляет постоянную задачу его мышления» (II, 311) … «Таким образом, в мышлении верующаго происходит двойная работа: следя за развитием своего разумения, он вместе с тем следите и за самым способом своего мышления» (II, 312) (контролирует правильность его деятельности), «постоянно стремясь возвысите разум до того уровня, на котором бы он мог сочувствовать вере» (II, 312), и благодаря этому, поврежденность нашего ума по причине распада цельности восполняется тем, что вносит в наш дух вера. Здесь нет места насилию над разумом, которое подрывало бы его свободу и творческия силы, но возведение разума с низшей ступени на высшую.

«Живыя истины не те, которыя составляют мертвый капитал в уме человека, которыя лежать на поверхности его ума и могут приобретаться внешним учением, но те, которыя зажигают душу, которыя могут гореть и погаснуть, которыя дают жизнь жизни, которыя сохраняются в тайне сердечной и по природе своей не могут быть явными общими для всех, ибо, выражаясь в словах, остаются незамеченными, выражаясь в делах, остаются непонятными для тех, кто не испытал их непосредственнаго соприкосновения». Познание истины должно быть пребыванием в истине, т. е. делом не одного лишь ума, а всей жизни. Знание «живое» приобретается по мере внутренняго стремления к нравственной высоте и цельности и исчезает вместе с этим стремлением, оставляя в душе одну наружность своей формы». Таким образом, «духовное просвещение» в противоположность логическому знанию связано с нравственным состоянием души и потому требует подвига и нравственнаго напряжения. «Его можно погасите в себе, если не поддерживать постоянно того огня, которым оно загорелось» (ИИ, 327). Одно лишь отвлеченное познание влечет за собой «отрыв от реальности» и обращает самого человека в «отвлеченное существо» (ИИ, 305). Разрыв с реальностью начинается в области веры: заболевание духа, распад его сил, отражается прежде всего в области веры и вызывает как следствие возникновение «отвлеченнаго мышления». «Логическое мышление отделенное от других познавательных сил, составляет естественный характер ума отпадшаго от своей цельности» (И, 276). Это отпадение разума вызывает и утерю высшей познавательной способности связанной с верой, и «естественный разум» неизбежно опускается ниже своего первоестественнаго уровня». Разрыв с духовными силами, эта «аморальность» западнаго просвещения, сообщает ему своеобразную устойчивость, тогда как знать духовное по природе своей динамично, как непосредственно зависящее от все время меняющагося состояния моральной сферы.

Таким образом, Киреевский разрешает основную проблему в гносеологии — согласования веры и разума. Как уже говорилось, вдохновения свои он черпал у святых отцов. Приведем их учение о степенях разума в изложениии св. Димитрия Ростовскаго, чтобы еще полнее осветите это учение о познании.

§ 1. Разум невозделанный и долгим временем не очищенный, есть разум неразумный — неправый и неистинный разум. В разум бывает различие, как и во всех внешних вещах. Бывает разум совершенный — духовный, бывает разум посредственный — душевный, бывает и разум весьма грубый — плотский. § 2. Кто не позаботится самолично пройти тесным путем Евангельским, и будет иметь небрежение об очищении ума, — тот слеп душею, хотя бы и всю внешнюю мудрость изучил, он держится только буквы убивающей, а оживляющаго духа не принимает. § 3. Правый и истинный разум не может быть удобно углублен в душу, без великаго и долговременнаго труда и подвига, а насколько умерщвляется похоть, настолько возрастаете и процветает истинный разум. Но подвиг у всех должен быть сугубый, состоящий из внешняго труда и умнаго делания: один без другого не совершается. § 4. Все те, которые научились внешнему наставлению, о внутреннем же духовном делании — о просвещеии и очищении разума вознерадели, — совершенно обезумели, развратились различными страстями, или впали в пагубныя ереси». «Не искусиша, не познаша Бога имети в своем разуме, сего ради предаде их Бог в неискусен ум, творити неподобная» (Рим. 1, 28). § 9. Ум, будучи очищен и просвещен, может разуметь все внешнее и внутреннее, ибо он духовен, и судит обо всем, а о нем самом судить никто не может (И Кор. 2,15) (Дух. Алфавите свят. Димитрия Рост. Москва 1909 г., стр. 38–43).

Философия это наука о познати истины. Но истина лишь одна. «Аз есмь Путь, Истина и Животе», говорит Господь (Иоан. XIV, 6). Этот путь и для философской мысли единственный, кто идете иным — «прелазит инуде».

Нагруженный верблюд только на коленях с трудом мог протискиваться сквозь низкия, тесныя Иерусалимския врата, именуемыя «Игольныя уши», но еще труднее, несмотря на все усилия, мыслителю, богатящемуся «лжеименным разумом» (1Тим. VI, 20) войти в Царствие Божие истины и духовной свободы: «Господь есть Дух, а где Дух, там свобода» (2 Кор. III, 17). «Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики и познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан. VIII, 31–32).

Основываясь на законе динамичности знания по причине его органической связи с духовной сферой, Киреевский предполагаете, что и упадок «самобытной русской образованности», хотя произошел и при неблагоприятных внешних условиях, но и «не без внутренней вины человека». «Стремление к внешней формальности, которое мы замечаем в русских раскольниках, дает повод думать, что в первоначальном направлении русской образованности произошло некоторое ослабление еще прежде петровскаго переворота» (ИИ, 327). Здесь важно отметить, что начало упадка Киреевский относит к XV и XVI векам, что совпадаете с началом упадка духовнаго делания, согласно и нашему изследованию.

Итак, Киреевский положил начало новой одухотворенной философии «цельности духа», которая могла бы стать основанием для развитая самобытной русской культуры.

В его лице русское самосознание достигаете уже своего полнаго раскрытая. Русская мысль освобождается от многовекового плена чуждых ей начале, выходит на самостоятельный исконный путь, обращаясь к истокам своего возникновения. Она возвращается в «отчий дом». Но Киреевский не успел совершить задуманный им труд  — написать философию, он положил лишь ея основание и указал путь. Смерть унесла его в расцвете его силе. Он погребен в Оптиной Пустыни рядом со старцем Львом. Старец Макарий лег здесь же вскоре. Все, что совершалось в Оптиной, имеете таинственный смысле. Сам Митрополите Филарете удивился, какой чести удостоился Киреевский (Жизнь К–го была подтверждением его учения. «Сердце, исполненное нежности и любви, говорит о нем близко его знавший Хомяков, ум, обогащенный всем просвещением современной нам эпохи, прозрачная чистота кроткой и беззлобной души, какая–то особенная мягкость чувства, дававшая особенную прелесть разговору, горячее стремление к истине, необычайная тонкость в диалектике в споре, сопряженная с самою добросовестною уступчивостью, когда противник был прав, и с какой-то нежною пощадою, когда слабость противника была явною, тихая веселость, всегда готовая на безобидную шутку, врожденное отвращение от всего грубаго и оскорбительнаго в жизни, в выражении мысли, или в отношениях к другим людям, верность и преданность в дружбе, готовность всегда прощать врагам и мириться с ними искренно, глубокая ненависть к пороку и крайнее снисхождение в суде о порочных людях, наконец, безукоризненное благородство, не только не допускавшее ни пятна, ни подозрения на себя, но искренно страдавшее от всякаго неблагородства, замеченнаго в других людях, таковы были редкия и неоцененныя качества И. В. Киреевскаго»… (Русский Биограф. Словарь. СПБ. 1897, стр. 695.). Писатели и философы следующаго поколения, хотя и посещали Оптину, но подлиннаго ея духа уже не охватывали.

Могло казаться, что продолжателем дела Киреевскаго был В. Соловьев. И, действительно, в своей магистерской диссертации «Кризис западной философии» он взял у Киреевскаго целиком его мировоззрение: «синтез философии и религии, взгляд на западную философию, как на развитие рационализма, идеи о цельности жизни, о метафизическом познании. Но он исключил все русские мессианске мотивы и западной мысли противоставил не русское православие, а туманныя умозрения (не христианскаго) Востока». И в дальнейшем творчестве Вл. Соловьев остается не только вне «любомудрия св. Отцов», но и вне православия: он мнил себя выше исповедных разделений и говорил о себе, что он скорее протестант, чем католик. Он приемлет идею спасения по протестантски: не от дел, а от веры. Отсюда отрицание духовнаго делания: «греши постоянно и не кайся никогда» (К. Мочульский. Вл. Соловьев. 2 изд., Париж 1951 г., стр. 52 и 254). Естественно, что познание истины уже не связывается с состоянием моральной сферы и с цельностью духа, как у Киреевскаго. И Соловьев, благодаря исключительному своему влиянию на современников, использовав вначале идеологию Киреевскаго, отвел затем пробуждающуюся русскую религиозную мысль от того пути, который указывал ей этот последний.

У Достоевскаго в «Братьях Карамазовых» мы находим лишь внешнее описание, сходное с виденным им в Оптиной Пустыни. Старец Зосима вовсе не списан со старца Амвросия, как полагали некоторые.

Сердцем ближе других к Оптиной был Леонтьев, тайный постриженник ея. Там жил он несколько лет, там сложил бремя ошибок и грехов молодости, которые он искупал болезнями и искреннейшим покаянием. Леонтьев — художник слова и один из выдающихся русских мыслителей, о чем свидетельствует его глубокое понимание современной ему жизни и ея проблем, и прозрите судеб России. В своей идеологии он отстаивает греко–Россииское православие, утверждая, что сущность русскаго православия ничем не отличается от Византийскаго. Т выводы о русской святости, к которым мы пришли в нашем изследовании, находят подтверждение и в словах Леонтьева: «Византийской культуре вообще принадлежать все главные типы той святости, которой образцами пользовались русские люди»… «Афонская жизнь, созданная творческим гением Византийских греков, послужила образцом нашим первым киевским угодникам Антонию и Феодосию», «возгоревшейся сердечной верой, еще и долгою политическою деятельностью в среде восточных христиан, я понял почти сразу и то, что я сам лично вне православия спасен быть не могу, и то, что государственная Россия без строжайшаго охранения православной дисциплины разрушится еще скорее многих других держав, и то, наконец, что культурной самобытности нашей мы должны по-прежнему искать в греко–Российских древних корнях наших»… И Леонтьев. Москва 1902, т. 6. Письма к Вл. Соловьеву, стр. 332–333, 337) Из мыслителей, общавшихся со старцами, дальше всех от оптинскаго духа был Лев Толстой. По причине его крайней гордости о. Амвросию было всегда трудно вести с ним беседу, которая сильно утомляла старца. После своего отлучения Толстой больше со старцами не виделся. Так однажды, подойдя к скиту, он остановился: какая–то невидимая сила задерживала его у святых ворот. Ясно было, что в нем шла сильная борьба со страстью гордости; он повернулся обратно, но нерешительно вернулся опять. Вернулся он и в третий раз уже совсем нерешительно и затем, резко повернувшись, быстро ушел оттуда и уже больше никогда не делал попыток войти в скит. Только в последние дни своей жизни, можно думать, почувствовав близость конца, и что ему не уйти от суда Божия, Толстой рванулся в Оптину, бежав от своего ближайшаго окружения, но был настигнут. И когда Оптинский старец о. Варсонофий, по поручению св. Синода, прибыл на станцию Астапово, дабы принести примирение и умирение умирающему, он не был допущен к нему теми же лицами. Отец Варсонофий до конца своей жизни без боли и волнения не мог вспомнить об этой поездке.

Письмо И. В. Киреевскаго к старцу Макарию

(Из пропущенной главы книги С. А. Нилуса «На берегу Божией Реки», т. 2)

«1855–го года. 6 поля. Полночь. Искренне–любимый и уважаемый батюшка! Сейчас прочел я ваше письмо из Калуги к Наталье Петровне и теперь же хочу поздравите вас с получением наперснаго креста. Хотя я и знаю, что ни это, ни какое видимое отличие не составляют для вас ничего существеннаго, и что не такия отличия вы могли бы получить, если бы сколько–нибудь желали их, однако же все почему–то очень приятно слышать это. Может быть, потому, что это будет приятно для всех любящих вас. Мы всегда видели, как вы внутри сердца вашего носите Крест Господень  и сострадаете Ему в любви к грешникам. Теперь та святыня, которая внутри любящаго сердца вашего, будет очевидна для всех на груди вашей. Дай, Боже, чтобы на многия, многия и благополучныя лета! Дай, Боже, многия лета за то и благочестивому архиерею нашему! Другая часть письма вашего произвела на меня совсем противоположное действие. Вы пишете, что страдаете от безсонницы и что уже четыре ночи не могли заснуть. Это, кроме того, что мучительно, но еще и крайне вредно для здоровья. Думаю, что соне ваий отнимает забота о всех нас грешных, которые с нашими страданиями и грехами к вам относимся: вы думаете, как и чем пособите требующим вашей помощи, и это отнимает у вас спокойствие сердечное. Но подумайте, милостивый батюшка, что душевное здоровье всех нас зависит от вашего телеснаго. Смотрите на себя, как на ближняго. Одного вздоха вашего обо всех нас вообще к милосердному Богу довольно для того, чтобы Он всех нас прикрыл Своим теплым крылом. На этой истинной вере почивайте, милостивый батюшка, на здоровье всем нам. Отгоните от себя заботныя мысли, как врагов не только вашего, но и нашего спокойствия и, ложась на подушку, поручите заботы о нас Господу, Который не спит. Ваша любовь, не знающая границ, разрушает тело ваше».

Знакомство И. В. Киреевскаго с благостным старцем нашим, о. Макарием, произошло, по словам супруги Ивана Васильевича, Натальи Петровны, при следующих обстоятельствах.

«Сама я», — так поведала нам Наталья Петровна, — «познакомилась с о. Макарием в 1833–м году через другого приснопамятнаго старца, его предшественника, о. Леонида; тогда же сделалась его духовною дочерью и с тех пор находилась с ним в постоянном духовном общении.

Иван Васильевич мало был с ним знаком до 1846–го года. В марте того года старец был у нас в Долбине (Имение Киреевскаго, в Белевском уезде, Тульской губернии, и Иван Вас. в первый раз исповедывался у него; писал же к батюшке в первый раз из Москвы в конце октября 1846го года, сказав мне:

«Я писал к батюшке, сделал ему много вопросов, особенно для меня важных; нарочно не сказал тебе прежде, боясь, что по любви твоей к нему, ты как бы нибудь чего не написала ему. Мне любопытно будет получить его ответ. Сознаюсь, что ему трудно будет отвечать мне».

Я поблагодарила Ивана Васильевича, что он мне сказал, что решился написать к старцу, и уверена была, что будет от старца действие разительное для Ивана Васильевича.

Не прошло часа времени, как приносят письма с почты и два, надписанныя рукою старца — одно на имя мое, другое на имя Ивана Васильевича. Не распечатывая, он спрашивает:

— «Что это значит? Отец Макарий ко мне никогда не писал!»

Читает письмо, меняясь в лице и говоря:

— «Удивительно! Разительно! Как это? В письме этом ответы на все мои вопросы, сейчас только посланные».

С этой минуты заметен стал зародыий духовнаго доверия в Иване Васильевич к старцу, обратившийся впоследствии в усердную и безпредельную любовь к нему, и принес плоды в 60 и во 100, ибо, познав, «яко не инако одержится премудрость, аще не даст Господь», он, при пособии опытнаго руководителя, «шел к Господу».

Иван Васильевич Киреевский и брат его, Петр, вместе с супругой Ивана Васильевича, Наталией Петровной погребены у Введенскаго храма Оптиной пустыни, рядом с могилами великих старцев: Леонида (в схиме Льва), Макария и Амвросия. На памятнике Ивана Васильевича начертана надпись:

«Надворный Советник Иван Васильевич Киреевский. Родился 1806–го года, марта 22–го дня. Скончался 1856–го года июня 12–го дня».

«Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст, приидох ко Господу».

«Узрят кончину праведника и не уразумеют, что усоветова о нем Господь».

«Господи, приими дух мой!»

Какую премудрость возлюбил Иван Васильевич, ясно видно из слов его старца:

«Сердце обливается кровию», — так писал старец одному своему духовному чаду, — «при разсуждении о нашем любезном отечестве, России, нашей матушке: куда она мчится, чего ищет, чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое — оно обманывает себя в своей надежде; юное поколение питается не млеком учения Святой Православной нашей Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым заражается духом. И долго ли этому продолжаться? Конечно, в судьбах Промысла Божия написано то, чему должно быть, но от нас сокрыто, по неизреченной Его премудрости. А кажется, настанет то время, когда, по предречению отеческому, «спасаяй, да спасет свою душу».

Очевидно, не премудрость века сего возлюбленна была и Ивану Васильевичу Киреевскому.

Глава 9. П. В. Киреевский — праведник в миру

Собиратель древних духовных стихов, былин и народных песен Петр Васильевич Киреевский родился 11 февраля 1808 года.

Темь, кому дорога наша русская сущность, русския черты, русская душа, — тем должна быть дорога память того, кто беззаветно любил Poccию и отдал ей все свои силы. Петр Васильевич был борцом за сохранение черт русскости в русских людях. В этом был весь смысл его существования; личной жизни у него не было: как его характеризовал поэт Языков, это был «Ветхо–пещерник», или «Своенародности подвижник просвещенный».

«Полнота национальной жизни может быть только там», говорит Петр Киреевский, «где уважено предание и где простор преданию, следовательно, и простор жизни. У нас она парализована нашим пристрастием к иностранному. Большая часть из нас в детстве воспитываются иностранцами, в обществе говорят не иначе, как по–французски, и когда читают, то исключительно книги иностранныя. А потому не удивительно ли, если все родное больше, или меньше, становиться нам чуждым? Кто не слыхал русской песни еще над своей колыбелью, и кого ея звуки не провожали во всех переходах жизни, у того, разумеется, сердце не встрепенется при ея звуках. Она не похожа на те звуки, на которых душа его выросла. Либо она будет ему неприятна, как отголоски грубой черни, с которой он в себе не чувствует ничего общаго; либо, если уже в нем есть особенный музыкальный талант, она ему будет любопытна, как нечто самобытное и странное: как пустынная песне араба; как грустная, м. б., последняя песне горнаго кельта в роскошной гостинной Англии. Она ему ничего не напомнить. Подражание уже средоточит безжизненность. Что живо, то самобытно. Чем полнее существо человека, тем лицо его выразительнее, не похоже на других. То, что называется общечеловеческой физиономией, значит ни что иное, как одно лицо со всеми, т. е. физиономия пошлая».

Из этого видно, как глубоко сознавал П. Киреевский важность сохранения русскими людьми черт своего своеобразия, своих отличительных черт, чтобы не быть «на одно лицо со всеми» и не утратите своего национальнаго характера.

После Петровских реформ все иностранное предпочиталось русскому, русский быть ушел в глубокую провинцию, сохраняясь в низших слоях общества. Но Пушкинская эпоха была эрой возрождения национальнаго самосознания. Это сознание возникло на почве патриотических чувств, вызванных войною 1812 года. Характерен разсказ Гоголя, видевшаго слезы на лице Пушкина при чтении стихотворения Языкова, посвященнаго Денису Давыдову, герою войны 1812 года, в котором описывается пожар Москвы. Пушкин крепко сознавал себя русским. Он был много обязан русской деревне и старушке няне. По мере роста и зрелости его таланта создаются его чудесныя, несравненныя русския сказки и «Повести Белкина». В «Капитанской дочке», по словам Гоголя: «в первый раз выступили истиннорусские характеры: простой комендант крепости, комендантша, поручик; сама крепость с единственной пушкой, безтолковщина времени и простое величие простых людей …» Пушкин высоко ценил подлинный народный русский язык: «Альфиери изучал итальянский язык на Флорентийском базаре. Не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням: они говорят удивительно чистым и правильным языком», замечает он. В то же время Лермонтов творит безсмертную «Песнь о купце Калашникове», Крылов — свои единственныя в своем роде басни. Гоголь сказал о нем: «Всюду у него Русь и пахнет Русью… даже осел, несмотря на свою принадлежность климату других земель, явился у него русским человеком». В музыкальном мире раздались чарующие звуки русской музыки, творцом которых был Глинка. Но эпоха, в которой рождались русские гении не была им благоприятна. После декабрьскаго возстания русское дворянство погубило себя в глазах правительства и возбудило недоверие. Опорой государственности явилась остзейская знать. Тагая лица, как граф Бенкендорф были всесильны. Пушкин по неосторожности вызвал вражду со стороны надменнаго шефа жандармов и сделался жертвой подстроенной интриги. Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтов, за стихотворение «На смерть Пушкина» угодил на Кавказ, где, тоскуя в глухом гарнизоне, погубил себя на дуэли. Лермонтов не был сочувствующим декабристам. Наоборот, он был одним из пророков, предвидевших ужас революция. Но, как русский националист, вознегодовал против иностранца — Дантеса, дерзнувшаго поднять руку на великаго русскаго гения. Между тем, в то время всякое слово против иностранцев вменялось в преступление. Цензура была свирепа и придирчива и читала часто между строк даже то, что не снилось авторам. Как пример строгости можно привести случай с Погодиным, который был оштрафован и посажен на год в тюрьму за то, что по случаю смерти Гоголя выпустил журнал с траурной каймой.

В следующем царствовании наступила сразу без всякой постепенности эра широких свобод, для восприятия которых общество еще не созрело. Это привело к цареубийству и заставило Государя Александра III–яго могучей рукою удержать русскую «тройку», бешенно мчавшуюся в пропасть.

Последние два Государя воплощали в себе все чисто-русские черты. Мученик–император Николай II–ой любил все русское до самозабвения. Бывший преображенец А. Ф. Гирс разсказывает в своих мемуарах, что, когда профессор С. Ф. Платонов в речи своей офицерам Преображенскаго полка «стал говорить об основателе полка царе Петре, как о величайшем преобразователе, не имевшем в мире себе равнаго, Наследник (Имп. Николай II) заметил: «Царь Петр, расчищая ниву русской жизни и уничтожая плевелы, не пощадил и здоровые ростки, укреплявшие народное самосознание. Не все в допетровской Руси было плохо, не все на Западе было достойно подражания. Это почувствовала Императрица Елисавета Петровна и с помощью такого замечательнаго самородка, каким был Разумовский, ею было кое–что возстановлено». Любимым предком Императора Николая II–го был царь Алексей Михайлович, в память котораго было дано имя Царевичу. Перед японской войной графом Шереметевым был устроен бал, на котором вся знать явилась в боярских одеяниях XVII века. Государь и Императрица были одеты в царския одеяния царя Алексея Михайловича и царицы. Государь любил древния иконы, соборы и всю старину. Необычайной красоты в смысле архитектуры и внутренняго убранства был построен в Царском Селе Феодоровский Собор Сводно–гвардейскаго полка, который одновременно служил и придворным храмом. До этого, зная вкус Государя, походный иконостас этого полка был написан в древнем стиле … Увидев его, Государь сказал: «Вот, наконец, где можно молиться!» Вслед за этим был воздвигнут упомянутый собор в владимиро–суздальском стиле. Это чудо архитектурной красоты со своим золотым куполом отражалось в прозрачных водах большого пруда. Поодаль находилось здание военнаго музея в стиле псковско–новгородском XV века и здания казарм Сводно–гвардейскаго полка в стиле XVI века.

Генерал Спиридович в своих воспоминаниях говорит, что редкий из людей так горячо любил русское искусство, как покойный Государь. «Много раз он выражал сожаление, что русские художники пренебрегали своим национальным искусством и русским стилем, который открываешь дорогу творческим возможностям к сокровищу дивной, неистощимой красоты».

Только незадолго до первой мировой войны, благодаря изучению археологами древняго церковнаго искусства Ближняго Востока, проникло в Россию понимание красоты и значения старых икон. Профессора братья кн. Трубецкие читали свои знаменитыя лекции о древней русской иконописи. До этого стенописи в церквах забеливались известкой и только старообрядцы были ценителями древняго иконописания.

Кроме старины, Государь ничего так не любил, как русския народныя песни и, когда он обедал в полковых собраниях, туда приглашались исполнители русских народных песен. Государь любил общение с народом и при удобном случае (напр. Полтавския торжества) по несколько часов беседовал с окружавшими его крестьянами, обнаруживая дар простоты и сердечности, вызывавшей доверие и откровенность со стороны народа. Возстановление патриаршества в России было делом только времени и сам Государь был готов, пожертвовав своей семейной жизнью, взять на себя это высокое служение.

Из вышесказаннаго, легко заключить, как были бы оценены братья Киреевские, живи они при последних двух государях. Но, к несчастью, в их времена — реакции против декабризма, — все факты проявления национальнаго самосознания принимались за бунт против существующаго порядка вещей. И всякая личная инициатива заранее была обречена на гибель.

Такая участь постигла при жизни Петра Васильевича его многотысячное собрание народнаго творчества. Из всего количества только 55 духовных стихов и десятка два песен при нем увидели свет. Очень многое вовсе пропало. Былины позже издал Безсонов со своими комментариями и уже в конце прошлаго века случайно обрели в архивном шкафу забытыя народныя песни, те, что уцелели. Они вошли в позднейшия издания народных песен и то, по-видимому, далеко не все.

«Великий печальник древней Руси» — духовный сын Оптинских старцев, Петр Васильевич Киреевский унаследовал черты своего своеобразнаго характера от своих замечательных родителей. Особенно много общаго у него с отцом: как и отец, Петр Васильевич представлял собою яркий моральный тип, та же внутренняя цельность, та же верность долгу. Поэтому, говоря о сыне, нельзя обойти молчанием личности отца.

Василий Иванович Киреевский в молодости служил при Павле, вышел в отставку с чином секунд–майора и поселился в родном Долбине, где выстроил себе новый дом — огромный на высоком фундаменте, с мраморной облицовкой стен внутри, со множеством надворных строений и великолепными садами. Это был, по-видимому, сильный и оригинальный человек, нравственно из одного куска. Его образованность надо признать редкою для его времени: он знал 5 языков, любил естественныя науки, имел у себя лабораторно, занимался медициною и довольно успешно лечил; на смертном одре он говорил старшему сыну о необходимости заниматься химией, и называл ее «божественной наукой». Он много читал, и знания его, говорят, были очень многосторонни. Пробовал он и писать и переводил повести и романы и даже сам сочинял. Он был англоман — любил английскую литературу и английскую свободу. Вместе с тем был очень набожен, ненавидел энциклопедистов и скупал в Москве сочинения Вольтера с тем, чтобы жечь их. Свой дом он вел строго по заветам старины; занятия химией и англоманство нисколько не поколебали в нем патриархальнаго духа и не заставили с пренебрежением отвернуться от народнаго быта; напротив, он сохранил во всей силе ту близость усадьбы с народом, тот открытый приток народнаго элемента в господскую жизнь, который отличали помещичий быт стараго времени. Из 15–ти человек комнатной прислуги (мужской), 6 были грамотны и охотники до чтения; книг и времени у них было достаточно, слушателей много. Во время домовых богослужений, которыя бывали очень часто (молебны, всенощныя и т. д.) они заменяли дьячков, читали и пели стройно старым напевом: новаго Василий Иванович у себя не терпел, ни даже в церкви. В летнее время двор барский оглашался хоровыми песнями, под которыя многочисленная дворня деревенских и сенных девушек, кружевниц и швей водили хороводы и разныя игры: в коршуны, в горелки, «заплетись плетень, заплетися, ты завейся труба золотая», или «а мы просо сеяли», «Я еду в Китай–город гуляти, привезу ли молодой жене покупку» и др.; а нянюшки, мамушки, сидя на крыльце, любовались и внушали чинность и приличие. В известные праздники все бабы и дворовые собирались на игрища то на лугу, то в роще крестить кукушек, завивать венки, пускать их на воду и пр. Вообще народу жилось весело, телесных наказаний никаких не было. Главныя наказания в Долбине были земныя поклоны перед образами До 40 и более, смотря по вине, да стул (дубовая колода, к которой приковывали виновнаго на цепь). Крестьяне были достаточны, многие зажиточны. К утехам деревенской жизни надо еще прибавить, что сюда к Успеньеву дню (в церкви села Долбина, при которой было два священника, имелась чудотворная икона Божией Матери) стекалось множество народа из окрестных сел и городов, и при церкви собиралась ярмарка, богатая для деревни. Купцы раскидывали множество палаток с красным и всяким товаром, шли длинные густые ряды с фруктами и ягодами; не были забыты и горячия оладьи и сбитень. Но водочной продажи Василий Иванович не допускал у себя. Даже на этот ярмарочный день  откупщик не мог сладите с ним и отстоять свое право «по цареву кабаку». Никакая полиция не присутствовала, но все шло порядком и благополучно. Накануне праздника смоляныя бочки горели по дороге, ведшей в Долбино, и освещали путь, а в самый день  Успенья длинныя, широкия, высокия, тенистыя аллеи при церкви были освещенны плошками, фонариками, и в конце этого сада сжигались потешные огни, солнца, колеса, фонтаны, жаворонки, ракеты по одиночке и снопами, наконец, бурак. Все это приготовлял и этим распоряжался Зюсьбир (немец из Любека, управлявший сахарным заводом Киреевскаго). Несмотря на все эти великолепия, «постромки у карет, вожжи у кучера и поводья у форейтора были веревочныя».

Семейныя предания изображают Василия Ивановича человеком твердой воли и непреклонных убеждений. Разсказывают, что вскоре после его женитьбы в 1805 году заехал в Долбино губернатор Яковлев, объезжавший губернию и пожелавший в Долбине переночевать; с ним была многочисленная свита, в том числе его возлюбленная: Василий Иванович не впустил ее в свой дом, и губернатор принужден был уехать дальше искать ночлега, и потом он не решился мстите Киреевскому.

Одно время Василий Иванович был судьей в своем уезде по выборам; он и здесь внушил к себе уважение своей справедливостью и страх своей строгостью; «Нерадение в должности — вина перед Богом», говорил он и назначал неисправным чиновникам земные поклоны, как и своим дворовым. В его записной книжке есть две записи: в одной он упрекает себя в несправедливости однажды по отношению двороваго, котораго разбранил, другой раз к крестьянину, которому запретил ехать лугом. Это непоколебимое сознание нравственнаго долга простиралось в нем далеко за пределы семейнаго и помещичьяго обихода: он чувствовал себя гражданином и при случае умел поступать, как гражданин. Сохранилось его черновое прошение на имя Государя, где он предлагал способы борьбы с повальными болезнями. В 1812 году, переехав с семьей для безопасности в другую свою вотчину под Орлом, он самовольно принял на себя заведывание городской больницей в Орле, куда во множестве свозили раненых французов. В госпитале царили вопиющия неурядицы и злоупотребления; не щадя сил и денег, всех подчиняя своей твердой воле, Киреевский улучшил содержание раненых, увеличил число кроватей, сам руководил лечением, словом, работал неутомимо; попутно он обращал якобинцев на христианский путь, говорил им о будущей жизни, о Христе, молился за них. Здесь в госпитале он и заразился тифом, который свел его в могилу (в ноябре 1812 г.).

Если Иван Васильевич представлял собою моральный тип, — супруга его Авдотья Петровна (рожденная Юшкова) олицетворяла собою тип эстетический. Она принадлежала к родовитой семье и воспитывалась у бабушки — вдовы Бельскаго воеводы, дамы богатой, важной, начитанной и культурной.

Внучке своей она дала прекрасное образование: с одной стороны, благодаря гувернантке, французской эмигрантке, она освоилась с французской классической литературой. С другой стороны, живя зимой в Москве и вращаясь в дружеском кружке Тургеневых и Соковниных, она разделяла восторг перед Дмитриевым и Карамзиным. Последний на правах родства бывал в доме ея бабушки. Но главное литературное влияние исходило от В. А. Жуковскаго — побочнаго сына ея деда. Они выросли вместе и он руководил ею в занятиях.

16–ти лет она вышла за В. И. Киреевскаго, которому было более 30–ти лет. Муж внушил ей глубокую религиозность, которую она сохранила всю жизнь. Но до глубокой старости она сохранила свой светлый, живой нрав. Она любила цветы, рисовала и вышивала их, любила поэзию, живопись, обладала юмором и остроумием, ея письма к сыновьям и друзьям очаровательны. Кроме того, она занималась переводами с иностранных языков, которыя составили бы много томов, если бы были напечатаны полностью.

Петр Васильевич унаследовал черты характера от обоих своих родителей: от отца его глубокую натуру, а от матери влечете к прекрасному, поэтическое чувство. Сам он рисовал, вырезывал силуэты, играл на рояли. В молодости он любил шутку, но впоследствии утерял жизнерадостность.

Петр Васильевич остался 5–летним сиротой после смерти отца. Он воспитывался со старшим братом Иваном и сестрой Марией. Им было дано блестящее образование их матерью и отчимом Елагиным. Они прекрасно изучили математику, иностранные языки и перечитали множество книг по словесности, истории и философии из библиотеки, собранной их отцом. В 1822 году для окончания их учения семья перебралась в Москву. Братья брали уроки у профессоров университета Мерзлякова, Снегирева и др. Оба брата за это время выучились английскому языку, греческому и латыни.

По окончании образования, старший брат поступил служить в Московский Архив Иностранных Дел. «Архивны юноши толпою на Таню чопорно глядят», сказал Пушкин об этой золотой московской молодежи. В ея среде нашлось не мало высококультурных и идеалистически настроенных молодых людей, из которых некоторые остались на всю жизнь друзьями Киреевских, как напр. Веневитинов и Титов. Образовался кружок молодежи, куда вошли Кошелев, Максимович — собиратель малороссииских песен, кн. Одоевский, гр. Комаров и братья Хомяковы. С последними на религиозной почве особенно сблизился Петр Васильевич. В 1828 г. Петр Киреевский поехал заграницу слушать лекции знаменитых немецких профессоров. В Мюнхене он застал Тирша, Окена и др., а также знаменитаго Шеллинга, у котораго Киреевский бывал на дому. Шеллинг отзывался с похвалой о молодом студенте, как о многообещающем юноше. Петр Васильевич также в это время посещал дом поэта Тютчева, который был тогда посланником в Баварии.

Между тем, оставшийся в Москве старший брат Иван Васильевич, человек обладавший столь же горячим и глубоким сердцем, подвергся душевной ране: любимая девушка, ставшая позднее его женой, отказала ему в своей руке. Замечательно письмо, написанное по этому случаю Петром Васильевичем к старшему брату, которое характеризуете внутренний мир писавшаго: «С какой гордостью я тебя узнал в той высокой твердости, с которой ты принял этот первый, тяжелый удар судьбы! Так! Мы родились не в Германии, у нас есть Отечество. И, может быть, отдаление от всего родного особенно развило во мне глубокое религиозное чувство, — может быть, и этот жестокий удар был даром неба. Оно тебе дало тяжелое мучительное чувство, но вместе чувство глубокое, живое; оно тебя вынесло из вялаго круга вседневных впечатлений обыкновенной жизни, которая быть может еще мучительнее. Оно вложило в твою грудь пылающий уголь; и тот внутренний голос, который в минуту решительную дал тебе силы, сохранил тебя от отчаяния, был голос Бога:

«Возстань пророк! и виждь и внемли:
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли
Глаголом жги сердца людей».

«Ты хорошо знаешь все нравственныя силы России: уже давно она ждет живительнаго слова, — и среди всеобщаго мертваго молчания, — какия имена оскверняют нашу литературу!

«Тебе суждено горячим энергическим словом оживите умы русские, свежие, полные сил, но зачерствелые в тесноте нравственной жизни. Только побывавши в Германии, вполне понимаешь великое значение Русскаго народа, свежесть и гибкость его способностей, его одушевленность. Стоит поговорить с любым немецким простолюдином, стоит сходить раза четыре на лекции Мюнхенскаго Университета, чтобы сказать, что недалеко то время, когда мы их опередим в образования»… Затем он описывает немецких студентов, спящих на лекциях великих ученых профессоров, или читающих романы. «И это тот университет, где читают Окены, Герресы, Тирши! Что если бы один из них был в Москве! Какая жизнь кипела бы в Университете!»

Далее Петр Васильевич говорит о себе: «Что тебе сказать о том, что я делаю в Мюнхене? Я, хотя и занимаюсь довольно деятельно, но сделал очень немного; главныя мои занятия: философия и латинский язык и отчасти история; но медленность моего чтения не переменилась и я прочел очень немного: больше пользы получил от виденнаго и слышаннаго, и вообще от испытаннаго.

«Самым значительным из моих впечатлений в Мюнхене было свидание с Шеллингом и Океном и три концерта Поганини, который уехал отсюда на прошедшей неделе. Действие, которое производит Поганини, невыразимо: я ничего не слыхал подобнаго, и хотя, когда шел его слушать, готовился ко всему необыкновеннейшему, но он далеко превзошел все, что я мог вообразите и это воспоминание останется на всю жизнь. Довольно взглянуть на него, чтобы сказать, что это человек необыкновенный и, хотя черты совсем другия, — в выражении глаз его много сходнаго с Мицкевичем».

Из письма этого виден характер 23–летняго Петра Васильевича, таким он остался до гроба: религиозность, непоколебимая вера в Россию, горячая любовь к брату и убежденность в его высоком призвании и собственная скромность, трудолюбие, постоянство в работе, любовь к музыке. Старший брат вскоре присоединился к младшему. В сентябре 1830 г. Петр Васильевич с общим их приятелем Рожалиным уехал в Вену, где они весело провели время в осмотре произведений искусства и толкотне по городу и его окрестностям. Между тем, до них дошла весть об эпидемии холеры в средней России. Иван Васильевич первым бросил свои занятия в Мюнхене и поскакал домой, опасаясь за участь своих родных. Возвратясь в Мюнхен, Петр Васильевич уже не застал там брата и помчался вслед за ним. Еще из Вены, перед отъездом домой пишет он матери: «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался! Это говорится не даром: и я в полноте узнал это вместе и возвышающее и греющее чувство молитвы только здесь, вне России, вдалеке от вас. Только здесь, где я раздвоен, где лучшая часть меня за тысячи верст, вполне чувствуешь, осязаешь эту громовую силу, которая называется судьбою и перед которой благоговеешь, чувствуя полную безсмысленность мысли, чтобы она была без значения, без разума, и остается только один выбор между верою и сумасшествием. Что до меня касается, то я спокоен, как только можно быть, и делаю все, что могу, чтобы вытеснить из сердца всякое безплодное безпокойство, оставя одну молитву».

Всех родных, по приезде, Киреевский застал здоровыми.

Вернувшись в Москву, Петр Васильевич поступил на службу в Архив, где ранее служил его брат. Порученное ему дело (свидетельство иностранных паспортов) его увлечь не могло. Но зато в то же время он имел возможность знакомиться с историческими документами прошлаго России и он постепенно начинает втягиваться в изучение русских исторических памятнике в и становится глубоким знатоком в области истории древней Руси.

Начало собирания Киреевским былин, духовных стихов и народных песен относится к 30 годам, т. е. сразу после возвращения из заграницы. И это навсегда осталось делом его жизни.

Он глубоко верил, что в жизни древней Руси заложены те начала, которыя могут служить залогом для славной будущности России. Он искал эти черты прошлаго, еще не совсем исчезнувшия среди народнаго быта.

Горячо любя русскую народность во всей ея первобытности и простоте, он не гнушался ея в нищенской одежде и относился к простому нищему брату, точно так же, как к ученому и богатому, сильному. С палкой в руке и котомкой на плечах, странствовал Киреевский пешком по селам и деревням, вдали от больших дорог, туда, где следы старины сохранились живее и ярче, неутомимо собирая народныя песни, пословицы, сказания, изучая народный быть и нравы, стараясь разглядеть и понять обломки давно прошедшей русской жизни. В феврале 1832 г. Авдотья Петровна (мать его) пишет Жуковскому о своем сыне Петре, что он издаст «собирание песен, какого ни в одной земле еще не существовало, около 800 одних легенд, то есть стихов по ихнему… Когда он в нынешнее лето собирал в Осташкове нищих и стариков и платил им деньги за выслушивание их не райских песен, то городничему показался он весьма подозрительным, он послал раппорт губернатору; то же сделали многие помещики, удивленные поступками слишком скромнаго такого чудака, который, по несчастью, называется студентом».

После поездок 1831 и 1832 гг. для собирания песен, Киреевский летом 1834 г. предпринял еще одну, последнюю такую поездку, в больших размерах: Исходным пунктом был, по-видимому, опять Осташков, уже знакомый ему по прежним розыскам; отсюда он неутомимо разъезжал по ближним и дальним местам, с мая до осени. Дошел до него слух о ярмарке, где–то в Новгородской губернии, которая должна продолжаться целых четыре дня — «стало быть, можно надеяться на добычу», — он отправляется туда, плывет 40 верст по Селигеру, потом едет 25 верст на лошадях; вернувшись из этого похода, оказавшагося неудачным, он через два дня плывет верст за 12 от Осташкова на какой-то сельский праздник, проводит там три дня и вывозит оттуда 20 свадебных песен, и т. д. В конце июля, оставив Осташков, он пустился по Старорусской дороге, свернул в сторону, чтобы посмотреть верховье Волги, заехал в Старую Руссу, и оттуда на пароходе добрался до Новгорода. Здесь он не искал ни песен, ни преданий: «здесь только одне могилы и камни, а все живое забито военными поселениями, с которыми даже тень поэзии несовместна»; но он хотел познакомиться с богатой каменной поэзией Новгорода. И как он умел чувствовать поэзию прошлаго! Он сам становится поэтом, когда описывает впечатлите, произведенное на него Новгородом. Он увидел его с Волховскаго моста, в первый раз при заходе солнца; верст за 40 в окрестностях горели леса, и дым от пожарища доходил до города. «В этом дыме, соединившимся с Волховскими туманами, пропали все промежутки между теперешним городом и окрестными монастырями, бывшими прежде также в городе, так что город мне показался во всей своей прежней огромности; а заходящее солнце, как история, светило только на городские башни, монастыри и соборы и на белыя стены значительных зданий; все мелкое сливалось в одну безличную массу, и в этой массе, соединенной туманом, было также что–то огромное. На другой день  все было опять в настоящем виде, как будто в одну ночь прошли 300 лет, разрушивших Новгород». Он и комнату себе нанял в Новгороде, хотя скверную внутри, но зато на берегу Волхова, с видом на Кремль и Софийский собор, «самое прекрасное здание, какое я видел в России». Дело собирания народных песен нашло живой отклик в среде лучших людей того времени: Пушкин прислал песни из Псковской губернии, Гоголь из разных месте России, Кольцов из Воронежа, Снегирев из Тверской и Костромской губернии, Шевырев из Саратовской губ., Попов из Рязанской губ., Кавелин из Тульской и Нижегородской, Вельтман из Калужской, Даль из Приуралья, Якушкин из разных мест, Ознобишин свадебныя песни из Псковской губ. Таким образом, собрание Киреевскаго обнимало почти все великорусски губернии и захватывало часть южных, кроме того в состав его вошло значительное количество песен белорусских. Киреевский своим личным трудом, или за плату из своих личных средств при помощи местных сил, собрал и записал до 500 народных песен из белорусских областей: «от Чудскаго озера до Волыни и Сурожа (Крым), от Литовскаго Берестья до Вязьмы и под Можайск».

Еще в 1833 г. пишет Петр Васильевич поэту Языкову: «Знаешь ли ты, что готовящееся собрание русских песен будет не только лучшая книга нашей литературы вообще, но что оно, если дойдет до сведения иностранцев, в должной степени, и будет ими понято, то должно их ошеломите так, как они ошеломлены быть не ожидают!» Далее он говорит, что «в большей части западных государств живая литература преданий почти изгладилась». Он перечисляет европейское сборники народных песен: Вальтер Скотт собрал 77 №-ов шотландских песен. Шведских собрано и переведено на немецкий язык 100 №-ов. Датский сборник не превосходит этого количества. Французских песен не существует. Итальянский беден в поэтическом отношении и включает 100 №-ов; испанских существует два: в одном 68 №-ов, в другом 80. Англия известна своей бедностью и немецкий сборник ничтожен. А «у нас, если выбрать самоцветныя каменья из всех наших песенников, загроможденных сором (а это, по моему мнению, необходимо) то будет 2000!» Здесь он не считает те песни, которыя ему привезет Пушкин, кроме доставленных ему 40 номеров и других из Рыльска от некоего Якимова. Затем он сообщает, что предисловие к сборнику обещано самим Пушкиным. Издать берется Смирдин на свои средства. Цифры, указанныя выше соответствовали началу собирания. Под конец жизни Петра Васильевича число нумеров увеличилось в несколько раз.

В течение 25 лет П. В. неослабевающей любовью трудился над песнями. Этот труд сопровождал его всюду; он корпит над песнями и в Симбирской деревне Языкова, и на водах заграницею. А было отчего охладеть! Самый способ его работы: установление идеальнаго текста песни с подведением всех вариантов требовал неимоверной усидчивости и крайне утомительнаго напряжения мысли: работа подвигалась черепашьим шагом. Добро бы еще он мог, по мере накопления материала, безпрепятственно выпускать его на свет, но при тогдашних цензурных условиях это оказалось невозможным. Через 12 лет после перваго замысла о печатании, дело не подвинулось ни на пядь; в 1844 году брат Иван Васильевич писал ему из деревни в Москву: «Если министр будет в Москве, то тебе непременно надобно просить его о песнях, хотя бы тебе к этому времени не возвратили экземпляров из цензуры. Может быть и не возвратят, но просить о пропуске это не помешает. Главное на чем основываться это то, что песни народныя, а что весь народ поет, то не может сделаться тайной, и цензура в этом случае столь же сильна, сколько Перевозчиков над погодою. Уваров верно это поймет, также и то, какую репутацию сделает себе в Европе наша цензура, запретив народныя песни, и еще старинныя. Это будет смех во всей Германии… Лучше бы всего тебе самому повидаться с Уваровым, а если не решишься, то поговори с Погодиным». Наконец, в 1848 году, после многих хлопот, удалось напечатать 55 духовных стихов в «Чтениях Общества истории и древности».

К этим «стихам» Киреевский предпослал предисловие: «Русския песни», говорил он здесь, «можно сравните с величественным деревом, еще полным сил, и красоты, но уже срубленным: безчисленныя ветви этого дерева еще покрыты свежей зеленью, его цветы и плоды еще благоухают полнотою жизни, но уже нет новых отпрысков, нет новых завязей для новых цветов и плодов. А, между тем, прежние цветы уже на некоторых ветвях начинают сохнуть. Уже много из прежних листьев и цветов начинают облетать, или глохнуть под бледной зеленью паразитных растенни».

Киреевский объясняет, что в его собрание вошли только песни старинныя, настоящия, те на которых сказалось влияние городской моды, исключены. Кроме того было напечатано еще в Московском Сборнике в 1852 г. в первом выпуске: четыре песни и во втором выпуске двенадцать песен. Т. обр., при жизни Киреевскаго свет увидели только всего 71 песня из нескольких тысяч им собранных. Как раз после 1848 г. очень усилилась строгость в отношении печатания памятников народнаго творчества. «Великому печальнику за русскую землю», как называл Петра Васильевича Хомяков, не удалось завершите того дела, на которое он положил все свои силы.

После его смерти его сотрудник Якушкин приступил к разбору его бумаг и заметил страшный недочет: «по крайней мере двух, или трех стоп бумаги, исписанной песнями, не оказалось. «Потом я узнал, что сверх этой страшной потери», пишет Якушкин, «пропало еще множество бумаг покойнаго Петра Васильевича, оставленных в Москве». А потом Якушкин был оттерт от этой работы, драгоценное собрание попало в безконтрольное ведение Безсонова и, если бы Киреевский, пишет его биограф Гершензон, «мог, встав из гроба, увидеть как издал Безсонов, он м. б. пожалел бы, что не все пропало».

Вот перечень содержания этого сборника (1860–70): «Песни собранныя». Песни былевыя. Время Владимирово.

Вып. 1. «Илья Муромец» — богатырь–крестьянин.

Вып. 2. «Добрыня Никитич, богатырь боярин. Богатырь Алеша Попович. Василий Казимирович — богатырь дьяк».

Вып. 3. Богатыри: Иван Гостиный сын, Иван Годинович, Данило Ловчанин, Дунай Иванович и др.

Вып. 4 (дополн.) Богатыри Илья Муромец, Никита Иванович, Поток, Ставр Годинович, Соловей Будимирович и др.

Вып. 5. «Новгородская и Княжеския».

Вып. 6. «Песни былевыя историческая: «Москва. Грозный царь Иван Васильевич».

Вып. 7. «Москва. От Грознаго до Петра».

Вып. 8. «Русь Петровская. Государь царь Петр Алексеевич».

Вып. 9. «XVIII в. в русских исторических песнях после Петра И».

Вып. 10. «Наш век в русских исторических песнях».

Кроме того в сборнике Безсонова: «Калики перехожие» около одной пятой части взято из собрания Киреевскаго. И, как уже было сказано, в конце прошлаго века были обнаружены в архивном шкафу Общества Любителей древности бытовыя народныя песни собранныя Киреевским, которыя вошли в позднейшия издания.

Народное творчество является не только ценностью для историка, изучающаго древний быть, или для поэта, как источник вдохновения, но значение его, этого творчества, в том, что в нем выявляется дух народа. В своих песнях и былинах, разсыпая, подобно сверкающим драгоценным камням, свои эпитеты, как «красное солнце», «сине море», «мать сыра земля», он недаром назвал свою родину «Святой Русью», или «Свято–русской землей».

«И то, во что излился дух», говорит проф. И. А. Ильин, «и человек, и картина и напев, и храм, и крепостная стена становится священным и дорогим, как открывающейся мне и нам, нашему народу и нашей стране лик Самого Божества». И он продолжает: «Родина есть нечто от духа и для духа. И тот, кто не живет духом, тот не будет иметь Родины; и она останется для него навсегда темной загадкой и странной ненужностью. На безродность обречен тот, у котораго душа закрыта для Божественнаго, глуха и слепа. И если религия прежде всего призвана раскрыть души для божественнаго, то интернационализм безродных душ коренится прежде всего в религиозном кризисе нашего времени».

Так точно мыслил и Петр Васильевич Киреевский, отдавший свою жизнь служению идеи Святой Руси.

Свои взгляды на историческое прошлое России Киреевский высказал в печати единственный раз в 1845 году в неоконченной статье в третьем выпуске «Москвитянина» под заглавием «О древней русской истории», в ответ на взволновавшую его статью Погодина — «Параллель русской истории с историей западных европейских государств». Погодин развивал здесь модную тогда на Западе теорию (Тьерри, Гизо), которая выводила все формы общественной и государственной жизни западных народов из начальнаго факта: завоевания. Исходя, как из некой аксиомы, что норманские князья были пассивно призваны славянами, Погодин отсюда выводил, что древний славянин отличался покорностью и равнодушием и что климат холодный делал человека апатичным и не заботящимся о делах общественных, поэтому славяне легко отреклись от веры отцов и приняли христианство.

Такой хулы на предков Киреевский не мог снести. Он верил и видел в истории, что русский человек именно и велик между всеми народами своей нравственной горячностью, без этой веры мог ли он ждать обновления родины?

На статью Киреевскаго Погодин возразил: «Вы отнимаете у нашего народа терпение и смирение — две высочайшия христианския добродетели». Но терпение и смирение нельзя смешивать с равнодушием и апатией. Погодин не понимал сущности православной аскетики. «Если бы ваше изображение русскаго народа было верно», говорит Киреевский Погодину, «это был бы народ лишенный всякой духовной силы, всякаго человеческаго достоинства; из его среды никогда не могло бы выйти ничего великаго. Если бы он был таков в первые два века своих летописных воспоминаний, то всю последующую историю мы были бы должны признать за выдумку, потому что откуда бы взялась у него энергия и благородство? или они были привиты ему варяжскими князьями?» Далее Киреевский приводит героические моменты из русской истории: отчаянное сопротивление татарскому нашествию, смутное время, 1812 год и борьбу за Православие на Западе. Он говорит, что национальный характер не меняется. Этого не понимали Шлецер и другие немецкие изследователи, которые изучали историю по скудным летописным сведениям без связи с предыдущим и последующим. Широко пользуясь аналогиями с древнейшей историей чехов, поляков, сербов и хорватов и пр., Киреевский рисует яркую картину первобытнаго устройства Руси и показывает, что и до Рюрика были князья, существовало единство племени. Среди наших ученых большинство составляют норманисты, признающие первых князей варягами. Этот взгляд не разделял великий Ломоносов, который был всеведущ и гениален не только в области наук естественных. По словам одного писателя: «Русская история, родившаяся на односторонней почве Византийских хроник и воспитанная на еще более тенденциозных взглядах немецкой исторической науки, должна черпать сведения о древнейших эпохах русской народной жизни в богатом запасе восточных историков и писателей, которые имели с древними скифами и руссами гораздо больше общения, нежели наши западные и многопозднейшие соседи». По арабским хроникам россы являлись смелым, воинственным и предприимчивым народом.; Что же касается до «призвания князей», проф. Ключевский, разсматривая эту легенду, говорит, что это не более как «схематическая притча о происхождении государства, приспособленная к пониманию детей школьнаго возраста»… «Факт состоял из двух моментов», продолжает он, «из наемнаго договора с иноземцами о внешней обороне и из насильственнаго захвата власти над туземцами». Этот «захват власти», если он и был, однако не оставил никакого отпечатка на культуре наших предков. Проф. Рязановский говорил недавно на одной из своих лекции студентам Берклейскаго Университета, что из десяти тысяч славянских слов, какия были в обороте в Киевской Руси, нашлось всего лишь шесть слов скандинавскаго происхождения. Это вполне доказывает полное отсутствие скандинавскаго воздействия и влияния на жизнь населения Киевской Руси.

И в отношении принятия христианства дело обстояло иначе, чем утверждал Погодин: если на юге оно было принято легко, благодаря продолжительным сношениям с христианскими странами, то, наоборот, в Новгородской области Добрыня и Путята «крестили огнем и мечем», и язычество изживалось медленно. Таким образом, хотя изучение русской истории в те времена и находилось, можно сказать, в зачаточной стадии, но Петр Киреевский своим светлым умом и чистой душой прозревал дальше своих современников и пытался упорным трудом научно обосновать свою веру.

Проф. П. Н. Милюков (человек диаметрально противоположных взглядов с Киреевским) так говорит о достоинстве статьи П. В. Киреевскаго: «В литературе он, кроме нескольких статей, выступил только с одной значительной статьей в «Москвитянине» в 1845 г., в которой обнаружил хорошее знакомство с древней историей и на основании этого знакомства положил первое основание теории патриархальнаго быта. К родовой теории западников эта теория стояла ближе, чем общинная теория славянофилов».

Братья Киреевские не примыкали всецело ни к одному из существовавших тогда идеологических течений. Об этом свидетельствует Герцен: «Совершенной близости у него (И. В. Каго) не было ни с его друзьями, ни с нами… Возле него стоял его брат и друг Петр. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера постигло несчастье, появлялись оба брата на беседы и сходки».

Печаль эта понятна: ни тогда, ни после Киреевские не были должным образом поняты и оценены. Они ждут до сих пор своего безпристрастнаго изследователя.

Оба брата горячо желали отмены крепостного права и необходимых реформ. Но сколь они чуждались логическаго европейскаго либерализма, точно также осуждали они и возвращение ко всяким отжившим формам, называя такую искусственносте «китайством». Они жаждали духовнаго обновления национальной жизни. «Что такое национальная жизнь?» - спрашивает Петр Киреевский, — «она, как и все живое, неуловима ни в какия формулы. Предание нужно»… Предание же, как понимал он, есть закрепление русской культуры и преображение ея духом Православия. Сделав попытку изложите в кратких чертах идеологию Петра Киреевскаго, перейдем теперь к его характеристике, как человека и закончим его биографию.

Еще в период их общей юности, Иван Киреевский писал в Москву родным (1830) по приезде своем в Мюнхен о младшем брате, который, по его словам, «остался тот же глубокий, горячий, несокрушимо–одинокий, каким был и будет во всю жизнь». Эти слова показывают проникновенное понимание старшим братом внутренняго мира Петра Васильевича. Не менее верны и другия слова его же, написанныя немного ранее из Берлина: «Сегодня рождение Петра: Как–то проведете вы этот день ? Как грустно должно быть ему! Этот день  должен быть для всех нас святым: он дал нашей семье лучшее сокровище. Понимать его возвышает душу»…

Действительно, Иван Васильевич много обязан младшему брату своим духовным обновлением. Один из биографов братьев Киреевских (В. Лясковский) говорит так о совершившемся перевороте в душе Ивана Васильевича: Этот «перевороте следуете назвать не обращением неверующаго, а скорее удовлетворением ищущаго. Рядом с изменением настроения религиознаго, совершилось в нем и изменение взглядов исторических. Надобно думать, что здесь вместе с Хомяковым и вероятно еще сильнее, чем он, действовал на Ивана Васильевича Киреевскаго его брат Петр Васильевич, с которым они постоянно и горячо спорили. Таким образом, если старец Филарете оживил в нем веру, то Петру Васильевичу принадлежит честь научнаго переубеждения брата, которому он сам отдавал преемущество переде собою в силе ума и дарований»… Окончательный же духовный облике Ивана Васильевича сформировался поде влиянием Оптинскаго старца отца Макария. Он созрел духовно и его богатейшая западно–философская эрудиция получила новое просветленное освещение под действием Боговдохновенных святых отцов. Как известно, в периоде их возмужалости — оба брата достигли полнаго единомыслия во всем. Петре Васильевиче ежегодно гостил у брата в Долбине, находившагося всего лишь в 40 верстах от Оптиной Пустыни. Семья Киреевских была в непрерывном общении с Оптиной и в полном духовном послушании старцу.

Кроме поездок в Долбино, Петр Васильевич навещал свою мать в ея имении «Петрищево» и бывал в Москве, где у него был свой небольшой дом. Зимою в Москве встречалась вся семья. «Дом Авдотьи Петровны Елагиной, у Красных ворот», пишет В. Лясковский, «в продолжение нескольких десятков лет был одним из умственных центров Москвы и, быть может, самым значительным по числу и разнообразно посетителей, по совокупности умов и талантов. Если б начать выписывать все имена, промелькнувшия за 30 лет в Елагинской гостиной, то пришлось бы назвать все, что было в Москве даровитаго и просвещеннаго — весь цвет поэзии и науки. В этом — незабвенная заслуга Авдотьи Петровны, умевшей собрать этот блестящий круг.

Время движется своим неудержимым ходом: умирают люди, бледнеют воспоминания. Немногия страницы, написанныя живым пером очевидца, сохраняют нам очерки и краски минувшаго. Разсказы о Елагинских вечерах разбросаны в записках современников; а один из них сохранил нам и облик ея гостей: в числе их бывал талантливый портретист Эмануил Алекс. Дмитриев–Мамонов. В его рисунках, составляющих, так называемый Елагинский альбом, оживает перед нами этот достопамятный век, эти достопамятные люди. Вот один из рисунков: В просторной комнате у круглаго стола перед диваном сидит Хомяков, еще молодой и бритый и, наклонившись что–то читает вслух. Влево от него, спокойный и сосредоточенный Ив. Вас. Киреевский слушает, положив руку на стол. Еще дальше виден затылок Панова и характерный профиль Валуева. У самаго края слева, отделенный перегородкой дивана, — полный Д. Н. Свербеев, в жабо и в очках, засунув руки в карманы, тоже внимательно слушает — сочувствуя, но, очевидно, не вполне соглашаясь. Вправо от Хомякова старик Елагин, с трубкою в большом кресле; Шевырев в беседе с молодым Елагиным; а А. Н. Попов с видом некоторой нерешительности и рядом с ним, у праваго края, Петр Вас. Киреевский спокойно набивающий трубку, и около него огромный бульдог «Болвашка». Картина эта, как большинство Мамоновских рисунков, немного карикатурна, но чрезвычайно выразительна и живописна». Однако, если Петр Васильевич ездил к брату, или к матери, или бывал в Москве, то бывал он всюду не на долго. Его постоянным местопребыванием была его деревня «Киреевская Слободка» возле г. Орла, где умер в 1882 г. его отец. Это имение досталось ему после семейнаго раздела в конце 1837 года. Производство этого раздела выпало на долю Петра Васильевича и стоило ему много сил и заботь. «Каков Петрик», пишет его сестра Мария Васильевна, «совсем деловой человек сделался». Действительно, он, хотя и был с одной стороны человеком «не от мира сего», но с другой стороны свойственная ему исполнительность заставляла его действовать толково и аккуратно.

Таким он был и в отношении собственных дел. «Петр Васильевич», пишет В. Лясковский, «всей душей полюбил свою «Слободку». С первых же лет своей одинокой деревенской жизни принялся он за разведете сада и леса. И теперь еще приносят плод его яблони и мелькают в березовых перелесках с любовью посаженныя им купы елок; вблизи дома еще качает длинными ветвями один из вырощенных им грецких орехов… и цветут его любимыя персидския сирени…» (написано в конце столетия). Но не одному саду посвящал свои заботы внимательный хозяин. Сохранилась небольшая его записка, на которой отмечен счет всех растущих в имении деревьев, дубов и берез — более 20 тысяч — с подробным указанием в каком логу сколько чего растет. А о хозяйственной порядливости Петра Васильевича говорят приходо–расходныя книги, которыя он вел до копейки и до пуда хлеба в течение 20–ти лет.

Но в те времена вся сила и весь смысл хозяйства заключались не в счетоводстве и не в полеводстве, а в живой связи с крестьянином, в умении разумно пользоваться его трудом, и в искреннем желании в свою очередь отдавать свой труд на пользу ему. Немногие понимали эту задачу во всей ея широте: в числе этих немногих был Петр Васильевич. Близкий к народу с детства, он знал его, любил и привык входить в мелкия нужды крестьян. А в голодный 1840 г. он роздал не только своим, но и чужим все содержимое своих амбаров.

Здесь — в «Слободке», Киреевский ушел с головой в книжныя занятия. Это был труд, напоминающий труд одинокаго рудокопа, который по одному ему известным признакам отыскивает золотоносную жилу. Точно груды земли, выброшенныя из глубины на поверхность лопатой, накоплялись целыя корзины выписок и заметок — результат пристальнаго изучения и сличения летописей, актов, изследований. Накоплялись огромныя знания, глаз изощрялся видеть в подземной теме прошлаго, и, что главное, все явственнее обозначались пред взором основныя лиши этого прошлаго — строй национальнаго русскаго духа, чего именно и искал Киреевский. Он интуитивно знал этот строй в его целостной полноте и любил его во всех его проявлениях, но ему нужно было еще узнать его иначе — то есть сознательно, или научно, и показать его другим и заставить их полюбить его, как он любил.

Оттого он изучал летописи и оттого собирал песни, чтобы сохраните их, чтобы познакомите с ними русское общество, — именно с этой двоякой целью.

Не подлежит сомнению, что в результате этих многолетних розысков и размышлений, он выработал себе определенный взгляд на прошлое русскаго народа, то есть посвоему ретроспективно вывел это прошлое из основных свойств русскаго национальнаго духа. Но возстановить его мысль невозможно, потому что он откладывал изложение своих мыслей «в связном виде. «Частью от свойства моих занятий», как объясняете он Кошелеву, «т. е. раскапывания старины, причем нельзя ни шагу двинуться без тысячи справок и поверок и без ежеминутной борьбы с целой фалангой предшественников, изувечивших и загрязнивших ее донельзя». Смерть его унесла рано — в расцвете умственных и духовных сил и не было ему суждено довести до конца кропотливых трудов своей жизни… Петр Васильевич говорил и писал на семи языках. В его библиотеке (если считать славянския наречия) заключалось 16 языков. Ни на чем так не отпечатлелся характер Петра Васильевича, как на его библиотеке, которую он старательно собирал в течение многих лет. Это огромное собрание книг, более всего исторических, тщательно подобранных, заботливо переплетенных, с надписью почти на каждой бисерным почерком: «П. Киреевский», со множеством вложенных в них листочков, исписанных замечатями (нигде не надписанных на полях) — все это свидетельствует о щепетильной точности, о любви к порядку и изяществу, о неимоверной усидчивости и трудолюбии … «Своенародности подвижник просвещенный», как его назвал Языков, был действительным подвижником и не только в своей работе. Тому, кто не читал его писем, невозможно дать представление об удивительной простоте и скромности этого человека, о его врожденной, так сказать, самоотреченности. Ему самому ничего не нужно, — что случайно есть, то и хорошо. Мысль о личном счастьи, вероятно, никогда не приходила ему в голову: он жил для других и для дела своей совести.

А он обладал богатыми задатками для радости и счастья, не только потому, что был умственно одарен, но потому, что сердце у него было горячее и нежное. Если он кого любил, то любил безраздельно. Так любил он прежде всего брата Ивана, мать, ея детей от Елагина, слишком любил, с постоянной тревогой за них. Он никогда не был женат, и не потому, что так случилось, а потому, что он так решил. Он как–то писал брату: «Ты знаешь, что других детей, кроме твоих, я не хочу, и у меня не будет». Надо полагать, он боялся взять на себя крест новой любви, к жене и детям, потому что всякая любовь обходилась ему слишком дорого… Так любил он и друзей. Еще в молодые годы, сразу после семейнаго раздела (1837) он увез из Симбирской деревни больного Языкова в Москву, а оттуда заграницу и там многие месяцы выхаживал его. После отъезда Киреевскаго, Языков писал о нем: «Итак, год жизни пожертвовал он мне, променял сладостные труды ученаго на возню с больным, на хлопоты и заботы самыя прозаическия. За терпение, которым он побеждал скуку лазаретнаго странствования и пребывания со мной, за смирение, с которым он переносил все мои невзгоды и причуды; за тихость и мягкость нрава, за доброту сердца и возвышенность духа, которыми я умилялся в минуты своих страданий и болезненной досадливости, за все чем он меня бодрил, укреплял и утешал, за все да вознаградите его Бог Своею благостью».

И точно также ухаживал он за Титовым, захворавшим в пути, и довозит его до Касселя, уклоняясь от своей дороги; няньчится с Погодиным, когда была больна жена этого последняго.

Но доброта Петра Васильевича простиралась и на совершенно чужих людей. 15 лет прожил в Слободке некий землемер, который попросился всего лишь перезимовать одну зиму. «А я», жалуется Киреевский, «не нашел в голове благовидной причины ему отказать; и именно теперь, когда я желал не видеть ни одного человеческаго лица!» Мало того, бедныя родственницы этого землемера заняли помещение в Московском его доме.

Впечатление, которое производил Петр Васильевич на людей его знавших, кто бы они ни были, — друзья, или политические противники, совершенно единодушны, все находились под обаянием его личности. И точно, не только Хомяков называл его «чудной и чистой душой», но и Герцен преклонялся перед его благородством. В 1840 г. Герцен писал о нем: «странный, но замечательно умный и благородный человек». И еще в 1855 г., когда они давно разошлись, и принадлежали к враждебным лагерям, Грановский еще за ним, да за И. С. Аксаковым, признавал «живую душу и безкорыстное желание добра». Другой «враг» И. С. Тургенев, в те же поздние годы, дружил с Киреевским: «На днях я был в Орле», пишет он, «и оттуда ездил к Петру Васильевичу Киреевскому и провел у него 3 часа. Это человек хрустальной чистоты и прозрачности — его нельзя не полюбить». Но еще больше выигрывал он, что редко бывает при близком знакомстве; тем людям, которые имели с ним в течение долгаго времени ежедневное общение, он внушал чувство близкое к благоговению, как это видно по воспоминаниям А.

Марковича и П. И. Якушкина. В газетном некрологе К. Д. Кавелин писал о нем: «Безупречная, высокая нравственная чистота, незлобивость сердца, безпримерное и неизменное его прямодушие и простота делали этого замечательнаго человека образцом, достойным всякаго подражания, но которому Подражать было очень трудно».

С внешней стороны Петр Васильевич был простой степной помещик с усами, в венгерке, с трубкой в зубах и с неотступно следовавшим за ним всюду водолазом «Кипером», котораго крестьяне называли «Ктитором». Он любил охоту и к нему часто приезжали московские друзья поохотиться. Надобно было поговорить с ним, чтобы угадать ту громаду знаний, которая скрывалась за этой обыденной внешностью.

Он начал серьезно хворать уже с конца 40 г.г., а с 1853 г. у него часто повторялись мучительные припадки какой–то болезни, которую врачи определяли то как ревматизм, то как болезнь печени. Он переносил эти припадки один в своей Слободке, иногда по долгу дожидаясь врача, без всякой мнительности, только досадуя каждый раз на болезнь, как на помеху, и огорчаясь, что она делает его «кислым», или «пресным». Родным он в это время писал трогательныя письма, в которых заверял, что говорит всю правду о своей болезни и умолял не безпокоиться. Его письма к родным вообще удивительно хороши, столько в них любви, нежности, доброты. В одном из них к матери есть такия строки (обращенныя к Ек. Ив. Елагиной, жене его единоутробнаго брата Василия): «А это как же могло быть, чтобы я сердился, голубушка Катя? хотя уже давно ты ко мне не писала, но я из этого не заключал, чтобы ты обо мне забыла, а только ждал, что авось–либо дескать захочется и ей написать». Таков тон его писем.

11 июня 1856 г. внезапно умер в Петербурге И. В. Киреевский. Этой потери Петр не мог перенести.

4 ноября в «Петербургских Ведомостях» появился некролог, написанный Кавелиным: «25 октября в 5 ч. утра скончался в своей орловской деревне П. В. Киреевский, пережив своего брата И. В. К-аго лишь нисколькими месяцами. Короткое письмо, из котораго заимствовано это печальное известие содержит немногия об этом подробности: Петр Васильевич умер с горя от кончины брата, котораго нежно любил. В течение двух месяцев и 4–х дней он страдал разлитием желчи, страшно мучился от этой болезни и находился в мрачном состоянии духа; но до конца всегдашняя, чрезвычайная кротость ему не изменяла. Он умер в совершенной памяти, с полным присутствием ума; за минуту перед смертью перекрестился и сам сложил на груди руки, в том положении, как складывают их обыкновенно покойникам».

Его последния слова были: «Мне очень хорошо». При нем была мать, братья Елагины и др. Похоронили его в Оптиной Пустыни, рядом с братом.

Глава 10. Старец иеросхимонах Амвросий (1812–1891)

Старец иеросхимонах Амвросий родился 23–го ноября 1812 года, в с. Большой Липовице Тамбовской губ. и того же уезда, от пономаря Михаила Феодоровичаи жены его Марфы Николаевны Гренковых. Новорожденнаго назвали во св. крещении Александром в честь благовернаго В. К. Александра Невскаго, память котораго пришлась в самый день  рождения младенца. Имя это носил и благословенный царь Александр Павлович и, ввиду того, что в это самое время происходило отступление из России Наполеоновской армии, причинившей столько разрушений и горя, есть основание думать, что в этот день  многострадальная Русь особо праздновала день  святого, тезоименнаго царю Благословенному. Среди крестьян с. Липовицы наблюдалось большое праздничное движение. Перед рождением младенца, к деду его, священнику этого села, съехалось много гостей. Родительница была переведена в баню. 23 ноября в доме о. Феодора была большая суматоха, и в доме был народ и перед домом толпился народ. Старец шутливо приговаривал: «Как на людях я родился, так все на людях и живу».

У причетника Михаила Федоровича всех детей было восемь человек, четыре сына и четыре дочери; Александр Михайлович был шестым из них.

В детстве Александр был очень бойкий, веселый и смышленый мальчик. Он предан был детским забавам, так сказать, всем своим существом; и потому в доме ему не сиделось. Поручала ему иногда мать покачать колыбель одного из младших детей своих. Мальчик обыкновенно садился за скучную для него работу, но лишь до тех пор, пока мать, занятая домашними делами, не упускала его из виду. Тогда осторожно пробирался он к окну, также осторожно открывал его, и мгновенно исчезал из комнаты, чтобы порезвиться со своими сверстниками. Разсказывал еще сам Старец и еще о некоторых своих детских проказах: как однажды он было полез под крышу за голубями, но упал и ободрал себе спину; между тем никому из домашних не посмел сказать об этом, боясь еще наказания за шалость.

А в другой раз, несмотря на замечание матери, не переставал стегать у себя на дворе одну смирную лошадку, которая, выйдя из терпения, поранила его копытом в голову. Понятно, что за подобное поведение Александра не любили в семье. К нему не имели особеннаго расположения ни дед, ни бабка, ни даже родная мать, которая более всего любила старшаго своего сына Николая и младшаго Петра.

Смышленый Саша очень хорошо понимал свое неловкое положение среди нелюбившей его родной семьи, хотя может быть и не знал тому причины, а м. б. отчасти и знал, да не мог и не умел вести себя так, чтоб заслужить любовь старших членов семьи. Тем не менее по временам ему досадно было, что его младший братишка пользуется, сравнительно с ним, особенною всесемейною любовью. «Однажды», так впоследствии передавал сам Старец, «очень раздосадованный этим, я решился отомстить брату. Зная, что дед мой не любит шуму, и что, если мы дети бывало разшумимся, то он нас всех без разбора, и праваго и виноватаго, отдерет за чуб, я, чтобы подвести своего братишку под тяжелую руку деда, раздразнил его. Тот закричал, и выведенный из терпения дед, отодрал и меня и его. А последнее-то мне и нужно было. Впрочем мне, и помимо деда, досталось за это порядком и от матери и от бабки». Разсказывая про свои детския проделки, смиренный старец укорял себя перед слушателями: «Покаюсь перед вами, — делал я то–то и то–то».

На самом деле, он был просто живой ребенок, как ртуть, и не был в состоянии ходить по струнке, как требовалось в строго–патриархальной семье.

По обычаю того времени учился он читать по славянскому букварю, часослову и псалтири. Каждый праздник он вместе с отцом пел и читал на клиросе. Он никогда не видел и не слышал ничего худого, т. к. воспитывался в строго церковной и религиозной среде.

При наступлении поры учения, юноша был определен сначала в духовное училище, а потом в семинарию. Из строгой семейной обстановки, он попал, по тому времени, в еще более строгую — школьную. Способности его были исключительныя. Говорил его товарищ по семинарии: «тут, бывало, на последния деньги купишь свечку, твердишь-твердишь заданные уроки; он же (Гренков) и мало занимается, а придет в класс, станет наставнику отвечать, — точно как по писанному, лучше всех». В июле 1836 года Александр Гренков прекрасно окончил курс наук при добром поведении.

Сначала Александр Михайлович служил домашним учителем, а потом поступил наставником в Липецкое духовное училище.

Вскоре он тяжко заболел. Надежды на поправление почти не было и он дал обет в случае выздоровления пойти в монастырь.

Хотя он и выздоровел, но внутренняя борьба продолжалась еще долго. Александр Михайлович был по природе жизнерадостным, веселым, душею общества. Вот, как сам Старец разсказывает об этом периоде своей жизни: «После выздоровления я целых 4 года все жался, не решался сразу покончить с миром, а продолжал по-прежнему посещать знакомых и не оставлять своей словоохотливости … Придешь домой — на душе непокойно; и подумаешь: ну, теперь уже все кончено навсегда, — совсем перестану болтать. Смотришь, опять позвали в гости и опять наболтаешь. И так я мучился целых 4 года». Для облегчения душевнаго он стал по ночам уединяться и молиться, но это вызывало насмешки товарищей, над ним издевались.

Летом 1839 года по дороге на богомолье в Троице–Сергиеву Лавру, Александр Михайлович вместе с другом своим П. С. Покровским заехали в Троеруково к известному затворнику о. Илариону. Святой подвижник принял молодых людей отечески и дал Александру Михайловичу вполне определенное указание: «Иди в Оптину, ты там нужен». Впоследствии сам старец Амвросий полагал, что о. Иларион указал на Оптину, вследствии процветавщаго там старчества. Как известно, у преп. Серафима, скончавшагося шесть лет до этого, не было учеников среди саровских монахов и потому в Сарове не существовало преемственнаго старчества.

Покровскому о. Иларион дал разрешение еще пожить в миру. Он поступил в Оптину позднее.

Вернувшись в Липецк, Александр Михайлович, по своим словам, продолжал еще «жаться» и не сразу мог решиться порвать с миром. Случилось это, однако, после одного вечера в гостях, когда он был особенно в ударе, смешил всех присутствующих до упада. Все были веселы и довольны и в прекрасном настроении разошлись по домам. Что же касается до Александра Михайловича, если и раньше в таких случаях он чувствовал раскаяние, то теперь его воображению живо представился его обет, данный Богу, вспомнилось ему горение духа в Троицкой Лавре, и прежния долгия молитвы, воздыхания и слезы, определение Божие, переданное через о. Илариона и на ряду с этим почувствовал свою несостоятельность и шаткость своих намерений.

Наутро решимость на этот раз твердо созрела. Александр Михайлович решил бежать в Оптину тайно от всех, не испросив даже разрешения епархиальнаго начальства.

Будучи уже в Оптиной, он доложил о своем намерении Тамбовскому архиерею. Он опасался, что уговоры родных и знакомых поколеблют его решимость, и потому ушел тайно.

Мы видим из этого разсказа, какими чертами характера обладал по натуре о. Амвросий: его неимоверную живость, сметливость, выдающиеся способности все схватывать на лету, общительность, остроумие. Это была сильная, творческая, богатая натура.

Впоследствии все эти качества, составляющие его сущность, не исчезли в нем, но по мере его духовнаго возрастания, преображались, одухотворялись (сублимировались), проникались Божией благодатью, давая ему возможность, подобно Апостолу, стать «всем вся», чтобы приобрести многих.

Прибыв в Оптину, Александр Михайлович застал при жизни самый цвет ея монашества: таких ея столпов, как игумен Моисей, старцы Лев (Леонид) и Макарий. Начальником скита был равный им по духовной высоте иеросхимонах Антоний, брат о. Моисея, подвижник и прозорливец.

Кроме них, среди братии было немало выдающихся подвижников:

1. Архим. Мельхиседек, древний старец, в свое время удостоенный бесед с свят. Тихоном Задонским.

2. Флотский иеромонах Геннадий, подвижник, бывший дважды духовником Императора Александра 1–го.

3. Иеродиакон Мефодий, прозорливый, лежавший 20 лет на одре болезни.

4. Бывший Валаамский игумен Варлаам, имевший дар слез и добродетель крайняго нестяжания. Приходили воры. «А вас, батюшка, воры обокрали?», спросили его. «Что же красть–то? Щепки что–ли?!», улыбнулся старец. Он был сотаинник преп. Германа Аляскинскаго, в юные их годы на Валааме.

5. Иеродиакон Палладий. Тоже нестяжатель. Созерцатель. Знаток церковнаго чиноположения.

6. Иеросхимонах Иоанн. Из раскольников. Незлобивый. С детской простотой. С любовью давал советы. Всеми любимый.

7. Иеромонах Иннокентий — духовник старца Макария. Любитель безмолвия, и другие.

Вообще все иночество под руководством старцев носило на себе отпечаток духовных добродетелей: простота (нелукавство), кротость и смирение — были отличительными признаками оптинскаго монашества. Младшая братия старалась всячески смиряться, не только перед старшими, но и перед равными, боясь даже взглядом оскорбите другого и при малейшем поводе немедленно просили друг у друга прощение.

В такой высокаго духовнаго уровня монашеской среде оказался новоприбывший молодой Гренков.

Сначала он жил на гостинице, переписывая для старца Льва книгу о борьбе со страстями: «Грешных Спасение».

В январе 1840 года он перешел жить в монастырь, пока еще не одеваясь в подрясник.

В это время шла канцелярская переписка с епархиальными властями по поводу его исчезновения и еще не последовал от калужскаго архиерея указ настоятелю Оптинскому о принятии в обитель учителя Гренкова.

В апреле 1840 года, Александр Михайлович Гренков был, наконец, одет в монашеское платье. Он был некоторое время келейником старца Льва и его чтецом (правило и службы). Работал на хлебне, варил хмелины (дрожжи), пек булки и был здоров.

Затем в ноябре 1840 года его перевели в скит. Оттуда молодой послушник не переставал ходить к старцу Льву для назидания.

В скиту он был помощником повара целый год. Ему часто приходилось по службе приходить к старцу Макарию, то благословляться относительно кушания, то ударять к трапезе, то по иным поводам. При этом он имел возможность сказать старцу о своем душевном состоянии и получить ответы. Цель была: чтобы не искушение побеждало человека, а чтобы человек побеждал искушение.

Старец Лев особенно любил молодого послушника, ласково называя его Сашей. Но из воспитательных побуждений испытывал при людях его смирение. Делал вид, что гремит против него гневом. С этой целью дал ему прозвище «Химера». Под этим словом он подразумевал пустоцвет, который бывает на огурцах. Но за глаза про него говорил: «Великий будет человек».

При конце жизни, старец Лев призвал батюшку о. Макария и сказал ему об о. Амвросии: «Вот человек больно ютится к нам старцам. Я теперь уже очень слаб. Так вот я и передаю тебе его из полы в полу, владей им, как знаешь».

Думается, что эти полы великих старцев были для близкаго к ним ученика подобием милоти Илииной, брошенной на Елисея.

После смерти старца Льва, брат Александр стал келейником старца Макария (1841–46). В 1842 г. он был пострижен в мантию и наречен Амвросием (память, 7 декабря). Затем последовало иеродиаконство (1843), а через 2 года (1845) — рукоположение в иеромонахи.

Для этой цели (посвящения) о. Амвросий поехал в Калугу. Был сильный холод. О. Амвросий, изнуренный постом, схватил сильную простуду, отразившуюся на внутренних органах. С этих пор он уже никогда не мог поправиться по настоящему. Вначале, когда о. Амвросий еще как–то держался, однажды приезжал в Оптину преосв. Николай Калужский. Он сказал о. Амвросию: «А ты помогай о.Макарию в духовничестве. Он уж стар становится. Ведь это тоже наука, только не семинарская, а монашеская». О. Амвросию было тогда 34 года. Ему часто приходилось иметь дело с посетителями, передавать старцу их вопросы и давать от старца ответы. Так было до 1846 г., когда после новаго приступа своего недуга о. Амвросий был вынужден по болезни выйти за штат, будучи признан неспособным к послушаниям и стал числиться на иждивении обители, как инвалид. Он с тех пор уже не мог совершать литургии; еле передвигался, страдал от испарины, так что переодевался и переобувался по несколько раз в сутки. Не выносил холода и сквозняков. Пищу употреблял жидкую, перетирал теркой, вкушал очень мало.

Несмотря на болезнь, о. Амвросий остался по прежнему в полном послушании у старца, даже в малейшей вещи давал отчет ему.

Теперь на него была возложена переводческая работа, приготовление к изданию святоотеческих книг. Им была переведена на легкий общепонятный славянский язык «Лествица» Иоанна, игумена Синайскаго. «Можно думать», говорит составитель его жития, «что эти книжныя занятия имели для о. Амвросия и весьма воспитательное значение в жизни духовной. Один из участников этих занятий, между прочим, пишет: «Как щедро были мы награждены за малые труды наши! Кто из внимающих себе не отдал бы нескольких лет жизни, чтобы слышать то, что слышали уши наши: это объяснения Старца Макария, на такия места писаний отеческих, о которых, не будь этих занятий, никто не посмел бы и вопросить его; а если бы и дерзнул на cиé, то несомненно получил бы смиренный ответь: «я не знаю сего, это не моей меры; может быть ты достиг ея, а я знаю лишь: даруй ми, Господи, зрети моя прегрешения! Очисти сердце, тогда и поймешь».

Этот период жизни о. Амвросия являлся, как самый благоприятный для прохождения им искусства из искусств — умной молитвы. Однажды старец Макарий спросил своего любимаго ученика о. Амвросия: «Угадай, кто получил свое спасение без бед и скорбей?» Сам старец Амвросий приписывал такое спасение своему руководителю старцу Макарию. Но в жизнеописании этого старца сказано, что «прохождение им умной молитвы, по степени тогдашняго духовнаго его возраста, было преждевременным и едва не повредило ему».

Главною причиною сего было то, что о. Макарий не имел при себе постояннаго руководителя в этом высоком духовном делании. Отец же Амвросий имел в лице о. Макария опытнейшаго духовнаго наставника, восшедшаго на высоту духовной жизни. Поэтому он мог обучаться умной молитве действительно «без бед», т. е. минуя козни вражия, вводящия подвижника в прелесть, и «без скорбей», приключающихся вследствие наших ложно–благовидных желаний, которыми мы себя часто обманываем. Внешния же скорби (как болезнь) считаются подвижниками полезными и душеспасительными. Да и вся, с самаго начала, иноческая жизнь о. Амвросия, под окормлением мудрых старцев, шла ровно, без особых преткновений, направляемая к большему и большему совершенствованию духовному.

А что стяжание, при помощи Божией, высокой умной молитвы есть, так сказать, венец, или завершение спасения, содеваемаго на земле человеком, можно видеть из слов Иоанна Лествичника, который определил молитву «пребыванием и соединением человека с Богом; ибо кто соединился с Богом и пребывает в Нем, тот, хотя еще находится в сем бренном теле, но уже спасен».

Что слова о. Макария относились к о. Амвросию, можно видеть еще и из того, что о. Амвросий в последние годы жизни своего старца, достиг уже высокаго совершенства е жизни духовной. Ибо, как в свое время старец Лев называл о. Макария святым, также теперь и старец Макарий относился к о. Амвросию.

Но это не мешало ему подвергать его ударам по самолюбию, воспитывая в нем строгаго подвижника нищеты, смирения, терпения и др. иноческих добродетелей. Когда однажды за о. Амвросием заступились: «Батюшка, он человек больной!» — «А я разве хуже тебя знаю», скажет старец. «Но ведь выговоры и замечания монаху, это щеточки, которыми стирается греховная пыль с его души; а без сего, монах заржавеет».

Еще при жизни старца, с его благословения, некоторые из братии приходили к о. Амвросию для откровения помыслов.

Вот как об этом разсказывает о. игумен Марк (впоследствии окончивший жизнь на покое в Оптиной): «Сколько мог я заметить», говорит он, «о. Амвросий жиль в это время в полном безмолвии. Ходил я к нему ежедневно для откровения помыслов, и почти всегда заставал его за чтением святоотеческих книг; если же не заставал его в келье, то это значило, что он находится у старца Макар и я, которому помогал в корреспонденции с духовными чадами, или трудился в переводах святоотеческих книг. Иногда же я заставал его лежащим на кровати и слезящим, но всегда сдержанно и едва приметно. Мне казалось, что старец всегда ходил перед Богом, или как бы всегда ощущал присутствие Божие, по слову псалмопевца: «предзрех Господа предо мною выну» (Пс. 15, 8), а потому все, что ни делал, старался Господа ради и в угодность Господу творить. Чрез cиé он всегда был сетованен, боясь как чем не оскорбите Господа, — что отражалось и на лице его. Видя такую сосредоточенность своего Старца, я в присутствии его всегда был в трепетном благоговении. Да иначе мне и нельзя было быть. — Ставшему мне по обыкновению пред ним на колена и получившему благословение, он бывало весьма тихо сделает вопрос: «Что скажешь, брат, хорошенькаго?» Озадаченный его сосредоченностью и благоумилением, я бывало скажу: простите, Господа ради, батюшка, м. б. я не вовремя пришел?» — «Нет, скажет Старец, говори нужное, но вкратце». И, выслушав меня со вниманием, преподаст полезное наставление с благословением и отпустит с любовью. Наставления же он преподавал не от своего мудрования и разсуждения, хотя и богат был духовным разумом. Если он учил духовно относившихся к нему, то в чине учащагося, и предлагал не свои советы, а непременно деятельное учение свв. Отцов». Если же о. Марк жаловался о. Амвросию на кого–либо обидевшаго его — «Старец, бывало, скажет плачевным тоном: «Брате, брате! я человек умирающий». Или: «я сегодня–завтра умру. Что я сделаю с этим братом? Ведь я не настоятель. Надобно укорять себя, смиряться пред братом, — и успокоишься». Такой ответ вызывал в душе о. Марка самоукорение и он, смиренно поклонившись Старцу и испросив прощение, уходил успокоенный и утешенный «как на крыльях улетал». Кроме монахов, о. Макарий сближал о. Амвросия и с своими мирскими духовными чадами. Видя его беседующаго с ними, старец Макарий шутливо промолвить: «Посмотрите–ка, посмотрите! Амвросий–то у меня хлеб отнимает».

Так старец Макарий постепенно готовил себе достойнаго преемника. Когда же старец Макарий преставился (7 сент. 1860), хотя он не был прямо назначен, но постепенно обстоятельства так складывались, что о. Амвросий стал на его место.

После смерти архимандрита о. Моисея, настоятелем был избран о. Исаакий, который относился к о. Амвросию, как к своему старцу до самой его смерти. Таким образом в Оптиной Пустыни не существовало никаких трений между начальствующими лицами.

Старец перешел на жительство в другой корпус, вблизи скитской ограды, с правой стороны колокольни. На западной стороне этого корпуса была сделана пристройка, называемая «хибаркой», для приема женщин. И целых 30 лет (до отъезда в Шамординскую женскую общину) он простоял на Божественной страже, предавшись служению ближним. Старец был уже тайно пострижен в схиму, очевидно, в момент, когда во время его болезни, жизнь его была в опасности.

При нем было два келейника: о. Михаил и о. Иосиф (будущий старец). Главным письмоводителем был о. Климент (Зедергольм), сын протестантскаго пастора, перешедший в православие, ученейший человек, магистр греческой словесности.

Для слушания утренняго правила по началу он вставал часа в 4 утра, звонил в звонок, на который являлись к нему келейники и прочитывали: утренния молитвы, 12 избранных псалмов и первый час, после чего он наедине пребывал в умной молитве. Затем, после краткаго отдыха, Старец слушал часы: третий, шестой с изобразительными и, смотря по дню, канон с акафистом Спасителю, или Божией Матери, каковые акафисты он выслушивал стоя.

После молитвы и чаепития, начинался трудовой день, с небольшим перерывом в обеденную пору. Пища съедалась Старцем в таком количестве, какое дается трехлетнему ребенку. За едой келейники продолжали ему задавать вопросы по поручению посетителей. Но иногда, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить отуманенную голову, Старец приказывал прочесть себе одну, или две басни Крылова. После некотораго отдыха, напряженный труд возобновлялся — и так до глубокаго вечера.

Несмотря на крайнее обезсиление и болезненность Старца, день  всегда заключался вечерним молитвенным правилом, состоявшим из малаго повечерия, канона Ангелу Хранителю и вечерних молитв. От целодневных докладов, келейники, то и дело приводившие к Старцу и выводившие посетителей, едва держались на ногах. Сам Старец временами лежал почти без чувств. После правила Старец испрашивал прощение, елика согреши делом, словом, помышлением. Келейники принимали благословение и направлялись к выходу. Зазвонят часы. «Сколько это?», спросит Старец слабым голосом, — ответят — «Двенадцать». «Запоздали», скажет.

Через два года Старца постигла новая болезнь. Здоровье его, и без того слабое, совсем ослабело. С тех пор он уже не мог ходить в храм Божии и должен был причащаться в келлии. В 1868 г. состояние его здоровья было столь плохо, что стали терять надежду на поправление. Была привезена Калужская Чудотворная Икона Божией Матери. После молебна и келейнаго бдения и затем соборования, здоровье старца поддалось лечению, но крайняя слабость не покидала его во всю его жизнь.

Такия тяжелыя ухудшения повторялись не раз; Старец говорил о себе: «Иногда так прижмет, что думаю, вот конец!»

Трудно представить себе, как он мог, будучи пригвожденный к такому страдальческому кресту, в полном изнеможении сил, принимать ежедневно толпы людей и отвечать на десятки писем. На нем сбывались слова: «Сила Божия в немощи совершается». Не будь он избранным сосудом Божиим, через который Сам Бог вещал и действовал, такой подвиг, такой гигантский труд, не мог быть осуществим никакими человеческими силами. Животворящая Божественная благодать здесь явно присутствовала и содействовала.

Таким просветленным, пронизанным насквозь Божией благодатью и был в действительности великий старец о. Амвросий. «Совершенно соединивший чувства свои с Богом», говорит Лествичник, «тайно научается от Него словесам Его». Это живое общение с Богом и есть дар пророческий, та необыкновенная прозорливость, которой обладал о. Амвросий. Об этом свидетельствовали тысячи его духовных чад. От старца не было сокрыто, ни прошлаго, ни настоящаго, ни будущаго. Приведем слова о старце одной его духовной дочери: «Как радостно забьется сердце, когда, идя по темному лесу, увидишь в конце дорожки скитскую колокольню, а с правой стороны убогую келейку смиреннаго подвижника! Как легко на душе, когда сидишь в этой тесной и душной хибарке, и как светло кажется при ея таинственном полусвете. Сколько людей перебывало здесь! И приходили сюда, обливаясь слезами скорби, а выходили со слезами радости; отчаянные — утешенными и ободренными; неверующие и сомневающееся — верными чадами Церкви. Здесь жил «Батюшка» — источнике стольких благодеяний и утешений. Ни звание человека, ни состояние — не имели никакого значения в его глазах. Ему нужна была только душа человека, которая настолько была дорога для него, что он, забывая себя, всеми силами старался спасти ее, поставить на истинный путь. С утра и до вечера, удрученный недугом, Старец принимал посетителей, подавая каждому по потребности. Слова его принимались с верою и были законом. Благословение его, или особое внимание, считалось великим счастьем; и удостоившиеся этого выходили, крестясь и благодаря Бога за полученное утешение.

С утра и до вечера к нему приходили люди с самыми жгучими вопросами, которые он усваивал себе, которыми в минуту беседы жил. Он всегда разом схватывал сущность дела, непостижимо мудро разъясняя его и давая ответь. Но в продолжении 10–15 минут такой беседы решался не один вопрос, в это время о. Амвросий вмещал в своем сердце всего человека — со всеми его привязанностями, желаниями — всем его миром внутренним и внешним. Из его слов и его указаний было видно, что он любит не одного того, с кем говорит, но и всех любимых этим человеком, его жизнь, все, что ему дорого. Предлагая свое решение, о. Амвросий имел ввиду не просто одно само по себе дело, независимость могущих возникнуть от него последствии, как для лица, так и для других, но имея ввиду все стороны жизни, с которыми это дело сколько-нибудь соприкасалось. Каково же должно быть умственное напряжение, чтобы разрешать такия задачи? А такие вопросы предлагали ему десятки человек мирян, не считая монахов и полсотни писем, приходивших и отсылавшихся ежедневно. Слово старца было со властью, основанной на близости к Богу, давшей ему всезнание. Это было пророческое служение.

Для него не существовало тайн: он видел все. Незнакомый человек мог придти к нему и молчать, а он знал его жизнь и его обстоятельства и зачем он сюда пришел. Отец Амвросий разспрашивал своих посетителей, но внимательному человеку по тому как и какие вопросы он ставить, было ясно, что Батюшке все известно. Но иногда по живости природы, это знать выказывалось наружу, что всегда приводило старца в смущение. Однажды к нему подошел молодой человек из мещан с рукой на перевязи и стал жаловаться, что никак не может ее вылечить. У старца был еще один монах и несколько мирян. Не успел тот договорить: «болит, шибко болит», как старец его перебил: «И будет болеть, зачем мать обидел?» Но сразу смутился и продолжал: «ты ведешь–то себя хорошо ли? Хороший ли ты сын?»

Батюшку нельзя себе представить без участливой улыбки, от которой становилось как то весело, тепло и хорошо, без заботливаго взора, который говорит, что вот он сейчас для вас придумывает и скажет что–нибудь очень хорошее, без того оживления во всем — в движениях, в горящих глазах — с которым он вас выслушивает, и по которому вы хорошо понимаете, что в эту минуту он весь вами живет, и что вы ему ближе, чем сами себе.

От живости батюшки, выражение лица его постоянно менялось. То он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами одушевленным молодым смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы разсказывали что–нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление. Когда вы хотели, чтобы он сказал, как вам поступить, то решительно принимался качать головой, когда он отсоветывал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно глядя на вас, все ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело.

Во все время беседы на вас зорко глядят выразительные черные глаза Батюшки. Вы чувствуете, что эти глаза видят вас насквозь, со всем, что в вас дурного и хорошаго, и вас радует, что это так, что в вас не может быть для него тайны.

Голос у Батюшки был тихий, слабый, — а за последние месяцы он переходил в еле слышный шепот.

Чтоб понять хоть сколько-нибудь подвижничество о. Амвросия, надо себе представить, какой труд говорить более 12 час. в день, когда язык от усталости отказывается действовать, голос переходит в шепот, и слова вылетают с усилием, еле выговариваемыя. Нельзя было спокойно смотреть на страшно изнеможеннаго старца, видя его голову, падающую на подушку; слыша, как язык его еле говорит, когда он при этом старался подняться, подробно разсуждать о том, с чем к нему приходили. Созидающая деятельность была у него в крови. Он часто научал других предпринять какое–нибудь дело, и когда к нему приходили сами за благословением на подобную вещь частные люди, он с горячностью принимался обсуждать и давать свои пояснения. Он любил бодрых, сообразительных людей, соблюдающих слова: «сам не плошай» — и давал благословение, а с ним и веру в удачу самым смелым предприятиям.

Один помещик, зять оптинскаго монаха, часто посещавший Оптину и Старца, однажды пришел к Батюшке, который к нему обратился со словами: «Говорят» (Батюшка очень любил употреблять слово «говорят» для прикрытая своей прозорливости) «говорят, около тебя выгодное имение продается, — купи».

Помещик удивился. — «Продается, батюшка — и как бы хорошо купить, да это мечта одна: имение большое, просят чистыми деньгами — хоть дешево, а у меня денег нет».

«Денег … повторил тихо батюшка, деньги–то будут». Потом они перешли к другим разговорам. На прощание о. Амвросий сказал: «Слышишь — имение–то купи». Помещик отправился домой на своих лошадях. По дороге жил его дядя, богатый, но страшно скаредный старик, избегаемый всей родней. Так случилось, что пристать было негде и пришлось заехать к дяде. Во время беседы дядя спрашивает: «Отчего ты не купишь имение, которое около тебя продается: хорошая покупка!» А тот отвечает: — «Что спрашиваешь, дядюшка! Откуда мне столько денег взять?» — «А если деньги найдутся: хочешь взаймы дам?» Племянник принял это за шутку, но дядя не шутил. Имение было куплено и новый владелец приехал распорядиться. Не прошло еще и недели, барину докладывают, что пришли купцы торговать лес. Лесь этого имения они хотели купить не весь, а часть его. Стали говорить о цене: «Мы с тобой, барин, торговаться не будем — цену сразу поставим», и назвали ту цену, за которое было куплено все имение. Приходит к батюшке состоятельный орловский помещик, и, между прочим, объявляет, что хочет устроить водопровод в своих обширных яблоневых садах. Батюшка уже весь охвачен этим водопроводом. «Люди говорят, — начинает он со своих обычных в подобных случаях слов, — люди говорят, что вот как всего лучше», — и подробно описывает водопровод. Помещик, вернувшись в деревню, начинает читать об этом предмете; оказывается, что батюшка описал последния изобретения по этой части. — Помещик снова в Оптиной. «Ну, что водопровод?» — спрашивает Батюшка. Вокруг яблоки гнили, а у этого помещика — богатый урожай яблок. Приехала к старцу почетная женщина, о которой сочли нужным немедленно доложить ему. — «У меня все равны — сказал старец, — мышка и маленькая, да пойди, поймай ее».

Мелочей для старца не существовало. Он знал, что все в жизни имеет цену и свои последствия; и потому не было вопроса, на который бы он не отвечал с участием и желанием добра. Однажды остановила Старца женщина, которая была нанята помещицей ходить за индюшками, но индюшки у нея почему-то колели и хозяйка хотела ее разсчитать.

«Батюшка! — обратилась она к нему со слезами, — сил моих нет; сама над ними не доедаю, — пуще глаз берегу, а колеют. Согнать меня барыня хочет. Пожалей меня, родимый». Присутствующие смеялись над ней. А Старец с участием спросил ее, как она их кормит, и дал ей совет как их содержать иначе, благословил ее и отпустил. Тем же, которые смеялись над ней, он заметил, что в этих индюшках вся ея жизнь. После сделалось известным, что индюшки у бабы уже не колели. Что касается исцелений, им не было числа и перечислите их в этом, кратком очерке невозможно. Эти исцеления Старец всячески прикрывал. Посылал больных в Пустынь к преп. Тихону Калужскому, где был источник. До старца Амвросия в этой Пустыни не было слышно об исцеленных. Можно думать, что преп. Тихон стал исцелять по молитве Старца. Иногда о. Амвросий посылал больных к свят. Митрофану Воронежскому. Бывало, что исцелялись на пути туда и возвращались назад благодарить Старца. Иногда он, как бы в шутку, стукнет рукой по голове и болезнь проходить. Однажды чтец, читавший молитвы, страдал сильной зубной болью. Вдруг старец ударил его. Присутствующие усмехнулись, думая, что чтец, верно, сделал ошибку в чтении. На деле же у него прекратилась зубная боль. Зная такую повадку Старца, некоторыя бабы обращались к нему: «Батюшка Абросим! Побей меня, у меня голова болит»..

Люди исцелялись не только от немощей, но и от неисцельных болезней. Приведем лишь один случай. Разсказывала Монахиня Шамординской общины Агриппина. «Весной 1882 года на Пасху заболело у меня горло, — образовалась в нем рана, и я не могла ни есть, ни пить. Доктор объявил, что у меня горловая чахотка, и я должна ожидать смерти. Отправилась к Батюшке. Он и говорит мне: «из колодезя, что за скитом, бери в рот воды, и ежедневно полощи горло до трех раз». Через три дня он сам позвал меня к себе. Доставь из под подушки три яйца и скушав желтки, вложи ль белки один в другой. Потом благословил о. Иосифу, келейнику, принести воды из колодезя. Благословив воду, он велел ею растереться, вернувшись к себе в келлию, а яичные белки съесть.

«По приходе в келлию, меня растерли водой, и дали мне яичные белки, которые я проглотила без боли. После этого я спала целые сутки и, проснувшись, почувствовала, что болезнь моя прошла, и я совершенно выздоровела. Не медля, я отправилась к Старцу. Монахини меня не узнали, подумав, что это не я, а родная моя сестра. Батюшка же меня встретил и благословил, сказав, что меня исцелил св. Тихон Калужский. С тех пор я не страдала горлом. Когда я объявила доктору о своем исцелении, он сказал, что это совершилось надо мною чудо, и что болезнь моя естественными средствами не могла быть излечена».

Автор настоящей книги Иван Михайлович Концевич во время войны в 1915 г. провел летние каникулы в Оптиной Пустыни. Ежедневное хождение в скит всегда было поучительно для молодого студента, но старцы, занятые приезжими посетителями, которые к ним приходили со всякими скорбями, специально не уделяли времени юному пришельцу. Они отдали его «на воспитание» отцу Иосифу (Полевому) опытному в духовной жизни, прожившему в Оптиной десятки лет. В миру — директор банка, он был широкообразованным человеком. В течение двух месяцев, проведенных И. М. в Оптиной, часто, после церковных служб, о. Иосиф приглашал И. М. в свою келью. В беседе с ним перед молодым студентом раскрывался духовный мир.

От о. Иосифа И. М. услышал случай из жизни старца Амвросия, не попавший в его жизнеописания.

Однажды старец Амвросий, согбенный, опираясь на палочку, откуда–то шел по дороге в скит. Вдруг ему представилась картина: стоите нагруженный воз, рядом лежит мертвая лошадь, а над ней плачет крестьянин. Потеря лошади–кормилицы в крестьянском быту ведь сущая беда! Приблизившись к павшей лошади, Старец стал трижды медленно ее обходить. Потом, взяв хворостину, он стегнул лошадь, прикрикнув на нее: «Вставай, лентяйка!», и лошадь послушно поднялась на ноги.

Старец поучал народ народными же пословицами и поговорками с присущим ему юмором. Самую глубокую мудрость вкладывал он в меткия и остроумныя слова, для более легкаго усвоения и запоминания.

Напр., «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено — там ни одного». «Не хвались горох, что ты лучше бобов: размокнешь — сам лопнешь». «Отчего человек бывает плох? — Оттого, что забывает, что над ним Бог».

«Кто мнит о себе, что имеет нечто, тот потеряет».

«Благое говорить — серебро разсыпать, а благоразумное молчание — золото».

Одной особе, стыдившейся признаться в грехе, он сказал: «Сидор да Карп в Коломне проживают, а грех да беда с кем не бывают?» Она залилась слезами, бросилась Старцу в ноги, и призналась в своем грехе. «Праведных ведет в царство Божие Апостол Петр, а грешных Сама Царица Небесная».

В день  всех святых Батюшка сказал: «Все они были, как и мы, грешные люди, но покаялись и, принявшись за дело спасения, не оглядывались назад, как жена Лотова». На замечание, что мы все смотрим назад, Батюшка пояснил: «за то и подгоняют нас розгами и бичем, т.е. скорбями да неприятностями, чтобы не оглядывались».

Осуждавшей других, Старец сказал:

«… у них, м. б., есть такое тайное добро, которое выкупает все другие в них недостатки, и которых ты не видишь. В тебе же много способности к жертве. Но Господь сказал: Милости хочу, а не жертвы. А милости–то у тебя и мало… Свои жертвы видишь и ими превозносишься. Смиряйся больше духом, — смирение и дела заменяет. Терпи все невзгоды и предавайся Богу».

Такими и многими другими словами поучал и спасал приходящий к нему народ.

Но Старцу, как и другим святым, было свойственно являться, по мере нужды, людям, находившимся в обстоянии, или наяву, или во сне, для оказания им помощи. Вот несколько случаев.

Прибыл к старцу в Шамордино человек Божии, именем Гаврюша, лет сорока от роду, один из тех, кого Господь уподобил детям, сказав, что таковых есть Царствие Божие (Лук. 18,16). Он жил в Ливенском уезде Орловской губернии и был разслаблен, трясся всем телом и еле мог говорить и принимать пищу. Ноги его не действовали; он лежал и молился Богу. Замечали, что ему многое открыто. Последнюю весну ему явился о. Амвросий и он встал на ноги и объявил, что идет в Шамордино. Но т. к. ноги его были весьма слабы и походка неровная, то мать хотела его везсти по железной дороге, но он пошел пешком. Старца он встретил под Шамординым. Тот тихо ехал откуда–то. Вокруг него был народ. — «Батюшка!», закричал Гаврюша своим малопонятным языком, — «ты меня звал, я пришел». Батюшка тотчас вышел из экипажа, подошел к нему и сказал: «здорово, госте дорогой! Ну, живи тут» …

Передавал скитский иеромонах Венедикт: г–жа Карбонеер была тяжко больна, и лежала на одре несколько дней, не вставая. В одно время она увидела, что старец Амвросий входит в ея комнату, подходит к постели, берет ее за руку и говорит: «вставай, полно тебе болеть». Она в то же время почувствовала себя настолько крепкою, что могла встать и на следующей день  отправилась пешком из г. Козельска в Шамордино, где проживал тогда Батюшка, и поблагодарить его за исцеление. Батюшка ее принял, но разглашать об этом до кончины своей не благословил. Другой разсказ: «Выйдя из ограды, я обратил внимание на какое–то особое движение в группе женщин. Какая–то довольно пожилая женщина, с болезненным лицом, сидя на пне, разсказывала, что она шла с больными ногами пешком из Воронежа, надеясь, что старец Амвросий исцелит ее, и, что, пройдя пчельник, в семи верстах от монастыря, она заблудилась, выбилась из сил, попав на занесенныя снегом тропинки, и в слезах упала на сваленное бревно, но что к ней подошел какой–то старичок в подряснике и скуфейке, спросил о причине ея слез и указал ей клюкою направление пути. Она пошла в указанную сторону и, повернув за кусты, тотчас увидела монастырь. Все решили, что это монастырский лесник; в это время на крыльце показался келейник, который спросил: «где тут Авдотья из Воронежа?» Все молчали, переглядываясь. Келейник повторил свой вопрос громче, прибавив, что ее зовет Батюшка. — «Голубушки мои! Да ведь Авдотья из Воронежа, я сама и есть!» воскликнула разсказчица с больными ногами. Все разступились и странница, проковыляв до крылечка, скрылась в его дверях.

Она вышла через 15 мин. и на вопросы, рыдая, отвечала, что старичок, указавший ей дорогу в лесу был никто иной, как сам о. Амвросий или кто либо уж очень похожий на него. Что ж это такое? Сам о. Амвросий зимой никогда не выходил из кельи, а похожаго на него в монастыре нет. И как он мог в самый момент ея прихода к его «хибарке» знать кто она и откуда пришла? — спрашивает себя очевидец.

О. Амвросий, явившийся наяву трижды, настойчиво будил одну сельскую матушку, говоря, что сейчас ея мужа убьют. Бросившись к мужу, ей действительно удалось помешать совершиться убийству. Этот разсказ стал известен в Оптиной Пустыни от нея лично, когда она приехала благодарить старца за спасение.

А вот разсказ слепого монаха о. Иакова, взятый из дневника «На берегу Божией Реки», печатавшагося в Троице–Сергиевой Лавре.

«Было это», говорит он, «лет двадцать пять тому назад. В то время я еще был только рясофорным послушником и нес послушание канонарха. Как–то раз случилось мне сильно смутиться духом, да так смутиться, что хоть уходи из монастыря. Как всегда бывает в таких случаях, вместо того, чтобы открыть свою душевную смуту старцу, — а тогда у нас старцем был великий батюшка о. Амвросий, — я затаил ее в своем сердце и тем дал ей такое развитие, что почти порешил в уме уйти и с послушания, и даже вовсе разстаться с обителью. День  ото дня помысел этот все более и более укреплялся в моем сердце и, наконец, созрел в определенное решение: уйду! здесь меня не только не ценят, но еще и преследуют: нет мне здесь места, нет и спасения! На этом решении я и остановился, а старцу, конечно, решетя своего открыть и не подумал. В таких случаях, подобных моему, теряется и вера к старцам — такие же, мол, люди, как и мы все грешные… И, вот, придя в келью от вечерняго правила, — дело было летом, — я в невыразимой тоске прилег на свою койку, и сам не заметил, как задремал. И увидел я во сне, что пришел я в наш Введенский собор, а собор весь переполнен богомольцами, и все богомольцы, вижу я, толпятся и жмутся к правому углу трапезной собора, туда, где у нас обычно стоите круглый год плащаница до выноса ея к Страстям Господним.

— «Куда», спрашиваю, «устремляется этот народ?»

— «К мощам», отвечают, «Святителя Тихона Задонскаго!»

Да, разве, — думаю я, Святитель у нас почивает? — ведь он в Задонске! Тем не менее и я направляюсь вслед за другими богомольцами к тому углу, чтобы приложиться к мощам великаго Угодника Божия. Подхожу и вижу: стоит передо мною на возвышении рака; гробовая крышка закрыта и народ прикладывается к ней с великим благоговением. Дошла очередь и до меня. Положил я перед ракой земной поклон и только стал восходить на возвышение, чтобы приложиться, смотрю — открывается передо мной гробовая крышка и во всем святительском облачении из раки подымается сам Святитель Тихон. В благоговейном ужасе падаю я ниц; и пока падаю, вижу, что это не Святитель Тихон, а наш старец Амвросий, и что он уже не стоить, а сидит и спускает ноги на землю, как бы желая встать мне навстречу …

«Ты что это?» — прогремел надо мной грозный старческий голос. — «Простите, батюшка, Бога ради», пролепетал я в страшном испуге.

— «Надоел ты мне со своими «простите»!» — гневно воскликнул старец. Передать невозможно, какой объял в ту минуту ужас мое сердце, и в ужасе этом я проснулся.

Вскочил я тут со своей койки, перекрестился … В ту же минуту ударили в колокол к заутрени, и я отправился в храм, едва придя в себя от виденнаго и испытаннаго.

Отстоял я утреню, пришел в келью и все думаю: чтоб значил, поразивший меня сон? Заблаговестили к ранней обедне, а сон у меня все не выходит из головы, — я даже и отдохнуть не прилег в междучасие между утреней и ранней обедней. Все, что таилось во мне и угнетало мое сердце столько времени, все это от меня отступило, как будто и не бывало и только виденный мною сон один занимал все мои мысли.

После ранней обедни я отправился в скит к старцу. Народу у него в это утро было, кажется, еще более обыкновеннаго. Кое–как добрался я до его келейника о. Иосифа, и говорю ему:

— «Мне очень нужно батюшку видеть».

— «Ну», — отвечает он, — «вряд ли, друг, ты ныне до него доберешься: сам видишь, сколько народу! да и батюшка что–то слаб сегодня».

Но я решил просидеть хоть целый день, только бы добиться батюшки. Комнатку, в которой, изнемогая от трудов и болезней, принимал народ на благословение старец, отделяла от меня непроницаемая стена богомольцев. Казалось, что очередь до меня никогда не дойдет. Помысел мне стал нашептывать: уйди! все равно не дождешься!… Вдруг слышу голос Батюшки:

— «Иван» (меня в рясофоре Иваном звали), «Иван, пойди скорей ко мне сюда!»

Толпа разступилась и дала мне дорогу. Старец лежал весь изнемогши от слабости на своем диванчике.

«Запри дверь», сказал он мне еле слышным голосом. Я запер дверь и опустился на колени перед старцем.

«Ну», сказал мне батюшка, «а теперь разскажи мне, что ты во сне видел!» Я обомлел: ведь, о сне этом только и знали, что грудь моя и подоплека. И при этих словах, изнемогший старец точно ожил, приподнялся на своем страдальческом ложе, и бодрый, и веселый стал спускать свои ноги с дивана на пол совсем так, как он их спускал в моем сновидении. Я до того был поражен прозорливостью батюшки, особенно тем способом, которым он открыл мне этот дар благодати Божественной, что я вновь, но уже въяве, пережил то же чувство благоговейнаго ужаса и упал головой в ноги старца. И над головой услышал я его голос:

«Ты что это?» «Батюшка», чуть слышно прошептал я, «простите, Бога ради!» И вновь услышал я голос старца:

«Надоел ты мне со своими «простите»!»

Но не грозным укором, как в сновидении, прозвучал надо мною голос батюшки, а той дивной лаской, на которую он один и был способен, благодатный старец.

Я поднял от земли свое мокрое от слез лицо, а рука отца Амвросия с отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову и кроткий голос его ласково мне выговаривал:

«Ну и как мне было иначе вразумите тебя, дурака?», кончил такими словами свой выговор Батюшка.

А соне так и остался ему не разсказанным; да что его было и разсказывать, когда он сам собою разсказался в лицах! И с тех пор и до самой кончины великаго нашего Старца, я помыслам вражиим об уходе из Оптиной не давал воли».

«Батюшка», обратился к о. Иакову слушатель его повествования, «ну, а после о. Амвросия к кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?» «Куда теперь ходить убогому Иакову?» — ответил он на этот вопрос, «храм Божии да келья, — только и есть у слепого две привычныя дороги, по которым он ходит с палочкой и не спотыкается. А в больших скорбях Сам Бог не оставляет Своею милостью. Было это, скажу я вам, осенью позапрошлаго года. В моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне разстроило весь мой духовный мир. В крайнем смущении, даже в гневе, провел этот день, когда мне эта скорбь приключилась, и в таком состоянии духа достиг я время совершения своего келейнаго правила. Прибизительно в девять часов вечера того памятнаго дня, ни мало не успокоившись и не умиротворившись, я без всякаго чувства, только лишь по 36–летней привычке, надел на себя полумантию, взял в руки четки и стал на молитву в святом углу, перед образницей. К тому времени, когда со мной случилась эта скорбь, я уже почти совсем ослеп мог видеть только дневной свет, а предметов уже не видел… Так, вот, стал я на молитву, чтобы совершите свое правило, хочу собраться с мыслями, хочу привести себя в молитвенное настроение, но чувствую, что никакая молитва мне не идет и не пойдет на ум. Настроение моего духа было, приблизительно, такое же, как тогда, двадцать пять лет тому назад о чем я вам только что разсказывал. Но тогда жив был еще о.

Амвросий, думал я, старец мой от дня моего поступления в обитель, ему была дана власть надо мной, а теперь я и убог и совершенно одинок духовно — что мне делать? Оставалось одно: изливать свои гневныя чувства в жестоких словах негодования, что я и делал. Укорял я себя в этом всячески, но остановите своего гнева не мог.

И, вот, совершилось тут со мною нечто странное и необычайное: стоял я перед образами, перебирая левой рукой четки, и внезапно увидел какой–то необыкновенный ослепительный свет. Глазам моим представился ярко освещенный этим светом цветущий луг. И вижу я, что иду по этому лугу сам, и трепещет мое сердце от прилива неизведаннаго еще мною сладкаго чувства мира души, радости, совершеннейшаго покоя и восхищения от красоты и этого света и этого неизобразимо–прекраснаго луга. И когда я в восторге сердечном созерцал всю радость и счастье неземной красоты этой, глазам моим в конце луга представилась невероятно крутая, высочайшая, совсем отвесная гора. И пожелало мое сердце подняться на самую вершину горы этой, но я не дал воли своему желанию, сказав себе, что человеческими усилиями не преодолеть страшной крутизны этой. И как я только помыслил, в то же мгновение очутился на вершине горы, и из вида моего пропал тот прекрасный луг, по которому я шел, а с горы мне открылось иное зрелище: насколько мог обнять мой взор, открывшееся передо мной пространство, оно все было покрыто чудной рощей, красоты столь же неизобразимой человеческим языком, сколь и виденный раннее луг. И по роще этой были разсеяны храмы разной архитектуры и величины, начиная от обширных и величественных соборов и кончая маленькими часовнями, даже памятниками, увенчанными крестами. Все это сияло от блеска того же яркаго, ослепительнаго света, при появлении котораго предстало восхищенным глазам моим это зрелище. Дивясь великолепию этому, иду по горе и вижу, что предо мною вьется, прихотливо изгибаясь, узкая горная тропинка. И говорит мне внутреннее чувство сердца моего: тебе эта тропинка хорошо знакома, — иди по ней смело, не заблудишься! — Я иду и, вдруг, на одном из поворотов вижу: сидит на камне незнакомый мне благообразный старец — таких на иконах пишут. Я подхожу и спрашиваю:

«Батюшка, благословите мне сказать, что это за удивительная такая роща и что это за храмы?»

«Это», — ответил мне старец, — «обители Царя Небеснаго, ихже уготова Господь любящим Его».

И когда говорил со мною старец, я увидел, что из всех этих храмов ближе всех стоит ко мне в этой дивной роще великолепный, огромных размеров храм, весь залитый сиянием дневного света. Я спросил старца: «Чей это, батюшка, храм?»

«Этот храм», ответил он мне, «Оптинскаго старца Амвросия».

В это мгновение я почувствовал, что из рук моих выпали четки и, падая, ударили меня по ноге.

Я очнулся.

И, как стал я в 9 часов на молитву, в том же положении я и очнулся от бывшаго мне видения: стою в полумантии пред своими иконами, только стенные часы мои мерно постукивают маятником. Заблаговестили к заутрени: был час по полуночи.

Видение мое продолжалось, таким образом, четыре часа. И отпала от меня всякая скорбь, и со слезами возблагодарил я Господа, утешившаго меня за молитвы, того приснопамятнаго, чей храм в обителях Царя Небеснаго стоял ко мне ближе всех остальных виденных мною храмов.

Но далеко не всем давалось видеть старца Амвросия во время его жизни в ореоле его святости и понимать все его действия, как совершаемая по наитию Свыше. Требовалась духовная восприимчивость. Но вот несколько разсказов тех лиц, которыя сподобились видеть старца в состоянии благодатнаго озарения.

«Отец Амвросий не любил молиться на виду. Келейник, читавший правило, должен был стоять в другой комнате. Читали молебный канон Богородице. Один из скитских иеромонахов решился в это время подойти к Батюшке. Глаза о. Амвросия были устремлены на небо, лицо сияло радостью, яркое сияние почило на нем, так что этот священноинок не мог его вынести.

Такие случаи, когда исполненное дивной доброты лицо старца, чудесно преображалось, озаряясь благодатным светом, почти всегда происходили в утренние часы во время, или после его молитвеннаго правила.

Однажды Старец с вечера назначил прийти к себе двум супругам, имевшим до него важное дело, в тот час утра, когда он не начинал еще пpиeмa. Они вошли к нему в келлию. Старец сидел на постели в белом монашеском балахоне и в шапочке. В руках у него были четки. Лицо его преобразилось. Оно особенно как–то просветлело, и все в келлии его приняло вид какой–то торжественности. Пришедшие почувствовали трепет, и вместе с тем их охватило невыразимое счастье. Они не могли промолвите слова, и долго стояли в забытьи, созерцая лик старца. Вокруг было тихо и Батюшка молчал. Они подошли под благословение. Он безмолвно осенил их крестным знамением. Они еще раз окинули взором эту картину, чтобы навсегда сохраните ее в сердце. Старец все с тем же преображенным ликом был погружен в созерцание. Так они и вышли от него, не сказав ни слова.

Другой случай. Пришел, по обычаю, к Старцу, в конце утренняго правила его письмоводитель скитский иеромонах Венедикт. Старец, отслушав правило, сел на свою кровать. О. Венедикт подходит под благословение, и к великому своему удивлению, видит лицо Старца светящимся. Но лишь только он получил благословение, как этот дивный света скрылся.

Спустя немного времени, о. Венедикт опять подошел к Старцу, когда уже тот находился в другой келье и занимался с народом, и в простоте своей спросил: «Или вы, Батюшка, видели какое видение?» Старец не сказал ему ни слова, только слегка стукнул по голове его рукой: знак старческаго благоволения.

Еще разсказ вышеупомянутаго о. игумена Марка. «В бытность Старца в Шамординской обители», пишет он, «однажды на Страстной неделе я, как готовивший к причастию Божественных Таин, вхожу к нему в келью для исповеди, и к изумлению моему вижу на его лице полную сосредоточенность, глубокое внимание к чему–то им созерцаемому и трепетное благоговение. Лицо его при этом было покрыто радостным румянцем. Увидев cиé, я поддался обратно из кельи, я только спустя некоторое время, вошел к старцу»., А Шамординсия монахини сказывают, что им нередко приходилось видеть лицо Старца прославленным неземною славою.

Преданная духовная дочь записала следующее:

«Батюшка говорил с кем–то в толпе, и смотрел прямо на кого–то. Вдруг я вижу, из глаз его, на кого–то устремленных, вышли два луча, как бы солнечных. Я замерла на месте. И все время так было, пока Старец смотрел на кого–то».

«В келье его горели лампадки и маленькая восковая свечка на столике. Читать мне по записке было темно и некогда. Я сказала, что припомнила, и то спеша, а затем прибавила: «Батюшка, что сказать вам еще? В чем покаяться? — забыла». Старец упрекнул меня в этом. Но вдруг он встал с постели, на которой лежал. Сделав два шага, он очутился на середине своей келлии. Я невольно на коленях повернулась за ним. Старец выпрямился во весь свой рост; поднял голову и воздел свои руки кверху, как бы в молитвенном положении. Мне представилось в это время, что стопы его отделились от пола. Я смотрела на освещенную его голову и лицо. Помню, что потолка в келье как будто не было, он разошелся, а голова Старца, как бы ушла вверх. Это мне ясно представлялось. Через минуту Батюшка наклонился надо мной, изумленной виденным, и, перекрестив меня, сказал следующия слова: «Помни, вот до чего может довести покаяние. Ступай». Я вышла от него шатаясь и всю ночь проплакала о своем неразумии и нерадении. Утром нам подали лошадей и мы уехали. При жизни старца я никому не смела разсказать этого. Он мне раз навсегда запретил говорить о подобных случаях, сказав с угрозою: «А то лишишься моей помощи и благодати».

Основание Шамординскаго монастыря

Шамордино расположено в восхитительной местности — на широкой луговине над крутым обрывом. Густой лиственный лес лепится по почти отвесному скату. А там, глубоко внизу, изгибается серебряной лентой речка Сирена. За нею привольные луга, а дальше взбегающая кой–где холмистыми перекатами равнина, сливается с горизонтом, оттенками в иных местах далекими борами или перелесками.

Усадьба Шамордино в версте от деревни того же имени и в стороне от большой калужской дороги и принадлежала небогатому помещику Калыгину, жившему здесь со старушкой–женой. В 1871 г. имение это в 200 десятин земли было куплено послушницею старца, вдовою помещицей Ключаревою (в иночестве Амвросия); и она, и покойный ея муж, богатый помещик Ключарев, чрезвычайно уважали старца, и во всем ему подчинялись. Они по благословению старца, разлучась друг с другом, проходили жизнь иноческую. Вот эта мать Амвросия и стала владетельницею Шамордина. За год до продажи имения, старику Калыгину было видете: ему представлялась в его имении церковь в облаках. У матери Амвросий были две внучки–близнецы, от ея единственнаго сына. Потеряв первую жену, мать этих девочек, молодой Ключарев женился вторично, а девочки жили у бабушки. Для этих внучек мать Амвросия и отвела Шамординскую усадьбу, где все было поновлено, поставлен новый дом. Мать Амвросия часто приезжала в Шамордино, из Оптиной, где она постоянно жила в особом корпусе в окрестностях монастыря. Посещал усадьбу и старец, от котораго не раз слыхали тут слово: «у нас здесь будет монастырь». Ходить, бывало, старец по усадьбе, осматривает все, вдруг остановится на каком-нибудь месте, велит вымерить его длину и ширину и поставить колышки. Уже тогда, зная по прозорливости своей, что здесь возникнет обитель, старец обдумывал и прикидывал, где какия будут постройки.

В Шамордине вместе с маленькими барышнями Ключаревыми поселились некоторыя бывшия крепостныя матери Амвросии, искавшия тишины и молитвы, так что жизнь здесь шла вроде монашеской.

Бабушка, уверенная, что внучки ея будут жить в миру, старалась дать им хорошее светское воспитание. Когда они стали подрастать, бабушка просила старца благословите ей приискать для них француженку, чтобы их обучить бегло говорить по-французски и следить, чтобы они одевались наряднее. Но старец не позволил ей этого сделать, что ее сильно огорчило.

Девочки были крестницами старца и с ранняго детства отличались глубокой набожностью. Они часто молились, очень любили оптинския длинныя службы и так твердо знали порядок богослужения, что сами проводили всенощныя. Они подвижничали, отказывались от мяса и ели лишь по убеждению отца Амвросия. Бабушка выражала опасения, что они повредят тем свое здоровье, а старец отвечал ей: «пусть молятся — они слабаго здоровья». Старушка не понимала слов прозорливаго старца, который другим прямо говорил о своих крестницах: «Ничего, они знают, что готовятся туда». Желая обезпечить благосостояние внучек и вследствие настойчивых советов старца, мать Амвросия приобрела еще три дачи: Руднево, Преображенское и Акатово, не совсем понимая, к чему покупается такое количество леса, точно собираются строите целый город. Положила она на имя внучек и капиталец, причем было оговорено, что в случае смерти их, в Шамординской усадьбе должна быть устроена женская община, и для обезпечения ея дела послужат три упомянутыя дачи и капитал, положенный на имя барышень Ключаревых.

13 марта 1881 г. мать Амвросия скончалась, и оставшияся после нея еще в большем сиротстве десятилетия внучки, унаследовав эти имения, продолжали жить со своими нянями, воспитательницей и сестрами–послушницами в Шамордине.

Так прошел год. Сиротки–сестры Вера и Любовь жили тою же тихою жизнью, горячо любя друг друга и никогда не разставались. Они не знали детских шалостей, одевались просто, ценили иноческую жизнь, монашеское богослужение. В крестницах старца все сильнее разгорался огонёк любви к Богу. Не раз говорили они своим няням: «Мы не хотим жить более двенадцати лет: что хорошаго в этой жизни?»

Между тем отец их не одобрял уединенную жизнь сестер и определил их в Орел в пансион; на лето 1883 года была приготовлена для них дача. Всей душой рвались сиротки из непривычнаго для них мира под крылышко старца Амвросия. В мае они, прежде чем поселиться на даче, приехали в Оптину. Тридцать перваго мая обе они заболели дифтеритом. Их положили в разных комнатах, исповедывали, приобщили. Пока хватало у них сил, они часто писали к батюшке записочки, в которых просили его св. молитв и благословения.

4–го июня скончалась Вера, а за нею последовала Любовь. Теперь нужно было во исполнение воли матери Амвросии учреждать в Шамордине женскую общину.

Шамординская обитель прежде всего удовлетворяла ту горячую жажду милосердия к страждущим, которою всегда полон был о. Амвросий. Сюда он посылал многих безпомощных.

Приходит к батюшке молодая женщина, оставшаяся больною вдовою в чужой семье. Свекровь ее гонит и говорит: «Ты, горемычная, хоть бы удавилась: тебе не грех». Старец выслушивает ее, всматриваясь в нее, и говорит: «Ступай в Шамордино». Муж бросил тяжко больную жену: ее летом привезли к старцу. Батюшка вышел к ней, благословил и шутливо проговорил: «Ну, этот хлам–то у нас сойдет: отвезите ее в Шамордино». Из безприютных детей составился обширный Шамординский приют. Старец любил, бывая в Шамордине, приходить в этот приют. Дети нежно теснились к нему и он садился среди них на лавку. Они запевали ему, сочиненную в честь его песне: «Отец родной», или пели тропарь Казанской иконе, которой посвящена обитель. При детском пении, переполненное любовью сердце старца трепетало и слезы ручьем текли по бледным, впавшим щекам его.

Число сестер старцевой обители под конец превысило пять сотен. Был воздвигнут громадный многоглавый храм, замечательная трапеза и благотворительная деятельность все более и более расширялась.

Первой настоятельницей обители была Софья Мих. Астафьева, рожденная Болотова, окончившая жизнь в подвигах. Затем игумения Евфросиния, усердная послушница старца. Последняя была м. Валентина. Скажем несколько слов о первой шамординской игумении Софии, рожденной Болотовой, сестры оптинскаго иеромонаха–художника о. Даниила Болотова. Мать София была незаменимой помощницей Старца по устроению юной обители его, что называется правой рукой. К сожалению, ея управление продолжалось недолго. Разумная, хорошо понимавшая и жизнь духовную и дела хозяйственныя, всею душой преданная Старцу, она, под его непосредственным руководством, вступив на путь иноческой жизни и приняв самое тяжелое в обители послушание начальницы, стала подвизаться с великою ревностью. В мокрую, холодную погоду в осеннее время, случалось по целому дню, с утра и до вечера, ходила она сама по всей обители, следя за всеми монастырскими работами, и уж к ночи возвращалась в свою келлию, вся промокшая и прозябшая. Эти труды и заботы, в соединении с строгой подвижнической жизнью, вскоре сломили ея крепкое здоровье. Кроме того, мать София несла еще личный крест: отрекшись от мира, она пожертвовала своим материнским чувством к дочери, которую теперь уже не она воспитывала. Много было ею пролито слез в ночной тиши. Она постепенно стала чахнуть и, мало–по–малу таяла, как свеча; наконец, 24 января 1888 г. уснула вечным сном праведницы, получив от Господа воздаяние, соответствующее ея великой ревности и трудам. Старец Амвросий, при воспоминании о ней, говаривал нередко с особенным чувством умиления: «Ах, мать! Обрела милость у Бога!» Ввиду увеличивающагося все время числа сестер в обители, старец Амвросий не мог сам быть духовником каждой из них. Потому он передал многих духовничеству отца иеросхимонаха Анатолия (Зерцалова), который относился к ним с самой заботливой отеческой любовью, как это видно из его «Писем к монахиням». Вначале ея деятельности мать София нашла в Шамордине всего лишь очень скромныя строения: деревянный дом с домашней церковью и несколько изб для жилья сестер. Вот и все! Ни денег, ни имущества, ни запасов. А между тем население обители с каждым днем увеличивалось. Старец посылал в обитель не только работоспособных сестер, но еще больше больных и калек. Кроме того, к нему приносили детей, брошенных на произвол судьбы. Бедныя дети, покрытыя грязными тряпками, часто с золотушными ранами на теле — всех их он посылал в Шамордино. Население все увеличивалось, а средства уменьшались. Но мать София не падала духом. Как магните притягивает железо, так обаятельная личность матери Софии стала привлекать в обитель самых разнообразных лиц: дворян, купцов, ремесленников, благотворительницу занимавших всевозможное положение в обществе. Постепенно Шамордино стало отстраиваться, украшаться зданиями, твердо водворился устав Оптиной пустыни. Но, увы! как выше сказано недолго наслаждалась Обитель миром и духовной радостью под ея водительством. По кончине матери Софии, старцем была избрана настоятельницей мать Евфросиния Розова. Столь же глубоковерующая, столь же преданная старцу, она не имела блестящих талантов администратора и духовнаго вождя, какими отличалась м. София. И старцу пришлось взять на себя все хлопоты по устройству обители, для чего он посещал лично обитель не один раз, и где он и скончался в 1891 году 10 октября, зазимовав там по случаю болезни. Старец отбыл в Шамордино летом 1890 г. Жизнь его там была сопряжена с многими трудностями. «Матери и сестры, я у вас здесь на кресте!», говорил он монахиням. И, действительно, жизнь его, по словам близких лиц, была в это время невозможно трудная. Ни днем, ни ночью он не имел покоя и по неудобству помещения (которое до самой его кончины все только устраивалось и подготовлялось и от множества дел и окружавшаго его народа. Болело сердце его и за оптинцев, оставшихся без своего духовнаго руководителя. Когда являлся к нему кто–нибудь из них, Батюшка уже не заставлял его долго ждать, — а с особенною любовью принимал и утешал. После Пасхи 1891 г. настоятельница обители тяжко заболела и ослепла. Она хотела подать в отставку, но старец не благословил. «Сама не подавай, а если велит подать начальство, то подай». К довершению всех скорбей, епархиальное начальство негодовало на него за его отлучку из Оптиной, что особенно обострилось к концу его жизни. Были придуманы всякия клеветы на Старца. Уже вначале 1891 г. Старец знал, что ему предстоит скоро умереть. 1–го января, разсказывают сестры, в самый первый день  1891 года утром, после обедни, батюшка вышел к сестрам особенно задумчивым, серьезным; сев на диван, он неожиданно начал читать стихотворение: — «Лебедь на брегах Меандра песне последнюю поет». — А мы, шутливо заметил Старец, могли бы переделать так: «Лебедь на брегах Шамандра песне последнюю поет» — и объяснил, что лебедь поет только одну песне — это перед своей кончиной.

Тогда никто не понял, что он говорил о себе, о своей кончине в том году. Предчувствуя ее, он особенно поспешно старался устроить монастырь. Так было построено много новых келлии в Шамордине, благоустроен хутор в Руднево, в котором Старец предсказал, что будет церковь, что и совершилось после его кончины. В конце сентября Старец заболел болезнию ушей, соединенной с инфлуэнцией и постепенно начал таять … Между тем недовольный архиерей собирался лично явиться в Шамордино и в своей карете вывезти Старца. К нему обращались сестры с вопросами: «Батюшка! Как нам встречать Владыку?» Старец отвечал: «Не мы его, а он нас будет встречать!» — «Что для Владыки петь?» Старец сказал: «Мы ему пропоем аллилуия». И действительно, архиерей застал старца уже в гробу и вошел в церковь под пение «аллилуия». Траурная процессия с гробом старца, сопровождалась более чем тысячной толпой. Шел дождь, но свечи не гасли. По дороге из Шамординой в Оптину Пустынь останавливались у каждой деревни и служили литию. На другой день  было совершено отпевание архиерейским служением и произнесен ряд знаменательных слов. Смерть старца была всероссииским горем, но для Оптиной и Шамордина и для всех духовных чад оно было безмерно.

Шамординский монастырь со строющимся собором, с его множеством насельниц, детским приютом и призреваемыми калеками остался без своего попечителя и прилива средств. Но вот, что нам стало известно из бесед с шамординской монахиней м. Александрой Гурко. Чайный торговец Перлов с семьей были в числе духовных чад старца. Ему явилась во сне Божия Матерь и велела принять на себя попечение о Шамординской обители. Перлов отвечал, что на нем лежит бремя чайной торговли. Но Матерь Божия обещала ему взять на Себя эту торговлю. После этого Перлов уже не щадил ни сил ни средств для помощи Шамординской обители. Туда потек его капитал.

В Оптиной Пустыни было принято пить Перловский чай, этому следовали и верные оптинские посетители. Пишущие эти строки обратились к прот. о. Иоанну Григору–Клочко, который хоронил в Париже госпожу Перлову, с просьбой написать нам все, что ему о ней известно. Ответ был такой: «Письмо от 5–го сентября 1956 г. Относительно старушки Перловой (она была в тайном постриге), умершей от молниеносной грудной жабы, то она, как мне разсказывали дети, в течение получаса разговаривала с необычайной радостью на лице с оптинскими старцами, называя их поименно. Дети думали, что она бредите и всячески лаской старались успокоите ее, а она, переводя на них совершенно ясный взгляд, говорила: «ну, как вы не понимаете, как там хорошо». И опять взгляд в неведомую даль и продолжение восторженной беседы. Я немало видел покойниц, старых людей, но такого светлаго лица, как было у покойной, не запомню, — оно точно светилось, как освещенный фарфор».

Глава 11. Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891)

Константин Николаевич Леонтьев нашел покой и умиротворение у ног старца Амвросия, как раньше у ног старца Макария — другой оптинец — Иван Васильевич Киреевский.

Это были совершенно различные люди: Киреевский был воплощением кротости и внутренней гармонии, Леонтьев, наоборот, при личной глубокой доброте, был с молодых лет обуреваем многими страстями, на борьбу с которыми ушла вся его зрелая жизнь. Началом этому послужило чудо исцеления его от холеры в Салониках. Он тогда же хотел принять монашество, но Афонские старцы о.о. Иероним и Макарий не согласились его постричь, находя это преждевременным. Медик, дипломат, философ, литератор и под конец — монах, К. Н. был человеком исключительной глубины и блеска ума, и, как о нем выразился Бердяев: «К. Леонтьев был необычайно свободный ум, один из самых свободных русских умов, ничем не связанный, совершенно независимый». Между тем он при жизни не встретил в русском обществе ни признания, ни понимания. «Может быть, после моей смерти обо мне заговорят», сказал он, «а, вероятно, теперь на земле слава была бы мне не полезна, и Бог ее мне не дал». Розанов выразился о нем так: «Прошел великий муж по Руси и лег в могилу. Ни звука при нем о нем. Карканеем ворон он встречен и провожен». Какая же была тому причина? Тот же Розанов в той же статье в «Новом Времени», посвященной вышедшему тогда сборнику по случаю 20–летия со дня его смерти, говорит о нем следующее: «Вот эта нравственная чистота Леонтьева — что–то единственное в нашей литературе! Все (почти и великие!) писатели имеют несчастное и уничижительное свойство быть несколько «себе на уме», юлите между Сциллою и Харибдою, между душей своей и массою публики, между литературным кружком, к коему принадлежать, и ночными своими думами «про себя»: ничего подобнаго не было у Леонтьева с его «иду на вас». Он шел сразу на всех!

По образованно он был медик и прикладывал специально патологическия наблюдения и наблюдать льность в явлениях мировой жизни и прежде всего, будучи эстетом, он понимал все явления пошлости и измельчания, как симптомы конца и увядания культуры.

«К. Леонтьев», говорил в 1926 г. Бердяев (Николай Бердяев. Константин Леонтьев. YMCA PRESS (1926), стр. 268), «уже более 50 лет тому назад открыл то, что теперь на Западе по–своему открывает Шпенглер». И далее говорит Бердяев о Леонтьеве: «Он острее и яснее других почувствовал антихристову природу революционнаго гуманизма с его истребляющей жаждой равенства».

Знаменитая теория о «Триедином процессе развитая» жизни государства блестяще изложена Леонтьевым в лучших философских публицистических произведениях его — в «Византизме и славянстве» (1875) и посмертном «Среднем европейце, как идеале и орудии всемирнаго разрушения».

Иногда он надеется, что после того, как человечество м будет испытана «горечь социалистическаго устройства», в нем начнется глубокая духовная, религиоззная реакция, и тогда в самой науке явится «чувство своего практическаго безсилия, мужественное покаяние и смирение перед правотой сердечной мистики и веры». Но в год своей смерти, в статье «Над могилой Пазухина», он крайне пессимистически выражает взгляд на будущее: «… Русское общество и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякаго другого по смертному пути всесмешения и — кто знает? — подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель Новой Веры, — и мы, неожиданно, лет через 100 каких-нибудь, из наших государственных недр, сперва безсословных, а потом безцерковных, или уже слабо церковных, — родим… антихриста?».

Леонтьев был человеком строго православным, исповедуя византийское, филаретовское, оптинское православие. И спрашивается, может ли нечто отличное от этого православия называться по справедливости «православным»?

Леонтьев говорит: «Византийскому Православию выучили меня верить и служить знаменитые Афонские Духовники Иероним и Макарий… Лично хорошим, благочестивым и добродетельным христианином, конечно, можно быть и при филаретовском и при хомяковском оттенке в Православии; и были и есть таковые… А вот уже святым несколько вернее можно стать на старой почве, филаретовской, чем на новой славянофильской почве». Приведя эти слова, Бердяев от себя добавляет: «Образ св. Серафима, — совсем не Византийский и не филаретовский, опровергает Леонтьев» (стр. 238) и «своеобразия русскаго православия он не видел. Он (Леонтьев) не знал белаго христианства св. Серафима, Христианства Воскресения» (стр. 206). Мы же в настоящем изложении достаточно показали какая живая связь существовала между м. Филаретом и преп. Серафимом через посредничество его ученика наместника Лавры о. Антония. А еще ранее показано влияние на преп. Серафима аскетической Византийской литературы.

Где же признаки «своеобразия в русском Православии»? Где же расхождение между серафимовым и филаретовским православием? Держась православнаго учения, Леонтьев отвергал хилиазм, как церковную ересь. Между тем, вера в Царствие Божие на земле, основанная на мечтательной любви к всечеловечеству, стала после пушкинской речи Достоевскаго общим модным верованием. Леонтьев назвал эту восторженную любовь — «розовой любовью». Этого ему до сих пор простить не могут. Ему приписывают будто он вообще отвергал любовь к Богу и основывался в деле спасения, руководствуясь лишь животным страхом перед адскими мучениями. В письме к одному студенту Леонтьев пишет о своем обращении: «пришла, наконец, неожиданная минута, когда я, до сих пор вообще смелый, почувствовал незнакомый мне дотоле ужас, а не просто страх. Этот ужас был в одно и то же время и ужас греха и ужас смерти. А до той поры я ни того ни другого не чувствовал. Черта заветная была пройдена. Я стал бояться и Бога и Церкви. С течением времени физический страх прошел, духовный остался и все возрастал». Страх Божии обязателен для всех христиан. Только у великих святых совершенная любовь изгоняет страх. Непризнанный никем, кроме нескольких ближайших друзей, измученный и больной, Леонтьев нашел душевный покой, поселившись в Оптиной Пустыни в усадьбе построенной бывшим учеником старца Льва и составившаго его жизнеописание — архиепископом Ювеналием. Годы жизни в Оптиной Пустыни были самыми мирными и покойными в его жизни и даже плодотворными в смысле его писаний. Здесь можно привести четверостишье из «Пророка» Лермонтова:

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи.

Здесь его духовником и руководителем был о. Климент Зедергольм, сын пастора, магистр греческой словесности. После его кончины, Леонтьев составил о нем прекрасную монографию. Лишившись друга и духовника, он стал непосредственным духовным сыном старца Амвросия. В 1891 г. старец Амвросий постриг его в монашество с именем Климента и отправил на жительство в Троице–Сергиеву Лавру, зная что о. Климент неспособен подвизаться в Оптиной Пустыни в качестве рядового оптинскаго монаха, выполняя все возложенныя послушания. Прощаясь с о. Климентом, старец Амвросий сказал ему: «мы скоро увидимся». Старец скончался 10–го октября 1891 г., а 12 ноября того же года последовал за ним его постриженник о. Климент. Он умер от воспаления легких.

Глава 12. Старец иеросхимонах Иосиф

Старец Иосиф, в миру Иван, родился 2–го ноября 1837 г., умер 9–го мая 1911 г. Это был ближайший ученик великаго старца иеросхимонаха Амвросия, — ближайший не по внешности только, но и по духу, по силе послушания, преданности и любви. Это было поистине «чадо любимое» старца Амвросия. Это чадо послушания воспитывалось в стенах смиренной, убогой «хибарки» старца Амвросия, проникнутой заветами великих старцев Льва и Макария и молитвами их продолжателя — старца Амвросия. Здесь в этой тесной келлии, сделавшейся для него «училищем благочестия», он прошел делом самую высшую из наук — монашество, и стал в свое время сам наставником монахов. И как это было все просто, скромно, даже для многих незаметно…

Отличительной чертой характера о. Иосифа была необыкновенная скромность, деликатность, уступчивость; а со временем эти качества глубоко проникли все его существо и претворились в великия добродетели смирения, любви и ангельской кротости. Смиренная поступь, опущенные глаза, краткий ответ с поклоном и всегда неизменная скромно-приветливая улыбка… Еще келейником о. Амвросия все как–то безотчетно проникались к нему особым уважением, в нем чувствовалось что–то особенное.

Иван родился в Харьковской губернии. Родители его были люди простые, но благочестивые. Они очень любили читать духовныя книги и ходить в храм Божий. Мать водила детей с собой в церковь, и дома заставляла их молиться. Маленький Иван пел на клиросе.

Иван рос веселым, резвым и ласковым ребенком. Своей чуткой душой он чувствовал чужое горе, но по застенчивости не мог выразите свое сочувствие. Ване было 8 лет. Однажды, играя во дворе, он вдруг изменился в лице, поднял голову и руки кверху и упал без чувств. Когда он пришел в себя, его стали спрашивать, что с ним случилось. Он ответил, что видел в воздухе Царицу Небесную, около Которой было солнце. Законоучитель Вани говорил, что из него выйдет что–то необыкновенное. Отец Вани хотел, чтобы кто–нибудь из детей пошел в монастырь. Первой ушла его старшая сестра Александра — монахиня Леонида.

Ване было 4 года, когда у него умер отец. Матери он лишился 11 лет. Она умерла от холеры. Ваня остался круглым сиротой. Он поселился у старшаго брата — Семена. Но Семен страдал запоем и скоро спустил все отцовское имущество. Он должен был идти работать в чужие люди; брата Ивана он тоже определил на место. Много месте пришлось перемените юному Ивану. Он испытал и холод, и голод, иногда побои и разныя опасности.

Хотя он жил в развращенной и грубой среде, ничто плохое не пристало к нему. Молитва была неизменной спутницей его скорбной жизни, а храм единственным местом утешения. Наконец, ему удалось попасть на хорошее место к купцу Рафаилову, который полюбил Ивана за его кроткий нрав, и даже хотел выдать за него замуж свою дочь. Но земныя привязанности были далеки от Ивана. Его чистую душу влекло в монастырь. Любимым чтением его с детства было чтение житий святых. Он собирался пойти на богомолье в Киев на поклонение святым местам. Когда купец предложил ему жениться на его дочери, он повторил свою просьбу отпустить его помолиться. Остальное он предоставил воле Божией. Добрый его хозяин, видя горячее стремление юноши к Богу, не посмел его удерживать. И вот Иван отправился к святым местам. По дороге он зашел в Святыя Горы, а затем в Борисовскую женскую пустынь, где его сестра была монахиней. Эта обитель отличалась строгостью устава. Там схимонахиня Алипия посоветовала ему не ходить в Киев, а пойти в Оптину к старцам. Иван послушался ея совета и поехал в Оптину. Придя к старцу Амвросию, он разсказал ему всю свою жизнь и просил благословения на поездку в Киев. Но старец посоветовал ему остаться в Оптиной. Иван верил, что в словах старца заключается указание воли Божией, и остался. Это было 1 марта 1861 г.

Первое его послушание в Оптиной была работа на кухне. Но уже вскоре ему предложили перейти к старцу Амвросию, оценив его добрыя качества: безпрекословное послушание, скромность и молчаливость. В «хибарке» старца Амвросия он прожил ровно 50 лет. Первое время близость к старцу, с одной стороны, утешала его, а с другой, постоянная суета и прием посетителей смущали и тяготили его. Он опять стал мечтать о Киеве и об Афоне. Однажды о. Амвросий застал его за такими размышлениями. Читая его мысли, он сказал: «Брат Иван, у нас лучше, чем на Афоне, оставайся с нами». Эти слова так поразили молодого послушника, что он понял, что его помыслы были только искушением.

С этих пор он стал самым преданным и любимым учеником о. Амвросия. Не только воля старца, но каждое его слово было для него законом.

Старшим келейником о. Амвросия был человек суровый и угрюмый, который не показывал новичку, как и что надо делать, а когда тот ошибался, он укорял его.

Вот эта то школа терпения и сделала старца Иосифа таким кротким и смиренным. Она же выработала в нем самоукорение.

Несправедливость раздражает обыкновенно человека; но когда он, через внимание к своей совести научится находить вину в себе, тогда он прежде всего осуждает себя и принимает суд ближняго как заслуженное от Бога за грехи наказание, и не раздражается, но еще и благодарит ближняго. Неизменно–благодушное настроение о. Иосифа влияло на всех. Он со всеми был мирен и умел всех смирять своим смирением, кротостью и уступчивостью.

В 1872 г. он был пострижен в монашество с именем Иосифа. Его серьезное настроение с той поры стало еще более сосредоточенным и глубоким. Он сохранил полное послушание своему старцу и без его благословения ничего не делал.

Через пять лет он был посвящен в иеродиаконы. Его жизнь не изменилась после этого, наоборот, прибавилось еще работы и забот. А спал он в приемной старца Амвросия. Эта комната иногда освобождалась от пpиeмa посетителей поздно ночью, так что о. Иосиф не имел времени отдохнуть. Нередко старец Амвросий по завету св. Иоанна Лествичника испытывал терпение и смирение своего ученика; он предлагал ему показать случай монашескаго безгневия.

В 1884 г. была торжественно открыта Шамординская женская обитель, находившаяся недалеко от Оптиной. За литургией о. Иосиф был посвящен в иеромонахи. С перваго же дня он начал свое священнослужение твердо, внятно, неторопливо и благоговейно. Сам он в дни служения делался каким–то радостным.

По болезни о. Амвросий не выходил в церковь. О.Иосиф начинает служить в его келье всенощныя. Он становится старшим келейником и получает келью вместе с другим келейником. Как старший келейник он считал своей главной обязанностью заботиться о спокойствии старца Амвросия. Поэтому он часто выходил в приемную и внимательно выслушивал посетителей. Ответ старца он передавал в точности, ничего не прибавляя от себя. Этим он заслужил уважение и любовь всех приезжающих. Прием у старца иногда затягивался до 11 часов ночи. Видя усталость старца, о. Иосиф деликатно начинал заводите часы в его комнате, напоминая этим, что пора кончать.

Несмотря на большую занятость, о. Иосиф находил время для чтения творений св. Отцов, особенно «Добротолюбия». Он был человеком глубокаго, внутренняго делания, проходивший так называемую Иисусову молитву. Старец же Амвросий постепенно подготовлял его к старческому служению, уча его словом и собственным примером. Он любил его и доверял, называя его своей правой рукой и никогда не разлучался с ним в течение 30 лет. После смерти о. Амвросия о. Иосиф остался таким же смиренным, как был. Он никогда не придавал себе никакого значения и говорил: «Что я значу без батюшки? Нуль и больше ничего».

О.Иосиф был слабаго здоровья и очень воздержан в пище. Он никогда и ничем не выдавался. Тихо и скромно он делал свое дело. Он был истинным помощником старца, но держал себя так, как будто и не был так высоко поставлен. Обращение его было непринужденно и духовно–просто. Любовь о. Иосифа к старцу Амвросию была так глубока, что он готов был отдать за него свою жизнь. Ни словом, ни делом, ни мыслию он не противоречил старцу.

В последние годы жизни старца Амвросия к нему стало приходить так много посетителей, что он не мог принять всех. Многих он посылал к о. Иосифу. В 1888 г. о. Иосиф сильно заболел и готовился к смерти.

Ему уже прочитали отходную. Старец Амвросий очень скорбел о своем любимом ученике и, конечно, горячо молился о нем. Наконец, о. Иосиф поправился. После выздоровления он стал помогать о. Амвросию тем, что исповедывал народ. В этом же году летом, о. Амвросий благословил его съездите в Киев, куда он так стремился 30 лет тому назад. Проездом туда он заехал в монастырь, где жила его сестра, монахиня Леонида. Радости ея не было конца, при виде своего «братика».

Через два года о. Амвросий совсем переселился в обитель Шамордино, а о. Иосифу он велел оставаться в Оптиной. О.Иосиф сильно скучал без старца, но покорный воле Божией и старца примирился со своим новым положением. Еще через год, в 1891 г., старец Амвросий тяжело заболел и скоро умер. Все близко знавшие о. Амвросия тяжело переносили эту смерть, но тяжелее всех ее переносил о. Иосиф. Однако, он не потерялся и не упал духом, а еще утешал других. После смерти о. Амвросия духовное «окормление» Шамординской обители перешло к о. Иосифу. А вскоре после смерти скитоначальника о. Анатолия, о. Иосиф занял и эту должность и с нею стал старцем для всей братии Оптиной Пустыни.

Итак, «хибарка» о. Амвросия, свидетельница стольких молитв и подвигов, не опустела. Духовныя чада о. Амвросия видели в о. Иосифе его преемника.

Распорядок дня о. Иосифа был заведен раз и навсегда. С утра он принимал посетителей. После трапезы немного отдыхал, а затем опять принимал народ. К себе он был всегда строг и никогда не позволял себе никаких послаблений. В обращении он был ровен со всеми. Его краткие ответы и сжатыя наставления были действительнее самых продолжительных бесед. Кроме влияния своим благодатным словом на душевное расположение человека, о. Иосиф имел еще несомненный дар исцеления болезней душевных и телесных. Случаев, в которых ясно обнаруживался его дар прозорливости, так много, что невозможно их передать. Вот два примера. Одна козловская помещица решила поехать в Оптину Пустынь и пригласила своих дочерей ее сопровождать. Младшая согласилась, а старшая предпочла остаться дома, чтобы развлекаться с ожидавшимися гостями. Оптина понравилась помещице и она собиралась здесь подольше пожить. Но о. Иосиф послал ее немедленно домой, говоря, что надо торопиться, «а то, пожалуй, и гроба не застаните». Подъезжая к дому, помещица, действительно, увидела гроб, который выносили из дома: ея старшая дочь убилась, упав с лошади при верховой езде.

Другой пример прозорливости о. Иосифа приводится нами впервые. В книге «На Берегу Божией Реки» изданной в Тр. Сергиевой Лавре в 1916 г. написано следующее:

«25 сентября. День  Преподобнаго Серия Радонежскаго и всея России Чудотворца. День  моего Ангела. Вчера с вечера у нас в доме служили всенощную, и как же это было умилительно! И весь сегодняшний день  сердце праздновало какою–то особенною праздничною радостью.

Ходили к старцам. Старец о. Иосиф поразил меня некоею неожиданностью, какой я от него никогда не видел и ожидать не мог. Принял он нас в своей комнатке. Сидел он слабенький, но очень благодушный, на своем диване, одетый в теплый подрясник сераго цвета из какого–то очень мягкаго пушистаго сукна. Подрясник был опоясан довольно тонким шнур ко м, сплетенным из нескольких шнурков — белых и красных. Мы стали перед старцем на колени, чтобы принять его благословение. Батюшка благословил и, вдруг, порывистым движением снял с себя шнурок и со словами:

— «Ну, вот, на — тебе!»

Надел мне его на шею и ловко завязал его мне на груди узлом, на редкость красивым и искусным.

Что бы это могло значить?»

Автор С. А. Нилус недоумевал и спрашивал себя, что значит это, по–видимому, имеющее какое–то значение действие старца–пророка?

Объяснение этому связыванию пришло в голову гораздо позднее.

Связывание поясом символически обозначает темничное заключение, что и произошло с Нилусом, приблизительно, через 20 лет. В Деяниях пророк Агав поясом Ап. Павла связал себе руки и ноги: «мужа, чей этот пояс, так свяжут в Иерусалиме иудеи и предадут в руки язычников» (Деян. XXI. 11).

Уча других терпению, смирению, незлобию, старец Иосиф сам первый подавал пример в исполнении всех этих добродетелей. Всякия скорби он переносил с таким благодушием и спокойствием, что посторонние не догадывались о переживаемых им испытаниях. Он призывал своих духовных чад к творению Иисусовой молитвы, указывая при этом, что при этой молитве необходимо смиренно вести себя во всем: во взгляде, в походке, в одежде. Молитвою достигается даже сама молитва.

О. Иосиф пробыл на своем посту скитоначальника и старца братии 12 лет. Последния пять лет он стал ослабевать и иногда по два дня не принимал никого. С 1905 г. он стал особенно часто прихварывать, но духом был все так же бодр и ясен. Напоследок ему пришлось отказаться от должности скитоначальника. В Шамординской обители умерла умная и способная настоятельница. Сразу усилился приток дел, вопросов и хлопот. Старец Иосиф слег и больше уже не вставал. Простившись с оптинской братией и с Шамординскими и Белевскими сестрами, он скончался 9–го мая 1911 г.

В жизнеописании старца о. Иосифа (переизданном Св.-Троицким монастырем в Джорданвилле в 1962 г. стр. 117–120) приведен разсказ о. прот. Павла Левашева, который сподобился видеть старца о. Иосифа, озареннаго фаворским светом, сопровождающим высокую степень умно-сердечной молитвы, как о том пишут святые отцы в Добротолюбии. Вот прямой текст разсказа о. Павла:

«В 1907 году я первый раз посетил Оптину пустынь как–то случайно, ибо к этому не готовился. Кое–что слыхал раньше о старцах, но никогда их не видал. Когда я приехал в обитель, то прежде всего лег спать, так–как в вагоне провел безсонную ночь. Колокол к вечерне разбудил меня. Богомольцы отправились в храм на богослужение, я же поспешил в скит, чтобы иметь возможность побеседовать, когда всего менее было посетителей. Разспросив дорогу в скит, а там келлию старца Иосифа, я, наконец, пришел в приемную хибарки. Приемная — это маленькая комнатка с весьма скромной обстановкой. Стенег украшены портретами разных подвижников благочестия и изречениями св. отцов. Когда я пришел, там был только один посетитель, чиновник из Петербурга. В скором времени пришел келейник старца и пригласил чиновника к батюшке, сказав мне: «он давно ждет». Чиновник побыл минуты три и возвратился; я увидел: от головы его отлетали клочки необыкновеннаго света, а он, взволнованный, со слезами на глазах, разсказал мне, что в этот день  утром из скита выносили чудотворный образ Калужской Божией Матери, батюшка выходил из хибарки и молился; тогда он и другие видели лучи света, которые расходились во все стороны от него молящагося. Через несколько минуте и меня позвали к старцу. Вошел я в убогую его келейку, полумрачную, с бедной, только деревянной обстановкой. В это время я увидел глубокаго старца, изможденнаго безпрерывным подвигом и постом, едва поднимающагося со своей коечки. Он в то время был болен. Мы поздоровались; чрез мгновение я увидел необыкновенный свет вокруг его головы четверти на полторы высоты, а также широкий луч света, падающий на него сверху, как–бы потолок кельи раздвинулся. Луч света падал с неба и был точно такой–же, как и свет вокруг головы, лицо старца сделалось благодатным, и он улыбался. Ничего подобнаго я не ожидал, а потому был так поражен, что решительно забыл все вопросы, которые толпились в моей голове, и на которые я так желал получить ответ опытнаго в духовной жизни старца. Он, по своему глубочайшему христианскому смирению и кротости, — это отличительныя качества старца, — стоит и терпеливо ждет, что я скажу, а я пораженный не могу оторваться от этого, для меня совершенно непонятнаго, видения. Наконец, я едва сообразил, что хотел у него исповедоваться и начал, сказав: «Батюшка! я великий грешник». Не успел я сказать это, как в один момент лицо его сделалось серьезным, и свет, который лился на него и окружал его голову — скрылся. Предо мной опять стоял обыкновенный старец, котораго я увидел в момент, когда вошел в келью. Так продолжалось не долго. Опять заблистал свет вокруг головы и опять такой–же луч света появился, но теперь в несколько раз ярче и сильнее. Исповедывать меня он отказался по болезни своей. Спросил я совета его об открытии в своем приходе попечительства и просил его св. молитв. Я не мог оторваться от столь чуднаго видения и раз десять прощался с батюшкой и все смотрел на его благодатный лик, озаренный ангельской улыбкой и этим неземным светом, с которым я так и оставил его. После еще три года я ездил в Оптину пустынь, много раз был у батюшки о. Иосифа, но таким уже более никогда не видел его.

Свет, который я видел над старцем, не имеет сходства ни с каким из земных светов, как–то: солнечным, фосфорическим, электрическим, лунным и т. д.; иначе, подобнаго в видимой природе я не видел.

Я объясняю себе это видение тем, что старец был в сильном молитвенном настроении, и благодать Божия, видимо, сошла на избранника своего. Но почему я удостоился видеть подобное явление, объяснить не могу, зная за собой одни грехи, и похвалиться могу только немощами своими.

Быть может, Господь призывал меня, грешнаго, на путь покаяния и исправления, показывая видимо, какой благодати могут достигнуть избранники Божии еще в этой земной юдоли плача и скорбей.

Мой разсказ истинен уже потому, что я после сего видения чувствовал себя несказанно радостно, с сильным религиозным воодушевлением, хотя перед тем, как идти к старцу, подобнаго чувства у меня не было. Прошло уже четыре года после того, но и теперь, при одном воспоминания о сем, переживаю умиление и восторг. Мой разсказ — «иудеям будет соблазн, эллинам безумие», маловерным, колеблющимся и сомневающимся в вере — выдумкой, фантазией, и в лучшем случае объяснять галлюцинацией. В наше время неверия, безверия и религиознаго развала, подобныя сказания вызывают только улыбку, а иногда и озлобление. Что–ж? молчать ли нам, служителям истины, — да не будет! Приснопамятный старец Иосиф поистине светильник горящий и светящий, — светильник же не ставят под спудом, а на свещнице, чтобы он светил всем, находящимся в истинной Церкви Христовой. Прошу всех верующих христиан молиться за него, чтобы и он помолился за нас пред Престолом Божиим.

Все вышесказанное передаю, как чистую истину, нет здесь и тени преувеличения или выдумки, что свидетельствую именем Божиим и своей иерейской совестью».

Отец Павел пишет: «В 1907 г. я посетил Оптину Пустынь как–то случайно». И, действительно, целью его путешествия было намерение посетите Оптину Пустынь. Он там оказался, будучи в гостях у моей тетушки, которая в то время с мужем своим жила там постоянно. О.

Павла я помню еще в детстве, когда он приезжал на праздник со святой водой к той самой моей тете Елене Александр. Озеровой, бывшей тогда попечительницей Рождественских фельдшерских женских курсов, где о. Павел был настоятелем церкви. К ней–то он и поехал погостите в Оптину Пустынь. О. Павел, будучи прекрасным священником, но как и большинство в России белаго духовенства был противником монашества. И вот какое потрясение ожидало его по прибытии в Оптину Пустынь! Он стал тогда послушником Оптинских старцев.

В 1916 г. мне пришлось зимовать в Петербурге и там я ходила на исповедь к о. Павлу. Передо мной был человек необычайно углубленный, сосредоточенный, боящийся произнести лишнее слово. Это был строгий монах, хотя и без пострига. Он часто участвовал в всенощных бдениях, которыя совершались ночью на Карповке в церкви–гробнице о. Иоанна Кронштадтскаго. Там же он служил еженедельно акафисты в странноприимнице. Во время упоминания имени Божией Матери принимались выть злые духи, сидевшие в одержимых, приходивших туда в надежде исцеления. Вой этот тончайший мистический не похожий на голос человеческий. Он неописуем, острый и ледяной, леденящий ужасом душу. Я еле могла удержаться от крика ужаса, когда они испускали свой вой. Душа трепещет, как птица, слыша голос своего лютаго врага.

В описываемое время о. Павел был настоятелем церкви при Главном Штабе. После революций он переехал в Москву и священствовал в Ново–Девичьем монастыре. Дальше я не знаю.

Глава 13. Старец иеросхимонах Анатолий (Зерцалов) (1824–1897)

Старец иеросхимонах Анатолий родился 24 марта 1824 г. в селе Боболи, Калужской губ. Он был сыном дьякона о. Моисея Копьева и его супруги Анны Сергеевны. Родители его были на редкость богобоязненными и желали видеть детей своих в иноческом звании Они воспитывали своего единственнаго сына Алексея в известной строгости. С 5–летняго возраста отец обучал Алексея грамотности и хотел, чтобы его сын мог читать на клиросе. Но у мальчика был слишком слабый голос. В свое время Алексей был отдан в Боровское духовное училище, а когда окончил курс учения, был переведен в семинарию в Калугу. 14–ти лет он заболел горячкою и пропустил год учения. Здоровьем он не отличался. Стремление к монашеству в нем было развито рано и он чуть не ушел в Рославльские леса к пустынникам. Страшная гроза, которая захватила его в дороге дала ему понять, что Господь препятствует его намеренно. Окончив семинарию, Алексей Моисеевич Зерцалов, как его переименовали в семинарии, поступил на службу в казенную палату. Но вскоре чудо выздоровления от чахотки привело его навсегда в стены Оптиной Пустыни. Он пришел туда с матерью. «Благословенна ты, добрая женщина, на какой Хороший путь отпустила сына», сказал ей там старец Макарий. Он стал обучать молодого послушника Иисусовой молитве и с любовью им руководить.

Когда старец бывал занять, он благословил Алексия обращаться к о. Амвросию, объяснив свой выбор: «он пошустрее». Кроме этого бр. Алексий обращался за духовным руководством и к о. Антонию Путилову с ведома и одобрения о. Макария. Он называл в шутку будущаго о. Анатолия «высочайшим» из за его высокаго роста, но также имея ввиду его духовное устроение. Несмотря на доброе расположение к нему его руководителей, жизнь бр. Алексия в монастыре была полна скорбей и трудностей. О. Макарий вел его тропой иноческаго подвига. Сначала он работал на кухне, где приходилось ему мало спать, да еще спать на дровах. Затем его переводили из кельи в келью, не успеет он привести свое помещение в порядок, как его снова переводят.

Наконец, его поселили в башне, где его собрат не признавал старчества и был с ним груб. От непривычки мало спать и тяжелаго физическаго труда у него сильно болела голова. Целыми днями он лежал с больной головой и некому было подать ему воды и он оставался без пищи. А внизу под башней кололи дрова. Таких и подобно этому скорбей было не перечесть. Путем этих огорчений в нем вырабатывался дух смирения, терпения, кротости и твердости духа. Однажды приехал в Оптину Пустынь преосвященный Игнатий (Брянчанинов), пожелал видеть и беседовать с тем из иноков, кто бы опытно проходил святоотеческое учение о молитве Иисусовой. Ему указали на о. Анатолия. Епископ долго беседовал с иноком. Беседа инока очень ему понравилась. Прощаясь с о. Анатолием, преосвященный не мог не выразите своего уважения и удивления к иноку и говорил об удовольствий своем встретить инока образованнаго и опытнаго в духовной жизни. Был же о. Анатолий у епископа только после двухкратнаго пригашения и по приказанию старцев. Но когда он встретил о. Макария и простосердечно все ему пересказал, старец при всем народе стал его бить палкой и говорить: «Ах ты негодяй! вообразил, что он Хороший! Ведь преосвященный аристократа, на комплиментах вырос, он из любезности сказал тебе так, а ты и уши развесил, думая, что это правда!» Со стыдом пошел к себе инок… А о. Макарий сказал после его ухода: «Как не пробрать? Долго ли загордиться!» О. Анатолий тогда был уже иеродиаконом.

Когда умер о. Макарий, о. Анатолий и о. Амвросий особенно сблизились между собой, потеряв любимаго ими обоими старца и руководителя. О. Амвросий, увидев, что о. Анатолий стал уже достигать меры высокаго духовнаго устроения и созрел, чтобы наставлять других, постепенно стал вводить его в свой старческий труд, делая его своим сотрудником, подобно тому, как и его вел в свое время о. Макарий. Еще когда о. Анатолий был иеродиаконом, о. Амвросий посылал его на гостиницу утешать скорбных и печальных, куда о. Анатолий ходил и беседовал с ними.

В 1870 г. о. Анатолий был посвящен в иеромонахи. В следующем году он был назначен Синодом указом от 3–го авг. 1871 г. настоятелем Спасо–Орловскаго монастыря, Вятской губ., с возведением в сан архимандрита, но ради трудов старчества и послушания о. Амвросию, отец Анатолий отказался от служебной карьеры.

Видя духовное возрастать о. Анатолия, о. Амвросий выпросил его сначала к себе в помощники, потом в благочинные скита. Это назначение последовало скоро по посвящении о. Анатолия во иеромонахи и, наконец, по просьбе о. Амвросия, о. Анатолий был назначен скитоначальником (1874). Будучи таковым, он входил во все нужды скитской братии и заботился о благосостоянии каждаго. Все эти назначения о. Анатолий принимал из послушания своему старцу и нес их смиренно и трудолюбиво.

Здесь мы приведем случай, отмеченный Нилусом в его оптинском дневнике, озаглавленном «На берегу Божьей реки» (изданным в 1916 г. в Тр. Сер г. Лавре). Случай указывает на духовную бдительность, требуемую от скитоначальника.

«11–го мая. Заходил сегодня к старцу о. Иосифу, и не дозвонился. Должно быть, пришел слишком рано, и келейники старца отдыхали послеобеденным сном. Подергал я раза три за ручку двернаго колокольчика, подождал, прислушался к тишине внутри кельи батюшки … Никто не отозвался на мой звонок. Я уже собрался уходить, как, вдруг, взгляд мой остановился на изречениях подвижников духа, развешанных по стенам первой прихожей кельи старца. Стал читать и, к немалому для себя и даже, — не скрою, соблазну, прочел написанныя четким полууставом слова: «Егда внидеши к старцу, то удержи сердце свое от соблазна. Аще даже узриши старца твоего и в блуд впадша, не ими веры и очесам твоим».

Дословно ли так я записал эти смутившия меня слова, я не могу поручиться; за точность смысла ручаюсь.

И было мне это изречение в соблазн немалый. Хотел я позвониться к отцу своему духовному и старцу Варсонофию, но поопасался потревожить и его послеобеденный отдых. Так и ушел из скита с соблазном в сердце.

Хорош тот старец, котораго глаза мои застигнут на блудодеянии!..

Очень удобное изречение для ханжей и лицемеров!.. И как только оно могло приютиться в таком месте, как келья наших чистых от всяких подозрений и праведных старцев? …

Горько мне было …И вдруг я вспомнил … Было это в прошлом октябре. На день  памяти одного из великих ветхозаветных пророков были именины одного из старых, почитаемых скитских монахов, сподвижника и помощника великаго старца Амвросия по постройке Шамординскаго монастыря, отца Иоиля. Я был приглашен на чай к этому хранителю Оптинских преданий. Собралось нас в чистенькой и уютной келье именинника человек шесть монахов да я, мирской любитель их и почитатель. За весело кипящим самоварчиком, попивая чаек с медком от скитских пчелок, повели старцы, убеленные сединами, умудренные духовным опытом, свои тихия, исполненныя премудрости и ведения, монашеския беседы …

Господи мой, Господи! Что за сладость была в речах тех для верующаго сердца!…

И, вот, тут–то, за незабвенной беседой этой, и поведал нам сам именинник о том, что было с ним в те дни, когда, после кончины старца Амвросия, управлял скитом и нес на себе иго старчества скитоначальник о. Анатолий:

«Призывает он меня как–то раз к себе наедине, да и говорит:

— «О. Иоиль, скажи мне всю истинную правду, как перед Богом: никто не ходит к тебе по ночам из мирских в келью?»

— «Помилуйте», — говорю ему, — «батюшка! кому ходить ко мне, да еще ночью? Да где и пройти–то? — ведь, скит кругом заперт, и все ключи у нас в келье».

— «А калитка, что в лес, на восток?»

— «Так что–ж, что калитка? и от нея ключ у вас».

— «Вот», — говорит, — «то–то и беда, то–то и горе: ключ у меня, а к тебе, все–таки, какая–то женщина ходит».

Я чуть не упал в обморок. Батюшка увидал это, да и говорит:

— «Ну, ну! успокойся. Я тебе верю, раз ты это отвергаешь. Это, видно, поклеп на тебя. Ступай с Богом!»

— «Батюшка», — спрашиваю, — «кто донес вам об этом?»

— «Ну, что там», — говорит, «кто бы ни донес, это не твое дело; будет с тебя того, что я тебе верю, а доносу не верю».

Ушел я от него, а на сердце обида и скорбь великая: жил, жил монах столько лет по-монашески, а что нажил? Нет, при батюшке Амвросии такого покору на меня не было бы… Горько мне было, лихо!

Прошло сколько-то времени. Опять зовут меня к скитоначальнику. Прихожу. Встречает меня гневный.

— «Ты что же это? ты так–то!»

— «Что, батюшка?»

— «Да то, что я теперь сам, своими глазами, видел, как к тебе из той калитки сегодняшней ночью приходила женщина. Сам, понимаешь ли ты, сам!»

А я чист, как младенец. Тут мне кто-то, будто, шепнул: да это враг был, а не женщина. И просветлело у меня сразу на сердце.

— «Батюшка! верьте Богу: невинен я! Это нас враженок хочет спутать, это он злодействует».

О. Анатолий взглянул на меня пристально–пристально, в самую душу сквозь глаза заглянул и, видимо, успокоился.

— «Ну, коли так, так давай с тобой вместе помолимся Богу, чтобы Он извел правду твою, яко полудне. Давай молиться, а ночью, часам к двенадцати, приходи ко мне: увидим, что речет о нас Господь».

Усердно помолился я в тот день  Богу. Пришел близ полуночи к старцу, а уж он меня ждет одетый.

— «Пойдем!» — говорит.

И пошли мы к той калитке, из которой, он видел, ходит ко мне ночью женщина. Стали к сторонке; ждем. Я дрожу, как в лихорадке, и творю молитву Иисусову. И что ж вы думаете? Около полуночи смотрим, калитка в лес отворяется, и из нея выходит закутанная с головой женщина, выходит, направляется прямо к двери моей кельи, отворяет ее и скрывается за ней в моей келье.

— «Видишь?» — говорит батюшка. А я ни жив, ни мертв отвечаю:

— «Вижу».

Подошли к двери, а она заперта. Была перед нашими глазами открыта, а тут, вдруг, заперта!… Отворяю своим ключом. Входим. Никого! Осмотрели всюду, все норки мышиныя оглядели: нигде никого. Перекрестились тут мы оба, и оба сразу поняли, от кого нам было это наваждение. С той поры о той женщине уже не было никакого разговора». Этот разсказ о. Иоиля вспомнил сегодня, и отошел от меня сразу соблазн на изречение, прочитанное мною в прихожей старца Иосифа. Мне-то ясно это. Ясно-ли будет тем, кому попадутся на глаза эти строки?…»

К старцу Амвросию, став скитоначальником, о. Анатолий продолжал относиться с тем же почтением, как и прочие, когда бывал у старца, становился перед ним на колени. Однажды о. Амвросий, указывая на коленопреклоненнаго о. Анатолия, сказал присутствующим:

«рекомендую: вот мой начальнике!» Келлия о. Амвросия находилась по правую сторону св. врат скита, а келлия о. Анатолия по левую. К той и другой были пристроены снаружи «хибарки» для приема посторонних посетителей, в особенности женскаго пола. Все посещавшие о. Амвросия считали долгом посетить и о. Анатолия — иных сам о. Амвросий передавал для духовнаго руководства о. Анатолию — иные через о. Анатолия обращались к о. Амвросию. К о. Анатолию, еще при жизни о. Амвросия, обращались столь многие, что иногда ему приходилось сразу отвечать на полтораста и более писем, не говоря уже о том, что в хибарке у него постоянно толпились духовныя дети, жаждавшия личной беседы.

Но вот наступило время основания Шамординской обители. О. Амвросий, прикованный болезненным состоянием к одру и к своей келлии, особенно стал нуждаться в своем помощнике и правой руке — о. Анатолий, который и стал ему самым верным и преданным сотрудником. Его труды охватывали все стороны жизни обители и ея насельниц… О. Амвросий не раз говаривал шамординским сестрам: «Я редко вас беру к себе (на беседу) потому, что я за вас спокоен: вы с о. Анатолием «.

21 год служил старец своим чадам–насельницам юной обители, и неудивительно, что все привыкли к нему. Слова и утешения имели такую силу, что многия сестры остались в монастыре и не покинули его только благодаря силе старческаго влияния.

Сам пламенный молитвенник — делатель молитвы Иисусовой, о. Анатолий всегда внушал сестрам – непрестанно творите эту молитву и при этом напоминал им о необходимости соблюдать чистоту сердца. О. Амвросий называл о. Анатолия великим старцем и делателем молитвы Иисусовой: «Ему такая дана молитва и благодать», говорил он, «какая единому от тысячи дается», т. е. умно-сердечная молитва. О. Анатолий на склоне дней своих имел те же дары духовнаго совета, прозрения в тайники души человеческой и знания будущаго, чем были так богаты его наставники великие старцы Макарий и Амвросий. Он предузнавал о смерти близких его духовных детей, их болезни и невзгоды, и осторожно предупреждал тех, к кому приближалось испытание. Воспоминания его духовных детей полны описанием подобных событий. Одной инокине и одному иноку еще задолго он предуказал ожидавший их настоятельства, а одной девушке приоткрыл скорую кончину; монахине болезни ног. Предупреждая о готовящихся испытаниях, он внушал своим чадам принимать таковыя с покорностью воле Божией.

Когда же скончался старец Амвросий, о. Анатолий тяжело почувствовал свое духовное сиротство и сам стал быстро приближаться к закату своей жизни. Со скорбию о разлуке с о. Амвросием прибавилась еще другая скорбь: ему епархиальный епископ, нерасположенный к о. Амвросию и ко всему его делу, запретил въезд в Шамордино. Этот нравственный удар оставил на нем тяжелый след. Здоровье его окончательно пошатнулось. В 1892 г. он ездил в Петербург и Кронштадт повидаться с о. Иоанном, с которым они оба чувствовали взаимное уважение друг к другу. Они сослужили вместе 10 октября в день  памяти о. Амвросия. Столичные врачи нашли у о. Анатолия слабость сердца и оттек легких. В следующем году болезнь эта стала принимать еще более тяжелую форму. 15 окт. 1893 г. о. Анатолий тайно принял схиму, о чем знал только его духовник о. Геронтий и самые близкие. Через три с половиной месяца после этого, 25–го января 1894 г., старец о. Анатолий преставился и был погребен недалеко от могил его великих наставников.

Смерть любимаго старца вызвала в его преданном ученике, будущем великом старце Варсонофии, нижеследующие безхитростные стихи, как бы запечатлевшие надгробный плач погребающей своего старца осиротевшей братии:

Он как ангел небесный служил,
Полный веры, пред Господом Сил,
Как светильник горя сред нас!…
Все мы помним торжественный час,
Когда в схиму его облачили
И с слезами во гроб положили,
И почтили молитвенно память его,
Песнь воспевши над ним погребальную,
Песнь святую и грустно–прощальную:
«Упокой, Христе, душу раба Твоего,
«Со святыми, где нет воздыхания,
«Ни болезни, ни гласа стенания,
«Всеблаженная жизнь безконечная!»
О, возлюбленный, Авва родной,
Верим мы, что чистой душой,
Совершивши путь истины правый,
Предстоишь ты пред Господом Славы
В вечном свете небесных обителей
В лике Его верных служителей!
Нас, истомленных душевной борьбой,
Помяни ты в молитве святой.

Письма Старца Анатолия

Краткое жизнеописание старца Анатолия, нами предложенное, не может охватить всего его образа и хотя бы отчасти передать тот светлый, пасхальный дух, отличительныя черты которыя были присущи старцу. Благоухание этого духа сохраняют его письма, главным образом к монашествующим сестрам, подвизавшимся в целом ряде монастырей шести епархий: Калужской, Московской, Смоленской, Тульской, Орловской, Курской и м.б. и других. Все эти монахини, по благословению о. Амвросия, обращались к о. Анатолию за духовным руководством.

Конечно, еще до возникновения переписки, все эти монахини стремились лично побывать в Оптиной Пустыни, в скиту, в батюшкиной «хибарке», чтобы раскрыть перед ним свою душу, чтобы сообщите о горестях и немощах, о тягости борьбы со страстями и о несправедливости со сторон людей, но иной раз горечи монашескаго жития. Старец все выслушает, успокоит, обласкает, добродушно пошутит, а иной раз строго, но с любовью укорит, даст нужный совет, снабдит полезной книгой и отпустит с миром восвояси.

Но не всегда возможна поездка в Оптину Пустынь. И вот возникает письменное общение со старцем, достигавшим до 200 и больше писем в сутки, получаемых им, конечно, не только от одних монахинь. И на них старец отвечает помимо ежедневнаго приема посетителей и круга церковных служб и монашескаго правила. Пишет он языком в высшей степени ясным, простым, задушевным, увлекательным.

В письмах о. Анатолия каждое слово направлено к одной цели — спасение души тех, кому они писаны! При этом старец не редко входит во все подробности монашеской жизни и дает необходимыя указания и бедных снабжает деньгами на почтовыя марки, на поездку в Оптину и другия их нужды.

«Ты просишь наставления и назидательнаго урока», пишет старец одной монахине, поздравляя ее с приятием иноческаго пострига, — «как бы тебе не сбиться с истиннаго пути? Начни со смирения — делай со смирением и кончай смирением — и вчинешься со Святыми. Этот путь смирения самый надежный и, как говорят отцы, «непадательный». Ибо куда может упасть смиренный, когда он считает себя хуже всех?».

«Не унывай, что ты еще не достигла (совершенства), а старайся; начинай не сверху, а с нижней ступени — т. .е. со смирения и самоукорения».

«Страсти искореняются понемногу… и долгое время надо работать над собой … Страсти искоренять начинай с самоукорения, познания своих, (а не сестринских) немощей».

«Ты все жалуешься на скорби», пишет о. Анатолий одной духовной дочери — «а великий Старец Серафим Саровский сказал: не имеющий скорбей, не имеет спасения».

«Не унывай! Помни, что все Святые сим путем, т. е. путем скорбей, шли, и дошли до врат царствия. Другого пути нет!»

«Сказываю тебе лучшее средство приобрести смирение. Это вот что: всякую боль, которая колет гордое сердце потерпеть… Начни так и увидишь. Главное, ты не понимаешь, что эта–то боль, это-то самое острое жало, укалывающее чувствительность сердца, и есть настоящий источник милостей Божиих и смирения. В них–то сокровенна есть милость Божия. Отыми от тебя болезни эти, томноту твою, оскорбления, укоры, недостатки, и ты останешься совсем нагая. Прощай тогда и порфира царская, и корона царская, и жемчуга, и драгоценные камни, и древа райския, и Ангелы, и Сам Бог с Пречистою Матерью! — все это отлетит от тебя. А теперь все это с тобою».

«Что больна» — пишете старец другой монахине, «не беда; грешным людям это очищение; как огонь очищает железо от ржавчины, так и болезнь врачует душу».

Ни смирения, ни терпения нельзя достигнуть без постояннаго молитвеннаго обращения к Богу. Молитву Иисусову он почитал главным средством ко спасению, глубже всего запечатлевающим в душе нашей постоянную память о Боге и, как огонь, очищающим и воспламеняющим ее. «Лучше всего», пишет он, «вырисовывать на мягком юном сердце Сладчайшее имя — светозарную молитовку: Господи Иисусе Христе Сыне Божии, помилуй меня грешную. Вот тогда–то будет верх радостей, безконечное веселие! Тогда, т. е. когда утвердится в сердце Иисус, не захочешь ни Рима, ни Иерусалима. Ибо Сам Царь, со всепетою Своею Материю и всеми Ангелами и Святыми придут Сами к тебе и будут жить у тебя. Аз и Отец к нему придем и обитель у него сотворим». «Христос Воскресе!», пишет старец, — «желаю тебе проводить святые дни сии в радости о Воскресшем Спасе нашем и быть достойною праздновать тот великий день, когда истая Пасха–Иисус не в гаданиях и представлениях, но ясно и существенно явится в славе Отчей. И мы узрим Его лицем к лицу. И внидем к Нему не как грешники и непотребные рабы, но как други, как дети! О, Пасха велия и священнейшая, Христе! О Мудрость!.. Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни царствия Твоего! От чего этот день  невечерний? От того, что его Солнце не тварь, а Иисус Христос. Взойдет это Солнце единожды и уже во веки и веки безконечные не зайдет, не померкнет, ни облачко Его не застенит, ни луч не опалить! Там немерцающий свет! Красота непостижимая. Веселие вечное. Аминь». (Душепол. Чтение, 1903 г).

Глава 14. Старец иеросхимонах Варсонофий

Возрождение

В миру он был полковником, происходил из Оренбургскаго казачества, служил при штабе военнаго Казанскаго округа. Тяжко заболев однажды воспалением легких и находясь при смерти, он велел денщику читать ему вслух Евангелие. В это время ему последовало видение: отверзлись небеса, и он содрогнулся от великаго страха и света. В его душе произошел переворот, у него открылось духовное зрение. По отзыву старца о. Нектария, «из блестящаго военнаго, в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем». Он носил в миру имя Павла, и это чудо, с ним бывшее, напоминает чудесное призвание его небеснаго покровителя апостола Павла. О своем возрождении он говорит так:

Давно, в дни юности минувшей,
Во мне горел огонь святой.
Тогда души моей покой
Был безмятежен, и живущий
В ней Дух невидимо хранил
Ее от злобы и сомненья,
От пустоты, тоски, томленья,
И силой чудною живил.
Но жизнью я увлекся шумной;
Свою невинность, красоту,
И светлый мир и чистоту
Не мог я сохранить, безумный!
И вихрем страстных увлечений
Охваченный, я погибал …
Но снова к Богу я воззвал
С слезами горьких сожалений,
И Он приник к моим стенаньям
И мира Ангела послал,
И к жизни чудной вновь призвал,
И исцелил мои страданья.

Драгоценные крупицы биграфических сведений, оставшихся о великом Старце, были записаны его духовным сыном Василием Шустиным, впоследствии священником, словами котораго мы и начнем нашу повесть о старце Варсонофии. Все остальныя данныя, собиравшияся все эти долгие годы, буквально, как говорится, «с миру по нитке», впервыя появляются собранными воедино, и составляют «полное» жизнеописание Старца. Отец Василий пишет:

«В миру о. Варсонофия звали Павлом Ивановичем Плеханковым. Он происходил из оренбургских казаков, кончил Полоцкий кадетский корпус, и в офицерском чине вышел из Оренбургскаго военнаго училища. В Петербурге он окончил казачьи офицерские штабные курсы. Участвовал в пограничных боях, в Туркестане. Служил в штабе Казанскаго округа …

Родился он 5–го июля и считал преп. Серия Радонежскаго своим покровителем. — Приходилось, говорил батюшка, делать по службе приемы, приглашать оркестр, устраивать танцы; были карты, вино. Меня это очень тяготило. Лучше бы те деньги, которыя затрачивали на эти парадные приемы, использовать на другия цели. Но моя служба по штабу заставляла меня так поступать.

О. Варсонофий разсказал про свою встречу с о. Иоанном в Москве. «Когда я был еще офицером, мне, по службе, надо было съездить в Москву. И вот на вокзале я узнаю, что о. Иоанн служит обедню в церкви одного из корпусов. Я тотчас поехал туда. Когда я вошел в церковь, обедня уже кончалась. Я прошел в алтарь. В это время о. Иоанн переносил св. Дары с престола на жертвенник. Поставив Чашу, он, вдруг, подходит ко мне, целует мою руку, и, не сказав ничего, отходит опять к престолу. Все присутствующее переглянулись, и говорили после, что это означает какое-нибудь событие в моей жизни, и решили, что я буду священником. Я над ними потешался, т. к. у меня и в мысли не было принимать сан священника. А теперь, видишь, как неисповедимы судьбы Божии: я не только священник, но и монах». При этом, батюшка о. Варсонофий сказал между прочим: «не должно уходить из церкви до окончания обедни, иначе не получишь благодати Божией. Лучше придти к концу обедни, и достоять, чем уходить перед концом».

Другой Оптинский иеромонах, Варсис, разсказал мне, что с ним произошел тот же случай, что и со мной, когда о. Иоанн меня приобщил двумя частицами Тела Господня. Это, по его мнению, было указанием его монашества. О. Варсонофий не мог объяснить сего случая, но сказал, что он, несомненно, означает что то важное. Вообще, старец большое значение придавал поступкам священника после того, как он приобщится. «Бывало со мной несколько раз, говорил старец, отслужишь обедню, приобщишься и затем идешь принимать народ. Высказывают тебе свои нужды. Другой раз сразу затрудняешься ответите определенно, велишь подождать. Пойдешь к себе в келлию, обдумаешь, остановишься на каком-нибудь решении, а когда придешь сказать это решение, то скажешь совсем другое, чем думал. И вот это есть действительный ответ и совет, котораго, если спрашивающий не исполнить, навлечет на себя худшую беду». Это и есть невидимая Божия Благодать, особенно ярко проявляющаяся в старчестве, после приобщения св. Тайн.

И вот заболел батюшка воспалением легких. Доктора определили положение безнадежным. Да и батюшка — а тогда: полковник П. И. П. — почувствовал приближение смерти, велел своему денщику читать Евангелие, а сам забылся … И здесь ему было чудесное видение. Он увидел открытыми небеса, и содрогнулся весь, от великаго страха и света. Вся жизнь пронеслась мгновенно перед ним. Глубоко был он проникнут сознанием покаянности за всю свою жизнь, и услышал голос свыше, повелевающий ему идти в Оптину Пустынь. Здесь у него открылось духовное зрение. Он уразумел глубину слов Евангелия.

Я слышал несколько раз, как говорил старец о. Нектарий: «Из блестящаго военнаго, в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем». Это была тайна батюшки. Говорить о ней стало возможным только после его смерти.

К удивлению всех, больной полковник стал быстро поправляться, выздоровел, и уехал в Оптину Пустынь. Старцем в Оптиной был в это время о. Амвросий. Он велел ему покончить все дела в три месяца, с тем, что если он не приедет к сроку, то погибнет.

И вот тут у батюшки начались различныя препятствия. Приехал он в Петербуг за отставкой, а ему предложили более блестящее положение и задерживают отставку. Товарищи смеются над ним, уплата денег задерживается, он не может расплатиться со всем, с чем нужно, ищет денег взаймы и не находит. Но его выручает старец Варнава из Гефсиманскаго скита, указывает ему, где достать денег, и тоже торопить исполнить Божие повеление. Люди противятся его уходу, находят ему, даже, невесту… Только мачеха его радовалась и благословила его на иноческий подвиг. С Божиею помощью, он преодолел все препятствия, и явился в Оптину Пустынь, в последний день  своего трехмесячнаго срока. Старец Амвросий лежал в гробу в церкви, и батюшка приник к его гробу.

Преемник старца Амвросия, старец Анатолий, дал батюшке послушание быть служкой при иepoмонaxе Нектарии (последнем великом старце Оптинском). Около о. Нектария, о. Варсонофий прошел, в течение десяти лет, все степени иноческия, вплоть до иepoмонaxa, и изучил теоретически и практически Святых Отцов. В 1904 году был послан на Дальний Восток обслуживате лазарет имени преп. Серафима Саровскаго, а по возвращении с фронта был назначен игуменом Оптинскаго скита. Здесь я его и застал.

Бывая на религиозных студенческих собраниях в Петербурге, мне пришлось познакомиться с одним студентом Духовной Академии Вас. Прокоп. Тарасовым. Мне чрезвычайно нравились его захватывающая душу проповеди. Один раз, он в своей проповеди коснулся вопроса о старчестве. Я, как раз в это время, перечитывал «Братья Карамазовы», и меня очень интересовал тип старца Зосимы. Я подошел к Тарасову и спросил, не знает ли он, существуют ли в настоящее время такие благодатные старцы. Он мне ответил, что старчество, по преемственности, и сейчас существует, и находятся тапе старцы в Оптиной Пустынь.

Об Оптиной Пустыне я не имел понятия. Для ознакомления, он мне посоветовал прочитать жизнеописание старца о. Амвросия. Я прочитал и у меня возгорелось желание непременно повидать этих старцев. Это было не одно только любопытство, но и внутреннее какое–то тяготение; я чувствовал особенное сиротство духовное после смерти о. Иоанна Кронштадтскаго.

В одно из посещений Тарасова нашей семьи я ему предложил съездить, вместе, в Оптину Пустынь. Он согласился. К нам присоединился еще один студент Горнаго института Ив. Мих. Серов. И вот мы втроем, в начале летних вакаций 1910 года отправились в Оптину Пустынь.

Пустынь находится в Калужской губ. в двух верстах от гор. Козельска. Она расположена в живописной местности, на высоком берегу реки Жиздры, и окружена вековым сосновым бором. Последит подъезд к ней — на пароме, К нашему приезду, утром, свободных комнат в гостинице не оказалось, и нам монах–гостиник предложил остановиться в одной пустой даче, принадлежавшей генеральше Максимович. Это было еще удобнее для нас; здесь уже мы никого не стесним. Мальчик–подросток принес нам самовар, и мы отдохнули, напившись чаю с особыми булками из просфорнаго крутого теста.

Было 9 часов утра. Мы решили тотчас же идти к старцу. Сначала зашли к гостинику и спросили, где здесь живет старец. Он разсказал, как пройти в скит и где можно увидеть старца о. Иосифа, бывшаго келейника о. Амвросия. Мы сначала думали, что это и есть единственный старец Оптинский. К скиту монастыря вела извилистая дорожка среди густого бора. По дороге нам встречались послушники, монахи, и все они, опустив глаза, кланялись в пояс. Эта тишина, эти безмолвные поклоны как то таинственно действовали на душу, подготовляя ее к чему–то большему. Вот показался и скит, обнесенный деревянной стеной. Прямо, были большия глубокия ворота, над которыми высилась колокольня. В глубине ворот, по обеим сторонам были нарисованы изображения св. Иоанна Крестителя и египетских пустынножителей. С наружной стороны стены, по обеим сторонам ворот, находились крылечки, через которыя входили к старцам женщины. Внутрь скита женщин не впускали. Мы же, через маленькую калиточку в воротах, вошли внутрь скита, и, сразу были поражены благоуханием воздуха, оно было от кустов роз и цветников. Везде была безукоризненная чистота. К нам тотчас же из келлии вышел привратник, и спросил, кого мы хотим видеть. Узнав, что мы пришли к старцу Иосифу, он указал нам направо его домик. Дверь была заперта — мы постучали. К нам вышел келейник и сказал, что батюшка очень слаб и вряд ли приметь, но все–таки пошел и доложил, что приехали три студента из Петербурга. Старец Иосиф разрешил нас впустить в приемную. Через некоторое время мы увидели седого, слабенькаго, маленькаго роста старца. Он вынес нам три листочка издания Троице–Сергиевской Лавры, и просил его простить, что он очень слаб и не может с нами побеседовать. Он благословил нас, каждаго в отдельности и дал нам по листочку. Мы вышли, сели на скамеечку среди цветников и стали читать листочки. Мне попался листочек под заглавием: «Что такое культура», где высказывалась мысль о вреде ложной культуры на духовное развитие человека, т. к. она действует разслабляюще на человеческую волю.

Сидя в садике, мы не видали ни одного монаха. Оказывается, по уставу, скитские монахи не имеют права посещать друг друга без разрешения старца. У каждаго монаха и послушника была отдельная келлия, причем таких келлии было по две в каждом домике. Домики были разбросаны среди фруктовых деревьев, маленькие, беленькие с зелеными крышами. Тут же было и кладбище.

Посидев на скамеечке среди полной тишины с полчаса, мы отправились к себе на дачу. На обратном пути мы встретили молодого, с интеллигентным лицом, монаха, который поздоровавшись с нами, остановился и спросил — откуда мы. «Приятно видеть, сказал он, таких молодых людей–студентов, стремящихся к единой Божией Истине, и поэтому хочется с вами познакомиться. Нас здесь часто посещают студенты–толстовцы. Некоторые из них закоренелые, упорные, с большим самомнением, так и остаются недоступными для благодати Божией, а люди искренние, благодаря молитвам и беседам великаго старца о. Варсонофия, делаются истинными сынами Православной Церкви. Вы не видали этого старца?» Мы ответили, что не знали о нем, а были у старца Иосифа. «Старец Иосиф не даст вам того, он слаб очень здоровьем и руководит только сестер Шамординскаго монастыря, который основал старец Амвросий. Нашим же старцем, старцем братии является игумен Скита о. Варсонофий. Он сейчас утром занят хозяйственными распоряжениями и письмами, а принимает с 2 1/2 часов. Непременно посетите его, получите великое утешение». С этими словами он пошел дальше.

Вернулись мы к себе в 11 часов, как раз к обеду. Мужчины богомольцы могут ходить на общую монашескую трапезу. Но нам, для перваго раза, принесли обед в комнату. Обед состоял из перловаго супа, вареной рыбы и гречневой каши; порции давали очень большия, вместе с черным ржаным сладковатым хлебом. Для питья принесли чудный квась. После обеда мы полежали немножко, и отправились осматривать монастырь. Он занимал довольно большую площадь, обнесенную каменной стеной, на четырех углах которой были водружены металлические ангелы с трубами; ангелы, при ветре, вращались и издавали особый скрипящий звук, который постоянно будил внимание богомольцев.

Внутри ограды монастырской было три больших храма. Главный храм был посвящен иконе Казанской Божией Матери. Около алтаря этого храма были похоронены Оптинские старцы: Макарий, Лев, Леонид, Анатолий, Амвросий (впоследствии Иосиф и Варсонофий). Над каждой могилой была воздвигнута гробница, горели неугасимыя лампады. Здесь, почти в продолжений целаго дня, совершались панихиды очередными иеромонахами. Тут же рядом, между храмами, среди фруктовых деревьев, погребались и остальные члены монастырской братии. При осмотре монастыря меня удивило, что я не видел нигде никакой тарелки или кружки для сбора. Раньше, под влиянием суждений нашего общества, у меня укоренилось убеждение, что монахи — тунеядцы и стараются всеми мерами обирать богомольцев, стращая их будущими муками, если они не выявят своей щедрости. — Здесь же, царил дух любви, нестяжательности, и все безмездно старались услужить тебе, хотя никто тебя не знал. Но почему то нас все спрашивали, — не толстовцы ли мы. Осмотрев монастырь, побывав в храмах, мы, через восточныя ворота, отправились в скит, к старцу — игумену скита о. Варсонофию. Прием у него уже начался, и двери были открыты. Через малый стеклянный балкончик мы вошли в коридор, по стенам котораго стояли скамейки. Обыкновенно, по временам выходил сюда к посетителям келейник старца и спрашивал, кто они такие и откуда», и докладывал старцу. Но сейчас мы этого не увидели. Как только мы, втроем, вступили в коридор, дверь из келлии старца отворилась, и он, в необыкновенной красоте, предстал пред нами, — высокаго роста, статный, величественный с головой, покрытой белыми серебристыми волосами без всякаго оттенка желтизны. На лице его была ласковая улыбка. Он распростер руки и сказал: «Наконец-то давно ожидаемая мной троица ко мне явилась. Что вы так долго собирались приехать сюда? Я вас ждал. Пожалуйте, пожалуйте сюда», и принял нас к себе в келлию. Мы с трепетом подошли к нему под благословение, он потрепал каждаго по голове. Сам встал в дверях, а нам велел пройти вперед, и разместиться кто где хочет. Я сел в кресло около иконостаса и стал осматривать келейку. Она была небольшая; в углу помещалось несколько образов с лампадой, перед ними стоял аналой. Обстановка комнаты состояла из стола, дивана и трех кресел. Часть комнаты была отделена занавеской, за которой помещалась кровать старца. По стенкам висели портреты прежних старцев.

Как только мы разместились, старец вошел в комнату и сразу подошел ко мне: «ишь ты какой! — Я встал в дверях и смотрю, кто куда сядет, а ты взял да и сел на место старца!» Я в смущении встал и говорю: «простите, батюшка, я не знал, сейчас пересяду». А он положил мне руки на плечи и посадил опять, и говорит: «старцем захотел быть, а может быть им и будешь», и сам поднял глаза и стал смотреть кверху … Потом посмотрел на меня, и продолжает. «болит мое сердце за тебя, ты не кончишь института. Почему — не знаю, но не кончишь». Позже, в другия мои посещения Оптиной, он мне говорил: «брось институту и помогай отцу». Но я был увлечен институтом, мне хотелось приобрести знания, я и говорю батюшке: дайте мне поучиться, меня интересует это. Он посмотрел на меня с улыбкой и сказал: «ну, если хочешь, учись, только все равно не кончишь». Так оно и сбылось: сначала болезнь моя затем немецкая война, и, наконец, гражданская, не дали мне кончить института.

Батюшка позвонил в колокольчик. Явился келейник, и он велел ему поставить самовар и приготовить чай. А сам сел с нами и стал беседовать. Сначала он вспоминал о Петербурге, где он был, когда учился на офицерских курсах. «Давно это было, я тогда был прикомандирован к Преображенскому полку и все ходил в церковь, в Преображенский собор … Я каждый день  ходил к ранней обедне. Так приучила меня мачеха и как я теперь ей благодарен! Бывало, в деревне, когда мне было только пять лет, она каждый день  будила меня в 6 час. утра. Мне вставать не хотелось, но она сдергивала одеяло и заставляла подниматься, и нужно было идти, какова бы ни была погода, 11/2 версты — к обедне. Спасибо ей за такое воспитание! Она показала свою настойчивость благую, воспитала во мне любовь к Церкви, так как сама всегда усердно молилась».

После этих воспоминаний он перешел к теме о Толстом. Великое зло это толстовское учение, сколько оно губит молодых душ. Раньше, Толстой, действительно был светочем в литературе, и светил во теме, но впоследствии, его фонарь погас и он очутился во теме, и как слепой он забрел в болото, где завяз и погиб. (При кончине Толстого, о. Варсонофий был, по приказанию Синода, командирован на станцию Астапово для принятия раскаяния умиравшаго, и сопричисления его снова в лоно Церкви, но не был допущен к Толстому в комнату окружавшими Толстого лицами). О. Варсонофию всегда трудно было разсказывать об этом, он очень волновался.

Пока батюшка беседовал с нами, келейник принес чай в стаканах; поставил на стол мед из собственных скитских ульев, варенье и маслины. Батюшка стал угощать, как радушный хозяин, сам накладывал на тарелочки и мед и варенье. Велел принести еще доброхотнаго жертвования паюсной икры, намазывал ее на белый хлеб толстым слоем, убеждал нас не стесняться. Сам он пошел на женскую половину, чтобы благословите собравшихся, а из мужчин больше никого не принимал для беседы, а давал только благословение. Узнав, что мы прибыли сюда недели на полторы, он распределил дни нашего гуляния и дни нашего говения. Благословил нас, также, съездите и в Шамординскую обитель. Затем, при прощании, он взял мою голову и прижал к своей груди, лаская меня с великой любовью и высказывая сожаление, что я не кончу института. Такое обращение старца со мною удивило меня и тронуло до слез; я не знал родительской ласки.

На следующий день, мы опять пришли к о. Варсонофию в приемный час. опять он нас пригласил в свою келлию, велел келейнику, о. Григорию, приготовить нам чай, а сам пошел в приемную исповедывать говеющих. Мы сидели в его келлии тихо, с благоговением, изредка лишь перекидываясь словами. Наконец, батюшка опять появился светлым, радостным и стал нас угощать. Потом он повел беседу насчет различных сект: хлыстов, баптистов и др. Вот баптисты–перекрещенцы, какой ужасный грех совершают против Духа Святаго, перекрещивая взрослых; они смывают первое крещение и уничтожают благодать печати дара Духа Святаго! Побеседовав с час времени, он поднялся и сказал: «я имею обычай благословлять своих духовных детей иконами. У меня их в ящике много и самыя разнообразныя, и вот я с молитвою беру первую попавшую икону и смотрю, чье там изображение. Другой раз оно говорит многое». Так старец вынул иконку и для меня и смотрит, какое там изображение. Оказывается, ему попалось изображение иконы «Утоли моя печали». «Какия же такия великия печали у тебя будут? И, держа икону, задумался. Нет, Господь не открываете». Благословил меня ею и опять с лаской прижал мою голову. И вот тут, на груди у старца чувствуешь глубину умиротворения, и добровольно отдаешься ему всем сердцем. Эта его любовь охватываете тебя и ограждаете и пленяете… Завтра, говорит, воскресение, сегодня идите ко всенощной, а утром в 6 часов приходите в скит, к обедне. Он проводил нас до крыльца, и еще раз благословил.

Придя к себе, мы услышали звон в монастырской трапезной к ужину. Вот мы и отправились туда. Трапезная занимала очень обширное помещение, т. к. монахов в монастыре было около 400 человек. Столы были разставлены большим четыреугольником; посредине, на возвышении помещался аналой. На этом возвышении монахи по очереди читают жития святых, во время обеда и ужина. На столе у каждаго стоял прибор из деревянной тарелки, ложки и вилки. Черный хлеб лежал у каждаго на тарелке. Кроме того, на столе было поставлено много сосудов с квасом и при них лежали ковшики. По звону настоятеля, или его келейника, совершалась молитва, а по второму звонку открывались двери из кухни, которая находилась рядом; целый ряд послушников разносил по столам большия миски. Каждая миска полагалась на четырех монахов. Кто хотел, тот откладывал себе на тарелку, а то, большей частью четверо ели из одной миски.

После трапезы, мы отправились к себе, чтобы посидеть, набраться сил для стояния во время всенощной. Всенощная началась в 6 1/2 часов вечера и кончилась в 11 1/2 часов ночи. Ко всенощной должны были собраться все монахи, оставляя свои работы. В церкви, вдоль степь, были расположены поднимающаяся сидения. Почти у каждаго монаха было определенное место. Ближайшие к нам монахи уступили нам свои сидения, потому что, говорили они, служба долгая, и мы очень устанем. Как ни было нам тяжело, с непривычки, но мы все-таки достояли и досидели до конца. Утром поднялись в начале шестого часа и пошли к обедне в скит. Служил как раз сам старец Варсонофий. Служил он спокойно, ровным, тихим голосом. Сама обстановка, некоторый мрак, темныя позлащеныя иконы, способствовали возникновению молитвы. После обедни, давая целовать нам крест, он пригласил нас тотчас же зайти к нему, испить чашку чаю. Тут он нас опять угощал, как радушный гостеприимный хозяин. Разспрашивал нас о нашей городской жизни и с кем мы ведем знакомство. Опять, с великой лаской и добротой отпустил нас, пригласив к обеду в скитскую трапезную к 11 1/2 часам, чем мы и воспользовались.

Порядок в скитской трапезной был такой же, как и в монастыре. Только постнический устав был здесь строже. Молочное в скиту разрешалось только на масляную и светлую неделю, а в остальное время все было на постном масле; в среду и пятницу была пища вовсе без масла. О. Варсонофий присутствовал за трапезой, и посадил нас троих возле себя и ели мы с ним из одной миски. У нас здесь пища здоровая, говорил он, потому что все делается с благословения и с молитвой. Каждое утро, в пять часов, приходит повар и просит благословения растопить печь. Получив это благословение, он идет с фонариком в храм Божии, молится, и берет огонь от неугасимой лампады перед чудотворной иконой Божией Матери, и затем растапливает этим огнем печь.

После обеда, старец пошел к себе отдохнуть, и нам велел идти отдыхать, а на следующей день  благословил съездите в Шамординский монастырь. Вернувшись из Шамордина, мы приступили к говению. По монастырскому уставу, миряне должны были за два дня до св. Причастия есть пищу без масла. Там всегда специально для говеющих готовили особый стол. Во время говения нужно ходить ко всем монастырским службам. А службы там в будни распределялись таким образом. От 3 1/2 до 5 1/2 шла вечерня и читались каноны. Затем в 7 часов ужин, а в 8 1/2 ч. вечерния молитвы в особом храме. Потом идут и отдыхают до 12 1/2 ч. ночи. В половине перваго раздается звон к утрени. Последняя продолжается до 4–х часов утра. От 4–х до 5–ти ч. читались каноны и молитвы перед причастием. Мы так утомились за ночь, что прямо засыпали. После ранней обедни, которая окончилась в 7 часов, мы пошли к о. Варсонофию. Он положил руку на голову и усталость вся исчезла, и появилась бодрость. Исповедал он нас днем. Сначала перед исповедью, он обыкновенно вел общия беседы. При помощи различных случаев в жизни, он указывал на забытые или сомнительные грехи присутствующих.

Со мной был один случай. Наша семья имела свой абонемент в Петербурге на оперные спектакли в Мариинском театре. И вот, это было за год до моего приезда в Оптину, на наш абонемент давали «Фауста» с Шаляпиным, как раз накануне 6–го декабря, дня Святителя Николая Чудотворца. Мне чрезвычайно захотелось прослушать эту оперу с Шаляпиным. Ну, думаю, ко всенощной мне не придется идти, так я встану пораньше на следующий день  и схожу к утрени. И вошел я в такой компромисс сам с собой. Побывал в опере, а утром, с опозданием, отслушал утреню, а затем ранюю обедню, и думал: «ну, почтил я сегодня память угодника Божия, Святителя Николая». Хотя что то в душе кольнуло, но это забылось. И вот батюшка перед исповедью и говорит, что бывают случаи, когда и не подозреваешь своих прегрешений. Как например, вместо того, чтобы почтить память такого великаго угодника Божия, как Николая Чудотворца, 6 декабря, и сходить ко всенощной, а тут идут в театр для самоуслаждешя. Угодник же Божий на задний план отодвигается, вот и грех совершен.

Затем другой случай был в Голутвином уже монастыре. Там женщины и мужчины говели вместе, и батюшка беседовал в одной приемной: говело, должно быть, человек 15 мужчин и женщин. И вот батюшка говорит: полюбила одна барышня молодого человека, а он не отвечал ей своей взаимностью, и ухаживал за другой. Тогда в барышне возникло чувство ревности, и она захотела отомстить молодому человеку. Она воспользовалась тем обстоятельством, что он ходил постоянно кататься на коньках, на тот же каток, куда ходила и она. У нея пронеслась мысль: «искалечу его, пускай он не достанется и моей сопернице». И вот, когда он раскатился, она ловко подставляет ему подножку, тот упал назад и сломал себе руку. Но это еще слава Богу, мог бы получить сотрясете мозга и умереть. И было бы смертное убийство. И такие случаи часто забываются на исповеди. Во время этого разсказа, я почувствовал, что в мои плечи впились чьи то пальцы. Я оглянулся и увидел, что ухватилась за меня одна девушка 18 лет, моя родственница, побледневшая, как полотно. Я подумал, что ей просто дурно сделалось от духоты, и поддержал ее. А она потом мне говорит: да ведь это батюшка меня описал! Это была моя тайна, откуда он мог узнать?!…

Такие беседы батюшка вел всегда перед исповедью, открывая души присутствующих; при этом он и не смотрел ни на кого, чтобы не смущать, и явно не указывать. После беседы старец производил общую исповедь. Давал одному из говеющих требник, где был описан порядок исповеди и исповедальная молитва, где перечисляются обиде каждому человеку грехи. При этом батюшка требовал и придавал большое значение тому, чтобы говеющий прослушивал в церкви молитву перед исповедью. Он отказывался исповедывать, если эта молитва не была выслушана. Но иногда он снисходил к человеку и сам ее читал перед исповедью, что делал и для меня грешнаго.

После этой общей исповеди, он уже исповедал каждаго отдельно, очень внимательно и с любовью относясь к каждому, врачуя душу каждаго. (Если бы, говорил он, придерживаться постановлений вселенских соборов, то на всех надо наложить епитимью, а многих и отлучить временно от Церкви, но мы немощны, слабы духом, и поэтому надеемся на безконечное милосердие Божие). Благословляя говеющих, он советовал после вечерни, на которой читают каноны, не вкушать ничего до причастия Св. Таин. В исключительных случаях, разрешал выпить одного чая. Я разсказал старцу случай со мной у о. Иоанна Кронштадтскаго, когда меня, евшаго днем мясо, о. Иоанн допустил на следующей день, к Причастию. О. Варсонофий сказал: «да, о. Иоанн был великий молитвенник, подвижник дерзновенный; он мог у Господа просить всего и замолить все, а я грешный человек, не имею такого дерзновения, по этому не решаюсь допустить в монастыре нарушения устава для мирян. Да ведь не трудно поговеть два дня, да к тому же часто это бывает и полезно. А теперь, идите с миром, Господь да поможет вам приобщиться Св. Тайнам, а после обедни, приходите пить чай ко мне». И мы пошли покойные и умиротворенные в душе.

В 3 1/2 часа пошли к вечерне, в 8 ч. на вечерния молитвы, и тотчас же легли спать, так как в 12 часов нужно было вставать к утрене. Благодаря молитвам батюшки, мы отговели легко, приобщились Св. Таин за ранней обедней, и пошли пить чай прямо к старцу. Тот встретил нас с радостью и с благодарением Богу. Угощал нас и предупредил, что иногда в день  причастия бывает тягостное настроение, но на это не надо обращать внимания и не надо отчаяваться, так как в этот день  диавол особенно ополчается на человека и действуете на него гипнозом. При этом батюшка сказал, что гипноз — злая, не христианская сила. Благодаря этому гипнозу, диавол смущаете нас, священнослужителей, когда мы совершаем литургию. Он не может приблизиться к жертвеннику, который окружен ангелами, вот диавол внушает мысли сомнения и богохульныя мысли. Но молитвой и Божией помощью они отгоняются. Точно также, вновь появившаяся игра футбол… Не играйте в эту игру, и не ходите смотреть на нее, потому, что эта игра также введена диаволом, и последствия ея будут очень плохие. После чаю, он послал нас погулять. Ложиться днем спать в день  Св. Причастия не советовал. По совету батюшки, мы и отправились до обеда погулять, а в монастыре зашли еще к одному иepoмонaxy, Анатолию, духовнику простонародья. Это тоже дивный старец, похожий на преп. Серафима, сгорбленный, и с постоянно веселым лицом, так как бы чудится, что сейчас скажете, как преп. Серафим: «радость моя». Он принял нас очень приветливо, и ввел в свою комнату. Келлия его была довольно обширная, но все столы и стулья были у него заняты листочками духовнаго содержания и образами. Он переспросил нас откуда мы, благословил нас и дал нам листочки. Когда он благословляет, так сразу видна его благоговейная сосредоточенность. Он, обыкновенно, благословляет истово, несколько раз, касаясь пальцами лба, для возбуждения к сосредоточению.

После говения, мы прожили еще дня два и разъехались. Я поехал в Москву, потом в Казань и Саровскую пустынь. Перед отъездом я спрашивал у старца благословения, но он на мою просьбу молчал. Я три раза повторил свою просьбу. Тогда он, нехотя, сказал: ну, Бог благословит. Меня это несколько озадачило, и когда я приехал в Саров, то оказалось, что там была черная оспа, и были умирающие из паломников и монахов. Пробыл я там два дня, а в Дивееве так и не был, так как возница мой отказался везти, говоря, что дорога очень плохая. Тогда я понял нерасположенность старца к этой поездке.

Месяца через два, я опять приехал в Оптину с сестрой, по ея личным делам. Я был в Оптиной не один раз. Однажды, когда я приехал туда, старец почувствовал себя нехорошо, и просил меня пройтись с ним по скиту. Так как он был слаб, то положил свою руку мне на плечо и опершись на меня вышел в сад. Тут он мне показал ряд деревьев — кедров, посаженных под какими то углами. Эти деревья, говорил он, посажены старцем Макарием в виде клинообразнаго письма. На этом клочке земли написана, при помощи деревьев, великая тайна, которую прочтёт последний старец скита. Затем он указывал на деревья, посаженныя им самим. Наконец, он остановился перед гробницами монахов и стал благословлять могилы. — "Эти могилки - моих духовных детей. Вот здесь похоронен приват-доцент Московского Университета Л. Он был математик и астроном! Изучая высшие науки, он преклонился перед величием творения и их Создателя. Товарищ профессора и его жена, которая была доктором медицины, насмехались над ним. Он был ученик знаменитого профессора Лебедева. Жена Л., работая в клинике, влюбилась в одного профессора и бежала в Париж вместе со своими детьми. Л. очень горевал и, по прошествии нескольких лет, приехал к нам, чтобы найти здесь облегчение своему горю, и здесь он по Божиему соизволению опасно заболел воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Я видел, что он скоро умрет, и предложил ему удалиться совсем от мира и принять пострижение. Уже очень много времени он не имел никаких сведений о семье. Л. подумал и согласился. Через несколько месяцев явилась в скит одна очень экзальтированная дама и стала кричать: "Дайте мне моего супруга!" Сначала я не понял, что она хочет, но потом разобрал, что она говорит о Л. Я сказал ей, что муж находится среди ангелов. Она с раздражением изъявила желание посмотреть на могилу своего супруга. Но я сказал, что вход в скит женщинам воспрещен и поэтому я не могу ей позволить войти сюда. Тогда она начала говорить о себе, гордиться своими знаниями. "Я изучила двенадцать иностранных языков и приобрела известность своими работами за границей". Она думала, что ее научный ценз откроет двери скита. Я ей сказал, что хотя она и знает много языков, но одного, самого главного языка не знает - это языка ангельского. Она иронически спросила: "Где такой язык?" "Чтобы знать его, - сказал я, - нужно читать Священное Писание. Это и есть язык ангельский". Она объявила, что здесь ей более нечего делать и что она сейчас же отправляется за границу читать лекции в швейцарском университете. Я просил ее прислать мне письмо, когда жизнь ее будет для нее тяжела, и сказал, что она еще раз приедет сюда. Она засмеялась и удалилась. Через несколько месяцев она прислала мне письмо из Швейцарии, где писала, что она очень несчастна. Ее гражданский муж изменил ей и покинул ее, уведя с собой ее детей. Она уже, по моему совету, начала читать Евангелие и нашла много интересного. В письме она предложила мне несколько вопросов. Для разрешения их я предложил ей приехать к нам. Она приехала и прожила у нас довольно долгое время, а затем стала приезжать по несколько раз в год. И сделалась верующей, доброй. Впоследствии я видел ее. Она сделалась очень скромной, и, когда батюшка входил в приемную, она всегда подходила к нему, бросалась в ноги. Она была очень богата и все имущество раздала бедным. Какая перемена произошла в ней!" — Мудрость мира явилась безумием перед Богом.

Потом старец показал другую гробницу и сказал: «Вот здесь лежит схимонах Николай, прозванный Турком. Вот удивительная судьба человека… Это был генерал, паша, командующий Турецкими войсками. Думал ли он, что будет покоиться здесь в России, да еще в монастыре, в ангельском чине! Это современный великомученик. Во время войны турок с русскими, он командовал турецкой армией. Турки были фанатики и мучили русских пленных. Паша смотрел на эти мучения и удивлялся стойкости христиан, и разспрашивал солдат, почему они так радостно умирают? Он пожелал ближе познакомиться с христианской религией. Втайне, призвал он православнаго священника и потом крестился, удалившись в Персию. Но турки, узнав о его измене мусульманству, схватили его и на груди и на спине вырезали кресты на коже и поломали кости. Паша потерял сознание. Думая, что он мертв турки бросили его на растерзание собакам. Но Бог хранил его. Он пришел в себя, благодаря Богу, Котораго он возлюбил от всего сердца. Русские купцы проезжали мимо и подняли его. Он разсказал им, что разбойники напали на него, ограбили и избили. Купцы, из сострадания, отвезли его в Россию, на Кавказ, и передали одной женщине, чтобы она выходила его. Он поправился и сделался неузнаваемым. Это был сгорбленный старик, опирающийся на палку, одетый бедно, но имеющий душу богатую, одаренную духовными способностями. Ему удалось переправиться с Кавказа в Одессу и отсюда он пошел путешествовать по России, в качестве странника по святым местам. Направляясь в Москву он попал в Оптину. Здесь ему очень понравилось. Он здесь задержался и неожиданно заболел. Положили его в монастырскую больницу. По–русски он говорил очень плохо и спросил, не знает ли кто здесь французскаго языка. Я был тогда в затворе, но меня позвали его исповедывать. Турок разсказал мне свою жизнь, но запретил открывать его тайну, пока он жив. Во время болезни он принял монашество и потом выздоровел. Он поселился здесь в скиту. Однажды, гуляя со мной, он вдруг говорит: «Слышишь, батюшка, музыку ангельскую?… — это великое блаженство слушать ее». Я не слышал ничего, и он, с простотой удивлялся моей глухоте. Действительно, этот простой монах был возносим к небу еще при земной жизни. Он видел райския обители и слушал небесную музыку. Это была ему награда за его мучения. Через три месяца он снова заболел и умер в схиме. Только после его смерти братия увидела, как истерзано было его тело; это действительно был святой мученик и тайна его жизни была открыта. Его могила в скиту не заросла травой» (Смотри о нем в книге «На Берегу Божьей Реки, том 2, стр. 47).

Батюшка перекрестился и сказал: «Знай, что не должно говорить: вот если я останусь девственником, и пойду в монастырь, то спасусь. В монастыре очень много соблазнов и легко можно погибнуть. Молись просто: «Спаси меня, Боже, имиже путями Сам веси!» Вот ты завтра хочешь приобщиться св. Тайнам Христовым, и не говори: я завтра буду приобщаться; а говори: если Господь сподобит приобщиться мне грешному. Иначе бойся говорить. Вот какой был случай у вас, в Петербурге. Жил на Сергиевской улице очень богатый купец. Вся жизнь его была сплошная свадьба, и, в продолжение 17 лет, не приобщался он св. Тайнам. Вдруг, он почувствовал приближение смерти, и испугался. Тотчас же, послал своего слугу к священнику сказать, чтобы он пришел приобщите больного. Когда батюшка пришел и позвонил, то открыл ему дверь сам хозяин. Батюшка знал о его безумной жизни, разгневался и сказал, зачем он так насмехается над Св. Дарами, и хотел уходить. Тогда купец со слезами на глазах стал умолять батюшку зайти к нему грешному и исповедать его, т. к. он чувствует приближение смерти. Батюшка, наконец, уступил его просьбе, и он с великим сокрушением в сердце, разсказал ему всю свою жизнь. Батюшка дал ему разрешение грехов и хотел его приобщить, но тут произошло нечто необычайное: вдруг рот у купца сжался, и купец не мог его открыть, как он ни силился. Тогда он схватил долото и молоток и стал выбивать себе зубы, но рот сомкнулся окончательно. Мало по малу силы его ослабели и он скончался. «Так, заметил старец, Господь дал ему возможность очиститься от грехов, может быть за молитвы матери, но не соединился с ним»; и с этими словами батюшка вернулся со мною в келлию.

Прозорливость Старца Варсонофия

Батюшка о. Варсонофий обладал даром прозорливости не менее других старцев. В нем этот дар как–то особенно открыто выражался. Во всем его облике есть что–то подобное великим пророкам, или апостолам, отражавшим ярким светом славу Божию на себе.

О внутреннем облике в двух словах сказать трудно. Истинный старец, а он был таковым, является носителем пророческаго дара. Господь ему непосредственно открываете прошлое, настоящее и будущее людей. Это и есть прозорливость. Этот дар, — видеть человеческую душу — дает возможность воздвигать падших, направлять с ложнаго пути на истинный, исцелять болезни душевныя и телесныя, изгонять бесов. Все это было свойственно о. Варсонофию. Такой дар требует непрерывнаго пребывания в Боге, святости жизни. Многие видели старцев, озаренных светом при их молитве. Видели и старца Варсонофия как бы в пламени во время божественной литургий. Об этом нам было передано изустно живой свидетельницей…

Поистине он уподобился своим великим предшественникам и «встал в победныя ряды великой рати воинства Христова», как сам же писал в своем «Желание» еще в 1903 г., поставив под заглавием слова из тропаря Преполовению: «Жаждай да грядет ко Мне и да пиет»:

Давно в душе мое желание таится,
Все связи с миром суетным прервать,
Иную жизнь, — жизнь подвига начать:
В обитель иноков на веки удалиться,
Где мог бы я и плакать и молиться!
Избегнувши среды мятежной и суровой
Безропотно нести там скорби и труды,
И жажду утолять духовной жизни новой,
Раскаяия принести достойные плоды,
И мужественно встать в победныя ряды
Великой рати воинства Христова.

Прозорливость о. Варсонофия была исключительна. Многие случаи описаны о. Василием Шустиным в его воспоминаниях. Мария Васильевна Шустина, сестра Протоиерея, прислала нам следующей разсказ, касающийся их покойной сестры:

«Моей 9–летней сестре Ане батюшка о. Варсонофий продекламировал стихотворение:

«Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долголетняго гнезда».

Затем он продолжал: «К старцу Амвросию приехала богатая помещица со своей красавицей дочкой, чтобы испросить его благословение на брак с гусаром. Старец Амвросий ответил: «У нея будет Жених более прекрасный, более достойный. Вот увидите. Он Сам приедет в пасхальную ночь». Наступила Пасха. Все в волнении, всего напекли, нажарили. Когда вернулись из церкви, столы ломились от яств. Мать девицы села на веранду, с которой открывался чудный вид. Солнышко начало всходить. «Вот едет тройка по дороге», воскликнула она — «наверно жених?» Но тройка промчалась мимо. За ней показалась вторая тройка, но и та мимо проехала. Дочь вышла на веранду и говорит: «Мне что-то грустно!» Послышались бубенцы. Мать бросилась распорядиться, но тут же, услышав громкий возглас дочери: «Вот мой прекрасный Жених!» Она вбежала обратно и что же представилось ея взору: дочь ея воздела руки к Небу и упала замертво».

«Этот разсказ, как и стихи о птичке Божией, которая «не свивает долголетняго гнезда», явились пророческими для Ани. Когда ей минуло 19 лет ей нравился один молодой человек, затем второй, еще лучше, но счастью ея не было дано осуществиться: во время гражданской войны ей с родителями пришлось покинуть хутор в Полтавской губ. и двинуться на юг. По дороге, приближаясь к Крыму, Аня захворала брюшным тифом и скончалась. Перед смертью ей удалось приобщиться св. Таин. Вот как сбылось предсказание о. Варсонофия».

«В другой раз», — пишет та же Мария Васильевна, — «старец предупредил одну молодую монахиню не быть самоуверенной. Но вскоре она сама вызвалась читать псалтирь в церкви по умершему и отказалась от сотрудничества других монахинь. В полночь она почувствовала страх, бросилась бежать и защемила дверью свою одежду. Утром ее нашли на полу в нервной горячке. Пришлось ее поместить в лечебницу, где она пробыла год и вернулась с седой головой».

Нам удалось собрать 4 случая прозорливости о. Варсонофия, обнаружимые им при исповеди его духовных чад.

Елена Александровна Нилус разсказывала нам, что в один из разов, когда они пришли с мужем исповедываться к Старцу, (а он их исповедывал одновременно, зная, что у них нет тайн друг от друга), он спросил Сергея Александровича совершил ли он такой–то грех. — «Да», ответил он, «но я это и за грех не считал». Тут Старец объяснил Нилусу грешность его деяния, или помысла и воскликнул: «Ну, и векселек же вы разорвали, Сергей Александрович».

Молодая девица — Софья Константиновна, приехавшая гостите к Нилусам в Оптину Пустынь, на исповеди пожаловалась Старцу, что живя в чужом Доме, она лишена возможности соблюдать посты. «Ну, а зачем же вы теперь в пути в постный день  соблазнились колбасой?» — спросил ее старец. С. К. ужаснулась: «Как мог это узнать старец?»

Подобный случай произошел с Софией Михайловной Лопухиной, рожденной Осоргиной. Она разсказывает, что в Оптину Пустынь она приехала 16–летней девицей. Ее поразила тысячная толпа вокруг старческой «хибарки», как там назывались деревянные домики, где жили старцы. Она встала на пень, чтобы взглянуть на старца, когда он выйдет. Вскоре старец показался и сразу ее поманил. Он ввел ее в келлию и разсказал ей всю ея жизнь год за годом, перечисляя все ея проступки, когда и где она их совершила и назвал действующих лиц по их именам. А потом сказал: «завтра ты придешь ко мне и повторишь мне все, что я тебе сказал. Я захотел тебя научить как надо исповедываться».

Больше Софья Михайловна не была в Оптиной Пустыни. В следующий раз она увидела старца, когда он остановился в Москве, проездом в Голутвин. Он сильно постарел, осунулся, стал согбенным… Он сказал, что видно Бог его любит, если послал такое испытание. Прошел год. Она уже вышла замуж за Лопухина. Старец скончался. Неожиданно в ея квартире раздался звонок: вошел монах очень высокаго роста. Он передал ей от покойнаго батюшки две иконы: они по его распоряжению были положены в его гроб и завещаны ей и ея двоюродной сестре С. Ф. Самариной. Со своей иконой Казанской Божией Матери Лопухина не разстается никогда. Исключительный случай был только тогда, когда она ее дала мужу, сидевшему в тюрьме.

Третий случай о столь же чудесной исповеди произошел в Голутвине с Николаем Архиповичем Жуковским, ныне преклоннаго возраста, но еще здравствующим и живущим во Франции, также как здравствует С. М. Лопухина, которая дала полное разрешение на обнародование бывшаго с нею общения со старцем. (Сообщено монахиней Таиаей).

Отец иг. Иннокентий Павлов, положивший начало своего монашества в Оптиной с конца 1908 г., поведал нам о своей первой исповеди у Старца. В то время начальником скита и старцем был о. Варсонофий. Из Бразилий, ныне покойный, о. Игумен писал:

«Это был замечательный Старец, имевший дар прозорливости, каковую я сам на себе испытал, когда он принимал меня в монастырь и первый раз исповедывал. Я онемел от ужаса, видя пред собою не человека, а Ангела во плоти, который читает мои сокровеннейшия мысли, напоминает факты, которые я забыл, лиц, и проч. Я был одержим неземным страхом. Он меня ободрил и сказал: «Не бойся, это не я, грешный Варсонофий, а Бог мне открыл о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытываешь, а после моей смерти можешь говорить». О своем Старце, о. Варсонофий, в письме от 16 сент. 1957 г. о. Иннокентий выразился еще так: «Это был гигант духа. Без его совета и благословения и сам настоятель монастыря о. Ксенофонт ничего не делал, а о его духовных качествах и великом обаянии, которое он имел на всех своих духовных чад, можно судить по краткому выражению из надгробнаго слова: «гиганта малыми деревцами не заменишь». Продолжая свою речь, о. Иннокентий говорил так: «В Оптиной во все посты, а в Великий два раза: на первой и страстной седмице, вся братия без исключения должна была говеть — исповедываться и причащаться, а кто желает, особенно старики, и чаще. Неотразимое, благодатное действие производила на всех его исповедь, и еще так называемая исповедь–откровение помыслов, каковая в Оптиной установлена была по четвергам. Один раз в неделю, именно в четверг, Старец никого из мирян не принимал, и этот день  у него был назначен исключительно для монашествующей братии монастыря и скита. Ангелоподобный Старец, облаченный в полумантию, в епитрахили и поручах, с великой любовью принимал каждаго, не спеша задавая вопросы, выслушивая и давая наставления. При этом он имел совершенно одинаковое отношение, как к старшим, так равно и к самым последним. Все ему были беззаветной любовью преданы, и он знал до тонкости душевное устроение каждаго. Бывало, после исповеди, или такого откровения помыслов, какая–бы скорбь, печаль и уныние ни угнетали душу, все сменялось радостным настроением и, бывало, летишь от Старца, как на крыльях от радости и утешения. И действительно, это были незабываемыя минуты не только для меня лично, но, как известно, и все его духовныя чада испытывали подобное».

Монахине Таисии мы также обязаны сообщению, слышанных ею еще в бытность ея в России, разсказов шамординской монахини Александры Гурко — тоже духовной дочери старца о. Варсонофия. В миру она была помещицей Смоленской губернии. «Собрал однажды» — разсказывала мать Александра, — «Батюшка о. Варсонофий несколько монахинь, своих духовных дочерей и повел с нами беседу о брани с духами поднебесной. Меня, почему–то посадил рядом с собой, даже настоял, чтобы я села поближе к нему. Во время беседы в то время как Батюшка говорил о том какими страхованиями бывают подвержены монашествующие, я вдруг, увидела реально, стоявшаго неподалеку беса, столь ужаснаго видом, что я неистово закричала. Батюшка взял меня за руку и сказал: — «Ну, что же? ты теперь знаешь?» Прочия же сестры ничего не видели и не понимали, того, что произошло».

Другой разсказ матери Александры был такой: «Однажды я присутствовала при служении о. Варсонофием литургии. В этот раз мне пришлось увидеть и испытать нечто неописуемое. Батюшка был просветлен ярким светом. Он сам был, как бы, средоточием этого огня и испускал лучи. Лучем исходившаго от него света, было озарено лицо, служившаго с ним диакона.

После службы, я была с другими монахинями у Батюшки. Он имел очень утомленный вид. Обращаясь к одной из нас, он спросил ее: «Можешь ли ты сказать: «слава Богу?» — Монахиня была озадачена этим вопросом и сказала:

— «Ну, слава Богу». — «Да, разве так говорят — Слава Богу!» — воскликнул Батюшка. Тогда я подошла к Батюшке и говорю: «А я могу сказать — «Слава Богу!». «Слава Богу! Слава Богу!» радостно повторил Батюшка».

Вникая во все эти дивныя свидетельства, так и рвется из сердца — воистину «Слава Богу!»

Записи С. А. Нилуса

Как у ног Старца Макария был И. В. Киреевский, а у Старца Амвросия К. Н. Леонтьев, так у Старца Варсонофия был Сергей Александрович Нилус, муж большого ума, многосторонней одаренности, и пламенно любящаго верующаго православнаго сердца. Ему Господь судил больше всех потрудиться в деле увековечения просиявшей святости в безсмертной Оптине. С благословения старцев, Сергей Александрович с супругой поселился возле Оптины в доме, где ранее жил Леонтьев, и занялся изследованием неизданных агиографических материалов в монастырской библиотеке. Результатом его трудов появились дивныя книги, свидетельствую идя о духовной мощи подвижников на Св. Руси. А именно «Сила Божия и немощь человеческая», «Святыня под спудом», «Жатва жизни, пщеница и плевелы» и его Оптинский дневник «На берегу Божьей реки», в двух частях (во второй дана его биография). В этом дневнике имя Старца Варсонофия встречается не редко. Он был старцем четы Нилусов, их духовником и они постоянно приходили к нему на благословение.

Иногда старец поручал им отвечать на те письма, ответ на которыя был прост и несложен. Таким образом общение между ними не прекращалось.

В бытность Нилуса в Оптине пребывал там и вышеупомянутый о. Иннокентий, несший свое послушание и в монастырской канцелярии.

Делясь с нами своими оптинскими воспоминаниями, он упоминал и о С. А. Нилусе. «Часто приходилось мне», писал о. Иннокентий, «помогать Нилусу упаковывать книги его сочинения и из домика, где они жили с женой, носить эти книги в иконно–книжную лавочку. Почти каждый день  приходил Нилус к нам в канцелярию, беседовал, работал с нами. Помню случай, кажется в 1909 г., во время такой беседы канцелярский послушник о. Павел Крутиков сказал ему: «Сергей Александрович, вы наводите на нас такую жуть: ведь сейчас в России ничего не ощущается, быть может это и будет, но теперь нет основания так безпокоиться». С.

А. сказал: «Эх, отцы, отцы! Эти стены скрывают от вас ту ужасную обстановку, среди которой мы живем; и слава Богу, что вы всего не знаете, но я не пророк, а скажу вам, что вы сами на себе испытаете все то, что я вам говорю». И действительно, не много нам пришлось мирно пожить в монастырской ограде».

В Оптиной Нилус жил в самые яркие годы старчествования о. Варсонофия. Ниже приводятся несколько записей этого времени, которыя освещают некоторыя стороны духоносности этого старца:

1. Язык имен и цифр.

Как то раз о. Варсонофий спросил меня:

— «Знаете ли вы, что значит «калуга»?

Я подумал на город Калугу и, не поняв хорошо вопроса, ответил незнанием.

— «Калуга», сказал Батюшка, «значит огражденное место. Таков и наш город Калуга. А чем он огражден, как вы думаете?»

— «Скажите, Батюшка!»

— Святыней нашего края — монастырями, где почивают святыя мощи Калужских чудотворцев: преп. Тихона Калужскаго, праведнаго Лаврентия и преп. Пафнутия, игумена Боровскаго, нашей святой обителью с ея почившими старцами: Львом, Макарием, Амвросием и прочими сокровенными Оптинскими угодниками Божиими.

«Все это — калуга, и счастливы вы, что Господь привел вас пожить в таком огражденном месте. И знайте, что очень часто название местности, в которой вы живете, фамилия лица, с которым вы встречаетесь, — словом, название или имя в самих себе носят некий таинственный смысл, уяснение котораго часто бывает не безполезно. Смотрите, в Ветхом Завете почти всякое имя что-нибудь да означает: Ева — жизнь, ибо она стала матерью всех живущих; Сам Бог повелевает Авраму называться Авраамом, «ибо» — говорит, — «Я сделаю тебя отцом множества народов», а Сару — Саррой, не «госпожею моею», а «госпожею множества»…

«Итак, по всей Библий — название и имя всегда имеют сокровенный и важный смысл. Сам Господь преднарек Себе имя человеческое — Еммануил, что значит «с нами Бог» и Иисус, «ибо Он спасет людей Своих от грехов их». Видите как это значительно и важно».

— «Вижу, Батюшка».

— «Но, кроме этого, так сказать, языка имен и названий, существуете еще и язык цифр, тоже сокровенный, значительный и важный, но только не всякому дано расшифровать его тайну. На что была великая тайна воплощения Бога Слова, а и она была заключена в таинственном счислении родов потомства Авраама: «от Авраама до Давида», говорит св. ев. Матвей, — «четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов». Замечаете цифру 14? Она повторяется трижды».

— «Замечаю».

— «Она свставлена из удовенной цифры 7, а 7 есть числе в Библий священнее и означает собою век настоящий, а веку будущему усвоена цифра 8, которою век этот и обозначается. Видите, что цифры имеют свей язык?»

— «Вижу, Батюшка».

«Ну и хорошо делаете, что видите: быть может это вам когда–нибудь и пригодится».

2. Встреча в трамвае.

«Сей пшеницу, отче Тимоне!» — сказал некогда преп. Серафим своему собеседнику.

Годовой праздник Оптиной пыстыни. Ходили поздравлять старцев с праздником. О. Варсонофий сообщил жене следующее:

«Приходит сегодня ко мне молоденькая монашенка и говорит: —

«Узнаете меня, Батюшка?»

— «Где» — говорю, — «матушка, всех упомнить? нет не узнаю».

— «Вы меня», — говорит, — «видели в 1905 г. в Москве на трамвае. Я тогда еще была легкомысленной девицей, и вы обратились ко мне с вопросом: что я читаю? А я в это время держала в руках книгу и читала. Я ответила: Горькаго… — Вы тогда схватились за голову, точно я уже невесть что натворила. На меня ваий жест произвел сильное впечатление, и я спросила: что–ж мне читать? — И тогда вы мне посоветовали читать священника Хитрова, а я и его и его мать знала, но о том, что он что–либо писал, и не подозревала. Когда вы мне дали этот совет, я вам возразила такими словами: «вы еще чего добраго, скажете мне, чтобы я и в монастырь шла». — «Да», — ответили вы мне, — «идите в монастырь!» — Я на эти слова только улыбнулась, — до чего они мне показались ни с чем несообразными. Я спросила кто вы и как ваше имя? Вы ответили: «мое имя осталось в монастырской ограде». — Помните ли вы теперь эту встречу?»

— «Теперь», говорю, — «припоминаю. Как же», — спрашиваю, — «ты в монастырь-то попала?»

— «Очень просто. Когда мы с вами простились, я почувствовала, что эта встреча не спроста, глубоко над ея смыслом задумалась. Потом я купила все книги священника Хитрова, стала читать и другия книги, а затем дала большой вклад в X… в монастырь и теперь я там рясофорной послушницей».

— «Как же», спрашиваю, — «ты меня нашла?»

— «И это было просто. Я про встречу с вами все разсказала своему монастырскому священнику, описала вашу наружность, а он мне сказал: «это должно быть Оптинский старец Варсонофий». Вот я приехала сюда узнать — вы ли это были, или другой кто? Оказывается вы! Вот радость–то!» И припомнились мне тут слова преподобнаго Серафима, сказанныя им иеромонаху Надеевской пустыни — Тимону:

— «Сей, отче Тимоне, пшеницу слова Божия, сей и на камени и на песце, и при дорозе и на тучной земле, все где-нибудь и прозябнет семя–то во славу Божию». Вот и прозябает.

3. Смерть Оптинскаго благочиннаго о. Илиодора.

Сегодня виделся с одним из близких к покойному о. Илиодору монахов и от него узнал, что умерший благочинный за несколько дней до своей смерти был предварен о ней знаменательными сновидениями, которыя под свежим впечатлением и записываю.

О. Илиодор скончался в день  Рождества Христова, пришедшийся в истекшем году на четверг. В воскресение, за четыре, стало быть, дня до смерти, о. Илиодор, после трапезы, прилег отдохнут на диване в своей келье … Было это около полудня … Не успел он еще, как следует, заснуть, как видит в тонком сне, что дверь его кельи открывается и в нее входят — скитский монах Патрикий и с ним иеродиакон Георгий (Патрикий, Георгий, один из главных бунтовщиков против архимандрита Ксенофонта. Оба монаха — и Патрикий, и Георгий — ничего общаго с Оптинским духом не имеют, люди немирные, хитрые и плотские. Об этом см. ниже).

У монаха Патрикия в руках был длинный нож.

— «Давай нам деньги» — крикнул Патрикий.

— «Что ты шутишь?» — испуганно спросил его о. Илиодор: «каия у меня деньги?»

— «А, когда так», закричал на него Патрикий — «так вот тебе!», и вонзил ему по рукоятку нож в самое сердце.

Видение это было так живо, что о. Илиодор вскочил со своего ложа и, уклоняясь от ножа, сильно ударился затылком о спинку дивана. От боли он тотчас проснулся и кинулся смотреть, кто входил к нему в келью. Но ни в келье, ни за дверями кельи, никого не было.

Это одно видение.

За день  до смерти, в таком же полусне, о. Илиодор увидал скончавшагося летом 1908го года иеромонаха Савву, бывшаго одним из трех духовников Оптиной Пустыни. О. Савва явился ему благодушный и радостный.

— «А что, брат», — спросил его о. Илиодор: — «страшно тебе, небось, было, когда душа разлучилась с телом?»

«Да», ответил о. Савва: «было боязно; ну, а теперь совсем хорошо! Вслед за о. Саввой, в том же видении, явился сперва почивший Оптинский архимандрит Исаакий, а за о. Исаакием — его преемнику тоже умерший архимандрит Досифей. О. Исаакий подошел к о. Илиодору и дал ему в руку серебряный рубль, а о. Досифей два.

«Не спроста мне это было», — говорил накануне своей смерти о. Илиодор, разсказывая свои сны одному монаху: «я, брат, должно быть скоро умру». В день  смерти о. Илиодор был послан за послушание служить в одно село литургию; накануне у своего духовника, как служащий, исповедывался, а за литургией совершил Таинство и причастился.

Вернувшись в тот же день  домой, о. Илиодор, по случаю великаго праздника, был на так называемом «общем чае» у настоятеля, со всеми был крайне приветлив, более даже, как замечено обыкновенно, и оттуда со всеми иеромонахами пошел в Скит к Старцам славите Христа. В это время мы с женой выходили от старцев и у самых скитских ворот встретили и его, и все Оптинское иеромонашеское воинство. О. Илиодор шел несколько позади и мне показался в лице черезчур красным.

— «Вот жарко что–то!» — сказал он при встрече и при этом засмеялся. На дворе стояли рождественские морозы.

Это была последняя моя с ним встреча в этом мире.

Говорил мне после старец о. Варсонофий:

— «У меня с о. Илиодором никогда не было близких отношений, и все наше с ним общение, обычно, ограничивалось сухой официальностью и то только по делу. В день  же его смерти, после благословения, я, — не знаю почему, — обратился, вдруг, к нему с таким вопросом: — «А что, брат, приготовил ли ты себе что на путь?» Вопрос был так неожидан и для меня и для него, что о. Илиодор даже смутился и не знал что ответить. Я же захватил с подноса леденцов — праздничное монашеское утешение — и сунул ему в руку со словами: — «Это тебе на дорогу!»

И подумайте, — какая ему вышла дорога!

Старец разсказывал мне это, как бы удивляясь, что сбылось по его слову. Но я не удивился: живя так близко от Оптинской святыни, я многому перестал дивиться…

4. Реставраций чудотворной Иконы Тихвинской Божией Матери.

Сегодня прочел в «Колоколе», что престарелый архиепископ одной из древнейших русских епархий Архиепископ Новгородский и Старорусский Гурий Сычев, поручик, калужскаго пехотнаго полка, запутавшись ногами в ковре своего кабинета, упал и так разбил себе голову и лице, что все праздники не мог служить, да и теперь еще лежит с повязкой на лице и никого не принимает.

В конце октября, или в начале ноября прошлаго года был из епархий этого архиепископа на богомолье в Оптиной один офицер, заходил он ко мне и разсказал следующее:

— «Незадолго перед отъездом моим в Оптину, я был на празднике в одной обители, ближайшей к губернскому городу, где стоите мой полк и был настоятелем ея приглашен к трапезе. Обитель эта богатая, приглашенных к трапезе было много, и возглавлял ее наш местный викарный епископ; он же и совершал в тот день  литургию. В числе почетных посетителей был и некий штатский «генерал» из синодской канцелярий. Между ним и нашим викарным зашла речь о том, что получено благословение, откуда следует, по представлений архиепископа, на реставрацию лика одной чудотворной иконы Божией Матери, находившейся в монастыре нашей епархий. Иконе этой верует и поклоняется вся православная Россия, и она, по преданию, писана при жизни на земле самой Царицы Небесной св. Апостолом и Евангелистом Лукой. Нашло, видите ли, монастырское начальство, что лик иконы стал так темен, что и разобрать на нем ничего невозможно. Тут явились откуда–то реставраторы со своими услугами, с каким то новым способом реставраций, и старенькаго нашего епархиальнаго владыку уговорили дать благословение на возобновление апостольскаго письма новыми вапами (по-славянски красками).

— «Как же это?» — перебил я: «неужели открыто, на глазах верующих?»

— «Нет», ответил мне офицер: «реставрацию предположено было совершать по ночам, частями: выколупывать небольшими участками старыя краски и на их место, как мозаику вставлять новыя под цвет старых, но так, что бы возстанавливался постепенно древний рисунок».

— «Да, ведь, это кощунство», — воскликнул я: «кощунство, не меньшее, чем совершил воин царя–иконоборца, ударивший копием в пречистый лик Иверской Божией Матери»!

— «Так на это дело, как выяснилось, смотрел и викарный епископ, но не такого о нем мнения был его собеседник — «генерал» из синодальныхь приказных. А между тем, слух об этой кощунственной реставрации уже теперь кое–где ходит по народу, смущая совесть последняго остатка верных… Не вступитесь ли вы, Сергей Александрович, за обреченную на поругание святыню?»

Я горько улыбнулся: кто меня послушает!? ..

Тем не менее, по отъезде этого офицера, я собрался с духом и написал письмо тоже одному из синодских «генералов», а именно Скворцову, с которым мне некогда пришлось встретиться в Орле, во дни провозглашения Стаховичем на миссионерском съезде пресловутой масонской «свободы совести». Вслед за этим письмом, составленном в довольно энергичных выражениях, я написал большое письмо к викарному епископу (Еп. Пермский Андроник (впоследствии замученный) той епархий, где должна была совершиться «реставрация» св. иконы. Епископа этого я знал еще архимандритом, видел от него к себе знаки расположения и думал, что письмо мое будет принято во внимание и, во всяком случае, благожелательно. Тон письма был почтительный, а содержание исполнено теплоты сердечной, поскольку она доступна моему малочувственному сердцу. Написал я епископу и, вдруг, вспомнил, что, приступая к делу такой важности и, живя в Оптиной, я не подумал посоветываться со старцами. Обличил я себя в этом недомыслий, пожалел о том, что письмо «генералу» уже послано, и с письмом к епископу, отправился к своему духовнику и старцу о. Варсонофию в скит. Пошел я с женой в полной уверенности, что растрогаю сердце моего старца своею ревностью и уже, конечно, получу благословение выступить на защиту чудотворной иконы. Батюшка–старец не задержал меня приемом.

— «Мир вам, С. А.! Что скажете?» — спросил меня Батюшка. Я разсказал вкратце зачем пришел и попросил разрешения прочесть вслух мое письмо к епископу. Батюшка выслушал внимательно и вдруг задал мне такой вопрос:

— «А вы получили на это письмо благословение Царицы Небесной?»

Я смутился.

— «Простите», говорю, «Батюшка, я вас не понимаю?»

— «Ну да», повторил он: «уполномочила разве вас Матерь Божия выступать на защиту Ея святой иконы?»

— «Конечно нет», ответил я: «прямого Ея благословения на это дело я не имею, но мне кажется, что долг каждаго ревностнаго христианина заключается в том, чтобы на всякий час быть готовым выступать на защиту поругаемой святыни его веры».

— «Это так», сказал о. Варсонофий: «но не в отношении к носителю верховной апостольской власти в Церкви Божией. Кто вы, чтобы возставать на епископа и указывать ему образ действия во вверенной его управлению Самим Богом поместной Церкви? Разве вы не знаете всей полноты власти архиерейской?… Нет, С. А., бросьте вашу затею и весь суд представьте Богу и Самой Царице Небесной — Они распорядятся, как Им Самим будет угодно. Исполните это святое послушание, и Господь, целующий даже намерения человеческая, если они направлены на благое, дарует вам сугубую награду и за послушание, и за намерение: но только не идите войной на епископский сан, а то вас накажет Сама Царица Небесная».

Что оставалось делать? Пришлось покориться.

— «А как же, батюшка», спросил я, «быть с тем письмом, которое я уже послал синодальному «генералу»?»

— «Ну, это уже ваше с ним частное дело: «генерал», да еще синодальный, — это в Церкви Божией не богоутвержденная власть, — это вам ровня, с которой обращаться можете, как хотите, в пределах, конечно, христиаскаго миролюбия и доброжелательства».

— «Представьте суд Богу!» — таков был совете старца. И суд этот совершился: не прошло со дня этого совета и полных двух месяцев, а уж архиепископ получил вразумление и за лик Пречистой ответил собственным ликом, лишившись счастья совершать в великие Рождественские дни Божественную Литургию.

Призамолкли что то и слухи о реставрации святой иконы. Икона Пр. Богородицы Тихвинской была все–таки реставрирована, описанным способом при архимандрите Иоанникии. Результат реставрации оказался таков, что ничего от древней святой иконы не осталось и ее уже нельзя было выставлять для поклонения. Самого архимандрита тут же вслед разбила болезнь, и он не мог уже служить. Его удалили на покой в Валдайский Иверский монастырь, где его обокрал келейник, тысяч на 40, или 60 — стяжание настоятельское, — и он умер с горя 3–го июня 1913 года. «А был раньше здоров, как бык», сказывал мне Валдайский архимандрит, впоследствии епископ Иосиф). Хотел, было, я разразиться обличительными громами по поводу кипячения воды для великой агиасмы, но после старческаго внушения решил и над этим суд представить Богу.

5. Антихрист.

О видении старцем Варсонофием антихриста в книге «На Берегу Божьей Реки» на стр. 9697 старец Нектарий говорит следующее: «… вот одно, по секрету, уж так и быть. Я вам скажу: в прошлом месяце, — точно не помню числа, — шел со мной от утрени о. игумен, да и говорит мне:

— «Я, о. Нектарий, страшный сон видел, такой страшный, что еще и теперь нахожусь под его впечатлением… я его вам потом как–нибудь разскажу» — добавил, подумав, о. игумен и пошел в свою келлию. Затем, прошел шага два, повернулся ко мне и сказал:

— «Ко мне антихрист приходил. Остальное разскажу после…»

— «Ну, и что же», перебил я о. Нектария, «что же он вам разсказал?»

— «Да, ничего!» — ответил о. Нектарий, «сам он этого вопроса уже не поднимал, а вопросить его я побоялся: так и остался по днесь этот вопрос невыясненным»…

Духовная связь между св. Иоанном Кронштадтским и Старцем Варсонофием

О. Иоанн Кронштадтский провидел духом в лице о. Варсонофия истиннаго подвижника. В воспоминаниях о. Василия Шустина передано, как о. Иоанн поцеловал в алтаре Андреевскаго собора в Кронштадте руку молодому офицеру, будущему старцу и схимнику.

Далее мы узнаем из проповеди архиеп. Феофана Полтавскаго, произнесенной им 21 авг. 1929 г. в Болгарий в г. Варне о том, как о. Иоанн, явившись посмертно Павлу Ильину, посылает его для полнаго исцеления в Оптину Пустынь к старцу Варсонофию и этим самым прославляет его, указывая, что ему дан Богом дар чудотворения. Близкия чада старца были уже не раз свидетелями этого дара. Вот пример: чета Нилусов, придя однажды на благословение к старцу Варсонофию присутствовали при изгнании им беса из приведеннаго к нему человека. В этот раз потребовалось от Старца не Мало духовных сил. Бесноватый был в неистовой ярости, изрыгал на о. Варсонофия злейшую брань, называя его все время полковником и готовый наброситься на него. Старец потом объяснил Нилусам, что это был редкий и трудный случай, когда пришлось иметь дело с бесом полуденным, который является одним из наиболее лютых и трудно изгоняемых. Об этом бесе упоминается в 90–м псалме в славянском тексте: «и сряща и беса полуденнаго». В русском переводе текст изменен, там сказано: «и заразы, приходящей в полдень».

История же Павла Ильина такова. («Православная Русь», Св. — Троицкий монастырь, Джорданвилль, Н. И. Январь 1952 г. стр. 7–9)

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

«Позде бывшу, приведоша к Нему бесны многи, и изгна духи словом, и вся болящия исцели» (Матф. 8,16). Такия слова присоединяет Евангелист Матвей к своему повествованию в ныне чтенном Евангелий об исцелении разслабленнаго слуги Капернаумскаго сотника. Могут спросить: а существуют ли «бесноватые» в настоящее время и если существуют, то возможно ли их исцеление?

На этот вопрос, — мы ответим не отвлеченными разсуждениями, а изложением того, что действительно произошло в наши, не столь отдаленныя времена и чему современниками и свидетелями мы сами были. В 1909 г. по всему Петербургу разнесся слух о том, что 16–летний юноша Павел Ильин, одержимый каким–то необъяснимым для науки недугом, привезен был к литургий в Иоанновский Петроградский монастырь на Карповке и здесь чудесно исцелился у гробницы о. Иоанна Кронштадтскаго. Произошло это так. Во время Херувимской песни он вырвался из рук пятнадцати сильных мужчин, державших его, и затем пронесся по воздуху над народом к западным вратам храма и у входа в храм упал без чувств. Безчувственнаго его взяли и принесли к гробнице о. Иоанна. Здесь больной на краткое время очнулся, а затем крепко заснул. Во время сна явился ему о. Иоанн, дал наставление, исповедал и велел ехать в Валаамский монастырь.

Что происходило во сне? Больной, проснувшись, не хотел говорить об этом и если бы не отрывочныя слова, сказанныя вслух во время сна: «О. Иоанн, прости, помолись, исполню», — то возможно, что больной все скрыл бы. Но когда он услышал от окружающих его эти слова и понял, что они знают о происшедшем, все открыл. Вот, что произошло с ним. Он увидел о. Иоанна сидящим в кресле у своей гробницы. О. Иоанн сказал ему: «ты видишь меня в таком виде, в каком никто меня не видел. Служи по мне панихиды, как это установлено Церковью. Но Великому Богу угодно меня прославить. Придете время, и по мне служить будут молебны»; затем дунул на больного, благословил его и добавил: «в свое время я скажу тебе, что нужно будет делать для полнаго исцеления». И после этих слов скрылся. Окружавшие видели в это время, как больной грыз зубами своими мраморную гробницу о. Иоанна и диким голосом кричал: «о, великий Угодник и Пророк Иоанн! Выхожу, выхожу… но не совсем»… Конечно, кричал это не больной, а обитавший в нем демон. — После этого Павел уже не так страдал от своей болезни, но еще не совсем выздоровел. В том же 1909 г. он переехал в Выборг, записался в послушники Валаамскаго монастыря и жил при архиерейском доме в г. Сердоболе (в имении Хюмпеля). Здесь он исполнял послушание на огороде и прислуживал в качестве чтеца при церкви. В 1911 г. 19 октября — в день  памяти преподобнаго Иоанна Рыльскаго и тезоименитства о. Иоанна Кронштадтскаго, Господь благоволил явите новую милость Свою болящему Павлу чрез о. Иоанна.

На этот раз с ним произошло следующее. Вечером в этот день, после всенощнаго бдения, брат Павел, во время чтения акафиста Божией Матери, пришел в состояние восхищения. Его духовному взору открылось дивное видение. Первоначально во славе явился о. Иоанн Кронштадтский с преподобным Иоанном Рыльским. Затем св. Павел Фивейский и св. Афанасий Афонский и множество других преподобных отцов. Все они приветствовали друг друга радостными возгласами: «радуйся, Иоанне; радуйся, Павле; радуйся Афанасие»!… А наконец за ними явилась Сама Богоматерь в неописуемой славе, при появлении Которой, хор преподобных отцов торжественно воспел песне: «Взбранной воеводе победительная»! После этого о. Иоанн Кронштадтский подошел к брату Павлу и сказал: «а теперь выйди из тела и душой последуй за нами». Весьма трудно было исполнить это повеление Павлу, но он исполнил его и последовал за святыми отцами. «Они мне показывали, — говорил Павел, — первоначально райския обители и наслаждения, предназначенныя для добродетельных, а затем мучения грешников. Как слава и блаженство праведников, так и мучения грешников не поддаются описанию. Когда было все показано, о. Иоанн Кронштадтский стал наставлять меня, как жить, и для получения окончательнаго исцеления, повелел мне вновь войти в свое тело и отправиться в Оптину Пустынь к старцу о. Варсонофию». Такими словами закончил свое повествование о виденном им в состоянии восхищения брат Павел. В ноябре того же 1911 г. он ездил к о. Варсонофию в сопровождении валаамскаго иеродиакона, именем Варсонофия же. Старец был предупрежден о приезде больного, принял его, исповедал и причастил и после этого последовало окончательное исцеление. До 1912 года исцеленный Павел, уже совершенно здоровый, жил по прежнему в Сердоболе, а затем призван был к отбыванию воинской повинности. В 1914 г. участвовал в Великой Войне. Жив ли он в настоящее время или погиб во время этой войны и последовавшей за нею революции, — остается неизвестным. Но он через иеромонаха Валаамскаго Варсонофия, некогда сопровождавшаго его в Оптину Пустынь, переслал мне свои записки для обнародования их через десять лет после своего исцеления. Из этих, написанных им собственноручно, записок, видно, какою болезнию болел он, и по какой причине. Во время пребывания своего в Москве Павел впал в тяжелую нужду. Нигде он не мог найти работы для себя и все близкие и знакомые отказались от него. Тяжелая нужда доводила его до уныния и до отчаяния; неоднократно приходили ему мысли о самоубийстве. В одну из таких минут внезапно явился ему таинственный старец и сказал: «я помогу тебе, если ты собственною кровию письменно удостоверишь, что будешь верен мне и здесь на земле, и по смерти твоей». «Кто же ты такой, чтобы мне верите в тебя и довериться тебе?» — спросил Павел. — «Я тот самый, — ответил явившийся, — котораго ненавидит ваша Церковь»! «Хорошо, я буду верен тебе»! — заявил ослепленный отчаянием юноша, и дал требуемую подписку. «Ну, а теперь ты должен сбросите с своей шеи лишнюю обузу», — сказал таинственный старец и указал при этом на крест. Юноша снял крест и таким образом отрекся от Христа и продал душу свою диаволу. За это отречение от Христа и предательство диаволу вселился в него злой дух и с тех пор он стал бесноватым. От этого то духа беснования и исцелил его о. Иоанн Кронштадтский, частью непосредственно, а отчасти через посредство Оптинскаго старца Варсонофия.

Из всего сказаннаго видно, что бесноватые или одержимые нечистыми духами существуют и в настоящее время. Духу беснования предаются они за нечестивую жизнь и особенно за грехи богоотречения и богохульства. Но существуют в настоящее время и праведники, угодившие Богу, которые имеют силу и власть изгонять злых духов. Величайшим из таких чудотворцев последняго времени является о. Иоанн Кронштадтский. Он настолько угодил Господу своею святою жизнью, что уже ныне числится в райских обителях в лике преподобных наряду со св. Антонием Великим, св. Павлом Фивейским, св. Афанасием Афонским и св. Иоанном Рыльским. Великому Богу угодно, — как он сам сказал, — в скором времени прославите его и на земле, как прославлен он уже на небесах. Глубокопоучительное же повествование об отроке Павле помимо своего непосредственнаго значения имеет и более глубокий символический смысл. — Этот бесноватый отрок прообразует собою нашу несчастную и многострадальную Россию. И она несчастная, как этот отрок Павел, предан духу беснования за свои грехи и за свое нечестие. Предан не по причинам оставления ея Богом, а по причине особенной любви Его к ней. Ибо «его же любит Господь, наказует, и биет всякаго сына, его же приемлет» (Евр. 12, 6), «да спасет дух его» (1 Кор. 5, 5). Мы имеем на небесах многочисленный сонм святых чудотворцев и древних и новых, имеющих власть над злыми духами. Будем усердно молиться им, да избавит нашу несчастную страну от насилия демонскаго. Лик преподобных молитвенников на небесах возглавляет Сама Пречистая Богоматерь. Будем молиться и Ей: Пречистая Дево, яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: Радуйся, Невесто Неневестная! Аминь».

Говоря о духовной связи между о. Иоанном и о. Варсонофием, нельзя не привести соне Старца, переданный им Елене Андреевне Вороновой, председательнице тюремнаго комитета в Санкт–Петербурге, близкой его духовной дочери. Он берется опять–таки из Оптинскаго дневника С. А. Нилуса:

«Ходили с женой на благословение к о. Варсонофию. Е. А. Воронова слышала от него, что он в ночь с среды 17–го февраля на четверг 18–го видел сон, оставивший по себе сильное впечатление на нашего батюшку.

— Не люблю я, говорил он Елене Андреевне, - когда кто начинает мне разсказывать свои сны, да я сам своим снам не доверяю. Но бывают иногда и такие, которых нельзя не признать благодатными. Таких слов и забыть нельзя. Вот что мне приснилось в ночь с 17–го на 18–ое февраля. Видите, какой соне — числа даже помню!… Снится мне, что я иду по какой то прекрасной местности, и знаю, что цель моего путешествия — получить благословение о. Иоанна Кронштадтскаго. И, вот взору моему представляется величественное здание, вроде храма, красоты неизобразимой и белизны ослепительной. И я знаю, что здание это принадлежит о. Иоанну. Вхожу я в него и вижу огромную, как бы, залу из белаго мрамора, посреди которой возвышается дивной красоты беломраморная лестница, широкая и величественная, как и вся храмина великаго Кронштадтскаго пастыря. Лестница от земли начинается площадкой, и ступени ея, перемежаясь такими же площадками, устремляются, как стрела прямая в безконечную высь и уходят на самое небо. На нижней площадке стоите сам о. Иоанн в белоснежных, ярким светом сияющих, ризах. Я подхожу к нему и принимаю его благословение. О. Иоанн берете меня за руку и говорит:

— Нам надобно с тобою подняться по этой лестнице!

И мы стали подниматься. И, вдруг мне пришло в голову: как же это так? — ведь, о. Иоанн умер: как же это я иду с ним, как с живым?

— С этою мыслью я и говорю ему:

— Батюшка! да вы, ведь, умерли?

— Что ты говоришь? — воскликнул он мне в ответь, — отец Иоанн жив, отец Иоанн жив!

На этом я проснулся… Не правда ли, какой удивительный сон? — спросил Елену Андреевну о. Варсонофий, — и какая это радость услыхать из уст самого о. Иоанна свидетельство непреложной истинности нашей веры!» (На берегу Божьей реки», том 2-й, Сан-Франциско, 1969 г., стр. 77).

Случаи исцелений

В той же второй части оптинских дневников мы встречаем поразительные случаи исцеления двух болящих святых подвижниц: княжны Марий Михайловны Дондуковой–Корсаковой и Елены Андреевны Вороновой:

«Елена Андреевна, была помощницей княжны Марий Михайловны Дондуковой–Корсаковой, тоже рабы Божией, какой не часто можно встретить на этом свете. Родная сестра бывшаго Наместника Кавказа, она и по происхождению своему и по связям принадлежала к высшему обществу и, несмотря на это, оставила «вся красная миpa» во имя любви к Богу и ближнему. Замуж она не пошла и всю себя отдала на служение страдающему меньшому брату. В родовом Д–ском имении она устроила лечебницу для сифилитиков, в которую преимущественно принимались так называемыя «жертвы общественнаго темперамента». Забывая себя, врожденную брезгливость, эта чистая, сострадательная душа сама обмывала им отвратительныя гнойныя раны, делала перевязки, не гнушаясь никакой черной работой около этих несчастных страдалиц. Она же стояла и во главе Петербургскаго благотворительнаго тюремнаго комитета. Живя всем существом своим только для других, она о себе настолько забывала, что одевалась чуть не в рубище и часто бывала жертвой паразитов, которыми заражалась в местах своего благотворения. К сожалению, вращаясь с молодых лет в обществе, где проповедывали свои и заморские учители, вроде Редстока, Пашкова и других, она заразилась иргвинизмом, сектой крайняго реформатскаго толка, отрицающей веру в угодников Божиих и даже в Пресвятую Богородицу. Это очень огорчало православноверующую душу Елены Андреевны, но что не предпринимала она для обращения княжны в Православие, ничто успеха не имело, потому, главным образом, что сама княжна, несмотря на чисто сектантския свои суждения о вере, сама себя считала вполне православной, ходила в церковь, говела и причащалась… Одно близкое к ней лицо, узнав, что она приступала к Святым Тайнам, и зная ея заблуждения, спросило ее:

— «А исповедывали ли вы, Марья Михайловна, свое заблуждение?»

— «Какое?»

— «Да что вы — иргвинистка».

— «Да, я этого», — отвечала княжна — «и за грех не считаю».

Конечно, при таком образе мыслей, мудрено было Елене Андреевне действовать на княжну словом убеждения, и пришлось ея любви обратиться к иному способу воздействия — к помощи Свыше.

Приехала она как то в Оптину к своему старцу о. Варсонофию, и к нам и разсказывает, что, уезжая из Петербурга, она оставила княжну опасно больною с сильнейшим воспалением легких, — а шел княжне тогда уже восьмой десяток.

— «Прощаясь с ней», — говорит, — «я думала, что не застану ее больше в живых».

О. Варсонофию Елена Андреевна и раньше говорила о своей скорби, что не может вдохнуть в святую душу княжны разумения ея заблуждения и потому боится за ея участь в загробном мире. О. Варсонофий обещал за нее молиться.

В этот свой приезд Елена Андреевна разсказала о том, в каком ныне состоянии оставила она княжну в Петербурге, усиленно просила старца усугубите за нее молитвы.

Перед отъездом из Оптиной обратно в Петербург, приходит Елена Андреевна прощаться с о. Варсонофием и принять его благословение на путь, а батюшка выносит ей в приемную из своей келлии и подает икону Божией Матери и говорит:

— «Отвезите эту икону от меня в благословение княжне Марий Михайловне и скажите ей, что я сегодня, как раз перед вашим приходом, пред этой иконой помолился о даровании ей душевнаго и телеснаго здравия».

— «Да застану ли я ее еще в живых?» — возразила Елена Андреевна.

— «Бог даст», — ответил о. Варсонофий, — «за молитвы Царицы Небесной, не только живой, но и здоровой застанете».

Вернулась Елена Андреевна в Петербург и первым долгом к княжне. Звонить. Дверь отворяется и в ней княжна: сама и дверь отворила, веселая, бодрая и как не болевшая.

— «Да, вы ли это?» — глазам своим не веря, восклицала Елена Андреевна.

— «Кто же это воскресил вас?»

— «Вы», — говорит — «уехали, мне было совсем плохо, а там все хуже, и вдруг, третьяго дня около десяти часов утра мне ни с того, ни с сего стало сразу лучше, а сегодня, как видите, и совсем здорова».

— «В котором часу, говорите вы, это чудо случилось?»

— «В десятом часу третьяго дня».

Это был день  и час, когда о. Варсонофий молился пред иконой Божией Матери, присланной княжне в благословение.

Со слезами восторженнаго умиления Елена Андреевна сообщила княжне бывшее и передала ей икону Царицы Небесной. Та молча приняла икону, перекрестилась, приложилась к ней и тут же повесила ее у самой своей постели. С того дня Елене Андреевне уже не было нужды обращать княжну в православие: с верою в Пречистую и Угодников Божиих дожила княжна свой век и вскоре отошла ко Господу. Жила и умерла по–православному.

У Елены Андреевны при общем слабом состоянии здоровья, было очень слабо зрение: один глаз совсем не видел, и лучшие столичные окулисты ей говорили, что не только этому глазу уже никогда не вернуть зрения, но что и другому глазу угрожает та же опасность. И бедная Елена Андреевна с ужасом стала замечать, что и здоровый ея глаз тоже начал видеть все хуже и хуже…

Стоял лютый февраль, помнится, 1911–го года. Приезжает в Оптину Елена Андреевна слабенькая, чуть живая.

— «Что это с вами, дорогой друг?»

— «Умирать к вам приехала в Оптину, — отвечает полусерьезно, полушутя, всегда и при всех случаях жизни жизнерадостный друг наш, и тут же нам разсказала, что только–что перенесла жестокий плеврит (это с ея–то больными легкими!).

— «Но это все пустяки! А, вот нелады с глазами — это будет похуже. Боюсь ослепнуть. Ну да на все воля Божия!»

На дворе снежныя бури, морозы градусов на пятнадцать — Сретенские морозы, а приехала она в легком не то ваточном, не то «на рыбьем меху» пальтишке, даже без теплаго платка; в руках старенькая, когда то каракулевая муфточка, на голове такая же шапочка — все ветерком подбито… Мы с женой с выговором, а она улыбается:

— «А Бог–то на что? никто как Бог!» Пожила дня три–четыре в Оптиной, отговелась, причастилась, пособоровалась. Уезжает, прощается с нами и говорит:

— «А наш батюшка (о. Варсонофий) благословил мне по пути заехать в Тихонову Пустынь и там искупаться в источнике Преподобнаго Тихона Калужскаго» (Тихонова Пустынь Калужской епархий славится чудотворным источником подобным источнику преп. Серафима Саровскаго).

Если бы мы не знали великаго дерзновения крепкой веры Елены Андреевны, было бы с чего придти в ужас, да к тому же и Оптина от своего духа успела нас многому научить, и потому мы без всякаго протеста перекрестили друг друга, распрощались прося помянуть нас у преп. Тихона.

Вскоре после отъезда Елены Андреевны получаем от нея письмо из Петербурга, пишет:

— «Дивен Бог наш и велика наша Православная вера! За молитвы нашего Батюшки — отца Варсонофия, я купалась в источнике Преподобнаго Тихона при 10 гр. Реомюра в купальне. Когда надевала белье, оно от мороза стояло колом, как туго накрахмаленное.

Двенадцать верст от источника до станции железной дороги я ехала на извозчике в той же шубке, в которой вы меня видели. Волосы мои мокрые от купания, превратились в ледяные сосульки. Насилу оттаяла я в теплом вокзале и в вагоне, и — даже ни насморка! От плеврита не осталось и следа. Но что воистину чудо великое милости Божией и Угодника Преп. Тихона, это то, что, не только выздоровел мой заболевший глаз, но и другой, давно погибший, и я теперь прекрасно вижу обоими глазами!..

Старец Варсонофий и Лев Толстой

а. Беседа Старца Варсонофия с С. А. Нилусом.

«Ходили вчера вместе с женою в скит, к нашему духовнику и старцу, скитоначальнику, игумену, о. Варсонофию.

Перед тем, как идти в скит, я прочел в «Московских Ведомостях» статью Киреева, в которой автор приходит к заключению, что, в виду все более учащающихся случаев отпадения от православия в иныя веры, и даже в язычество, обществу верных настоит необходимость поставить между собой и отступниками резкую грань и выйти из всякаго общения с ними. В конце этой статьи Киреев сообщает о слухе, будто–бы один из наиболее видных наших отступников имеет намерение обратиться вновь к Церкви…

Не Толстой ли?

Я сообщил об этом о. Варсонофию.

— «Вы думаете на Толстого?» — спросил Батюшка: «Сомнительно! Горд очень. Но если это обращение состоится, я вам разскажу тогда нечто, что только один грешный Варсонофий знает. Мне, ведь, одно время довелось быть духовником сестры его, Марий Николаевны, что живет монахиней в Шамординой».

— «Батюшка, не то ли, что и я от нея слышал?»

— «А что вы слышали?»

— «Да про смерть брата Толстого, Сергея Николаевича, и про сон Марий Николаевны».

— «А ну–ка разскажите!» — сказал Батюшка. Вот что я слышал лично от Марий Николаевны Толстой осенью 1904 года:

— «Когда нынешнею осенью», говорила мне Мария Николаевна: «заболел к смерти брат наш Сергей, то о болезни его дали мне знать в Шамордино, и брату Левочке, в Ясную Поляну. Когда я приехала к брату в имение, то там уже застала Льва Николаевича, не отходившаго от одра больного. Больной, видимо, умирал, но сознание было совершенно ясно, и он мог говорить обо всем. Сергей всю жизнь находился под влиянием и, можно сказать, обаянием Льва Николаевича, но в атеизме и кощунстве, кажется, превосходил брата. Перед смертью же его, что–то таинственное совершилось в его душе, и бедную душу эту неудержимо повлекло к Церкви. И, вот у постели больного, мне пришлось присутствовать при таком разговоре между братьями:

— «Брат», обращается неожиданно Сергей к Льву Николаевичу: «как думаешь ты: не причаститься ли мне?»

Я со страхом взглянула на Левушку. К великому моему изумлению и радости, Лев Николаевич, не задумываясь ни минуты, ответил:

— «Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!»

И вслед за этим сам Лев Николаевич распорядился послать за приходским священником.

Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяние брата Сергея, и он, причастившись, тут же вслед и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти из изможденнаго болезнию тела.

И после этого, мне пришлось быть свидетельницей такой сцены: в день  кончины брата Сергея, вижу, из комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегает Лев Николаевич и кричит мне:

— «Нет?! ты себе представь только, до чего она ничего не понимает! — Я, говорит, рада что он причастился: по крайности, от попов теперь придирок никаких не будет! В исповеди и причастии она только эту сторону и нашла!»

И долго еще после этого не мог успокоиться Лев Николаевич и, как только проводил тело брата до церкви — в церковь он, как отлученный, не вошел — тотчас же и уехал к себе в Ясную Поляну.

Когда я вернулась с похорон брата Сергея, к себе в монастырь, то вскоре мне было не то сон, не то видение, которое меня поразило до глубины душевной, Совершив обычное свое келейное правило, я не то задремала, не то впала в какое–то особое состояние между сном и бодрствованием, которое у нас, монахов, зовется тонким сном.

Забылась я, и вижу… Ночь. Рабочий кабинет Льва Николаевича. На письменном столе лампа под темным абажуром. За письменным столом, облокотившись, сидит Лев Николаевич, и на лице его отпечаток такого тяжкаго раздумья, такого отчаяния, какого я еще никогда у него не видела… В кабинете густой, непроницаемый мрак; освещено только то место на столе и лице Льва Николаевича, на которое падает свет лампы. Мрак в комнате так густ, так непроницаем, что кажется даже, как будто, чем–то наполненным, насыщенным чем–то, материализованным… И, вдруг, вижу я, раскрывается потолок кабинета, и откуда–то с высоты начинает литься такой ослепительно–чудный свет, какому нет на земле и не будет никакого подобия; и в свете этом является Господь Иисус Христос, в том его образе, в котором Он написан в Риме, на картине видения святого мученика архидиакона Лаврентия: пречистыя руки Спасителя распростерты в воздухе над Львом Николаевичем, как бы отнимая у незримых палачей орудия пытки. Это так и на той картине написано. И льется, и льется на Льва Николаевича свет неизобразимый, но он, как будто, его и не видит… И хочется мне крикнуть брату: Левушка, взгляни, да взгляни же наверх!… И, вдруг, сзади Льва Николаевича, — с ужасом вижу, — из самой гущины мрака начинает вырисовываться и выделяться иная фигура, страшная, жестокая, трепет наводящая: и фигура эта, простирая сзади об свои руки на глаза Льва Николаевича, закрывает от них свет этот дивный. И вижу я, что Левушка мой делает отчаянныя усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокия, безжалостныя руки…

…На этом я очнулась и, как очнулась, услыхала, как бы внутри меня, говорящий голос:

— «Свет Христов, просвещает всех!» Таков разсказ, который я лично слышал из уст графини Марий Николаевны Толстой, в схимонахинях Марии.

— «Не это ли вы мне хотели разсказать, Батюшка?» — спросил я о. Варсонофия. Батюшка сидел, задумавшись, и ничего мне не ответил. Вдруг он поднял голову, и заговорил:

— «Толстой — Толстым! Что будет с ним, один Господь ведает. Покойный великий старец Амвросий говорил той же Марье Николаевне в ответ на скорбь ея о брате: «у Бога милости много: Он, может быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но, когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии Его забывают, а, между тем Бог не только милостив, но и правосуден.

Подумайте только: Сына Своего Единороднаго, возлюбленнаго Сына Своего, на крестную смерть от руки твари, во исполнения правосудия отдал! Ведь тайне этой преславной и предивной не только земнородные дивятся, но и все воинство небесное постичь глубины этого правосудия и соединенной с ним любви и милости не может. Но страшно впасть в руце Бога Живаго! Вот сейчас перед Вами, был у меня один священник из Жиздринскаго уезда и сказывал, что у него на этих днях в приходе произошло. Был собран у него сельский сход; на нем священник, с прихожанами своими, обсуждал вопрос о постройке церкви–школы. Вопрос этот обсуждался мирно, и уже было пришли к соглашению, поскольку обложите прихожан на это дело. Как вдруг, один из членов схода, зараженный революционными идеями, стал кощунственно и дерзко поносить Церковь, духовенство, и даже произнес хулу на Самаго Бога. Один из стариков, бывших на сходе, остановил богохульника словами:

— «Что ты сказал–то! Иди скорее к батюшке, кайся, чтобы не покарал тебя Господь за твой нечестивый язык: Бог поругаем не бывает».

— «Много мне твой Бог сделает» , — ответил безумец, «если бы Он был, то Он бы мне за такие слова язык вырвал. А я — смотри — цел, и язык мой цел. Эх вы, дурачье, дурачье! Оттого, что глупы вы, оттого–то попы и всякий, кому не лень, и ездят на вашей шее».

— «Говорю тебе», возразил ему старик: «ступай к батюшке каяться, пока не поздно, а то плохо тебе будет!»

Плюнул на эти речи кощунник, выругался скверным словом, и ушел со сходки домой. Путь ему лежал через полотно железной дороги. Задумался он что–ли, или отвлечено было чем–нибудь его внимание, только не успел он перешагнуть перваго рельса, как на него налетел поезд, и прошел через него всеми вагонами. Труп кощунника нашли с отрезанной головой, и из обезображенной головы этой торчал, свесившись на сторону, огромный, непомерно–длинный язык.

«Так покарал Господь кощунника… И сколько таких случаев» — добавил к своему разсказу батюшка: «проходят, как бы незамеченными для, так называемой, большой публики, той, что только одни газеты читает: но их слышит и им внимает простое народное сердце и сердце тех, — увы, немногих! — кто рожден от одного с ним духа. Это истинныя знамения и чудеса православной живой веры; их знает народ, и ими во все времена поддерживалась и укреплялась народная вера. То, что отступники зовут христианскими легендами, на самом деле, суть факты ежедневной жизни. Умей, душа, примечать только эти факты и пользоваться ими, как маяками бурнаго житейскаго моря, по пути в царство небесное. Примечайте их и вы, Сергей Александрович» — сказал мне наш старец, провожая меня из кельи и напутствуя своим благословением.

О, река моя Божья! О, источники воды живой, гремучим ключем бьющие из–под камня Оптинской старческой веры!…

б. Истоки душевной катастрофы Л. Н. Толстого (Выдержка из книги Ив. Мих. Концевича).

Эта книга была написана с целью противостать клеветникам старца о. Варсонофия, утверждавших будто он был отправлен в Астапово к умиравшему Толстому не в качестве добраго пастыря, а как правительственный агент с целью вынудите Толстого принести церковное покаяние. Вот как пишет Маклаков в 31–ой тетради журнала «Возрождение» за январь–февраль 1954 г.: «Когда в Астапове Толстой умирал, и к нему приезжали туда представители Церкви, как будто для того, чтобы его в лоно Церкви вернуть, они им не были приняты… Из постановления Синода об «отлучении» для всех было ясно, что к умиравшему их приводило не христианское чувство, а желание представить свое посещение, как покаяние Толстого, то есть тоже самое чувство, которое теперь диктует советским властям их старания добиваться от подсудимых признания. От Толстого такого притворства ожидать было нельзя» (стр. 154).

Толстой покидает Шамордино в конце октября 1910 года…

«Вся жизнь Толстого», пишет И. М. Концевич, «прошла в скитаниях по безплодным пустыням отвлеченнаго разума, в напрасных поисках истины, и теперь, в последния минуты, он надеялся, почерпнуть из этого благодатнаго источника той живой воды, которой так жаждала истомившаяся, мятущаяся его душа. Но не сбылись эти последния надежды. Еще 30 октября вечером в Шамординой Л. Н. Толстой «жаловался на некоторую слабость и недомогание, но, тем не менее, 31–го утром, несмотря на дурную погоду, в сопровождении своей дочери и ея подруги В. М. Феоктистовой, приехавших к нему накануне, и Д. П. Маковицкаго, который его сопровождал все время, уехал на лошадях в Козельск (18 верст оттуда по Рязанско–Уральской железной дороге по направлению на Богоявленск), чтобы далее следовать в Ростов на Дону… В виду лихорадочнаго состояния Льва Николаевича решено было оставить поезд и высадиться на ближайшей большой станции. Этой станцией оказалось Астапово. (Выписка из «Протокола» за подписью врачей, «Новое Время» № 12454 12 ноября 1910 г.)

Согласно этому же протоколу Толстой был уже так слаб, что с трудом дошел до кровати. Здесь он сделал разныя распоряжения, и затем с ним произошел непродолжительный, около минуты, припадок судороги в левой руке и левой половине лица, сопровождавшийся обморочным состоянием.

По всем данным те «распоряжения», о которых упоминает рапорт врачей, включает в себя и отправку телеграммы в Оптину с вызовом старца Иосифа. Но вызов Толстым старца был скрыт Толстовцами от русской общественности. Открылось это только в 1956 году, когда на страницах «Владимирскаго Вестника» игумен Иннокентий разсказал подробно об этом. Как работающему в канцелярий, ему было известно все, что через нее проходило. Вот что он разсказывает:

«Спустя немного времени по отъезде графа из Шамордина, в Оптиной была получена телеграмма со станций Астапово с просьбой немедленно прислать к больному графу старца Иосифа. По получении телеграммы был собран совете старшей братии монастыря: настоятель — архимандрит Ксенофонт, настоятель скита, он же старец и духовник всего братства монастыря, — игумен Варсонофий, казначей — иеромонах Иннокентий, эконом — иеромонах Палладий, благочинный — иеромонах Феодот, ризничий — иеромонах Феодосий, уставщик — иеромонах Исаакий, впоследствии настоятель, иеромонах Серий, иеромонах Исаия — бывший келейник старца Амвросия, заведующей больницей, монастырский врач иеромонах Пантелеимон, письмоводитель — монах Эраст и другие. На этом совете решено было, вместо старца Иосифа, который в это время по слабости сил не мог выходить из келлии, командировать старца игумена Варсонофия в сопровождении иеромонаха Пантелеймона. Но, как известно, окружением Толстого, они не были допущены к больному, несмотря на все усилия с их стороны. Когда старца Варсонофия окружили корреспонденты газет и журналов и просили: «Ваше интервью, батюшка!», Старец им ответил: «Вот мое интервью, так и напишите: хотя он и Лев, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его сатана».

Вызов Толстым старца подтверждается и воспоминаниями служащаго Рязано–Уральской железной дороги Павлова, напечатанными в «Православной Руси» (№ 11, 1956). Он разсказывает, что на станции Астапово служил буфетчиком добрый знакомый семьи Павловых — Сергей Моревич, человек пожилой, обликом похожий на Толстого и сам ярый толстовец, организатор кружка, ездивший с этим кружком ежегодно на сенокос в Ясную Поляну. Вот слова Сергея Моревича: «Факт посещения Толстым Оптиной Пустыни и вызова старца был взрывом бомбы в толстовском кружке, который не мог выдержать этого удара и распался». Из этого вытекает, что телеграмма Толстого о вызове старца стала общеизвестной среди служащих в Астапове, а затем и среди прочих служащих–толтовцев по всей лиши железной дороги.

Не могла этого не знать и вся газетная пресса, но очевидно, левая цензура решила это замолчать, как факт, развенчивающий их божество… Присланный властями на станцию Астапово жандармский ротмистр Савицкий совсем не разобрался в обстановке, и его донесения страдают ошибками и вымыслами… Не соответствует ни облику оптинскаго старца Варсонофия, ни другим историческим данным и то, что Савицкий приписывает ему в своем рапорте.

По его словам о. Варсонофий написал письмо Александре Львовне, в котором он предупреждал, что никаких, способных волновать Толстого, разговоров о религии не будет, и что если бы он услышал от Толстого только одно слово «каюсь», то в силу своих полномочий, считал бы его отказавшимся от своего «лжеучения» и напутствовал бы его перед смертью, как православнаго. Все это неверно.

В действительности о. Варсонофий приехал именно для беседы с Толстым, на чем он и настаивал в своем письме к Александре Львовне, после того, как он получил от нея отказ в просьб допустить его к больному. Приведем его слова: «Почтительно благодарю Ваше Сиятельство за письмо ваше, в котором пишете, что воля родителя вашего и для всей семьи вашей поставляется на первом плане. Но вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами».

Беседа была необходима, потому что, «когда человек вознамерится оставить богохульное учение, и принять учение, содержимое Православной Церковью, то он обязан по правилам Православной Церкви предать анафеме лжеучение, которое он доселе содержал во вражде к Богу, в хуле на Святаго Духа, в общении с сатаной». (Еп. Игнатий Брянчанинов, т. III, стр. 85).

Таковы были взгляды о. Варсонофия на условия покаяния Толстого. Он их выразил в беседе с С. А. Нилусом, приводя слова старца Амвросия: «Как грешил на весь свет, так и каяться перед ним должен».

Как видно из этих слов, а также из приведеннаго письма, о. Варсонофий не мог и не собирался ограничиться одним словом «каюсь» в силу каких–то полномочий — очевидно Синода, — как приписывает ему Савицкий.

Что касается свидетельства Савицкаго будто о. Игумен «по секрету» сообщил ему, что он прислан Синодом, то теперь уже окончательно выяснилось, что это выдумка. По свидетельству Ксюнина в его книжке «Уход Толстого», изданной в Берлине после революции, сам о. Варсонофий в Оптиной Пустыни в 1910 г. говорил ему о неправильности утверждения многих, будто старец ездил в Астапово по распоряжению Синода. Того же мнения придерживался и писатель Бунин в своем «Освобождений Толстого»: «Приказ из Петербурга, выходить, таким образом, «выдумкой», выводите он свое заключение после разбора этого вопроса. «Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его (старца) к отцу?» спрашивает дальше Бунин. «Можно предположить примирение с Церковью», полагает он. Будучи вольнодумцем, Бунин все же готов разсуждать безпристрастно. Иначе толкует В. М. Маклаков: «Возрождение» (январь–февраль 1954 г.) — мотивы присутствия священника в Астапове, когда умирал Толстой. В этой статье Маклаков не останавливается перед извращением всем известных обстоятельств и событий, сопровождавших смерть Толстого. Окружение скрыло от умирающаго прибытие о. Варсонофия из боязни, что Толстой отречется от своего учения. Между тем Маклаков утверждает будто сам Толстой отказал в приеме: «Он — Толстой — не принял их» — представителей Церкви.

Ненависть к Церкви настолько ослепляет Маклакова, что он уже переходит границы здраваго смысла и своей явной ложью и клеветой желает унизите Церковь, а ея врага — толстовство реабилитировать, так как этому последнему бегство Толстого в Оптину и, в особенности, телеграмма, нанесли непоправимый удар.

«Тайна» вызова старца Толстым была крепко запечатана, и кто бы мог подумать, что через пятьдесят лет она раскроется.

Итак, пастырь добрый, истинный служитель Христов стоял у дверей Толстого в Астапове. Неудачу, постигшую его, он пережил тяжело: «О. Варсонофию всегда было трудно разсказывать об этом, он очень волновался», вспоминает его ученик — о. Василий Шустин в своих воспоминаниях.

В заключение приводим отрывок из книги Ксюнина «Уход Толстого», передающий беседу старца об этом: «Меня проводили к о. Варсонофию, ездившему в Астапово с о. Пантелеимоном, котораго сестра Толстого называла «хорошим врачем». Вот низкая калитка скита, около которой в последний раз стоял Толстой. Два раза подходил: думал войти, или не войти, Толстой, приехавший в скит за тишиной. За палисадником домик с крытой галереей, а в домике комната с низким потолком. В углу большой образ Спасителя в терновом венце. Перед образом лампада, наполняющая келлию бледным светом. О. Варсонофий, теперешний скитоначальник, глубокий старец с длинной белой бородой, с безкровным лицом и бездомными, светлыми, отрешенными от мира глазами…

«Келейник объяснил старцу зачем я приехал. Старец стоял на молитве. Он по двенадцати часов сряду стоит на коленях. Поднялся и вышел, несмотря на поздний час. «Ездил я в Астапово», говорит тихим голосом о. Варсонофий, «не допустили к Толстому. Молил врачей, родных, ничего не помогло… Железным кольцом сковало покойнаго Толстого, хотя и Лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог… Приезду его в Оптину мы, признаться, удивились. Гостиник пришел ко мне и говорит, что приехал Лев Николаевич Толстой и хочет повидаться со старцами. «Кто тебе сказал?» спрашиваю. «Сам сказал». Что же, если так, примем его с почтением и радостью. Иначе нельзя. Хоть Толстой был отлучен, до раз пришел в скит, иначе нельзя. У калитки стоял, а повидаться так и не пришлось. Спешно уехал… А жалко… Как я понимаю, Толстой искал выхода, мучился, чувствовал, что перед ним выростает стена». Старец Варсонофий помолчал, потом добавил: «А что из Петербурга меня посылали в Астапово, это неверно. Хотел напутствовать Толстого: ведь сам он приезжал в Оптину, никто его не тянул» (Ксюнин).

«Осень». Оптинская смута и кончина Старца

Ветер, дождь и холод
И мятеж души и голод,
И былого думы и мечты
Как с деревьев спадшие листы…
Грустна эта жизнь земная!
Но за это же есть другая —
Область вечнаго блаженства — рая,
Царства невечерней красоты!

Приступая к последней главе жития старца Варсонофия — осени его жизненнаго пути, — невольно напрашивается предварите оную этими простыми стихами, написанными им еще в годы его затвора в 1902 г. Будучи человеком одаренным, он не был лишен способности писать стихи. Но только малая доля посмертнаго издания (1914 г.) находится в нашем распоряжения. Однако, применяя лирический образ багряной осени к последним грустным годам жизни старца, мы отнюдь никак не разделяем мнения автора «Оптина Пустынь» издание УМСА, чтобы якобы после кончины старца Амвросия, наступает осеннее увядание благодати старчества в Оптиной Пустыне.

Прот. Четвериков ошибается, когда говорит, что после о. Амвросия «старчество, хотя и не угасло, но не имело прежней силы и славы». Эту ошибку повторяют с его слов и современные агиографы, в том числе и проф. Игорь Смолич в своем Обширном труде на немецком языке «Russisches Moenschtum», 1953. Wurzburg.

Всю силу и полноту благодатных дарований имели и последующее старцы. К этому убеждению приходишь, хотя бы, при ознакомлений с жизнеописанием старца Иосифа, непосредственнаго ученика и преемника о. Амвросия, Всею полнотою «славы» и незыблемаго авторитета пользовались среди верующих также и другие старцы, например, о. Варсонофий, котораго почти замолчали наши агиографы, также о. Нектарий. Уменьшились не «сила и слава» старцев, а число верующих. Возникновение оптинской смуты берет начало с далеких времен, а именно с момента кончины великаго старца о. Амвросия.

Калужский еп. Виталий был враждебно настроен по отношении к покойному старцу Амвросию из за своего непонимания сущности старчества. Как было сказано, он намеревался вывести насильно из Шамордина о. Амвросия, который там отдавал свои последния силы на созидание этой обители. И застал старца в гробу.

Такое непонимание постигло и старца о. Анатолия. Это было делом «ревностных» лиц из мирян, которыя опасались за судьбу о. Иосифа. Действительно, в эту минуту положение о. Иосифа не имело той твердой почвы под ногами, подобно той, какой пользовался о. Амвросий, несмотря на то, что считался по болезни «на покое». Его «начальник» о. Анатолий с благоговением стоял перед ним на коленях и считал себя его учеником. Теперь же отношение к о. Иосифу во многом зависело от о. Анатолия — начальника скита.

Тихий, смиренный, скромный о. Иосиф казался своим защитникам неспособным сам себя отстаивать. В его жизнеописании указано, что еще при жизни старца Амвросия в бытность его в Шамордине «прошел слух» будто о. Иосифа хотят выселите из хибарки о. Амвросия. Ему советовали поехать жаловаться старцу. Однако, о. Иосиф отнесся к этим «слухам» безстрастно. Эти советы и были началом последующих интриг против скитоначальника о. Анатолия.

Когда же скончался о. Амвросий, эти защитники о. Иосифа нашли способ возстановить епархиальнаго архиерея против о. Анатолия. Из за того же непонимания природы старчества, еп. Виталий не мог судить о духовности о. Анатолия и испытывать к нему уважение подобно еп. Игнатию Брянчанинову, беседовавшему с ним об умно-сердечной молитве. Он поверил клевете и отстранил о. Анатолия от старчествования в Шамордине и даже запретил ему въезд в обитель.

Батюшка о. Анатолий очень тяжело переживал это запрещение. Выедет, бывало, на большую дорогу до того места, откуда видна Шамординская обитель и велит кучеру остановиться, посмотрите в ту сторону, слезы потекут из глаз и велит ехать обратно. О. Анатолий преставился вскоре после о. Амвросия (1894).

Когда старца Анатолия не стало, положение его ближайших учеников оказалось нелегким. О. Варсонофий ушел в затвор. В течение десяти лет он занимался изучением святоотеческой литературы и молитвой Иисусовой. В это время его духовником был о. Нектарий, который, также, как и он, в свое время был духовным сыном старца Анатолия. Об этом о. Нектарий свидетельствует сам в жизнеописании о. Амвросия (Москва. 1900. стр. 134). Между ним и о. Варсонофием сохранилась близость до конца жизни.

Когда началась японская война о. Варсонофий был отправлен на фронт в качестве священника при лазарете имени преп. Серафима. Как довелось слышать, в скиту опасались этого умнаго, образованнаго и способнаго быть властным, человека. Другой ученик о. Анатолия, о. Венедикт, из белаго духовенства, был назначен настоятелем Боровскаго монастыря.

Сохранилось в «Прибавлении к Церковным Ведомостям» «Письмо Оптинскаго иеромонаха Варсонофия с Дальняго Востока на имя преосвященнаго Вениамина, епископа Калужскаго»:

«Охраняемые Божественною благодатию и покрываемые вашими святительскими молитвами и архипастырским благословением, все мы, пятеро калужских иеромонахов, благополучно прибыли 1–го мая в город Харбин, и ожидаем указаний о дальнейшем нашем назначении из главной квартиры в Ляояне.

«В Москве мы все явились к г. Прокурору Московской Синодальной конторы, и, получивши деньги на путевые расходы, а также и документы, выехали из Москвы 13 апреля. Каждому из нас выдан был ящик с церковною утварью и облачением — походныя церкви. Выдали также святые антиминсы, миро и освященный елей.

«Нас разместили в вагоне второго класса, и разрешили иметь при себе ящики с ризницами, ибо мы заявили, что признаем неудобным помещать их в багаже.

«В пути нигде не останавливались, следуя таким образом безостановочно с 13 апреля по 2 мая, — 19 суток. Только пришлось переждать несколько часов при переправе чрез озеро Байкал — на пароходах. Там мы встретили министра путей сообщений, князя Хилкова, временно проживающаго в Иркутске. 25 апреля наш поезд повстречался с другим, на котором отправляли в Россию пленных японцев, в числе 182 нижних чинов и 18 офицеров. Видели их мы только на ходу, в окна вагонов. Почти одновременно следовал с нами воинский поезд с Сибирскими казаками. Нам сказали, что за ними следуют Оренбургские и Уральские казаки, в числе 8 полков и 2–х конно–артиллерийских батарей (две дивизии). Донесся слух о первом нашем сражений на реке Ялу.

«28 апреля прибыли в Манчжурию. На границе станция, и называется также Манчжурия. Здесь также встретили задержку, совершалась пересадка. В первый раз мы увидели китайцев. Это все — рабочие. С русскими китайцы живут мирно, и русские им нравятся. От станций Манчжурия дорога, на всем протяжении ея до города Харбина, 85 верст, уже охраняется войсками, — разъезжают конные солдаты и казаки. Незадолго до нас, изловили японцев, которые хотели взорвать туннель железной дороги у Хингана, во время хода поезда в 40 вагонов с войсками. Бог спас, — взрыв последовал после проследования поезда. Всех их судили военным судом и повесили в Ляояне. На станций Манчжурия обрадовала нас весточка о удачном нападении на японцев генерала Ренненкампфа с двумя полками казаков, при чем японцы понесли страшныя потери (7 т.).

«Первый китайский город на пути нашем был Хайлар; но мы его не видели, ибо поезд стоял часа два, не более, а до города было — 7 верст. Около него строится русский город, — пока небольшое селение. Все китайския власти остались в городе, и до сих пор там живет губернатор (дзянь–дзюнь). Но войска все выведены внутрь Китая.

«Утешил нас вид русских церквей на станциях сибирской железной дороги. Кругом пустыня. Но вот — церковь, и вокруг нея группируется несколько, десятка два–три, домиков. Это Русь святая в маленьком виде. И светло и отрадно становится на душе. В Харбине, с вокзала, мы все проехали в здание Краснаго Креста, где нас приютили и оказали радушный прием. Разместили в номерах и согласились давать рыбную и молочную пищу. Жизнь в Харбине вообще не дорога. Рыбы в изобилий, но только дорога. Русский Харбин расширяется и его можно сравните с любым небольшим уездным городом. есть в нем — три церкви, деревянныя, служба совершается ежедневно».

Когда же, по окончании войны, о. Варсонофий вернулся обратно в Оптину Пустынь, о. Иосиф уже настолько состарился и ослабел, что управлять внешними делами скита был уже не в состоянии. К тому же, некоторые люди делали злоупотребления, пользуясь его добротой и мягкостью, и на скиту оказались долги. От Синода была прислана ревизия. Он подал на покой, зная, что того желают епархиальныя власти. А на его место скитоначальником был назначен о. Варсонофий, возведенный в сан игумена.

Но какой мудростью должны были бы обладать духовныя чада о. Иосифа, чтобы взглянуть на эту перемену безпристрастным оком? Ведь о. Иосиф был столпом старчества, непосредственным преемником и учеником о. Амвросия, продолжателем традиции великих старцев. А о. Варсонофий, поступивший уже после кончины о. Амвросия, казался им человеком пришлым, чужим. Почувствовали себя обиженными за своего старца и Шамординския сестры, хотя о. Иосиф продолжал старчествовать и руководить ими. В Оптиной снова стало два старца… Понятно, что при создавшемся положении у о. Варсонофия со многими из старшей братии были лишь официальныя отношения, как было с о. Илиодором, которому он дал «на дорогу» горсть леденцов в день  его смерти.

Между тем новый скитоначальник твердой и властной рукой возстановил порядок в скиту: он внес в его казну 60 тысяч рублей личнаго своего капитала, уплатил долги, ремонтировал скит, обновил ризницу, устроил библиотеку. Твердым своим прямолинейным характером, не допускавшим ни малейшей уступки духу времени, он со строгостью умел соедините и нежно–любовное отношение к скитской братии, был полон о них забот. Он не стеснялся смирять, когда это требовалось. Но к кающимся о. Варсонофий был милостив и говорил, что тех, кто не хочет спасаться по доброй воле, тех надо спасать силой и силу эту применять умел. И многие из числа братии, не говоря о тех, которые поступили уже во время его управления, были всецело под его влиянием, испытав на себе всю пользу от его мудраго, благодатнаго руководства. В Шамордино, куда поступали его духовныя дочки, им приходилось смиряться перед Иосифовскими «дочками», которыя имели над ними старшинство.

Особенно много занимался о. Варсонофий с интеллигентной молодежью, посещавшей Оптину Пустынь, и был единственным старцем оптинскаго скитскаго братства. До сих пор дело ограничивалось только натянутыми отношениями между Варсонофиевскими и Иосифовскими учениками и ученицами. У коренных оптинцев все же царил в конце концов дух смирения, да и влияние оптинских духовников о. о. Анатолия (Потапова), Феодосия и Нектария, употреблявших все силы для поддержания мира, делало свое дело. Например, когда о. Варсонофий опасно заболел и послал к о. Иосифу просить благословения на принятие схимы, в этот момент в келлии о. Иосифа оказался его духовник о. Нектарий, который и настоял на том, чтобы это благословение было дано.

Много было у о. Варсонофия неприятностей после кончины о. Иосифа. Разныя лица предъявляли свои претензии, кто относительно своих процентных бумаг, кто — вещей, якобы оставленных на хранение у о. Иосифа и т. п. Были и личныя обиды на о. Варсонофия. Напр, в скиту скончался о. Даниил (Болотов), родной брат Шамординской игумении Софии (Шамординския сестры звали его «Дядюшкой»). Он много потрудился в деле христианской проповеди среди интеллигенций. С целью проповеди его часто отпускали из монастыря в мир. Перед смертью он хотел принять схиму. Но о. Варсонофий указал ему несовместимость его апостольскаго подвига с обетами схимы, требующими полнаго отречения от мира. Он спросил его согласен ли он отказаться от своей апостольской проповеди в случае выздоровления. Подумав, о. Даниил отказался от схимы и так скончался простым иеромонахом. Родственники его не могли простить этого о. Варсонофию.

Между тем подземная работа врага рода человеческаго не ослабевала. Им подготовлялась катастрофа. С целью добиться упразднения старчества и закрытия скита, новые монахи являлись из упадочнаго пред–революционнаго мира. Им дела не было ни до о. Варсонофия, ни до о. Иосифа. Им нужно было свергнуть существующую власть и захватить в свои руки начальственныя должности.

Такими людьми оказались иеромонах Патрикий и монах Георгий. Они затеяли бунт, вещь доселе неслыханную в Оптиной Пустыни. Конечно, это была лишь небольшая горсточка братий. (В Оптиной Пустыни до войны было 300 человек братий). Настоятель архимандрит Ксенофонт, строгий монах, но несколько слабый в управлении, послал за скитоначальником о. Варсонофием, который сразу усмирил бунт, умиротворил братию и настоял на удалеши из обители зачинщиков бунта. Последние не сложили оружия и подали жалобу в Синод и одновременно донос на о. Ксенофонта, будто он неправильно ведет лесное хозяйство. Их жалоба и донос нашли в Синод благоприятную почву. Уже давно находились люди недовольные о. Варсонофием пока некая Мария Михайловна Булгак, рожденная Бартенева, начальница Гродненской гимназий и крайне–правая политическая деятельница не произвела того взрыва, который был причиной отъезда о. Варсонофия из Оптиной Пустыни.

Произошло это так. Сначала эта особа проявила обожание к о. Варсонофию. Она обещала завещать скиту Оптиной Пустыни свой капитал в сто тысяч рублей (М. М. Булгак оставила свой капитал на содержание и пропитание своих двух собак, о чем, как о курьезе, было написано в газете «Новое Время»). Но на этом основании она решила, что ей дозволено распоряжаться в скиту. Произошел конфликта и Мария Михайловна возненавидела о. Варсонофия. Одно время она собиралась поступить в Шамординскую обитель. Узнав об этом, о. Варсонофий покачал головой и сказал: «Ох! и набулгачит же там Булгак!» Желая отомстить о. Варсонофию, Булгак явилась в политический петербургский салон графини Игнатьевой, где можно было встретить епископов членов Синода, и выложила там весь багаж, привезенный из Оптиной клевет и сплетен. Проверять слухи поехала в Оптину Пустынь сама гр. Игнатьева. Она сделала визит настоятелю о. Ксенофонту и заявила, что также сделает визит и о. Варсонофию, но как скитоначальнику, а не как к старцу. О. Варсонофий попросил М. Н. Максимович, супругу варшавскаго генерал–губернатора, присутствовате при приеме графини. Последняя почти безвыездно жила в Оптиной Пустыни и была тихая и смиренная старушка. Она вела разговор с графиней, а о. Варсонофий молчал. Вернувшись в Петербург графиня доложила членам Синода, посещавщим ея салон, что в келье скитоначальника стояли цветы и что чай разливала дама.

В результате всех этих жал об и слухов, Святейший Синод назначил ревизию. Для ведения следствия был назначен Епископ Серафим Чичагов. Он прибыл в Оптину пустынь под 1–ое января 1911 г. и после всенощнаго бдения выступил для произнесения проповеди. Он начал с того, что монахи бывают послушными и непослушными. Все ожидали, что речь коснется удаленных за бунтарство монахов, их своеволия и непокорности. Но каково было всеобщее горестное изумление, когда он начал громить и поносить о.о. настоятеля и скитоначальника, двух старцев, склонивших перед ним свои убеленныя головы и поддерживавших его под руки. «Какой ты старец?» крикнул епископ на о. Варсонофия. Смиренный о. игумен ответил кротко: «Я не самовольно старчествую, Владыко, меня Синод назначил». Народ, свидетель этого, покидал собор возмущенный и взволнованный.

На другой день  епископ Серафим собрал братию и поставил вопрос о принятии обратно, удаленных за бунт монахов. О. архим. Ксенофонт соглашался их принять, «если покаятся». Но старец о. Варсонофий отнесся отрицательно, говоря, что он не верите в их покаяние. Но монастырская братия, видя, что обратный прием этих бунтовщиков епископу желателен, стали давать со страху ответы уклончиво. К сожалению, столпы оптинские, о.о. иеромонахи Анатолий, Нектарий и Феодосий отсутствовали… Смутьяны были не только приняты, но даже один из них был сделан казначеем.

После этого твердая и непоколебимая жизнь в Оптиной Пустыни была нарушена. Старец о. Варсонофий был назначен настоятелем монастыря в Голутвине. Мирянам, жившим вокруг обители, было предложено выехать и пребывание богомольцев было ограничено 10–ю днями. Был даже поднят вопрос о закрытий скита и о прекращений в Оптиной Пустыни старчества. К счастью это не было исполнено. Отец Архим. Ксенофонт оправдался от обвинений, но вскоре умер от пережитых огорчений. Его заместителем стал о. Исаакий Второй. Скитоначальником был назначен о. Феодосий, духовный сын старца Варсонофия. С ним вместе старчествовали в скиту о. Нектарий и бывший келейник старца Амвросия, о. Анатолий (Потапов). Между тремя старцами царило братолюбие и согласие. Но отголосок смуты между братии не был изжить до конца существования Оптиной Пустыни.

О судьбе старца Варсонофия, о возведении его в сан архимандрита и назначении в заброшенный Голутвинский монастырь, подробно разсказывает о. В. Шустин: «О. Варсонофий должен был покинуть скит… Я, как раз к этому времени приехал в Оптину. Батюшка встретил меня с радостью, поведал мне о своих обстоятельствах, и разсказал, как, накануне, дьявол ополчился, не только на его имя, но и на его жизнь.

«Приехал сюда один офицер и стал требовать от меня записку в том, что я согласен на его брак с одной девушкой, очень религиозной, но мне незнакомой. Он хотел обманом жениться. Я категорически отказался дать такую записку. Даже надписать св. Евангелие. Тогда тот начал кричать на меня, наконец выхватил шашку из ножен и стал ею размахивать, наступая на меня, а я, говорит батюшка — скрестив руки, стою перед ним. Он махал, махал, но никак не мог меня задеть. С ругательством, вложил шашку в ножны и побежал, но в безумии своем не мог найти выход из скита. Встретив одного монаха, он велел вывести его из скита и проводить до гостиницы; тот сказал, что не имеет права выходить без благословения старца. Тогда офицер выхватил револьвер и заставил его идти с ним. Конечно, я мог бы возбудите дело против него, я знаю какого он полка, и мог бы написать в офицерский суд, но это не наше дело, это не монашеское дело, мы должны сказать: да будет воля Божия.

Потом батюшка сказал: пойди в келлию отца Нектария и скажи, что я прислал тебя.

В день  отъезда, батюшка служил в скиту литургию и затем прощался с братией у себя. Прощание было трогательное, почти всем он кланялся в ноги, а некоторым поклонившись не хотел и вставать. Много было слез. В три часа, совершил напутственный молебен и отправился на вокзал: вещей у него было — один маленький ручной саквояжик. Погода была отчаянная, поднялась страшная вьюга с мокрым снегом. Прямым путем на вокзал нельзя было ехать, т. к. река Жиздра разлилась. С большой опасностью, перебрались мы через реку. С батюшкой до вокзала провожать на маленьком пароме поехал его духовник и о. Нектарий. Я ехал вместе с духовником батюшки, о. Феодосием. Он был поражен смирением отца Варсонофия, и всю дорогу умилялся. Ехали мы до вокзала, вместо обычнаго часа, три с половиною часа. Дорогою батюшка совсем окоченел. Благодарение Богу, что поезд опоздал и батюшка мог согреться чаем. Билеты по распоряжению батюшки были взяты третьяго класса. Но при пересадке, я уговорился с обер-кондуктором и не дал батюшке войти в третий класс, и вместе с двумя келейниками поместились мы в купе 2–го класса. Дорогой батюшка почти не спал, но при этом почти не говорил ничего. По приезде в Москву, батюшка направился на подворье, в котором жил епископ Анастасий (Впоследствии Митрополит, Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви). При встрече с епископом, батюшка поклонился ему в ноги. В этом подворье, батюшка прожил шесть–сем дней, пока епископ не возвел его в сан архимандрита.

Я жил в Москве у своих родных, и каждый день  приходил к батюшке. Вместе с ним и келейниками мы обошли и приложились ко всем святыням города Москвы. Однажды, возвращаясь от часовенки св. Пантелеймона, батюшка шел впереди, а я сзади. Вдруг меня останавливает одна незнакомая барышня, очень хорошо одетая, и спрашивает, не отец ли это Варсонофий. Я сказал, да; она была удивлена, как батюшка мог очутиться в Москве. Я, в кратких словах, разсказал ей, как это случилось. Она забежала вперед и приняла от него благословение и затем проводила до квартиры. Тут, возле ворот батюшка велел ей подождать, сам же вошел в столовую, выбрал лучший апельсин и велел мне отнести барышне, но прежде спросил меня: «Кто эта барышня»? Я ответил, что не знаю. Но батюшка сказал: — ты должен это знать, отнеси апельсин и проводи ее домой. Я вышел из ворот, передал апельсин, и желание батюшки. Она меня спросила, где я живу.

Ну, сказала она, это и мне по дороге. Сели мы в один трамвай, он довез меня до моего места, а она поехала дальше. При прощании дала мне номер телефона, и просила сообщите ей, когда батюшку будут возводите в сан архимандрита. Я обещал ей все это сделать, и в точности исполнил. Она была в церкви и просила меня передать батюшке фрукты. На следующий день, батюшка поехал на новое место служения в город Коломну, в Голутвин монастырь.

Когда подъезжали к Коломне, то из окон вагона был виден монастырь. И батюшка, смотря на монастырь, перекрестившись, сказал: вот здесь мое место упокоения, мне не долго осталось жить, т. к. приходится нести последния испытания. Исполняется последняя заповедь блаженства: «Блажены вы есте, егда поносят вам и изженут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради». При этих словах что то острое кольнуло в сердце, и стало тяжело; но батюшка смотрел бодро. На вокзале были уже монастырския лошади. Нас встретил эконом монастыря с золотым наперстным крестом. Он сел с батюшкой, а я в следующий тарантас с батюшкиным келейником. Еще было далеко до монастыря, как там уже начали перезванивать во все колокола. Батюшка сразу пошел в церковь. Тут собралась вся братия. После молебна, батюшка приветствовал всех и пошел осматривать помещение. При осмотре он везде нашел упущения, и даже разорение. Гостиница была не устроена. «Что же мне делать», говорит батюшка, «где же я помещу приезжающих богомольцев?» И вот он велел мне и келейникам ехать в город и купить кроватей, материала для матрацов и подушек, и сшить их. Денег, говорит батюшка, у меня нет, но найдутся добрые люди, поезжайте. И вот — дивное дело. Мне, человеку в студенческой форме, дают и кровати и материал без всякаго разговора, с полной готовностью, и без копейки денег. Правда, был со мной келейник батюшкин, но его и меня никто не знал. По приезде в монастырь, я принялся шить матрацы и набивать их волосом и работал целый день . Так как гостиница была неустроена, то я помещался в квартире батюшки. Батюшка сам был вместо будильника: в 12 1/2 ч. ночи он приходил, и будил меня и заставлял вместе с келейником читать полунощницу и монашеския правила. Это продолжалось часа два. Потом я опять ложился. Но в 5 1/2 часов батюшка опять меня будил, чтобы я собирался с ним вместе к ранней обедне. Так продолжалось около недели. В первое время было очень много работы и я исполнял роль келейника, убирал комнаты, проветривал. Большия реформы произвел батюшка и во внутреннем строении монастыря. Установил обязательное посещение церковных служб, и сам являлся примером. Раньше, и в трапезную не все ходили, а иеромонахи и не заглядывали. Имели при келлиях свои кухни. Эконом, так имел повара. Батюшка запретил готовить что либо на дому, и должны были все есть общую пищу и в определенное время. Когда батюшка пришел по звонку в трапезную все простые монахи удивились, что он так близок к ним. Пища была невозможная. Щи были из прелой капусты и рыбы с запахом. Эконом не пришел в трапезную, но батюшка послал за ним послушника и заставил его есть обед из тех продуктов, которые тот покупал. Эконом отворачивался, а батюшка его уличал. Недаром эконом носил шелковыя рясы, и в его комнате можно было увидеть золотых рыбок. «Как можно, говорил батюшка, давать такую пищу, такую заразу»… Сразу весь дух монастыря переменился. Батюшка позаботился об одежде и пище монахов, и монахи, увидя такое отеческое отношение настоятеля, не чуждались его, но приходили с любовью и доверием открывали ему свои души; а он начал их врачевать. Был там один алкоголик иеродиакон; благодаря любви и стараниям батюшки, он умер, как великий христианин. Батюшка своим смирением его возродил. И вообще через два месяца монастырь стал неузнаваем. Много рабочих из Коломенскаго завода стали приходить к батюшке искать утешения. Собирались открыть при монастыре школу обучать детей рабочих христианской жизни. Но не суждено было этому осуществиться. Меня одолевали все разныя болезни.

В начале 1913 года приехал я в Голутвин с больным горлом.

Батюшка посмотрел на меня и говорит: жениться тебе надо и пройдут все твои болезни. Я посмотрел на него удивленно. Я совсем не думал о женитьбе. есть у тебя невеста? спросил он. «Нет, Батюшка». «Ну, так вот я тебе посватаю одну девушку, чудную. Она в монастырь собирается. Ты видел ее, должно быть. Она так смиренно в темном платочке ходить. Нужно, чтобы она в миру жила и воспитывала благочестивых и честных людей… Нравится ли она тебе? ведь ты с ней виделся в Москве.

— «Да, батюшка, она мне в Москве понравилась, а здесь я ее не узнал !» — «Подвигом постным она себя изнурила. И вот я решил так: завтра утром, за ранней обедней, я буду молиться о вас перед жертвенником, и — что Господь мне откроет. Если угодно Ему мое желание, то я призову ее на клирос, и поговорю с ней относительно тебя и ея самой, а пока ничего не буду говорить» … Такое решение батюшки меня ошеломило, и я взволнованный ушел к себе в гостиницу, намереваясь на следующий день  сходить к ранней обедне. Велел гостинику разбудите меня вовремя. Когда стали благовестить, тот постучал ко мне. Я вскочил, скорее начал одеваться… И что–же? Мне казалось, что я оделся тотчас же, и пошел в церковь. Подхожу к церковным дверям, а те заперты. Спрашиваю перваго монаха, почему церковь заперта. Потому, говорит, что служба отошла. А который час сейчас? Одиннадцать часов! Как? я сейчас только одевался к ранней обедне! Я чуть с ума не сошел, потерял чувство времени, и тотчас же побежал к батюшке. Я мог входить к нему во всякое время. Келейник впустил меня и сказал, что батюшка сейчас отдыхает, но скоро выйдет. Я сел в приемной и волнуюсь, не знаю как. Спустя минуте двадцать вышел батюшка. Помолился, благословил меня и посадил рядом. Я с испугом говорю батюшке, что потерял чувство времени. Уснул–ли я, потерял ли я сознание, никак понять не мог. А батюшка и говорит: «так и должно быть, в таких вещах, любопытствовать нельзя», и начал мне разсказывать про Серафима Саровскаго. Я волнуюсь, хочу узнать результат, беседовал ли он с этой девушкой, а он испытующе посмотрит на меня, и продолжает говорить про Серафима Саровскаго. «Пришел к преп. Серафиму один молодой человек, и просит благословения у преподобнаго на брак с девушкой, которая осталась в деревне… А преподобный Серафим говорит: твоя невеста здесь в монастыре, ты ее встретишь при входе в гостиницу. Тот был удивлен, и говорит, что ее здесь нет. — Твоя невеста сделалась невестой Христовой, а ты женишься на другой. Придя в гостиницу, он, действительно, встретился с одной девушкой, которая пристально на него посмотрела. Войдя в комнату, он нашел на столе письмо, где сообщали, что невеста его нервно заболела и умерла. Он побежал к преп. Серафиму и со слезами поведал свое горе. И батюшка устроил новый брак. — Вот как воля Божия исполняется. Теперь я скажу относительно тебя: как я говорил, я молился перед жертвенником, и после обедни позвал А. С. на клирос. Я охарактеризовал ей тебя, сказал, что я ручаюсь за тебя и хочу вас обоих познакомите ближе. Она и слышать не хочет о замужестве, я ее долго убеждал и предупреждал, что в монастыре она погибнет. Тогда она смирилась и сказала: Ваша воля, батюшка, вы знаете лучше. Я ей назначил час свидания в приемный час, в три часа, так же и тебе заповедаю придти в три часа».

Пошел я к себе в гостиницу, и, при входе, столкнулся с А. С. Она сразу вся покраснела, наклонила голову и прошла мимо меня; и сейчас же вспомнились мне слова батюшки, как бы от преп. Серафима: «а, при входе в гостиницу, ты встретишь свою невесту». — И вот оно так сбывалось. И для чего она, думаю я, пошла в гостиницу (ибо она жила в поселках близ монастыря). Оказалось, что, как раз, и ея брат со своей невестой приехал просить у батюшки благословения.

В три часа, я пошел в батюшкину приемную. Народу собралось там довольно много. Я сел подальше, в уголок. Пришла и будущая моя невеста с братом, и сели далеко от меня. Посредине стояла женщина с юношей лет 17–ти. С большой печалью на лице, она ожидала батюшку. Наконец, батюшка показался в дверях. Прежде всего, как он имел обыкновение делать, подошел к образу, помолился, а потом стал всех обходить и благословлять. Благословил меня, по очереди, и пошел дальше. Тут, женщина, которая стояла посреди комнаты, бросилась к батюшке со словами: «батюшка помолитесь! Измучилась я со своим сыном, излечила на него все состояние, а он все остается глухо–немым, и так сделалось с ним с 12–ти лет». Батюшка благословил, посмотрел на него и говорит: «Согрешил он одним великим грехом, и ему покаяться и говеть нужно, и снова он будет слышать и говорить». Мать даже огорчилась тут за сына, — как, ведь он примерный мальчик, мог ли он согрешить в 12 лет! Батюшка обратился к юноше и спросил: «ты помнишь, что ты сделал?» Тот, в недоумении, качал головой. «Да ведь он, батюшка, не слышит», говорит мать. «Да, тебя не слышит, а меня слышит». Тогда батюшка наклонился и шепнул ему что то на ухо, и у него широко раскрылись глаза, — он вспомнил. Через неделю юноша был здоров.

После разговора с женщиной, батюшка подошел ко мне, взял меня за руку и повел, подошел к моей невесте, взял ее другой рукой и повел обоих в исповедальню. Она очень стеснялась, а он ее подбадривал. Брат ея глазам своим не верил. (Он знал, что она безповоротно собралась в монастырь). Поставил нас батюшка перед аналоем, соединил наши руки, покрыл епитрахилью своей, и стал про себя молиться. Потом он обернулся к нам и сказал: «вот вам мое желание, познакомьтесь поближе, и если вы друг другу подойдете, то Бог да благословите ваий брак»; и затем, обратившись к моей невесте сказал: «а тебе заповедаю, каждый день  в 5 часов приходить к В. В. и угощать его чаем. И вы открывайте души свои друг другу». Потом он нас отпустил, призвал ея брата, который в этот же день  уезжал обратно в Москву.

День, в который совершился этот сговор, был для меня замечателен. Это был день  смерти моей родной матери 1 февраля. Ровно за год до этого, я был в Оптиной и сказал батюшке, что сегодня день  смерти моей матери. Он встал тогда перед образом и начал молиться. Потом, повернувшись ко мне, говорит: «смотри, как она кивает головой, и как благодарит за то, что ея сын не забыл ея, а вспомнил и помолился. Ты видишь ея радость?» «Батюшка, я ничего не вижу», — а батюшка смотрит на образ, и будто разговаривает. Так вот, прошел год после этого случая и опять у меня было событие. Безусловно тут было и благословение матери.

В продолжение нескольких дней Ан. Серг. приходила ко мне в 5 ч. Беседуя друг с другом, мы срослись душой. Беседа продолжалась до 10 ч. вечера и я ее провожал домой. Каждый день  мы сообщали батюшке о своей беседе, а он мне говорит: «как у меня душа радуется, что так случилось. Но надо все таки тебе познакомиться с ея родителями. Там будет скоро свадьба у брата Ан. Серг., пускай они пришлют тебе приглашение». Потом батюшка велел отвези ее в Москву, и, после свадьбы брата, съездить вместе с нею к преподобному Серию в Троице–Сергиевскую лавру. Батюшка очень почитал преподобнаго Серия (И земная жизнь о. Варсонофия закончилась в обители, основанной Преподобным).

Я исполнил батюшкино желание, отвез свою невесту в Москву, и по пол учении приглашения приехал на свадьбу… После этого я каждую неделю стал ездите из Петербурга в Москву. Наша помолвка была объявлена.

Мы побывали, с невестой, в Троице–Сергиевской лавре. И тут, во время молебна, так близко чувствовалось присутствие живого преп. Сергия, что меня охватила жуть. То же самое особое единение. Недаром батюшка направил нас сюда. Настроение было мое радостное. Вдруг, получаю телеграмму в Петербург, что батюшка очень серьезно заболел. Я тотчас же бросил дела, выехал в Голутвин. Батюшка был плох. Он лежал на кровати; при моем приходе сел, и меня посадил рядом с собой, обняв рукой. С большим интересом он начал меня разспрашивать о приготовлениях к свадьбе. «А были ли у преподобнаго Сергия?» Да, батюшка, были, и я ощущал трепет. «Ну, теперь, значит, все благословено, и вот через три дня, на Благовещение, пускай будет у вас обручение, а на красной горке свадьба, в Петербурге. А после свадьбы первый визит ко мне». Тут он задумался, видимо чувствуя скорое приближение смерти… И начал говорить о благодати старчества… «Старцев называют прозорливцами, указывая тем, что они могут видеть будущее: да, великая благодать дается старчеству, — это  д а р   р а з с у ж д е н и я. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У них, кроме физических очей, имеются еще очи духовныя, перед которыми открывается душа человеческая. Прежде чем человек подумает, прежде чем возникла у него мысль, они видят ее духовными очами, даже видят причину возникновения такой мысли. И от них не сокрыто ничего. Ты живешь в Петербург, и думаешь, что я не вижу тебя. Когда я захочу, я увижу все, что ты делаешь и думаешь… Когда у тебя будут дети, учи их музыке. Но, конечно, настоящей музыке, ангельской, а не танцам и песням. Музыка способствует развитию восприятия духовной жизни. Душа утончается. Она начинает понимать и духовную музыку. Вот у нас в церкви читают шестопсалмие, и люди часто выходят, на это время, из церкви. А ведь не понимают и не чувствуют они, что шестопсалмие есть духовная симфония, жизнь души, которая захватываете всю душу, и даете ей высочайшее наслаждение. Не понимают люди этого. Сердце их каменно. Но музыка помогаете почувствовать всю красоту шестопсалмия». Тут батюшка опять задумался. «И вот как я рад, что пристроил тебя. Да поможет вам Господь и да укрепит вас. Болезнь моя мешаете мне очень»… Я видел, что батюшка очень устал, пожелал ему здоровья, и попросил благословения на отъезд.

Я не знал, что он так близок к смерти, и думал, что он еще поправится, а его через шесть дней не стало. Только я успел, после обручения, вернуться в Петербург, как поехал обратно на похороны батюшки. Все наше свадебное радостное настроение разстроилось. Стоял батюшка в храме восемь дней. Он заповедал, пока не появится запах тления не хоронить его. Отпевал его еп. Анастасий, который поклонился перед гробом в землю и заплакал, что земля лишилась мудраго наставника. Вместе с епископом плакал и весь храм. После отпевания, батюшку повезли на похороны в Оптину Пустынь. Желание батюшки исполнилось. Прах его упокоился в Оптиной Пустынь. Я проводил батюшку только до Москвы; мне надо было держать экзамен, и я отправился в Петербург. На красной горке, по завещанию батюшки, состоялась наша свадьба. По случаю траура о батюшке никаких танцев не было и в тот же день, вечером, я с женой отправились в Оптину, на могилу батюшки, отдать ему первый свадебный визите.

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали, и спрашиваем служившаго иеромонаха: кто теперь старчествует? «О. Нектарий», ответил тот. Тут-то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая скит, послал меня к о. Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе; — он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти».

На этом заканчиваются записки о. Василия, касающиеся Старца Варсонофия. Духовная связь их продолжалась и продолжается, как мы увидим ниже.

Итак, угас великий старец И упокоился в своей любимой Оптиной пустыни. Когда–то, восхищаясь Оптиной, он писал:

… Наследие веков темный бор
По сторонам ея раскинулся дремучий;
В нем тишина, безмолвию простор,
Свобода полная для чувств святых и дум;
Лишь слышен там порой деревьев шум,
Когда вершины их колеблет ветр летучий.
Ясней здесь небеса и чище их лазурь …
Мирской ярем нося, и скорбный совершая
Средь мрака и стремнин тернистый жизни путь,
Сподобился я видеть отблеск рая.

Исчезнет без следа твоя печаль,
И ты увидишь, полный изумленья,
Иной страны сияющую даль,
Страны живых, страны обетованья …

Глава 15. Старец Феодосий (+1920)

Ближайшим учеником о. Варсонофия, назначенный на его место скитоначальником и старцем оптинской братии, был о. Феодосий, сведения о житии котораго немногочислены.

Из книги «Немноголетний старец» архим. Антония (Медведева), ныне архиеп. Сан–Францисскаго и Западно–американскаго, мы узнаем некоторыя черты из жизни о. Феодосия: «… про него разсказывали, что он, любя читать акафист Божией Матери, желал знать его наизусть. И когда скончался его наставник, старец Феодосий, завернувшись в его одеяло, вдруг стал читать на память Богородичный акафист, получив этот дар, как Елисей с милотью Илииною». Из той же книги мы узнаем, что о. Варсонофий в день  своего ухода в монастырь был произведен в генералы. Кроме того, там говорится о даре, который был присущ о. Варсонофию — это дар исповедывать «так, что ни одна душа не отходила от него, не открывшись ему вполне, не оставив чего–либо невыясненным по недоумению высказаться, или по забывчивости». Это мы выше показали на примере нескольких лиц. То был дар необычайной прозорливости.

Несколько кратких черт из жизни о. Феодосия, мы почерпаем из устных разсказов шамординской монахини м. Александры Гурко, как, например, о вере о. Феодосия в святость его покойнаго старца: Собрался он как–то раз в Калугу по делам к архиерею. Второпях он не обратил внимание на рясу, которую ему подал его келейник и тот уже в пути сознался, что подал ему рваную рясу. О. Феодосий не только не огорчился, но даже обрадовался: ряса принадлежала его старцу и о.

Феодосий счел этот случай за доброе предзнаменование. И действительно, дело его окончилось так, как он хотел.

О. Феодосий, будучи духовным сыном о. Варсонофия был его же духовником. Однажды приходит о. Феодосий к старцу: «Батюшка, вот к вам ваий сынок пришел!» — «Какой он мне сынок», возразил, улыбаясь старец, «мы с ним ровня». Улыбнулся и сам о. Феодосий. Оба они знали, что он был именно «сынком» и относился к старцу с младенческим смирением. После кончины о. Варсонофий являлся многим из живших в скиту монахам. О. Феодосий сильно огорчался, что неудостоин был такого видения. Однажды он прилег на койку днем во время послеобеденнаго отдыха и вдруг увидел, что прямо против него сидит покойный старец и пристально на него смотрит. О.Феодосий не мог пошевельнуться от чувства благоговейной радости. Видение продолжалось довольно долго и оставило надолго в келлии ощущение благодати, которое сопровождало чудесное видение.

Подобно своему старцу, о. Феодосий обладал редким даром разсуждения. Также, как и он, о. Феодосий отдавал много времени интеллигентной молодежи. И. М. Концевич присутствовал при том, как о. Феодосий поучал молодых художников, наставляя их против модернизма в живописи. Среди них был молодой Бруни.

Следующие разсказы характеризуют отношение старца о. Феодосия к подчиненным ему скитским братиям, Надо сказать, что мать его схимонахиня Анна была похоронена на скитском кладбище. У братии сложилась вера, что мать Анна имеет дар смягчать гнев своего сына на милость в случае всяких провинностей… Поэтому они ходили на кладбище молиться на ея могилу. Однажды скитоначальник сильно пробрал за какую-то вину одного из братии. Тот бросился на кладбище просить заступничества у м. Анны. Возвращаясь оттуда, он встретил своего только что прогневаннаго начальника. — «Где ты был?» — строго спросил его о. Феодосий. — «У матушки Анны», пробормотал испуганный брат. О. игумен зорко на него посмотрел, осенил его крестным знамением и прошел молча дальше. О провинности брата он больше не упоминал и вернул ему прежнее благоволение.

В другой раз сильно провинился другой скитский монах. О. Феодосий сделал ему строгое внушение. Виноватый брат всю ночь не спал, размышляя как бы ему вымолить прощение. Вдруг под утро дверь его келлии открывается и к нему входит сам скитоначальник. Не успел перепуганный монах вскочить со своей койки, как старец упал ему в ноги, прося у него прощение. Монах так и обомлел! Оказалось, что батюшка о. Феодосий, заметив его горе и раскаяние, сам не спал всю ночь, жалея его и упрекая себя в чрезмерной строгости.

Из жизни о. Феодосия известен единственный случай, когда он не поладил с новым оптинским настоятелем о. Исаакием вторым. Продолжалось это недолго. Приходит батюшка о. Феодосий к настоятелю и сообщает ему виденный им сон: оба они стояли на коленях перед покойным схимонахом Николаем — отцом настоятеля, причем умерший на них грозится. Задумался о. Исаакий и произнес одно слово: «Чует». Больше недоразумений между ними не было никогда.

С виду высокаго роста, полный, тихий и сосредоточенный, о. Феодосий слыл мудрецом. Говорил басом, был смуглый с проседью. Когда–то, говорят, был келейником у Старца Нектария. К нему мало людей ходило. Тяжело переживая революционное лихолетие, доставшееся на его долю скитоначальничества, он скончался в 1920 г.

Глава 16. Старец Анатолий «Младший» (+ 1922)

Старчество о. Анатолия до революции

«В 1903 году я должен был ехать на призыв в воинское звание из Петербурга на родину, в Белев Тульской губ. Поехал я с своим сверстником и товарищем Илюшей Картошкиным. Добрый он был юноша, но не знал духовной жизни, а тем паче монашеской. Говорю ему:

— Илюша, хочешь со мною заехать в Оптину пустынь, посмотреть монастырь, монашество, великих старцев? Тот отвечает: — да я ничего ни о монашестве, ни о старцах не знаю, я готов.

Прибыв в город Козельск Калужской губ. в пяти верстах от Оптиной, мы пошли пешком чрез прекрасный, покрытый зеленью, луг. Он раскинулся перед нашим взором, как прекрасный ковер, украшенный разноцветными цветами. А на склоне горы над рекой Жиздрой, виднелась Оптина — эта великая пустынь, Фиваида наша, Заиорданье…

Подошли к Жиздре. Там паром нас ждал, готовый переправить нас чрез реку. Его обслуживали смиренные иноки Оптиной. И вот вступаем на почву святой обители, где все овеяно трудами, подвигами оптинских пустынножителей, их слезами и молитвой — непрестанной… Сойдя с парома, идем по шоссе к гостиницам, их было шесть. Все было занято, но так как у нас было рекомендательное письмо от баронессы О. П. Менгден, почитательницы старцев, то отвели нам скромный номер, на всякий случай оставленный. Спрашиваем — как пройти в скит к старцу Анатолию. Тогда он был еще иеродиаконом, но к нему уже ходили за советами и указаниями. Идем к старцу чрез монастырский фруктовый сад, минуем ограду монастырскую, попадаем в монастырский лес — сосновый, величественный, деревья в два–три обхвата. Идем дорожкой, ведущей прямо в скит.

Вот, наконец, подходим. Видим колокольню скита. Направо — хибарка. Это — дом, где жили великие Старцы Оптинские. Еще направо — домик скитоначальника. Подходим к воротам. Стучим. Выходит согбенный монах: — что вам надо? Отвечаем, что пришли передать письмо от О. П. Менгден старцу Анатолию.

Последний принял нас с любовию. В беседе с ним открылся нам дар его прозорливости… На всю жизнь осталась память об этой беседе… После сего я каждый год посещал Оптину и старцев пустыни. И память об этих посещениях до сего времени укрепляет и утверждает меня грешнаго в вере и благочестии».

От этого радостнаго впечатления, будущаго канадскаго миссионера, Архимандрита Амвросия (Коновалова) веет свежестью полевых цветов, солнцем, юности и жизнерадостности. Таков и духовный облик великаго оптинскаго подвижника — Старца Анатолия, по прозванию «Младшаго», в отличие от Скитоначальника Анатолия «Старшаго» Зерцалова. Хотя он и вошел в историю оптинскаго старчества как один из самых известных и любимых старцев, однако биографических сведений о нем почти нет. Но и то малое, что ныне предлагается, чуткому сердцу должно указать на великое.

С юных лет возжелал Александр Потапов стать монахом и уйти в монастырь. Но мать его этого не хотела, и он, подобно Преп. Серию Радонежскому, поступил в монастырь только после ея смерти. Многие годы он провел в скиту келейником у великаго Амвросия и после его смерти, будучи еще иеродиаконом уже старчествовал в скиту, и вскоре стал общепризнанным старцем Оптиной Пустыни.

Прот. Сергей Четвериков, в своей книге об Оптине, пишет об о. Анатолий: «Мне пришлось быть у него в 1905 г. в его маленькой, тесной келлии в глубине скита. Рядом с ним, в другой келлии, помещался о. Нектарий. Мы сидели втроем, за самоваром, у о. Анатолия. Небольшого роста, немного сгорбленный, с чрезвычайно быстрой речью, увлекающийся, любовный, о. Анатолий уже тогда оставил во мне неизгладимое впечатление.

Шесть лет спустя я снова увидел о. Анатолия уже в сане иеромонаха. Он жил уже не в скиту, а в монастыре, при церкви Владимирской иконы Божией Матери, и пользовался уже большой известностью, как общепризнанный старец. Около него уже создалась та особенная духовная атмосфера любви и почитания, которая окружает истинных старцев, и в которой нет ни ханжества, ни истеричности. О. Анатолий и по своему внешнему согбенному виду, и по своей манере выходить к народу в черной полумантии, и по своему стремительному, радостно–любовному и смиренному обращению с людьми напоминал преп. Серафима Саровскаго. Обращала на себя внимание его особенная, благоговейная манера благословлять, с удержанием некоторое время благословляющей руки около чела благословляемаго. В нем ясно чувствовались дух и сила первых Оптинских старцев. С каждым годом возростала его слава и умножалось число посетителей».

С юных лет впитал он дух оптинскаго подвижничества — суровое напряженное бодрствование духа, скрытаго в своей келлии, той «разселины в скале, где Господь говорил к Моисею», по выражению преп. Исаака Сирина, с одной стороны, и с другой — простое искреннее отношение ко всему внешнему, видимому, как к братии, посетителям, природе, свету Божию. Уставной ход жизни обители с ея богослужением, старцами, насыщенной духовно–просветительной деятельностью воспитали в нем внутренне великаго аскета, делателя Иисусовой молитвы, проводившаго ночи напролет в молитве, искуснаго борца с врагом рода человеческаго, а внешне выдающагося общественнаго деятеля, воспитавшаго тысячи русских душ в основе истинно христианскаго благочестия. Неспроста он высоко ценил Святителя Тихона Задонскаго, и как величайшую драгоценность дарил людям его книгу «Об Истинном Христианстве», Уже почти полвека спустя один его духовный сын с трепетом вспоминает: «Еще в 1921 году, благословляя меня на пастырство, старец Анатолий сказал мне: «Возьми «Истинное Христианство» Тихона Задонскаго и живи по его указанию» («Православная Русь», 1969, № 18).

Усвоив основы монашескаго духовничества у великаго Амвросия, отец Анатолий властно руководил монашеской внутренней жизнью. Откровение помыслов самое сильное оружие в руках духовника и старца. Пишущему эти строки не раз приходилось присутствовать в Оптиной Пустыни, когда старец иеросхимонах Анатолий принимал от монахов исповедание помыслов. Эта сцена производила сильное впечатление. Сосредоточенно, благоговейно подходили монахи один за другим к старцу. Они становились на колени, беря благословение, обменивались с ним в этот момент несколькими короткими фразами. Некоторые быстро, другие немного задерживались. Чувствовалось, что старец действовал с отеческой любовью и властью. Иногда он употреблял внешние приемы. Например, ударял по лбу, склоненнаго пред ним монаха, вероятно, отгоняя навязчивое приражение помыслов. Все отходили успокоенные, умиротворенные, утешенные. И это совершалось 2 раза в день, утром и вечером. Поистине — «житие» в Оптиной было безпечальное и, действительно, все монахи были ласково–умиленные, радостные или сосредоточенно–углубленные. Нужно видеть своими глазами результата откровения помыслов, чтобы понять все его значение. Настроение святой радости, охватывающее все существо принесшаго исповедь старцу, описывает один древний инок в таких словах: «Я исполнился неизглаголенной радости, чувствуя свой разсудок очищенным от всякой скверной похоти. Я наслаждался толикой чистотой, что невозможно сказать. Свидетельствует об этом сама истина, и я укрепился твердой верой в Бога и многою любовно… Я был безстрастным и безплотным, осененным Божиим просвещением и созданным Его велением» (Палест. Патер., вып. II, 95–96).

С посетителями обход был такой. Обычно о. Анатолий выходил в сени и благословлял каждаго коротким, быстрым крестным знамением, слегка ударяя вначале несколько раз по лбу пальцами, как бы внедряя и запечатлевая крестное знамение. Маленькаго роста, необычайно живой и быстрый в движениях, он, обходя всех, отвечал на задаваемые вопросы, а затем принимал некоторых отдельно для беседы у себя в келлии. Любовь и ласковость обращения привлекали всегда к о. Анатолию толпы людей. Помню, как во время своей болезни, о. Анатолий, не выходя из келлии, только подошел к окну и сквозь стекло благословлял стечете народа, сосредоточенное снаружи у окна. Увидев его, вся толпа припала к земле.

У него была грыжа и часто он принимал сидя на маленькой скамеечке, а люди наклонялись, подходя вроде очереди. Батюшка постучит по лбу «цок, цок, цок», и благословить. Тем временем на дворе опять набралось народу, ждут благословения. Ему келейники говорят: «Батюшка, отпустите людей». Встанет к окошку своей келиички и благословит. Народ молча и чинно с благоговением расходится. И на сердце тихо, тихо и мирно.

«Подле келлии о. Анатолия толпился народ», описывает князь Н. Д. Жевахов, посетивший Оптину Пустынь почти накануне революции в связи со своим назначением товарища обер–прокурора св. Синода. «Там были преимущественно крестьяне, прибывшие из окрестных сел и соседних губерний. Они привели с собой своих больных и искалеченных детей, и жаловались, что потратили без пользы много денег на лечение… Одна надежда на батюшку Анатолия, что вымолит у Господа здравие неповинным».

С болью в сердца смотрел я на этих действительно неповинных, несчастных детей, с запущенными болезнями, горбатых, искалеченных, слепых… Все они были жертвами недосмотра родительскаго, все они росли без присмотра со стороны старших, являлись живым укором темноте, косности и невежеству деревни… В некотором отдалении от них стояла другая группа крестьян, человек восемнадцать, с зажженными свечами в руках. Они ждали «собороваться» и были одеты по-праздничному. Я был несколько удивлен, видя перед собой молодых и здоровы х людей и искал среди них больного. Но больных не было: все оказались здоровыми. Только позднее я узнал, что в Оптину ходили собороваться совершенно здоровые физически, но больные духом люди, придавленные горем, житейскими невзгодами, страдающие запоем… Глядя на эту массу верующаго народа, я видел в ней одновременно сочетание грубаго невежества и темноты с глубочайшей мудростью. Эти темные люди знали, где Истинный Врач душ и телес: они тянулись в монастырь, как в духовныя лечебницы и никогда их вера не посрамляла их, всегда они возвращались возрожденными, обновленными, закаленными молитвою и беседами со старцами. Вдруг толпа заволновалась; все бросились к дверям келлии. У порога показался о. Анатолий. Маленький, сгорбленный старичок, с удивительно юным лицом, чистыми, ясными детскими глазами, о. Анатолий чрезвычайно располагал к себе. Я давно уже знал батюшку и любил его. Он был воплощением любви, отличался удивительным смирением и кротостью, и беседы с ним буквально возрождали человека. Казалось не было вопроса, который бы о. Анатолий не разрешил; не было положения, из котораго этот старичок Божий не вывел своею опытною рукою заблудившихся в дебрях жизни, запутавшихся в сетях сатанинских… Это был воистину «старец», великий учитель жизни. При виде о. Анатолия толпа бросилась к нему за благословением, и старец медленно, протискиваясь сквозь толпу народа, направился к крестьянам, ожидавшим соборования и приступил к таинству елеосвящения. Я улучил момент, чтобы просить о. Анатолия принять меня наедине.

«Сегодня, в 4 часа, пред вечерней»,  — ответил на ходу о. Анатолий».

В начале беседы князь сказал старцу: «Иной раз так тяжело от всяких противоречий и перекрестных вопросов, что я боюсь даже думать… Так и кажется, что сойду с ума от своих тяжелых дум»..,

— «А это от гордости» — ответил о. Анатолий.

— «Какая там гордость, батюшка» — возразил я, «кажется мне, что я сам себя боюсь; всегда я старался быть везде последним, боялся людей, сторонился и прятался от них»…

— «Это ничего; и гордость бывает разная. есть гордость мирская — это мудрование; а есть гордость духовная — это самолюбие. Оно и точно, люди воистину с ума сходят, если на свой ум полагают, да от него всего ожидают. А куда же нашему уму, ничтожному и зараженному, браться не за свое дело.

Бери от него то, что он может дать, а большего не требуй… Наш учитель — смирение. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. А благодать Божия это все… Там тебе и величайшая мудрость. Вот ты смирись и скажи себе: «хотя я и песчинка земная, но и обо мне печется Господь, и да свершается надо мной воля Божия». Вот если ты скажешь это не умом только, но и сердцем, и действительно смело, как подобает истинному христианину, положишься на Господа, с твердым намерением безропотно подчиняться воле Божией, какова бы она не была, тогда разсеются пред тобою тучи и выглянет солнышко, и осветите тебя и согреет, и познаешь ты истинную радость от Господа и все покажется тебе ясным и прозрачным, и перестанешь ты мучиться, и легко станет тебе на душе».

Я почувствовал, как затрепетало мое сердце от этих слов… Как глубоко и как просто — подумал я.

О. Анатолий между тем продолжал:

«Трудно было бы жить на земле, если бы и точно никого не было, кто бы помог нам разбираться в жизни… А ведь над нами Сам Господь Вседержитель, Сама Любовь… Чего же нам бояться, да сокрушаться, зачем разбираться в трудностях жизни, загадывать, да разгадывать… Чем сложнее и труднее жизнь, тем меньше нужно это делать… Положись на волю Господню, и Господь не посрамит тебя. Положись не словами, а делами… Оттого и трудною стала жизнь, что люди запутали ее своим мудрованием, что, вместо того, чтобы обращаться за помощью к Богу, стали обращаться к своему разуму, да на него полагаться… Не бойся ни горя, ни страданий, ни всяких испитаний: все это посещении Божии, тебе же на пользу… Пред кончиною своей будешь благодарить Бога не за радости и счастье, а за горе и страдания, и чем больше их было в твоей жизни, тем легче будешь умирать, тем легче будет возноситься душа твоя к Богу».

Великий старец «Тихаго приюта для отдыха страдающей души»

(Из книги В. П. Быкова «Тихие приюты для отдыха страдающей души». Москва, 1913 г., стр. 125, 226–231)

Помимо главных трех храмов, Введенскаго, Преп. Марии Египетской и Казанской Божьей Матери, есть еще один храм в Оптиной пустыни — храм Владимирской Богоматери. Он представляет собой для мирских людей главный интерес, тем, что при этом храме находится келья самаго популярнаго из старцев нашего времени о. Анатолия. Так как этот старец принимает почти без ограничения времени всех, то этот храм бывает почти всегда открыть и постоянно переполнен народом. Бывает нередко так, что в монастыре полное затишье, не видно даже монахов, а около храма Владимирской Богоматери, где келья старца Анатолия, сидит много народу и ожидают очереди приема. Принимает он, кажется, до глубокой полуночи, так что приходится удивляться, как управляется со своей тяжелой обязанностью этот маленький, тщедушный, Богоугодный старичок.

Отличительной чертой этого, по истине Божьяго человека, служит его изумительно любовное отношение к людям.

И, глядя на него, невольно хочется воскликнуть: «какое это великое вместилище любви!»

Вечно приветливый, постоянно ласковый, изумительно сердечный, готовый, кажется, всего самого себя, всю свою душу, всю свою жизнь отдать тому, кто приходит к нему с той или другой нуждой, с той или другой скорбью. Когда я приехал к старцу, у него была, как всегда, масса народу. Здесь я встретил совершенно случайно одного своего добраго знакомаго. Разговорились, оказывается он иногда посещает этого, «святейшаго из святых при жизни», старца. Старец Анатолий, помимо слов назидания, привета, любви, очень часто дает посетителям книжечки, которыя почти всегда или своим названием, или своим внутренним назиданием отвечают на какой либо запрос, на какую либо нужду посетителя, и присматриваясь к этой раздаче, можно наблюдать  феномены провидения старца в даль грядущаго.

Среди никогда непрерывающейся цепи ожидающих приема посетителей всегда идет живой обмен впечатлениями, мыслями по поводу какого-либо предсказания или указания старца.

Вот, направо, вслушиваемся в разсказ одного крестьянина. Разсказчик очевидно здешний ямщик.

— Вот всегда обращаюсь к этому дорогому батюшке. Он мне в трудныя минуты все равно, что, ангел хранитель, как скажет, так уж точно обрежет. Все правильно, по его так и бывает. Я никогда не забуду такой случай. Отделился я от отца, вышел из дому. Всего в кармане 50 руб. Жена, ребятишки, а сам не знаю, куда и голову приклонить. Пошел к эконому здешняго монастыря, леску на срок попросить; обитель–то здешняя, дай им Бог добраго здоровья, все–таки поддерживает нас. Возьму, думаю, у него это леску, да кое–как и построюсь. Пришел, но эконом, оказывается, не тут–то было. Что ему попритчилось, Господь его знает. Не могу, — да и только. Я было и так, и сяк, ничего не выходить. Ну, знамо дело, пришел домой, говорю жене: «одно нам теперь безплатное удовольствие предоставлено, ложись и умирай». Сильно я закручинился, и первым это делом, по нашему, по деревенскому, расчитал пропить все эти деньги, оставив бабу с ребятами в деревне, а самому в Москву — в работники. Но, не даром говорят, — утро вечера мудренее. На утро встал, и первая мысль в голову: «сходи к старцу Анатолию, да и только». Делать нечего, встал оделся, иду. Прихожу вот так, как сейчас, народу видимо и невидимо. Где, думаю, тут добраться, да побеседовать; хоть бы под благословение–то подойти. Только это я подумал, ан, глядь, отворяется дверь из кельи, и выходит старец Анатолий. Все двинулись к нему под благословение. Протискиваюсь и я. А у него, у старца–то, такой уже обычай, когда он осеняет святым благословением, то он в лобик–то, так, как будто, два раза ударяет и кладет благословение медленно, чинно, так что иногда за это время несколько словечек ему сказать можно. Так я решил сделать и здесь.

Он благословляет, а я говорю в это время: погибаю я, батюшка, совсем, хоть умирай. — Что так? — Да вот так и так, говорю, насчет дома. Покаялся ему, что и деньги пропить решил. Ведь сами знаете, если хочешь правильный ответ от старца получить, должен все ему сказать по порядку. Остановился это старец, как будто, задумался, а потом и говорит: не падай духом, через три недели в свой дом войдешь. Еще раз благословил меня, и верите ли, вышел я от него, как встрепанный. Совсем другим человеком стал. Ожил. Откуда и как это может случиться, что я через три недели в свой дом войду? Я и не раздумывал, а знал, что это непременно будет, потому что старец Анатолий так сказал. Так, что же бы вы думали: вечером этого дня нанимает меня седок в Шамордино. Еду через деревню (следует название деревни) и вдруг меня окликает чей–то голос: «слушай, скажи там своим в деревне, что не хочет ли кто сруб у меня купить… Хороший сруб, отдам за четвертную и деньги в разсрочку».

Понимаете, чудо–то какое?

Конечно, сруб я оставил за собою, а на другой день  опять к отцу эконому; тот на этот раз был помягче, согласился. И через три недели на четвертую–то, мы с женою ходили уж благодарить старца Анатолия из своего собственнаго дома… Вот он какой, старец Анатолий–то!..

И много таких разсказов раздается вокруг святой кельи этого подвижника духа.

Наконец, после долгаго ожидания, распахнулась дверь кельи, вышел старец и начал благословлять всех, находившихся здесь. Когда дошла очередь до меня, я с своей спутницей испросил разрешения побеседовать с ним несколько минуть. Старец тотчас же принял меня. Мы вошли в большую, светлую комнату, украшенную, конечно, образами, портретами иноков. Старец вступил с нами в беседу.

Он, оказывается, уроженец Москвы, где у него и сейчас имеются родственники. Я ему разсказал все свое прошлое, деятельность своего последнего времени, переживания. Он благословил меня на дальнейшую работу в том же направлении, а затем преподал очень много удивительно ценных советов и назиданий для будущаго. Во-первых, меня поразило то, что все эти советы и назидания его с поразительной точностью совпали с назиданиями и советами других старцев в прошлом году; а затем меня тронула та изумительная любовность, теплота и мягкость в обращении, которых я действительно нигде и никогда не встречал.

Какое–то чудное, неотразимое влияние оказывает он этими своими духовными качествами на человека, прямо не хочется уходить из его кельи; отрываться от упоительнаго созерцания той духовной красоты, находясь под влиянием которой, мне кажется, можно из самаго закоренелаго грешника превратиться в хорошаго чистаго человека.

Каждый его поступок, каждое его движение, каждый его шаг, — все, как будто, говорит само собою за непреодолимое желание его чем–нибудь утешить человека, что–нибудь доставить ему большое, приятное.

Если так можно выразиться, у того старца в Оптиной пустыни преизбыточествует по отношению ко всем одинаковое чувство какой–то материнской любви.

В желании сделать приятное и мне, старец подарил мне деревянную чашу работы оптинских монахов с весьма знаменательной надписью на ней: «Бог Господь простирает тебе Свою руку, дай Ему свою». Затем дал мне книжек: «Некоторыя черты из жизни приснопамятнаго основателя Алтайской духовной миссий архимандрита Макария Глухарева»; потом: «Учение о благих делах, необходимое для вечнаго спасения»; далее: «Не осуждать, а молчать труда мало, а пользы много»; «Как живет и работает Государь Император Николай Александрович»; «Молитвы ко Пресвятой Богородице, Нила Сорскаго».

И все эти книги, когда я их потом просмотрел, Действительно оказались чрезвычайно полезными и безусловно необходимыми именно мне. Как для примера, укажу на следующее: имея страшную массу работы по переписке, по подготовке к лекциям, к беседам частнаго характера, благодаря почти безпрерывным посещениям людей, интересующихся совершившимся во мне переворотом, равно как и другими вопросами, — я всегда затруднялся, как распределять свое рабочее время и свою работу; и нигде не мог найти на этот предмет прямого указания. Каково же было мое удовольствие, когда в книжке: «Как живет и работает Государь Император», я увидал способ равномернаго распределения работ, в виде записи в начале дня их распорядка. Это сразу устроило меня и избавило от чрезвычайно неприятных затруднений.

Прозорливость старца Анатолия

1. Разсказ м. Николаи

Мать Матрона (Зайцева), в пострижений в мантию с именем Николаи, ныне здравствующая в Бар–Граде в Италий, сообщила нам следующее: «Восьми лет я осиротела, 14–ти я ушла в монастырь по благословению одного прозорливаго старца — о. Афанасия. Монастырь был бедный, а я еще беднее. Там прожила 5 лет. Поехала в Оптину Пустынь за благословением перемените обитель. В то время был еще жив о. Иосиф. Я спросила его как и куда лучше, а батюшка Иосиф сидел на диване в белом подряснике, как ангел и смотрел в крест своих четок и говорит, что нет благословения менять обитель, а надо продолжать жить на месте. И я успокоилась, получив благословение и у о. Анатолия.

Потом поехала в 1909 году и от радости сказала: «Видите, Батюшка, я опять приехала?» А Батюшка мне ответил: «Это что, что приехала к нам, вот через 4 года поедешь в Италию». Вот тут я ничего не ответила, решив храните это, как тайну, спросить не смела, а думать еще больше. Вот прошло 2 года. Поехала опять. Заехала в Калугу, там встретила блаженнаго Никитушку, который мне сказал, что я два года как-нибудь проживу и велел сказать Батюшке Анатолию, что я его встретила. Батюшка удивился и сказал, что он великий человек. А я говорю: «Вот блаженный Никитушка мне сказал, что я проживу 2 года, видимо я умру», а Батюшка Анатолий отвечает: «Нет, это не к смерти, а к перемене, через два года будет перемена. Вот наш Архимандрит Варсонофий прожил 11 лет и его перевели в Голутвин. Так и тебе будет перемена». Но и тут я не смела спросить, так ведь я помнила о четырех годах, как было ранее сказано, терпела и ждала.

Вот в 1913 году комитет решил приступить к постройке подворья в Бари. Решили взять меня туда. В это время одна семья поехала в Оптину Пустынь, с нею Батюшка о. Анатолий прислал мне иконку и говорит: «Скажите ей: ведь не верила, а вот Бог благословить, пусть едет». Батюшка показал мне адрес, где я буду жить, но я, конечно, не помню. Прожила год с большим трудом, пишу: «Батюшка, благословите приехать. Здесь очень трудно, ведь я привыкла быть в монастыре».

Батюшка мне ответил: «Бог благословить, приезжай». Я так обрадовалась, и даже не стала ждать разрешения от Палестинскаго Общества, так, думаю, зачем? Ведь я больше не вернусь в Бари. В то время были наши Тульские паломники, я уехала в Иерусалим, а потом домой.

Через три дня была уже в Оптиной Пустыни. Прихожу к Батюшке Анатолию, первое его слово: «Ну, что, побывала в Иерусалиме?» — «Да, Батюшка, Вашими святыми молитвами». — «Ну, вот побудешь у нас, а потом обратно». — «Обратно? Нет, Батюшка, я больше не поеду в Бари. Я уже сдала свой паспорт, да я теперь больше не состою на службе. Ведь я уехала, не получив разрешения». Батюшка ответил: «Это ничего, все будет хорошо». Прожила я в Оптиной почти две недели и все время Батюшка говорил: «Ведь твой дом в Бари». А я все говорю: «Нет, нет!

Я не поеду в Бари!» Наконец, Решилась сказать: «Батюшка, ведь вы меня благословили приехать, а теперь вот надо обратно ехать». Батюшка ответил: «Да, очень хорошо, что приехала — нас повидаешь и своих родных. Ведь ничего не знаешь, что будет». И Батюшка сказал, подойдя к образу Божией Матери: «Матерь Божия! Тебе ее поручаю. Управь Ты Сама». После этих слов я не смела ничего говорить, а только слушала, и я стала просить благословения уехать. Батюшка спрашивает: «Куда?» — Я отвечаю: «В Тулу». — «Не в Тулу, а в Бари. Но теперь вот я скажу день, когда надо ехать в Москву к моим духовным детям, войти в три дома, но только не заезжая в Тулу». Я, конечно, по неопытности заехала на один день  в Тулу, а когда приехала в Москву, мне говорят: «А как жалко, что не приехали вчера, так как был ваий председатель тут». Ну, ничего, стали спрашивать как и что. Я сказала, что не хотела возвращаться в Бари, тут, конечно, детки Батюшки стали уговаривать, и что они все устроят, по-старому все будет. Хорошо. Пришлось взять обратно паспорт и ехать. Батюшка говорил, что там Князь поможет во всем. «Где, Батюшка, Князь? Ведь Князь в Петербурге, а я еду в Бари!» И мы приехали в один день, как будто сговорились».

На этом мы прерываем разсказ Матери Николаи и продолжим его в жизнеописаний Старца Нектария, ибо речь будет идти о нем.

2. Разсказ Елены Карцевой (1916 г., осень)

Написали мне, что старец Анатолий Оптинский собирается в Петербург и остановится у купца Усова.

Все мы втроем — брат, сестра и я — в положенный день  отправились к Усовым. Купец Усов был известным благотворителем, мирским послушником оптинских старцев. Когда мы вошли в дом Усовых, мы увидели огромную очередь людей, пришедших получить старческое благословение. Очередь шла по лестнице, до квартиры Усовых и по залам и комнатам их дома. Все ждали выхода старца. Ожидало приема и семейство Волжиных — Обер–прокурора св. Синода. В числе ожидающих стоял один еще молодой архимандрит, который имел очень представительный и в себе уверенный вид. Скоро его позвали к старцу. Там он оставался довольно долго. Кое–кто из публики возроптал по сему поводу, но кто–то, из здесь же стоящих, возразил, что старец не без причины его так долго держит. Когда Архимандрит вышел, — он был неузнаваем: вошел к старцу один человек, а вышел совсем другой! Он был низко согнутый и весь в слезах, куда девалась гордая осанка! Их тайный разговор одному Богу известен! Вскоре показался сам старец и стал благословлять присутствующих, говоря каждому несколько слов. Отец Анатолий внешностью очень походил на иконы преп. Серафима: такой же любвеобильный, смиренный облик. Это было само смирение и такая, непередаваемая словами, любовь. Нужно видеть, а выразите в словах — нельзя! Когда мы шли к Усовым, брат и сестра заявили, что им нужно от старца только его благословение. Я же сказала им, что очень бы хотела с ним поговорить. Когда до нас дошла очередь, старец благословил брата и сестру, а мне говорит: «А ведь ты поговорить со мной хотела? Я сейчас не могу — приди вечером». Старец уразумел мое горячее желание, хотя я не выразила его словами! Вечером я снова вернулась к Усовым. Много лиц сидело и дожидалось очереди быть принятыми старцем. Члены семьи Усовых стали упрекать сидевшую публику в том, что люди чрезмерно обременяют слабаго и болезненнаго старца. Принимает он людей все ночи напролет. Ноги его в ранах, страдаете он грыжей, он чуть живой. Мне стало стыдно отнимать время у старца и я ушла домой, не повидавши его. Но теперь думаю, что если прозорливый старец сказал придти, надо было не уходить, а дождаться приема. Как мне потом разсказывала моя тетя Елена Александровна, близко знавшая весь Оптинский быт, старец о. Анатолий вообще почти не спал, весь себя отдавая молитве и служению людям. Единственно, когда он себе позволял отдых — это было на утрени во время чтения кафизм, когда все в церкви садились. Тогда старец позволял себе вздремнуть. Некоторые, не знавшие его повседневной жизни, удивлялись, что старец спит в церкви, но ведь это были единственныя минуты его отдыха за все сутки.

Недаром ноги его были в ранах от стояния и было страдание грыжей от земных поклонов. У меня до сих пор хранится присланный мне в 1907 г. через тетю образ святителя Николая — моего небеснаго покровителя.

3. Разсказ О. Н. Т. из Австралии

Одна молодая девица, давши слово своему жениху тайно от родных, рвется на курсы сестер милосердия, чтобы попасть на войну. Мать решила поехать к старцам, дабы поступить так, как они посоветуют, Осенью 1915 года они приехали в Оптину. «Отдохнувши с дороги», говорит О. Н. Т., «я подошла к келье батюшки; взошла и села в приемной, а в душе думаю: как хорошо, что я одна попаду к старцу без мамы. Старец, конечно, меня благословит идти на войну, когда я попрошу его, а мама поневоле отпустит меня». Вижу, дверь из кельи в приемную открывается и входит маленький старичок–монах в подряснике и кожаном широком поясе, и прямо направляется ко мне со словами: «А ну-ка, иди ко мне». У меня, что называется, «душа в пятки ушла» при этих словах батюшки. Но я вижу, у него необычайно ласковая улыбка, описать которую нельзя! Надо видеть! Я пошла за ним в келью. Он закрыл за нами дверь, посмотрел на меня, и я вмиг поняла, что скрыть что–либо я не могу, он видит меня насквозь. Я почувствовала себя какой–то прозрачной; смотрю на него и молчу. А он все также ласково улыбается и говорит: «А ты почему мать не слушаешься?» Я продолжаю молчать. «Вот что я тебе скажу, мать твоя тебя лучше знает, тебе на войне не место, там не одни солдаты, там и офицеры, это тебе не по характеру. Когда я был молод, я хотел быть монахом, а мать не пустила, не хотела, и я ушел в монастырь тогда, когда она умерла. Теперь ты вот что мне скажи: замуж хочешь?» — Молчу. «Ты сейчас любишь его за его красоту! Выходи за него замуж тогда, когда почувствуешь, что жить без него не сможешь. Я знаю случай такой: муж был на войне, его убили. Жена в этот же час умирает дома. Вот тогда только и выходи». С этими словами старец взял стул, влез на него и достал с верхней полки деревянную иконку, так с четверть аршина в квадрате, Казанской Божией Матери; поставил меня на колени и благословил. Потом сказал: «Когда приедешь в Петроград, не думай, что тебе нечего будет делать — будешь занята. (См. подробности этого разсказа в жизнеописании старца Нектария). Слова Батюшки точно оправдались. В первый день  по приезде ей предложили работать в госпитале для солдата, и вышла замуж она за адъютанта штаба дивизии.

4. Из частных писем И. М. Концевича

«В 22–м году, когда мы с мамочкой в первый раз были в Оптиной», разсказывал  О., «жив был еще старец о. Анатолий. О тебе мы еще не имели никаких сведений, и мамочка спросила у о. Анатолия, как о тебе молиться: о здравии, или о упокоении? О. Анатолий спросил маму, не снился ли ты ей как–нибудь? Мама ответила, что видела во сне сыновей едущими на конях: сначала покойнаго Володю, а потом тебя. Но кони были разных мастей. О. Анатолий сказал: «Ну, что–ж! Бог милостив, молись о здравии, Бог милостив!» Мама подумала, что о. Анатолий только утешает.

«После посещения о. Анатолия мы были у Батюшки о. Нектария. Мамочка задает Старцу ряд вопросов о дочерях, о себе, обо мне, а о тебе ничего не говорит, так как знает, что нельзя по одному и тому же вопросу обращаться к двум старцам. Я этого не знал и полагая, что мамочка забыла о тебе спросить, все время тереблю мамочку и говорю ей: «А Ваня? А Ваня?» Мамочка продолжает не спрашивать. Тогда Батюшка ей и говорит после одного из моих: «А Ваня?» — «Он жив. Молись о здравии. Скоро получишь о нем известие. Тебе было неполезно о нем знать». Приезжаем домой, и мамочка спешите к о. Николаю Загоровскому сообщить, что Ваня жив. Матушка же Екатерина Ивановна, увидев мамочку в окно, выходит к ней на встречу со словами: «вам письмо от Ванички».

«Слава Творцу Небесному! Ты жив»!, пишет монахиня Нектария сыну: «О твоей жизни мы узнали за 3 дня до получения твоего письма, от о. Нектария. 14–го июля мы вернулись из Оптиной, а 15–го получили твое письмо к Деме. О. Нектарий сказал: «Он жив, молитесь о здравии, о нем узнаете. Пока не полезно было о нем знать — покоритесь необходимости».

5. Из воспоминаний матушки Евгении Григорьевны Рымаренко

Перед своим рукоположением во священкики, в 1921 году, о. Адриан тоже побывал в Оптине. О. Анатолий сказал ему: «Тебе надо будет поступить на курсы», и, действительно, ему архиепископ Парфений (Полтавский) сказал: «У Вас хотя и высшее образование, но светское, и потому надо держать экзамен». О. Адриан жил в Полтаве один месяц, готовясь к экзамену и занимаясь у профессоров.

О. Адриан спрашивал у Батюшки благословения на приход в одно село «Евлоши» под Ромнами, где была чудотворная икона Божией Матери Казанской.

Батюшка же дал ему яичко для меня, на нем с одной стороны был нарисован храм, а с другой икона Божией Матери. Батюшка спросил:

«Какая это иконка?» О. Адриан сказал: «Смоленская, кажется», а Батюшка ответил: «Нет, Иверская».

Первый приход о. Адриана был в Ромнах, в храме, в котором был очень чтимый всеми, в большой дорогой риз под балдахином, образ Иверской Божией Матери.

«Пустите детей приходить ко Мне»

(Из оптинскаго дневника С. Нилуса)

Сегодня уехала из Оптиной новая наша знакомая, за короткое время ея пребывания в обители ставшая нам близкой, как сестра родная, ближе еще — как сестра по духу Христову.

Назову ее Верой, по вере ея великой.

В начале Января нынешняго года я получил из города Т. письмо, в котором чья–то женская христианская душа написала мне несколько теплых слов в ободрение моей деятельности на ниве Христовой. Письмо было подписано полным именем, но имя это было мне совершенно неизвестно.

25–го Мая стояли мы с женой у обедни. Перед Херувимской мимо нашего места прошла какая–то дама, скромно одетая, и вела за руку мальчика лет пяти. Мы с женой почему-то обратили на нее внимание. По окончании Литургии, перед началом Царскаго молебна (25–го мая — день  раждения Государыни Императрицы Александры Феодоровны, мы ее вновь увидели, когда она мимо нас прошла к свечному ящику. Было заметно, что она «в интересном положении», как говорили в старину люди прежняго воспитания.

Вот раба–то Божия! подумалось мне: один ея ребенок с детских лет, а другой еще и в утробной жизни — оба освящаются молитвами и святыми впечатлениями матери, — умница! Благослови ее Господь и Матерь Божия!

В эту минуту она подошла к иконе Божией Матери Скоропослушницы, перед которой мы обычно стоим во Введенском храме, и стала перед ней на коленях молиться. Я нечаянно увидел ея взгляд, Устремленный на икону. Что это был за взгляд, что за вера излучалась из этого взгляда, какая любовь к Богу, к божественному, к святыне!… О, когда бы я так мог молиться!.. Матерь Божия! — помолилось за нее мое сердце: сотвори ей по вере ея!

При выходе из храма северными вратами, у иконы «Споручницы грешных», мы опять встретили незнакомку. В руках у нея была просфора…

— «Вы не Сергей ли Александрович Нилус?» — обратилась она ко мне с застенчивой улыбкой.

— «Да… с кем имею честь?»

Оказалось, что это была та, которая мне в Январе писала из Тамбова (Серафима Николаевна Вишневская).

Эта и была Вера с пятилетним сыном, Сережей, которых мы сегодня провожали из Оптиной.

На этой христолюбивой парочке стоите остановите свое внимание, воздать за любовь любовью, сохраните благодарной памятью их чистый образ, отсвечивающий зарями инаго нездешняго света…

— «Сегодня», — сказала нам Вера, — «мы с Сержиком поготовимся, чтобы завтра причаститься и пособороваться, а после соборования позвольте навестить вас. Теперь так отрадно и радостно найти людей по духу, так хочется отдохнуть от тягостных мирских впечатлений: не откажите нам в своем гостеприимстве!»

И в какую же нам радость было это новое знакомство!..

В тот же день, когда у иконы «Споручницы грешных» мы познакомились с Верой, мы проходили с женой мимо заветных могил великих Оптинских старцев и, по обычаю, зашли им поклониться. Входим в часовенку над могилкой старца Амвросия и застаем Веру и ея Сережу: Сережа выставил свои рученьки вперед, ладошками кверху, и говорит:

— «Батюшка Амвросий, благослови!»

В эту минуту мать ребенка нас заметила…

— «Это тут мы с моим Сержиком так привыкли: ведь, батюшка–то Амвросий жив и невидимо здесь с нами присутствует, — так надо же и благословения у него испросить, как у иеромонаха!»

Я едва удержал слезы …

На другой день  я заходил к батюшке о. Анатолию в то время, когда он соборовал Веру с ея мальчиком. Кроме них, соборовалось еще душ двенадцать Божьих рабов разнаго звания и состояния, собравшихся в Оптину с разных концов России. Надо было видеть, с какой серьезной сосредоточенной важностью пятилетний ребенок относился к совершаемому над ним таинству Елеосвящения!

Вот как благодатныя матери от молока своего начинают готовить душу дитяти к царству небесному! Не так ли благочестивые бояре Кирилл и Мария воспитывали душу того, кого Господь поставил светильником всея России, столпом Православия, — Преподобнаго Сергия?..

— «Когда я бываю беременна», — говорила нам впоследствии по этому поводу Вера: «я часто причащаюсь и молюсь тому угоднику, чье имя мне хотелось бы дать будущему своему ребенку, если он родится его пола. На четвертый день  Рождества 1905 года у меня скончался первенец мой, Николай, родившийся в субботу на Пасхе 1900–го года. Когда я его носила еще под сердцем, я молилась дивному Святителю Николаю, прося его принять под свое покровительство моего ребенка. Родился мальчик и был назван в честь Святителя. Вот этот, Сержик, родился на первый день  Рождества Христова, в 1903–м году. О нем я молилась Преподобному Серию … С ним у меня произошло много страннаго по его рождении и, пожалуй, даже знаменательнаго. Родился он на 8–м месяце беременности. Крестины, из–за его крестнаго, пришлось отложите до Крещения Господня, а обряд воцерковления пришелся на Сретение. И с именем его у меня произошло тоже нечто необычное, чего с другими моими детьми не бывало. Молилась я о нем Преподобному Серию, а при молитве, когда меня батюшка спросил, какое бы я желала дать ребенку имя, у меня мысли раздвоились, и я ответила: — «Скажу при крещении».

А произошло это оттого, что в том году состоялось прославление св. мощей Преподобнаго Серафима, которому я всегда очень веровала. К могилке его я еще девушкой ходила пешком в Саров из своего города. А тут еще и первое движение ребенка я почувствовала в себе как раз во время всенощной под 19–ое июля. И было мне все это в недоумение, и не знала я, как быть: назвать ли его Сергием, как ранее хотела, или же Серафимом? Стала я молиться, чтобы Господь открыл мне Свою волю: и в ночь под Крещение, когда были назначены крестины, я увидела сон, что, будто, я с моим новорожденным поехала в Троице–Сергиеву Лавру. Из этого я поняла, что Господу угодно дать моему мальчику имя Преподобнаго Сергия. Это меня успокоило, тем более, что и батюшка Преподобный Серафим очень любил великаго этого Угодника Божия, и с его иконочкой и сам–то был во гроб свой положен».

Я внимал этим милым речам, журчащим тихим ручейком живой воды святой детской веры, и в сердце моем стучались глаголы великаго обетования Господня святой Его Церкви:

— «И врата адова не одолеют ей!»

Не одолеют! истинно, не одолеют, если даже и в такое, как наше, время у Церкви Божией могут быть еще подобныя чада.

И опять полилась, вдохновенная речь Веры:

— «Вам понравился мой Сержик; что бы сказали вы, если бы видели моего покойнаго Колю! Тот еще и на земле был уже небожитель… Уложила я как–то раз Колюсика своего спать вместе с прочими детишками. Было около восьми часов вечера. Слышу зовет он меня из спальни.

— «Что тебе, деточка?» — спрашиваю.

А он сидит в своей кроватке и восторженно мне шепчет:

— «Мамочка моя, мамочка! Посмотри-ка, сколько тут Ангелов летает».

— «Что ты», — говорю, — «Колюсик! где ты их видишь?»

А у самой сердце так ходуном и ходить.

— «Да, всюду», — шепчет, — «мамочка; они кругом летают… Они мне сейчас головку помазали. Пощупай мою головку — видишь, она помазана!»

Я ощупала головку: темечко мокрое, а вся головка сухая. Подумала, не бредите ли ребенок; нет! — жару нет, глазенки спокойные, радостные, но не лихорадочные: здоровенький, веселехонький, улыбается… Попробовала головки других детей — у всех сухонькия; и спят себе детки, не просыпаются. А он мне говорит:

— «Да как же ты, мамочка, не видишь Ангелов? их тут так много… У меня, мамочка, и Спаситель сидел на постельке и говорил со мною»…

О чем говорил Господь ребенку, я не знаю. Или я не слыхал ничего об этом от рабы Божией Веры, или слышал, да не удержал в памяти: немудренно было захлебнуться в этом потоке нахлынувщей на нас живой веры, чудес ея, нарушивших, казалось, грань между земным и небесным…

— «Колюсик и смерть свою мне предсказал», — продолжала Вера, радуясь, что может излить свое сердце людям, внимающим ей открытой душой. «Умер он на четвертый день  Рождества Христова, а о своей смерти сказал мне в сентябре. Подошел ко мне как–то раз мой мальчик да и говорит ни с того, ни с сего:

— «Мамочка! я скоро от вас уйду».

— «Куда», спрашиваю, «деточка?»

— «К Богу».

— «Как же это будет? кто тебе сказал об этом?»

— «Я умру, мамочка!» — сказал он, ласкаясь ко мне, — «только вы, пожалуйста, не плачьте: я буду с Ангелами, и мне там очень хорошо будет».

Сердце мое упало, но я сейчас же себя успокоила: можно ли, мол, придавать такое значение словам ребенка?!. Но, нет! прошло немного времени, мой Колюсик опять, среди игры, ни с того ни с сего, подходить, смотрю, ко мне и опять заводит речь о своей смерти, уговаривая меня не плакать, когда он умрет…

— «Мне там будет так хорошо, так хорошо, Дорогая моя мамочка!» — все твердил, утешая меня, мой мальчик. И сколько я ни спрашивала его, откуда у него таю я мысли, и кто ему сказал об этом, он мне ответа не дал, как–то особенно искусно уклоняясь от этих вопросов…

Не об этом ли и говорил Спаситель маленькому Коле, когда у детской кроватки его летали небесные Ангелы?..

— «А какой удивительный был этот ребенок», продолжала Вера: «судите хотя бы по такому случаю. В нашем доме работал старик–плотник ворота и повредил себе нечаянно топором палец. Старец прибежал на кухню, где я была в то время, показывает мне свой палец, а кровь из него так и течет ручьем. В кухне был и Коля. Увидал он окровавленный палец плотника и с громким плачем кинулся бежать в столовую к иконе Пресвятой Троицы. Упал он на коленки пред иконою и, захлебываясь от слез, стал молиться:

— «Пресвятая Троица, исцели пальчик плотнику!» На эту молитву с плотником вошли в столовую, а Коля, не оглядываясь на нас, весь ушедший в молитву, продолжал со слезами твердите свое:

— «Пресвятая Троица, исцели пальчик плотнику!» Я пошла за лекарством и за перевязкой, а плотник остался в столовой. Возвращаюсь и вижу. Колюсик уже слазил в лампадку за маслом и маслом от иконы помазывает рану, а старик–плотник доверчиво держит перед ним свою пораненую руку и плачет от умиления, приговаривая:

— «И что–ж это за ребенок, что это за ребенок!» Я, думая, что он плачет от боли, говорю:

— «Чего ты, старик, плачешь? на войне был, не плакал, а тут плачешь!»

— «Ваш», — говорит, — «ребенок хоть кремень и тот заставит плакать!»

И что–ж вы думаете? — ведь, остановилось сразу кровотечение, и рана зажила без лекарств, с одной перевязки. Таков был общий любимец, мой Колюсик, дорогой, несравненный мой мальчик… Перед Рождеством мой отчим, а его крестный, выпросил его у меня погостите в свою деревню, — Коля был его любимец, и эта поездка стала для ребенка роковой: он там заболел скарлатиной и умер. О болезни Коли я получила известие через нарочнаго (тогда были повсеместныя забастовки, и посланной телеграммы мне не доставили) и я едва за сутки до его смерти успела застать в живых мое сокровище. Когда я с мужем приехала в деревню к отчиму, то Колю застала еще довольно бодреньким; скарлатина, казалось, прошла, и никому из нас и в голову не приходило, что уже на счету последние часы ребенка. Заказали мы служить молебен о его выздоровлении. Когда его служили, Коля усердно молился сам и все просил давать ему целовать иконы. После молебна он чувствовал себя настолько хорошо, что священник не стал его причащать, несмотря на мою просьбу, говоря, что он здоров, и причащать его нет надобности. Все мы повеселели. Кое–кто закусив после молебна, лег отдыхать; заснул и мой муж. Я сидела у постельки Коли, далекая от мысли, что уже наступают последния его минуты. Вдруг он мне говорит:

— «Мамочка, когда я умру, вы меня обнесите вокруг церкви»…

— «Что ты», — говорю, — «Бог с тобой, деточка! мы еще с тобой, Бог даст, живы будем».

— «И крестный скоро после меня пойдет за мной», — продолжал, не слушая моего возражения Коля.

Потом, помолчал немного и говорит:

— «Мамочка, прости меня».

— «За что» , — говорю, — «простить тебя, деточка?»

— «За все, за все прости меня, мамочка!»

— «Бог тебя простит, Колюсик», — отвечаю ему, — «ты меня прости: я строга бывала с тобою».

Так говорю, а у самой и в мыслях нет, что это мое последнее прощание с умирающим ребенком.

— «Нет», — возражаете Коля, — «мне тебя не за что прощать. За все, за все благодарю тебя, миленькая моя мамочка!»

Тут мне что-то жутко стало; я побудила мужа.

— «Вставай», — говорю, — «Колюсик, кажется, умирает!»

— «Что ты», — отвечает муж, — «ему лучше — он спит».

Коля в это время лежал с закрытыми глазами. На слова мужа, он открыл глаза и с радостной улыбкой сказал:

— «Нет, я не сплю — я умираю. Молитесь за меня!»

И стал креститься и молиться сам:

— «Пресвятая Троица, спаси меня! Святитель Николай, Преподобный Серий, Преподобный Серафиме, молитесь за меня!.. Крестите меня! помажьте меня маслицем! Молитесь за меня все!»

И с этими словами кончилась на земле жизнь моего дорогого, ненагляднаго мальчика: личико расцветилось улыбкой, и он умер.

И в первый раз в моей жизни возмутилось мое сердце едва не до ропота. Так было велико мое горе, что я и у постельки его, и у его гробика, не хотела и мысли допустить, чтобы Господь решился отнять у меня мое сокровище. Я просила, настойчиво просила, почти требовала, чтобы Он, Которому все возможно, оживил моего ребенка; я не могла примириться с тем, что Господь может не пожелать исполнить по моей молитве. Накануне погребения, видя, что тело моего ребенка продолжает, несмотря на мои горячия молитвы, оставаться бездыханным, я, было, дошла до отчаяния. И, вдруг, у изголовья гробика, где я стояла в тяжелом раздумьи, меня потянуло взять Евангелие и прочитать в нем первое, что откроется. И открылся мне 16–й стих 18–й главы Евангелия от Луки, и в нем я прочла: «… пустите детей приходить ко Мне, и не возбраняйте им, ибо таковых есть царствие Божие».

Для меня эти слова были ответом на мою скорбь Самого Спасителя, и они мгновенно смирили мое сердце: я покорилась Божией воле.

При погребении тела Колюсика исполнилось его слово: у церкви намело большие сугробы снега, и чтобы гробик пронести на паперть, его надо было обнести кругом всей церкви. Это было мне и в знамение и в радость. Но когда моего мальчика закопали в мерзлую землю, и на его могилку лег холодный покров суровой зимы, тогда вновь великой тоской затосковало мое сердце, и вновь я стала вымаливать у Господа своего сына, не зная покоя душе своей ни днем, ни ночью, все выпрашивая отдать мне мое утешение. К сороковому дню я готовилась быть причастницей Святых Таин и тут, в безумии своем, дошла до того, что стала требовать от Бога чуда воскрешения. И — вот, на самый сороковой день  я увидела своего Колю во сне, как живого. Пришел он ко мне светленький и радостный, озаренный каким–то сиянием и три раза сказал мне:

— «Мамочка, нельзя! Мамочка, нельзя! Мамочка, нельзя!»

— «Отчего нельзя?» — воскликнула я с отчаянием.

— «Не надо этого, не проси этого, мамочка!»

— «Да почему же?»

— «Ах, мамочка!» — ответил мне Коля: «ты бы и сама не подумала просить об этом, если бы только знала, как хорошо мне там, у Бога. Там лучше, там несравненно лучше, дорогая моя мамочка!»

Я проснулась, и с этого сна все горе мое, как рукой сняло.

Прошло три месяца, — исполнилось и второе слово моего Коли: за ним в обители Царя Небеснаго следом ушел к Богу и его крестный».

Много мне разсказывала дивнаго из своей жизни раба Божия Вера, но не все поведать можно даже и своим запискам: живы еще люди, которых может задеть мое слово… В молчаний еще никто не раскаивался: помолчим на этот раз лучше!..

Пошел я провожать Веру с ея Сержиком через наш сад по направлению к монастырской больнице. Это было в день  их отъезда из Оптиной. Смотрю: идет к нам навстречу один из наиболее почетных наших старцев, отец А., живущий на покое в больнице. Подошли мы под его благословение; протянул и Сержик свои рученьки…

— «Благослови», — говорит, — «батюшка!».

А тот сам взял да низехонеко, касаясь старческой своей рукой земли, и поклонился в пояс Сержику…

— «Нет», - возразил старец, — «ты сам сперва — благослови!»

И к общему удивлению, ребенок начал складывать свою ручку в именословное перстосложение и иерейским благословением благословил старца.

Что–то выйдет из этого мальчика?

Таким вопросом заканчивает Сергей Александрович Нилус свою запись 1909 года. И вот, спустя полвека, на этот вопрос судил Господь явиться ответу. Узнав, что составляется книга об Оптиной, одна истинная раба Божья, прислала свидетельство своей веры и этим снова пролила свет о «невидимой» Руси нашей, находящейся под видимым игом безбожья. По своему складу души, уже покойная, Наталия Владимировна Урусова, была глубоко верующей, цельной и любящей натурой, настоящей христианкой; матерью сыновей мучеников. Ее повесть написана кровью. Господи благослови.

Когда мои сыновья были в 1937 г. арестованы и по сообщению Г.П.У. были высланы на 10 лет без права переписки, то о моем материнском горе и говорить нечего. Много, много горьких слез пролила, но ни единой даже мимолетной мыслью не роптала, а искала только утешения в Церкви, а оно могло быть только в катакомбной Церкви, которую я везде искала, и милостью Божией всегда находила очень скоро; к горе свое изливала истинным — Богу угодным священникам, которые там совершали тайныя Богослужения. Так было, когда после ареста сыновей, я из Сибири уехала в Москву. Сестра моя, которая к ужасу моему признавала советскую церковь, не была арестована, несмотря на то, что была фрейлиной. Она мне указала на одну бывшую нашу подругу детства, с которой она расходилась в вопросах Церкви, т. к. та принимала горячее участие в тайных Богослужениях. Меня встретила эта дама и другие члены этой тайной святой Церкви с распростертыми объятиями. Жить в Москве я не имела права, и поселилась за 100 верст в городе Можайске…

Абсолютно без денег я взяла патент на право продажи искусственных цветов на московском базаре. Мне разрешалось проживать у сестры не более одних суток, но мне помог дворник. Все дворники назначались от Г.П.У. для доклада обо всем, что делалось в доме. Дворник того дома жил в сыром подвальном помещении с семьей крайне бедно. Он пришел ко мне и спросил: «Хочешь ли ты, чтобы я тебе помог? А ты помоги мне! Я обязан по приезде кого-нибудь немедленно сообщать, а ты приезжай и живи хоть по две недели, да сколько хочешь, а я сообщать не буду. Если же придут с обыском, или проверкой, то покажу, что ты приехала сегодня утром; а ты мне помогай понемногу от продажи своих цветов». Я, конечно, согласилась и так оно и было до 1941 г., когда неожиданно немцы перешли границу, и в тот же день  никому кроме, конечно, слуг сатаны, не был разрешен въезд в Москву. И так, проживая у сестры подолгу, я посещала все богослужения, которыя производились у частных лиц в разных районах Москвы. Был у нас священнослужителем и духовником о. Антоний, уже немолодой иеромонах. Постоянно слышу: «Как велит старец; что скажет старец и т. д». Я спросила отца Антония, где могла бы я увидеть этого старца, чтобы излить свое горе и получить утешение! Когда о нем упоминали, то с необычайным благоговением, и называли святым необычайным.

«Нет», сказал о. Антоний, «этого никак нельзя, и все, что Вам потребуется от него, я буду ему передавать. В 1941 г. в Можайске я познакомилась с одной дамой, высланной из Москвы за арест мужа и единственной дочери. Она оказалась тоже членом катакомбной Церкви и была с самых первых лет священства старца, его духовной дочерью. Она мне сообщила, что старец (имени не называла) живет сейчас в деревне в двух верстах от Можайска и она тайно посещает его Богослужения. На мой вопрос нельзя ли ей попросить его принять меня, она ответила: «Нет, это невозможно, т. к. все молящиеся лишены этого, т. к. Г.П.У. его 25 лет разыскивает, и он переходит по всей России с одного места на другое, будучи Духом Святым, как видно, оповещен, когда надо уйти. Конечно, я скорбела, но делать было нечего. День  Св. Троицы в том году был 7 июня. Как ничего не бывает случайным, так было и тут: я не могла быть в Москве, и с грустью сидела вечером накануне одна у себя в комнате. Слышу легкий стук в окошко; взглянула и поразилась.

Стучит немолодая монахиня, одетая по-монашески, несмотря на строжайшее запрещение носить такую одежду. Дело было под вечер. Я отворила дверь и она вошла ко мне со словами: «Батюшка старец о. Серафим приглашает вас завтра рано утром к себе, и, если желаете, то можете исповедаться и приобщиться Св. Тайн. Она указала мне какой дорогой идти и быть осторожной. Перед самой деревней было поле ржи уже колосившейся и советывала идти согнувшись. Дорога через это поле, как раз упиралась в избу, где жил старец, а прямо напротив через дорогу был исполком. Нечего и говорить о моем чувстве, когда монахиня, крайне приветливая своим светлым лицом, ушла. Звали ее мать Н. При старце были две монахини, другую звали мать В. Они неразлучно были с ним. Старец жил иногда даже месяца два спокойно и совершенно неожиданно в разные часы дня и ночи вдруг говорил: «Ну, пора собираться!» Он с монахинями надевали рюкзаки, где были все богослужебные предметы, и немедля уходили, куда глаза глядят, пока старец не остановится и не войдет в чью-нибудь избу, очевидно по наитию Свыше. Рано утром я пошла. Вхожу не с улицы, а, как было указано с проселочной дороги в заднюю дверь. Передо мной — дивный, еще совсем не старый монах. Описать его святую наружность не найду слов. Чувство благоговения было непередаваемо. Я исповедывалась и дивно было. После совершения Богослужения и принятая мною св. Тайн, он пригласил меня пообедать. Кроме меня была та дама, о которой я писала выше. Обе монахини и еще одна его духовная дочь, приехавшая из Москвы. О, милость Божия: я никогда не забуду той беседы, которой он удостоил меня, не отпуская втечение нескольких часов.

Через день  после того счастья духовнаго, что я испытала при посещении о. Серафима, я узнала от той дамы, что на другой день, когда сидели за чаем, о. Серафим встал и говорит монахиням: «Ну, пора идти!» Они мгновенно собрались и ушли, и через полчаса не более, пришло Г.П.У., ища его, но Господь его укрыл.

Прошло три месяца, немцы уже были в Можайске, когда, вдруг, опять легкий стук в окно, и та же монахиня Н. пришла ко мне со словами: «О. Серафим в г. Боровске, который сутки был занять немцами (40 верст от Москвы) и прислал меня к Вам передать свое благословение и велел открыть Вам, Что он тот Сережа, которому поклонился иеромонах А».

Не есть ли это луч света на то скрытое от разумных мира сего, что разумели дети духовныя, откликнувшияся на зов Христа, когда Он изрек «Пустите детей приходить ко Мне»?

Блаженная кончина Старца Анатолия

Последние годы о. Анатолий жил недалеко от церкви, почти напротив, в ограде монастырской. Много народу ходило к нему. О. Нектарий, живший в скиту, завидит народ издалека и спрашивает: «Вы к кому?», а сам ведет к о. Анатолию. Тот был помоложе, еще не был «седенький».

Смятенье в народе, вызванное революционным безбожьем устремляло верующих к старцам за духовной поддержкой. Начались гонения на монахов со стороны властей. В Оптиной устроили музей, позднее советский «Дом Отдыха». Монахов ссылали, арестовывали, издевались над религией. Трогательна повесть об о. Никоне, что пел в хоре. У него была небольшая рыжая бородка. Приехала комиссия; его арестовали и сослали и там предавали мукам и пыткам за веру. Через некоторое время получили его друзья по духу от него радостное, восторженное письмо. «Счастью нет предела» , писал он приблизительно так, «я захлебываюсь от счастья. Только подумать, слова моего Спасителя сказаны мне лично — «блаженни есте, егда поносят вам, и изженут, и рекут всяк зол глагол, на вы лжуще Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех». И я это испытываю. Жду не дождусь, когда Господь мой решит Свой суд».

Пришла чреда и к о. Анатолию. Его красноармейцы обрили, мучали и издевались над ним. Он много страдал, но когда возможно было, принимал своих чад. К вечеру 29–го июля приехала комиссия, долго распрашивали и должны были старца арестовать. Но старец, не противясь, скромно попросил себе отсрочку на сутки, дабы приготовиться.

Келейнику, горбатенькому о. Варнаве, грозно сказали, что бы приготовил старца к отъезду, т. к. завтра увезут, и на этом уехали. Воцарилась тишина и старец начал готовиться в путь. На другой день  утром приезжает комиссия. Выходят из машины и спрашивают келейника о. Варнаву: «Старец готов?» «Да», отвечает келейник, «готов», и отворив дверь вводить в покои старца. Каково же было удивление их, когда их взору предстала такая картина. Посреди келлии в гробу лежал «приготовившийся» мертвый старец! Не попустил Господь надругаться над Своим верным рабом и в ту же ночь принял Своего готоваго раба, что было 30–го июля 1922 года, в память перенесения мощей преп. Германа Чудотворца Соловецкаго.

Его духовная дочь, Е. Г. Р. свидетельствует: «В 1922 году, перед Успенским постом, получаю от батюшки о. Анатолия письмо, которое оканчивается так: «хорошо бы было тебе приехать отдохнуть в нашей Обители». Сразу не собралась, не поняла, почему батюшка зовет приехать;

а когда приехала в Оптину — было уже поздно: на другой день  был 9–ый день  со дня смерти дорогого батюшки. Батюшка о. Анатолий скончался 30–го июля 1922 года. Грустно было; чувствовалась потеря близкаго человека, котораго никто замените не может. К 9–му дню съехались различныя лица, в разговоре с которыми, я узнала, что не я одна опоздала, были и другия опоздания, которых батюшка вызывал или письмом, или явившись во сне. Но были и такие, кто застали еще батюшку живым».

О погребении Старца Анатолия сведений у нас нет, но известно, что его положили рядом с могилой Старца Макария. При том, когда копали, то могила Старца Макария обвалилась, гроб приоткрылся и тело блаженнаго старца обнаружилось совсем сохранившимся.

В заключение приведем несколько строчек другой духовной дочери Старца Анатолия, Монахини Марий, писавшей в Бар–Град:

«Как хочется вернуть хоть на месяц то блаженное времячко дорогой и незабвенной духовной моей родины — Оптиной. Когда, будучи уже взрослой, гостя там месяца по два с половиной, чувствовала себя безмятежно счастливой, как ребенок под нежно–любящей опекой старца–отца, заменяющаго одновременно и мать и брата и друга и няню, с тою лишь разницею, что в нем, в этом старце–отце все скреплено и покрыто неземной любовью.

Вспомните, родная, вспомните Владимирскую церковь, а в ней толпу богомольцев 80–70 человек. Кто не был утешен его словом, отеческой улыбкой, взглядом, истовым преподанием св. благословения, его смиренным видом. Кто?.. Только вышел Батюшка — у всех уже лица просияли, несмотря на гнетущее настроение — с радостью редко кто приезжал туда. Ушел Батюшка — все то же сияние у всех. Крестясь с сердечным успокоенным вздохом с благодарностью к Богу, уходят богомольцы в путь часто далекий, приходя к нему иногда только лишь за тем, чтобы принять благословение и получить в наставление. Что-нибудь, сказанное на ходу. 16 лет жила под руководством незабвеннаго Батюшки Анатолия. 16 лет сплошной духовной радости. Слава Богу, давшему испытать мне неземную радость здесь еще на земле, видеть небеснаго ангела. В этой тяжелой скорбной жизни часто воспоминания живыя хоть на минуту дают успокоение и за то благодарение Создателю».

Отец протоиерей Николай Михайлович Сангушко–Загоровский (в монашестве Серафим) (1872–1943)

При жизни великаго Старца Амвросия было несколько смиренных иереев Божиих, на которых Господь пролил особую благодать «пророчества», или старчества вне монастыря. Старец Амвросий несколько таких подвижников провидел, даже на разстоянии и благословил старчествовать. Особенно выдавался иерей Егор (Смотри о нем в «Великое в малом», С. А. Нилуса, 1903 г из села Спас–Чекряка Болховскаго уезда, который, будучи кротким, простым сельским батюшкой, умел так «утешать» страждущая души, что люди за сотни верст шли к нему, как к духоносному старцу. Сам Старец Амвросий отсылал к нему людей.

Известно, что Старец Анатолия, следуя своему старцу, благословлять некоторых принимать на себя этот редчайший путь подвига: духовно окормлять, наставлять и врачевать. Одним из них был отец Николай, жизнеописание котораго ниже повествуется.

И. М. Концевич поступил в Киевский университет перед войной 1914 г. и, когда этот университет был во время войны эвакуирован далеко вглубь России, он предпочел перейти в Харьковский. В г. Харькове, при содействий коллеги, знакомаго семьи Загоровских, он нанял в их доме комнату.

Здесь уместно упомянуть об облике о. Николая, каким его застал И. М. Батюшка был невысокаго роста, широкоплечий и скорее полный. У него была окладистая борода, но волос почти не было. Чертами лица он напоминал греческаго философа Сократа. Но выражение его лица было несравнимым ни с кем. Оно дышало лаской, приветливостью, сияло и светилось необычайной добротой и привлекало всех и каждаго.

Живя у Загоровских, Иван Михайлович часто прислуживал о. Николаю в церкви и сопровождал его, когда о. Николай служил молебны в частных домах, ограждая его от стекавшагося и теснившаго его народа. Был он участником одного из паломничеств, какия от времени до времени организовывал Батюшка.

Таким образом И. М. знали почитатели о. Николая, как церковника–студента, что в те времена являлось исключением. Эти почитатели о. Николая, встретив И. М. во время гражданской войны и узнав его, оказали ему ценныя услуги. Одним из них он был даже спасен от смерти.

И. М. Концевич читал в Сан–Франциско два раза лекцию об о. Н. Загоровском. Материалом для этого ему послужили прежде всего его личныя воспоминания. Пользовался И. М. также сведениями, полученными им от дочери покойнаго о. Николая — Лидий Николаевны Бобрищевой, умершей в Париже в 1964 г. Но главное, — это — разсказы бывшей послушницы Ульяши Ноздриной, сопровождавшей о. Протоиерея в его изгнании и постриженной им с именем Магдалины.

Лекция И. М. Концевича была в свое время записана, и мы здесь представляем ея содержание.

Отец Николай происходил из древняго княжескаго рода, обедневшаго и перешедшаго в духовное сословие. Отец его, о. диакон Михаил Феоктистович, жил на окраине Ахтырки, называвшейся Гусыницей. Он был человеком мягкаго характера, не от мира сего. Кроме церкви ничего для него не существовало, он не входил в вопросы, касающиеся дома и семьи. Зато жена его, Параскева. Андреевна, рожд. Роменская, была властной женщиной. Она отличалась исключительным природным умом и большими способностями. Оставшись очень рано вдовою, она поставила на ноги троих детей: Михаила, Анну и самаго младшаго — Николая. Мать–дьяконица была безграмотной, однако понимала значение образования и старалась всеми силами дать таковое детям. Старший сын, Михаил, очень одаренный, окончив семинарию, поступил в Академию, но по бедности не окончил таковой и рано умер от чахотки. Младший, рос на лоне природы на Гусынице среди крестьянских детей. Его лучший приятель назывался Яшко. С ним они потихоньку курили и чуть не устроили пожар на сеновале. Летом ловили раков и рыбу в реке Ворскле. В лесу собирали ягоды и грибы. Коля Загоровский был чрезвычайно живой, веселый, подвижной. С детства любил народныя песни, а также свой родной малороссийский язык на котором впоследствии охотно изъяснялся в домашней обстановке.

Поступив в семинарию, он стал писать стихи. Но учиться не любил, особенно ненавидел математику. И еще в детстве, вместо того, чтобы идти в школу, он «ховался», забравшись на грушу, или в колоду, которая по-украински называется «жлукто», куда ссыпали золу для стирки белья. Мать, изловив его, накидывала ему веревку на шею и вела с позором по всей деревне в школу. Когда пришло время учиться в семинарии, Коля все же там оказался среди самых лучших учеников, одаренным литературным талантом. В старших классах преподаватель русскаго языка устраивал спектакли. Молодой Загоровский при этом обнаружил исключительный талант комика. Стоило ему появиться на сцене — это вызывало бурю смеха в рядах публики. Однажды местный архиерей, заинтересованный такой необыкновенной способностью семинариста, пожелал увидеть его игру. Как полагается, Владыку усадили в первом ряду, в кресле. На сцене появился комик, и сразу же зала разразилась сплошным хохотом. Архиерей смеялся со всеми. Чем дальше продолжалась игра, тем общий смех возростал. Владыка смеялся и смеялся, без удержу, пока его смех не превратился в настоящую истерику. Пришлось его вынести из зала на кресле.

Слава Загоровскаго, как комическаго актера, распространилась далеко за пределами семинарии. Знаменитый на Украине артист–предприниматель приглашал его в состав своей труппы, предлагая ему завидный оклад. Но Параскева Андреевна слышать не хотела об этом: «Я хочу тебя видеть в золотых ризах, иначе прокляну!» — заявила она сыну. Пришлось покориться. Супруга отца Николая, Екатерина Ивановна, была образованная, как полагалось — епархиалка. Было у них двое детей. Село, где протекало его пастырство, называлось Малыжино. Это была непроходимая глушь. Отцу Николаю там негде было проявите свою богато–одаренную натуру. Драму, которую пережил молодой священник, легко себе представить. Икона Божией Матери, им столь прославляемая, была несомненно свидетельницей его горьких слез и душевнаго страдания. Действительно, как могла такая кипучая натура примириться с прозябанием в глухом и диком захолустье? И как должна была быть глубока внутренняя борьба этого человека, чтобы смогло совершиться превращение артиста–комика в знаменитаго духовнаго проповедника и народнаго пастыря! Но такое перерождение совершилось в действительности: блестящие душевные таланты преобразились в духовные. Явное чудо было налицо. Икона Божией Матери, почитаемая о. Николаем как чудотворная, написана в итальянском стиле и вовсе не является копией древней иконы «Взыскание погибших». А между тем о. Николай дал ей именно такое наименование! Последнее наводите на мысль, что юный иерей был на краю отчаяния, и Сама Божия Матерь поставила его на правильный путь. Икону «Взыскание погибших» о. Николай впоследствии украсил драгоценными камнями.

Народ полюбил о. Николая и окружил его тесным кольцом, но когда пришло время дать детям образование, он перевелся в Харьков и стал настоятелем городского больничнаго храма. Здесь о. Николай продолжал, как и в деревне, служить перед иконой акафисты и произносить проповеди. Его не смущало, что вначале присутствовали одна или две старушки, но, конечно, ему не могло не быть грустно видеть отсутствие народа. Такое положение, однако, длилось недолго: очень скоро народ повалил валом. Слава о нем, как о Златоусте, распространилась по всему Харькову. Маленький больничный храм стал набиваться так туго, что стены от людского дыхания становились мокрыми. За обедней о. Николай произносил две проповеди, одну из которых посвящал Евангелию дня. Кто–то сказал: «Батюнечка говорил сегодня недолго, только полтора часа». Уходил он из храма чуть ли не в 3 часа дня.

При Батюшке образовался особый хор, с которым он посещал частные дома для служения молебнов. Его приглашали нарасхват. После молебна пили чай и общим хором пели «псальмы» — духовные стихи. Многие из них были написаны самим Батюшкой. И. М. Концевич и молодой человек, котораго звали Демочкой, иногда сопровождали Батюшку.

Вокруг о. Николая стал собираться женский монастырь. Устройство его шло полным ходом, и все приготовления были закончены, когда разразилась революция. Офицально монастырь так и не был никогда открыть, но существовал тайно. Одной из будущих монахинь была Ульяша Ноздрина. Она, было, собиралась выйдти замуж, но однажды вошла в церковь в то время, когда произносил проповедь о. Николай. Это решило навсегда ея судьбу: жениху она отказала и избрала монашеский путь. Ульяшу выбрал о. Николай в спутницы, когда настало время изгнания.

Как уже было выше сказано, о. Николай устраивал народныя паломничества. В одном из них принимал участие И. М. Концевич. В этом паломничестве участвовало несколько тысяч человек. Шли группами, и перед каждой несли крест, иконы, хоругви. Шли с пением, но так, чтобы следующая группа не могла слышать пения ей предшествовавшей. Перед ней несли другой крест, иконы, хоругви, и шло уже свое пение. Таких крестных ходов было множество, сколько их следовало — И. М. не мог сказать. Незадолго до конца пути, о. Николай поднялся на пригорок и обратился к народу со словом. Он сказал, что предстоит моление о дожде, ибо царила злейшая засуха.

Когда пришли на место, народ расположился в лесу вокруг Куряжскаго монастыря. Так как храмы не могли вместите всех пришедших, всенощная служилась всю ночь на возвышении в лесу. Все это время, до самаго разсвета, иеромонахи исповедывали пришедших людей. Когда утром служилась Литургия, причастники причащались из всех чаш, имевшихся в монастыре. Это заняло пол-дня. Когда причащение окончилось, о. Николай произнес следующее слово: «Теперь мы будем служить молебен о дожде. Падите все ниц и молите Бога до тех пор пока не закапают на землю небесныя слезы». Народ упал на землю. И вдруг на чистом небе стали появляться тучи, и на пыльную землю, действительно, стали капать тяжелыя, как слезы, крупныя капли дождя, вздымавшия пыль на дороге… Когда начался дождь, народ, было, кинулся к о. Николаю, но монахи его окружили и увели в монастырь. Все бросились кто куда мог, чтобы укрыться. Когда все укрылись, разразился сильнейший ливень.

После трапезы пришел к о. Николаю звонарь и спрашивает:

«Прикажете ли звоните сбор?» О. Николай задумался, опустил голову. Потом сказал: «Звоните!»

Дождь продолжал лить, как из ведра… Но как только стал раздаваться звон на обратный путь, дождь сразу прекратился. Возвращаясь домой в Харьков, толпа богомольцев шла по улицам с ветвями в руках и с восторженным пением «Христос Воскресе!» Жители города открывали окна, пораженные недоумением при виде такого ликования двигавшейся толпы людей.

Популярность о. Николая среди простого народа была необычайна. В Харькове, после японской войны, развелось особенно много злоумышленников. Знаменита была Соня–золотая ручка. Жили воры на Холодной горе. Но вот кто–то из них смертельно заболевает. Были случаи, что посылали за о. Николаем, котораго тогда вели ночью по глухим тропинкам. Псаломщик дрожал и трясся от страха. В пещере, куда их приводили, лежали в углу награбленныя шубы. Но никто из грабителей не обижал о. Николая. Только после революции какой-то революционер–бандит сорвал с него золотой крест.

Еще в период жизни в Харькове, от стояния на ногах во время долгих служб и молений у о. Николая образовались на ногах раны. Но он над собой острил, говоря, что, если ноги его не несут, то ему приходится самому их нести.

С годами о. Николай начал старчествовать по благословению Оптинскаго старца о. Анатолия (Потапова).

Началась революция. Массы людей, группировавшихся вокруг о. Николая, не были, надо думать, революционно настроены. Влияние о. Николая было очень велико и далеко простиралось. Еще в самом начале, учитывая все это, большевики призвали о. Загоровскаго и предложили ему войти с ними в известное соглашение. От него требовалось только одно: не произносить против коммунистов проповедей. Они даже предлагали ему субсидию золотом на его благотворительность. На это предложение о. Николай ответил, что он служит Единому Богу и никому больше.

Вскоре его арестовали и посадили в тюрьму (Возможно, что арест о. Николая последовал после того, как он с толпой народа отстоял от разгрома монастырь, где находилось местопребывание харьковскаго архиерея, каким в то время был Владыка Митрополит Антоний Храповицкий). Как только весть об аресте о. Николая распространилась, площадь перед тюрьмой покрылась вся крестьянскими подводами, полными деревенской провизией. Пока о. Николай содержался в тюрьме — все узники кормились привезенным ему питанием.

Видя такую великую народную любовь к о. Николаю, власти решили, что спокойнее будет, если его удалите из Харькова. Ему было предложено покинуть город и уехать подальше. О. Николай, взяв с собой Ульяшу, уехал в Петербург. Многия монахини хотели его сопровождать, но выбор его мудро остановился на Ульяше — прежде всего из–за ея беззаветной преданности и крепкаго здоровья. В шутку он говорил ей: «У тебя не голова, а котел». Правда, она много не разсуждала, зато была предана не на словах, а на деле. Кто бы мог перенести все то, что она перенесла!

Итак, о. Николай и Ульяша оказались в Петербурге. Это было время, когда появилась, так называемая, Живая Церковь. Ходя по городу, о. Николай с Ульяшей кругом обходили, где стояли живоцерковные храмы. Оба они с интересом осматривали дворцы, и это не только в Петербурге, но ездили в Царское Село, Петергоф, и проч. Однажды они вошли в церковь, близкую от их жилья. Тут на о. Николая с криком гневно набросилась бесноватая: «Ах ты, плешивый, ах ты, плаксивый — и сюда ты явился мучить нас?» Кругом стоявшие люди недоумевали, глядя на скромную фигуру о. Николая, одетаго в простое крестьянское платье. Но скоро люди почувствовали, что перед ними находится не совсем обыкновенный человек, как ни старались изгнанники держаться в тени. Вот пример. О. Николай лежал в тот день  больной. Раздался звонок.

Ульяша открывает дверь и видит — на пороге стоят цыгане. «Здесь живете батька, который гадает?» — спрашивают они. «Нет», отвечаете Ульяша. «Как же», говорят цыгане, «нам ведь дали адрес: Боровая, 46. Скажите Батьке, что у нас украли лошадь». Ульяша идет к о. Николаю и говорит: «Пришли цыгане, но вы их принять не можете. У них украли лошадь. Если вы их приметь — мы пропали. Нам же нельзя никого принимать». — «Хорошо», говорит о. Николай, «принять их нельзя, но все же скажи им, чтобы поискали лошадь у соседа». Через несколько дней цыгане снова явились, но теперь с кульками провизий. Лошадь была найдена у соседа.

Другой случай был такой. О. Николай никогда никуда не ходил, — только в церковь. Вдруг пришла женщина и умоляет его напутствовать умирающую. Против всех своих правил, о. Николай собрался и пошел, взяв с собой, им почитаемую, икону Божией Матери «Взыскание погибших». В мансарде на кровати лежала молодая женщина без памяти. Из уст ея струилась окровавленная пена. Двое детей горько плакали. «Деточки», сказал о. Николай, «молитесь Божией Матери — Она услышит детскую молитву». Батюшка начал молебен с акафистом перед принесенным им образом. Слезы текли ручьями по лицу о. Николая, он буквально обливался слезами. После молебна ему говорят: «Батюшка, вы же не прочли отходной!» — «Не нужно», — ответил он. Вскоре пришли к о. Николаю благодарныя дети и принесли ему цветы и вышитый пояс, какой носило духовенство в России. После этого пришла и сама выздоровевшая женщина. Она, хотя и была без сознания во время молебна, но чувствовала, как в нее вливается живая сила. Она стала преданной духовной дочерью о. Николая пока он жил в Петербурге.

Вот еще достопамятный случай прозорливости о. Николая. Пришлось Батюшке с Ульяшей искать новую квартиру, т. к. к ним стало ходить черезчур много народа. Они нашли прекрасное помещение. Ульяша обрадовалась и весело заговорила: «Вот хорошо! Здесь, Батюшка, поставим вашу кроватку, здесь стол». Но о. Николай стоите бледный и ничего не говорит. Наконец, он обратился к хозяйке: «Скажите, что тут у вас произошло?» Оказалось, что здесь повесился чекист. Конечно, это помещение они не наняли.

Пребывание в Петербурге, по теперешнему в Ленинграде, окончилось для о. Николая знаменитой «Святой Ночью» — по выражению верующих петербуржцев, когда в одну ночь арестовали 5 тысяч человек из тех лиц, кто особо был предан Церкви.

Тюрьма, куда заключили о. Николая, была настолько переполнена, что несчастный иерей Божий простоял на ногах 9 дней, пока один урка не сжалился и не уступил ему место под столом, где он мог лечь на пол. После этого о. Николая сослали в Соловки. Матушка Екатерина Ивановна, в сопровождений верной Ульяши, предприняла далекий путь, чтобы навестить Батюшку. Когда они обе прибыли и им разрешили его увидеть, он вышел к ним бритый, исхудавший. Это было время поста. Но при передаче провизий требовалось, чтобы продукты непременно были мясными. Ульяша состряпала котлеты из чечевицы, которыя сошли за мясныя.

После пребывания на Соловках, о. Николай с другими узниками был отправлен на крайний север на поселение. Шли они пешком по тундре, переступая с кочки на кочку. Донимала мошкара. В одном месте путники заночевали в покинутой часовне. Проснувшись, о. Николай увидел, что он спал под образом «Взыскания погибших». Это его обрадовало несказанно, он почувствовал, что находится под покровом Царицы Небесной. Он лишь один дошел до места назначения: остальные не выдержали и умерли в пути.

Ульяша, жертвенная, как всегда, и здесь не оставила Батюшку. Она приехала к нему на телеге одна, везя корзину с провизией. Проехала тысячи верст. Путь шел тайгой. Часто она бывала поражена зрелищем колыхающагося на небе севернаго сияния. Сам Бог ее хранил, и она добралась благополучно. Батюшка охранялся часовыми. Ульяша не потерялась. Солдат она называла Петькой, или Ванькой, хлопала их по спине, вспоминала им их собственную мамку. «Это мой дядька», говорила она им, «он взял меня к себе, сиротку, и воспитал. У тебя тоже есть мамка — вспомни о ней! Отпусти ко мне дядьку обедать!» Разрешение давалось, и Батюшка ходил обедать к Ульяше.

Наконец, о. Николай отбыл свой срок наказания. Его отпустили жить, где он захочет, кроме Харьковской губернии. Взглянув на карту, он увидел, что ближайшим городом к Харькову будет Обоянь Курской губернии. Вот они едут в поезде и уже приближаются к цели. Они говорят между собой о том, что, выгрузившись из вагона, совсем не знают, что дальше делать. Их разговор услышала ехавшая с ними просто одетая особа, оказавшаяся женой ссыльнаго священника, котораго она ездила навестить. Зорко всмотревшись, она признала в лице о. Николая духовное лицо. Матушка сообщила своим спутникам, что в Обояни существует тайный женский монастырь. Она дала им его адрес. Добравшись туда, путешественники позвонили. Им открыла двери мать привратница.

Узнав, что они просят их приютить на ночь, монахиня категорически им заявила, что это невозможно: они сами скрываются и, если начнут пускать к себе посторонних, это сейчас же привлечете к ним внимание. «Все же доложите о нас игумении», — попросил о. Николай. Мать игумения не заставила себя ждать, она скоро вышла и приветливо их пригласила разделите с монахинями трапезу. Что же оказалось? В ночь их приезда явился игумении во сне преп. Серафим и сказал: «К тебе прибудет харьковский Серафим, ты его приими». Батюшка заплакал и сказал: «Я о. Николай». Но в действительности он был в Соловках тайно пострижен и назван Серафимом. Он не ожидал, что еще вернется в мир и что жизнь его продолжится, и принял тайно монашество. В то время Ульяша этого не знала, но впоследствии, уже живя в Обояни, при служении о. Николаем Литургии, она слышала, как он, причащаясь, именовал себя иеромонахом Серафимом.

Квартиру в Обояни они не замедлили найти. О. Николай днем никогда не выходил на улицу. Только глубокой ночью он выходил на двор подышать свежим воздухом. Он ежедневно служил Литургию.

Проскомидия с безконечным поминовением живых и умерших тянулась часами. Иногда ночью являлись к нему его харьковския монахини, и он так руководил их тайным монастырем.

Ульяша жила в Обояни в полном послушании у Батюшки. Она была им пострижена в монашество и названа Магдалиной. Поступила она работать в госпиталь в качестве санитарки. Неожиданно пришло распоряжение: все малограмотные обязаны сдать экзамен по программе десятилетки — иначе увольнение. На несчастье, учитель русскаго языка на курсах при госпитале сделал предложение Ульяше: она ему отказала, и он люто ее возненавидел. О. Николай стал Ульяше давать уроки. Наступили экзамены. Батюшка написал сочинение под заглавием «Утро в поселке» и приказал Ульяше взять его с собой на письменный экзамен и переписать, когда объявят тему. Заданной темой было, действительно, «Утро в поселке». К устному экзамену о. Николай порекомендовал Ульяше выучить наизусть одно стихотворение. «Когда спросят, кто его знает — ты подыми руку». О нем, действительно, спросили, и одна Ульяша знала эти стихи наизусть. Так удалось миновать злобу учителя русскаго языка. С математикой было сложнее. Сам о. Николай был очень плохим математиком. Он пригласил учителя и, раскрыв учебник по алгебре, указал ту страницу, которую Ульяша должна была усвоить. Спросили на экзамене именно это самое. Ульяша сдала десятилетку и из санитарки стала медсестрой.

Наступило время второй мировой войны. Из госпиталя г. Обояни отправлялся на фронт отряд медицинскаго персонала. В нем была и Ульяша. О. Николай должен был остаться один — старый, больной, неработоспособный, измученный тюрьмами и ссылками … На железнодорожной платформе происходила посадка медицинскаго персонала. Поименно всех вызывали и сажали в поезд. Осталась не вызванной одна Ульяша. Поезд ушел… Ульяша поспешила домой. И что же она увидела? О. Николай стоял на молитве. Коврик, на котором он стоял, был весь мокрым от слез.

Город Обоянь заняли немцы. Солдаты были размещены по всем домам. Захватили они и домик, где помещался о. Николай. Ему было предложено спать на полу. Однако, солдаты были так поражены видом Старца, непрестанно пребывающаго на молитве, что не только не заняли его ложа, но даже снимали обувь, входя в его комнату, чтобы не потревожите молящагося.

Вскоре на санитарном автомобиле он был перевезен домой, в Харьков. Здесь о. Николай совершал в своем доме богослужения при большом стечении народа. Война кончалась. Началось немецкое отступление. О. Николай решил двинуться на Запад, ибо, как он говорил, большевиков он не был в силах снова увидеть. Когда он переезжал границу своего отечества, то горько заплакал. Но его уже ожидало отечество небесное. Жизнь его оборвалась при приезде в г. Перемышль. С ним случился удар. Его положили в больницу, где он прожил несколько дней. Умер он накануне праздника Покрова Пресвятой Богородицы.

Все произошло точь–в–точь, как он описал свою смерть в одном стихотворений, написанном лет 20 перед этим, в бытность его в Петербурге, еще в начале революции.

В этом стихотворений описаны последние теплые дни ранней осени.

Цветы отцветают. Падают на землю, шурша, осенние листья. Кротко улыбается умирающая природа, и с ней вместе кончает свои земные дни и сам священно–поэт. Как он описал, так все и произошло в действительности: стояла именно такая осень. Батюшка, который не отличался особой красотой при жизни, на смертном одре был более, чем прекрасен. Лик его носил отпечаток нездешняго мира, непередаваемой словами красоты. Приоткрылась как бы дверь в желанную, нездешнюю страну, где «праведницы сияют, яко светила».

Глава 17. Старец иеросхимонах Нектарий (+ 1928)

Предуведомление

Первым старцем в Оптиной был иеросхимонах Лев, сильный и властный: он царственно открываете собою ряд великих старцев. В расцвете жизненных сил России старец Амвросий питаете всех духовно божественной пищей — амброзией; а последний старец Нектарий, любимый ученик о. Амвросия, в нестерпимый зной страшных искушений, переживаемых родиной, утоляет жажду и подкрепляет верующих духовными утешениями — божественным питаем нектаром.

«В Библии название и имя всегда имеют сокровенный и важный смысл», говорит старец Варсонофий Оптинский: «но и в жизни часто название местности, фамилия лица, словом, всякое имя имеют некий таинственный смысл, уяснение котораго иногда бываете не безполезно».

Жития предшественников о. Нектария составлялись сразу же после их смерти их близкими и их учениками, в мирной обстановке, когда все было свежо в памяти современников, когда легко можно было добыть любое сведение. Мы находимся в иных условиях, вдали от родины, и располагаем немногочисленными источниками, отрывочными сведениями. Пусть этот труд и послужит материалом будущему составителю жития этого великаго старца.

Кроме того, приступая к жизнеописанию Батюшки отца Нектария, предупреждаем читателя: кто не видел лично Батюшку, тот, по разсказам, не сможет ясно представить его образ. Трудно будет судить ему о характере, о качествах Батюшки: смирении, кротости, скромности.

По некоторым разсказам невидевший Батюшку может вынести неправильное впечатление о нем, как о весельчаке и балагуре, чего в действительности не было, да и не могло быть: редкие случаи его «веселости» были весьма своеобразны и трудно передаваемы; их можно воспроизвести только относительно, так как на бумаге не передать, ни интонаций голоса, ни взгляда его слезящихся глазок, ни скромной улыбки или другого благодатнаго выражения его лица, свойственнаго только ему одному, нашему дорогому Батюшке.

Невозможно передать его дивныя качества: воплощеннаго смирения, необычайных кротости и скромности, любви и всего непередаваемаго обаяния его благодатной личности.

Юные годы о. Нектария и период до старчества

Прямых указаний на год рождения о. Нектария нет. Можно полагать, что родился он около 1856 г. Скончался о. Нектарий 29–го апреля (12 мая) 1928 г. в селе Холмищи, достигнув 72–летняго возраста.

Родители его, Василий и Елена Тихоновы, были жителями города Ливны, Орловской губ. Там родился и будущий старец. Отец его был приказчиком; по другой версий, рабочим на мельнице. Он рано умер; сам о. Нектарий говорил о себе: «Было это в ребячестве моем, когда я дома жил сам–друг с маменькой. Нас ведь с маменькой двое только и было на белом свете, да еще кот жил с нами … Мы низкаго были звания и при том бедные: кому нужны тагае–то?»

Похоронив мать в юношеском возрасте и оставшись круглым сиротой, Николай (так звали в миру о. Нектария) потянулся в Оптину Пустынь, находившуюся сравнительно близко от его родных месте и тогда уже славную во всех концах России. Вышел он в путь в 1876 г., 20–ти лет, неся с собой одно лишь Евангелие в котомке за плечами.

Вот приближается молодой Николай Тихонов к Оптинскому монастырю, расположенному на правом берегу красавицы–реки Жиздры, у опушки векового бора. Один вид обители успокаивает, умиротворяет душу, отревает ее от суеты мирской жизни. Еще большее впечатление производит скит, куда приходится идти по лесной тропинке среди многовековых сосен. В скиту Николая ждет встреча со старцем Амвросием, который в то время находился в зените своей славы. Приведем тут слова Е. Поселянина, пусть много позже посещал он Оптинский скит, но еще застал он старца Амвросия, а потому передает подобие того, что должен был видеть и чувствовать Николай Тихонов в описываемый нами момент.

В скитской ограде встретят суровые лики великих преподобных пустынножителей, держащие в руках развернутые хартий с каким–нибудь изречением из своих аскетических творений… Вы идете по выложенной плитняком дорожке к деревянной скитской церкви. С обеих сторон от вас цветут, красуются, благоухают на высоких стеблях, заботливо вырощенные, цветы.

Направо и налево от входа, вкрапленные в ограду, стоят два почти одинаковых домика, имеющие по два крылечка, и с внутренней стороны скита, и с наружной стороны. В одном из них жил великий старец Амвросий, в другом скитоначальник Анатолий.

Скит представляет из себя просторный отрадный сад с приютившимися в нем там, поближе к ограде, деревянными, большей частью, отштукатуренными белыми домиками келлии.

Хорошо тут в скиту в хлопотливый летний полдень, когда тянутся к солнцу и шибче благоухают цветы, и заботливо вьется над ними торопливая пчела, а солнечное тепло льется, льется волнами на тихий скит. Хорошо в лунную ночь, когда звезды с неба точно говорят неслышно со скитом, посылая ему весть о Боге. И скит безмолвно отвечает им воздыханием к небу, вечному, обетованному жилищу.

Хорошо и в ясный зимний день, когда все блестит непорочным снегом, и на этом снегу так ярко вырезывается зелень невянувших хвойных дерев…

Вспоминаются дальше счастливые годы, летний вечер первой встречи со старцем Амвросием.

Вот, бродите согбенный, опираясь на костыль, быстро подходит к нему народ. Короткия объяснения:

— Батюшка, хочу в Одессу ехать, там у меня родные, работа очень хорошо оплачивается.

— Не дорога тебе в Одессу. Туда не езди.

— Батюшка, да ведь я уже совсем собрался.

— Не езди в Одессу, а вот в Киев, или в Харьков.

И все кончено. Если человек послушается — жизнь его направлена.

Стоят какие–то дальше мужики.

— Кто вы такие? — спрашивает старец своим слабым ласковым голосом.

— К тебе, батюшка, с подарочком, отвечают они, кланяясь: костромские мы, прослышали, что у тебя ножки болят, вот тебе мягкие лапотки сплели …

С каким радостным, восторженным чувством войдешь, бывало, в тесную келлию, увешанную образами, портретами духовных лиц и лампадами, и видишь лежащаго на твердой койке, покрытым белым тканьевым одеялом, отца Амвросия. Ласково кивнет головой, улыбнется, скажет какую–нибудь шутку, и что–то чудотворное творится в душе от одного его взгляда. Словно перед тобой какое-то живое могучее солнце, которое греет тебя, лучи котораго забрались в глубь души, в тайные злые уголки твоего существа, и гонят оттуда все темное и грязное, и сугубят в тебе все хорошее и чистое. И часто в каком–нибудь, как бы вскользь сказанном слове, чувствуешь, как он глубоко постиг всю твою природу. И часто потом, через долгие годы, вспоминаешь предостерегающее мудрое слово старца. А как умел смотреть, как без слов умел заглядывать одним взглядом во все существо… Чудеса творил невидимо, неслышно. Посылал больных к какому–нибудь целебному колодцу, или указывал отслужить какому–нибудь святому молебен, и выздоравливали… И вспоминается он, тихий, ясный, простой и радостный в своем неустанном страданий, как бы отлагающий лучи своей святости, чтобы не смущать нас, пришедших к нему со своими тяготами и грехами. Ведь он стоял в те дни уже на такой высоте, что являлся людям в видениях за сотни верст, зовя их к себе, что временами, когда он слушал богослужение, смотря на иконы, и к нему случайно подходили с каким–нибудь неотложным вопросом, бывали ослеплены тем благодатным светом, каким сияло его лицо.

И такой человек старался быть только ласковым, приветливым дедушкой, безхитростно толкуя с тобой о твоих больших вопросах и маленьких делишках!…»

Так должен был воспринять и вновь пришедший юноша Николай святость и духовную красоту Амвросия. Как цельная и прямая натура, он отдался ему всем своим существом. Весь мир для него сосредоточился в отце Амвросии.

О первых шагах молодого послушника Николая мы можем сказать лишь очень немногое со слов монахини Нектарий, записями которой мы располагаем.

«Пришел Николай в скит с одним лишь Евангелием в руках, 20–летним юношей, отличался красотой; у него был прекрасный ярко–красный рот. Для смирения старец стал называть его «Губошлепом».

В скиту он прожил около 50–ти лет (с 1876 г. по 1923 г.). Он нес различныя послушания, в том числе на клиросе. «У него был чудный голос, и когда однажды ему пришлось петь «Разбойника благоразумнаго», он спел так прекрасно, что сам удивился — он ли это поет (это сам старец монахиням разсказывал). Хороших певчих из скита переводили в монастырь — вот он, спевши Разбойника, испугался и принялся фальшивить. Его сперва перевели с праваго клироса на левый, потом и совсем сместили и дали другое послушание».

«Был очень застенчив: когда его назначили заведывать цветами, и старец послал его вместе с монахинями плести венки на иконы, он очень краснел и не смотрел на них. Была у него маленькая слабость: любил сладенькое. Старец разрешил ему приходить в его келью и брать из шкафа нарочно положенныя для него сладости. Однажды келейник спрятал в это условленное место обед старца. Старец потребовал свой обед, а в шкафу пусто! «Это Губошлеп съел мой обед», объяснил старец удивленному келейнику. Однажды молодому послушнику взгрустилось, что вот, все монахи от родных получают посылки, а ему некому послать. Узнали об этом монахини, наварили варенья, накупили сластей и послали ему посылочку по почте. Николай чрезвычайно обрадовался, схватил повестку и бегал в восторге по келлиям, всем показывал что и ему есть посылка.

Года через два по поступлении Николая в скит вышло распоряжение начальства о высылке из обители всех неуказных послушников, подлежащих военному призыву. «И мне», разсказывает сам о. Нектарий: «вместе с другими монастырский письмоводитель объявил о высылке меня из скита. Но к счастью моему, по святым молитвам Старца (о. Амвросия), опасность эта миновала. Письмоводитель вскоре объявил мне, что я отошел от воинской повинности только на двадцать пять дней. Прихожу к Батюшке и благодарю его за его молитвенную помощь; а он мне сказал: если будешь жить по–монашески, то и на будущее время никто тебя не потревожить, и ты останешься в обители навсегда». И слова старца оправдались.

«Когда о. Нектарий был на пономарском послушании, у него была келлия, выходящая дверью в церковь. В этой келлии он прожил 25 лет, не разговаривая ни с кем из монахов: только сбегает к старцу или к своему духовнику и обратно. Дело свое вел идеально, на каком бы ни был послушании: всегда все у него было в исправности. По ночам постоянно виднелся у него свет: читал, или молился. А днем часто его заставали спящим, и мнение о нем составили, как о сонливом, медлительном. Это он, конечно, дел а ль из смирения».

Итак, о. Нектарий провел 25 лет в подвиге почти полнаго молчания. Кто же был его прямым старцем? Отец ли Амвросий, или, как утверждает ныне покойный прот. С. Четвериков («Оптина Пустынь») — о. Анатолий Зерцалов? На этот вопрос отвечает сам о. Нектарий. Из нижеприведенных его слов рисуется его отношение к этим великим людям: о. Анатолия именует он «духовным отцом», а «Старец» это — исключительно о. Амвросий. — «В скит я поступил в 1876 г. Через год после этого, Батюшка о. Амвросий благословил меня обращаться, как духовному отцу, к начальнику скита иеромонаху Анатолию, что и продолжалось до самой кончины сего последнего в 1894 г. К старцу же Амвросию я обращался лишь в редких и исключительных случаях. При всем этом я питал к нему великую любовь и веру. Бывало, придешь к нему, и он после нескольких моих слов обнаружить всю мою сердечную глубину, разрешить все недоумения, умиротворить и утешить. Попечительность и любовь ко мне недостойному со стороны Старца изумляли меня, ибо я сознавал, что я их недостоин. На вопрос мой об этом, духовный отец мой иеромонах Анатолий отвечал, что причиной сему — моя вера и любовь к Старцу; и что если он относится к другим не с такой любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви к Старцу, и что таков общий закон: как кто относится к Старцу, так точно и Старец относится к нему» (Жизнеописание Оптинскаго старца иеросхимонаха Амвросия. Москва. 1900 г. стр. 134).

Старец и его действия не подлежать суду ученика. Его указания должны приниматься без всяких разсуждений. Поэтому даже защита старца воспрещается, т. к. это уже в каком–то смысле является обсуждением или судом. По неопытности своей о. Нектарий защищал в спорах своего старца, о. Амвросия, от нападок некоторых неразумных и дерзких братии. После одного из таких споров явился ему во сне его прозорливый духовник о. Анатолий (еще при жизни своей) и грозно сказал: «никто не имеет права обсуждать поступки Старца, руководясь своим недомыслием и дерзостью; старец за свои действия даст отчет Богу; значения их мы не постигаем» (Воспоминания Архим. Пимена, настоятеля Николаевскаго монастыря, что на Угреше. Москва, 1877 г., стр. 57).

Скажем несколько слов о скитоначальнике о. Анатолии. По словам о. Пимена, настоятеля Николо–Угрешскаго м–ря (оставившаго после себя ценныя записки, о. Анатолий Зерцалов разделял еще при жизни о. Амвросия его труды по старчеству. Он был из студентов семинарии, трудившихся в переводах святоотеческих книг при о. Макарий, совместно с о. Амвросием и о. Климентом Зедергольмом. «С 1894 года о. Анатолий состоял духовником всего братства и скитоначальником. Почти все посетители, бывшие у старца Амвросия на благословении, приходили за благословением и советами также к о. Анатолию; он был старцем и некоторых братии Пустыни и скита, и у большинства сестер Шамординской Общины», — так повествует о. Пимен. И добавляет: «Он настолько предан был умной молитве, что оставлял всякия заботы о вещественном, хотя и нес звание скитоначальника». После кончины о. Амвросия (1891 г.), о. Анатолий был старцем всего братства. Скончался 25–го января 1894 г. семидесяти двух лет.

Прямым учеником о. Анатолия был старец о. Варсонофий, (+ 1912), в миру полковник, прибывший в Оптину, когда о. Амвросий был уже в гробу. Старец Варсонофий обладал высокими духовными дарованиями, провел немало лет в затворе.

По вступлении о. Варсонофия в Оптину в 1891 г., о. Анатолий назначил его келейником к о. Нектарий, тогда иеромонаху. Под руководством последняго в течение десяти лет о. Варсонофий изучал теоретически и практически св. Отцов и прошел все монашеския степени вплоть до иеромонашества.

Но вернемся к о. Нектарию, который, пробыв два с половиною десятка лет в уединении и молчаний, ослабил, наконец, свой затвор. Дневник С. А. Нилуса «На берегу Божьей реки» (1909) дает нам облик будущаго старца, когда он начал изредка появляться среди людей. Мы видим о. Нектария, говорящаго притчами, загадками, с оттенком юродства, часто не без прозорливости. «Младенствующий друг наш», называет его Нилус. Эта манера о. Нектария была формой его вящей скрытности, из–за боязни обнажите свои благодатные дары.

Многия страницы этого оптинскаго дневника (1909 г.) содержать записи общения автора с будущим старцем.

Из этих записей возстает живой облик отца Нектария, выявляются его взгляды и воззрения, а также тут не мало есть и его личных разсказов о своем детстве. Поэтому записи его ценны в качестве биографическаго материала.

Готовимся к 8–му июня быть причастниками Святых Христовых Таин. Враг не дремлет и сегодня перед исповедью хотел было, угостите меня крупной неприятностью, подав повод к недоразумению с отцом настоятелем, котораго я глубоко почитаю и люблю. Но не даром прошли для меня два года жизни бок о бок с монашеским смирением Оптинских подвижников — смирился и я, как ни было то моему мирскому самолюбию трудно. Было это искушение за поздней обедней, после которой мы должны были с женой идти на исповедь к нашему духовному старцу, о. Варсонофию. Вернулись после исповеди домой, вхожу на подъезд, смотрю, — а на свеже–написанном небе моего этюда масляными красками кто–то углем крупными буквами во все небо написал по-французски — La nuee (туча).

Я сразу догадался, что виновником этого «озорства» не мог быть никто другой, кроме нашего друга, отца Нектария: это было так похоже на склонность его к некоторому как бы юродству, под которым для меня часто скрывались назидательные уроки той или иной христианской добродетели. Это он, несомненно он, прозревший появление тучки на моем духовном небе; он, мой дорогой батюшка, любящий иногда, к общему изумлению, вставить в речь свою неожиданное французское слово!… Заглянул я на нашу террасу, а он, любимец наш, сидит себе в уголку и благодушно посмеивается, выжидая, что выйдет из его шутки.

— «Ах, батюшка, батюшка!» — смеюсь я вместе с ним: «ну, и проказник!»

А «проказник» встал, подошел к этюду, смахнул рукавом своего подрясника надпись и с улыбкой объявил:

— «Видите, — ничего не осталось!».

Ничего и в сердце моем не осталось от утренней смуты. Несомненно, у друга нашего есть второе зрение, которым он видит то, что скрыто для глаз обыкновеннаго человека. Не даром же и благочестнаго жития его в монастыре без малаго сорок лет.

Сегодня первый день  церковнаго новаго года. Погода сегодня дивная.

Солнце по весеннему греет и заливает веселыми лучами наш садик и чудный Оптинский бор, с востока и юга подступивший почти вплотную к нашему уединению. Я вышел на террасу и чуть не задохнулся от наплыва радостно благодарных чувств к Богу, от той благодати и красоты, которыми без числа и без меры одарил нас Господь, поселив нас в этом раю монашеском. Что за мир, что за безмятежие нашего здесь отшельничества; что за несравненное великолепие окружающей нас почти девственной природы! Ведь, соснам нашим, величаво склоняющим к нам свои пышнозеленыя могучия вершины, не по полтысячи ли лет будет? Не помнят ли некоторыя из них тех лютых дней, когда злые татарове шли на Козельск, под стенами и бойницами котораго грозный их Батый задержан был на целыя семь недель доблестью отцов теперешних соседей Оптинских?.. И стою я, смотрю на всю эту радость, дышу и не надышусь, не налюбуюсь, не нарадуюсь…

«И вспомнил Иаков, — слышу я за спиной своей знакомый голос: что из страны своей он вышел и перешел через Иордан только с одним посохом, и вот — перед ним его два стана. И сказал в умилении Иаков Богу: Господи, как же я мал пред Тобою».

Я обернулся, уже зная, что это он, друг наш. И заплакало тут мое окаянное и грешное сердце умиленными слезами к Богу отцов моих.

— «Господи, как же я мал пред Тобою!»

А мой батюшка, смотрю, стоите тут же рядом со мной и радуется.

— «Любуюсь я», — говорит, — «на ваше общежитие, батюшка барин, и дивуюсь, как это вы благоразумно изволили поступить, что не пренебрегли нашей худостью».

«Нет, не так», — возразил я, — «это не мы, а обитель ваша святая не пренебрегла нами, нашим, как вы его называете, общежитием».

Он, как будто не слыхал моего возражения, вдруг улыбнувшись своей тонкой улыбкой, обратился ко мне с таким вопросом:

— «А известно ли вам, сколько от сотворения мира и до нынешняго дня было истинных общежитий?

Я стал соображать.

— Вы лучше не трудитесь думать, я сам вам отвечу — три!»

— «Какия?»

— «Первое — в Эдеме, второе — в христианской общине во дни апостольские, а третье»…

Он приостановился… «А третье — в Оптиной при наших великих старцах».

Я вздумал возразить: — «А Ноев ковчег–то?»

— «Ну», — засмеялся он, — «какое же это общежитие? Сто лет звал Ной к себе людей, а пришли одни скоты. Какое же это общежитие?!»

Сегодня, точно подарок к церковному новому году, батюшка наш преподнес нам новый камень самоцветный из неисчерпаемаго ларца, где хранятся драгоценныя сокровища его памяти.

— «Вот у нас в моем детстве тоже было нечто вроде Ноева ковчега, только людишечки мы были маленькие, и ковчежек нам был по росту, тоже малюсенекий: маменька, я — ползунок, да котик наш серенький. Ах, скажу я вам, какой расчудесный был у нас этот котик!… Послушайте–ка, что я вам про него и про себя разскажу!

— «Я был еще совсем маленьким ребенком», так начал свое повествование о. Нектарий: «таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил по полу, а больше сиживал на своем седалище, хотя кое–как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что матери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем, и кота у нас не было. И вот, в одно прекрасное время мать обзавелась котенком для нашего скромнаго хозяйства. Удивительно прекрасный был этот кругленький и веселенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозию ли я по полу, — он уж тут, как тут и об меня трется, выгибая свою спинку; сижу ли я за миской с приготовленной для меня пищей, — он приспособится сесть со мной рядышком, ждет своей порций от моих щедрот; а сяду, — он лезет ко мне на колени и тянется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет–мурлычет свою песенку …

Долго длилась между нами дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.

Место мое, у котораго я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища, на стенке была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрете касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся безпрекословно.

Но, вот, как–то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда–то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну–ко мне ластиться, толкаясь к моему лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдруг глазами своими впервые близко, близко встречаюсь с его глазками. Ах, какие это были милые глазки! чистенькие, яркие, доверчивые… Меня они поразили: до этого случая я не подозревал, что у моего котика есть такое блестящее украшение на мордочке… И вот смотрим мы с ним друг на друга в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать пальчиком, из чего сделаны под лобиком у котика эти блестящия бисеринки, которыя так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик, — котенок зажмурился, и спрятались глазки; отнял пальчик, — они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них, — тык пальчиком, а глазки — нырь под бровки… Ах как это было весело! А что у меня самого были такие же глазки, и что они также бы жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило… Долго ли, — коротко ли, я так забавлялся с котенком — уже не помню, но только вдруг мне в голову пришло разнообразите свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же приводит ее в исполнение. Что будет, — подумалось мне, — если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисеринок? Потянулся я к подушке и вынул иголку… В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой–то приборкой. Я невольно воздержался от придуманной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка …

— Маменька! — говорю: — какой у нас котеночек–то хорошенький?

— Какому же и быть! — отвечает маменька, — плохого и брать было бы не для чего.

— А что у него под лобиком, или глазки?

— Глазки и есть: и у тебя такие же.

— А что, — говорю, — будет, маменька, если я котенку воткну в глазик иголку?

Мать и приборку бросила, как обернется ко мне, да как крикнет:

— Боже тебя сохрани!

И вырвала из рук иголку.

Лицо у маменьки было такое испуганное, что его выражение до сих пор помню. Но еще более врезалось в мою память восклицание:

— Боже тебя сохрани!

Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила: — Если ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку.

С той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку.

Прошло много лет. Я уже был иеромонахом. Стояла зима. Хороший, ясный выдался день к. Отдохнув после обеденной трапезы, я разсудил поставить себе самоварчик и поблагодушествовать за ароматическим чайком. В келлии у меня была вода, да несвежая… Вылил я из кувшина эту воду, взял кувшин и побрел с ним по воду к бочке, которая у нас в скиту стоить, обычно, у чернаго крыльца трапезной. Иду себе мирно и не без удовольствия предвкушаю радости у кипящаго самоварчика за ароматной китайской травкой. В скитском саду ни души. Тихо, пустынно … Подхожу к бочке, а на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе черпаком воду. Бочка стояла так, что из–за бугра снега к ней можно было подойти только с одной стороны, по одной стежке. По этой–то стежечке я тихонько и подошел сзади к черпавшему в бочке воду монаху. Занятый своим делом да еще несколько глуховатый, он и не заметил моего прихода. Я жду, когда он кончит, и думаю: зачем нужна для черпака такая безобразно длинная рукоятка, да еще с таким острым расщепленным концом? чего добраго, еще угодите и в глаз кому–нибудь!.. Только это я подумал, а мой монах резким движением руки вдруг как взмахнет этим черпаком, да как двинет концом его рукоятки в мою сторону! Я едва успел отшатнуться. И еще бы на волосок, и быть бы мне с проткнутым глазом; а невольный виновник грозившей мне опасности слезает с бочки, оборачивается, видит меня, и ничего не подозревая, подходит ко мне с кувшином под благословение.

— Благословите, батюшка!

Благословить–то его я благословил, а в сердце досадую: экий, думаю, невежа! Однако, поборол я в себе это чувство, — не виноват же он, в самом деле, в том, что у него на спине глаз нет, — и на этом умиротворился. И стало у меня вдруг на сердце так легко, и радостно, что и передать не могу. Иду я в келлию с кувшином, наливши воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.

Пришел домой, согрел самоварчик, заварил «ароматический чаек», присел за столик… и вдруг, как бы ярким лучем осветился в моей памяти давно забытый случай из поры моего ранняго детства: котенок, иголка и восклицание матери:

— Боже тебя сохрани!

Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну… И подумайте, — добавил к своей повести о. Нектарий, что после этого случая рукояти у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно всему этому надо было быть, чтобы напомните моему недостоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом строгом отчете».

(25–го июня 19…)

На этих днях наши аввы — о. архимандрит и о. игумен уезжают в Троице–Сергиеву Лавру на монашеский съезд.

Виделся сегодня с о. Нектарием.

— Каковы, — спрашиваю, — мысли ваши о предстоящем монашеском съезде?

— Мои мысли? — переспросил он меня с улыбкой, — какия мысли у человека, который утром скорбен, а к вечеру уныл? Вы, батюшка барин, сто книг прочли: вам, стало быть, и книги в руки.

Мне было знакомо это присловие о. Нектария, и потому я не отчаялся добиться от него ответа, хотя бы и притчей, любимой формой его мудрой речи. Я не ошибся.

— Помните вы свое детство? — спросил он меня, когда я стал настаивать на ответ.

— Как не помнить, — помню.

— Вот и я, говорит: тоже помню. Набегаемся мы, бывало, ребятенки, наиграемся; вот, и присядем, или приляжем где–нибудь там, в укромном местечке, на вольном воздухе, да и давай смотреть на Божие небушко. А по небу–то, глядишь, плывут–бегут легкия облачка, бегут — друг дружку догоняют. Куда, задумаешься, бывало, путь они свой держат по голубой необъятной дали?.. Эх, хорошо было бы на облачках этих прокатиться!..

— Высоко дюже — нельзя! — со вздохом решает кампания: — не взберешься… А, хорошо бы!

И, вот, среди нас выискивается один, наиболее смышленный: — Эхва, говорит: уж и раскисли! Как так нельзя? Здесь нельзя — над нами высоко, а там, — показывает на горизонте, — там рукой их достать можно. Бегим скореича туда, взлезем, да и покатим!

И видим все мы, что «смышленый» наш говорит дело, да к тому же он и коновод наш: ну, что ж? — Бежим! И уж готова от слов к делу перейти стайка неоперившихся птенцов–затейников, да вспомнишь про овраг, через который бежать надобно, а в овраге, небось, разбойники, — про дом свой вспомнишь, — а в доме у кого отец, у кого мать, да бабушка: еще вспорют чего добраго!.. Вспомнишь, да и махнешь рукой на свою затею: чем по небу–то летать, давайте–ка лучше по земле еще побегаем!

Сказал батюшка свою притчу и улыбнулся своей загадочной улыбкой: понимай, мол, как знаешь!

Я не удовлетворился таким ответом.

«Вы мне», говорю, «батюшка, скажите прямее: неужели толку не выйдет из съезда?»

— Осердится на них Преподобный Серий, — ответил о. Нектарий.

— На кого — на них?

— Да на наших, что туда едут. Чего «собираться скопом?» Ведь это запрещено монашеским уставом. Монашеский устав дан Ангелом: не людям же его менять–стать, да дополнять своими измышлениями… Плакате надо, да каяться у себя в келлии наедине с Богом, а не на позор собираться.

— Как на позор? Что вы говорите, батюшка?

— На позор — на публику, значит, на вид всем, кому не лене смеяться над монахом, забывшим, что есть монах… Kaкиe там могут быть вопросы? Все дано, все определено первыми учредителями монашескаго жития. Выше богоносных отцов пустынных кто может быть?.. Каяться нужно, да в келлии сидеть и носу не высовывать — вот что одно и нужно!

— Что бы, — говорю, — вам сказать все это аввам?

— А вы, — вместо ответа сказал мне батюшка, — не поскучаете ли еще послушать сказочку?

И батюшка продолжал:

Жил был на свете один вельможа. Богат он был и знатен, и было у него много всяких друзей, ловивших каждое его слово и всячески ему угождавших. А вельможа тот был характера крутенькаго и любил, чтобы ему все подчинялись… Вот, как–то раз на охоте с друзьями, отошел к сторонке тот вельможа, да в виду всех взял и лег на землю, приник к ней одним ухом, послушал, повернулся на другой бок, другим ухом послушал, да и кричит своим приспешникам:

— Идите-ка все сюда! Те подбежали.

— Лягте — слушайте! Легли, слушают.

— Слышите? Земля трещит: грибы лезут. И все закричали в один гол ось:

— Слышим! Слышим!

Только один из друзей встал с земли молча.

— Чего же ты молчишь? — спрашивает вельможа: — или не слышишь?

— Нет, — отвечает, — не слышу. И сказал вельможа:

— Э, братец, ты, видно тово — туговат на ухо! И все засмеялись над ним и с хохотом подхватили слова вельможи:

— Да он не только туговат: он просто на просто глухой!

Сказал свою сказочку батюшка и замолк.

— И все тут? — спрашиваю.

— Все. Чего же вам больше?

И то правда: чего же мне больше? (Какое дивное прозрение и поучение заключаются в этом сказании: как не вспомните исход вышеизложенной «Оптинской смуты»? Не «осердился» ли преп. Серый?)

Продолжаю свою мысленную брань с пороком курения, но пока все еще безуспешно. А бросать это скверное и глупое занятие надо: оно чувствительно для меня разрушает здоровье — дар Божий, и это уже грех.

Приснопамятный старец батюшка Амвросий, как–то раз услыхал от одной своей духовной дочери признание:

— «Батюшка! я курю, и это меня мучит».

— «Ну», ответил ей старец: «это беда невелика, коли можешь бросить».

— «В том–то», — говорит, «и горе, что бросить не могу!».

— «Тогда это грех», — сказал старец: «и в нем надо каяться, и надо от него отстать».

Надо отстать и мне; но как это сделать? Утешаюсь словами наших старцев, обещавших мне освобождение от этого греха, «когда придет время».

Покойный доброхот Оптиной Пустыни и духовный друг ея великих старцев, архиепископ  Калужский Григорий, не переносил этого порока в духовенстве, но к курящим мирским и даже своим семинаристам, пока они не вступали в состав клира, относился снисходительно. От ставленников же, готовящихся к рукоположению, он категорически требовал оставления этой скверной привычки, и курильщиков не рукополагал.

Об этом мне сообщил друг наш, о. Нектарий, которому я не раз жаловался на свою слабость.

— «Ведь вы», утешал он меня, «батюшка–барин, мирские: что с вас взять? А вот»…

И он мне разсказал следующее:

— «Во дни архиепископа Григория, мужа духоноснаго и монахолюбиваго, был такой случай: один калужский семинарист, кончавший курс первым студентом и по своим выдающимся дарованиям лично известный владыке, должен был готовиться к посвящению на одно из лучших месте епархий. Явился он к архиепископу за благословением и указанием срока посвящения. Тот принял его отменно ласково, милостиво с ним беседовал и, обласкав отечески, отпустил, указав день  посвящения. Отпуская от себя ставленника, он, однако, не преминул спросить:

— «А что ты, брате, куревом–то занимаешься, или нет?»

— «Нет, высокопреосвященнейший владыка, — ответил ставленник, — я этим делом не занимаюсь».

— «Ну, и добре», радостно воскликнул владыка, — «вот молодец ты у меня!… Ну–ну, готовься, и да благословите тебя Господь!»

Ставленнике архиерею, по обычаю, — в ноги; сюртук распахнулся, из-за пазухи так и посыпались на пол одна за другой папиросы.

Владыка вспыхнул от негодования.

— «Кто тянул тебя за язык лгать мне?» — воскликнул он в великом гневе: «Кому солгал? Когда солгал? Готовясь служить Богу в преподобий и правде?… Ступай вон! Нет тебе места и не будет»…

— «С тем и прогнал лгуна с глаз своих долой… Так–то, батюшка–барин, добавил о. Нектарий, глядя на меня своим всегда смеющимся добротой и лаской взглядом — «а вам чего унывать, что не Афонским ладаном из уст ваших пахнет? — Пред кем вы обязаны?… А знаете что? — воскликнул он, и лицо его расцветилось милой улыбкой! «вы не поверите! — я, ведь, и сам едва не записался в курильщики. Было это еще в ребячестве моем, когда я дома жил сам–друг с маменькой… Нас, ведь, с маменькой двое только и было на свете, да еще кот жил с нами… Мы низкаго звания были и притом бедные: кому нужны такие–то? Так, вот–с, не уследила как–то за мной маменька, а я возьми, да и позаимствуйся от одного–то из богатеньких сверстников табачком. А у тех табачек был без переводу, и они им охотно, бывало, угощают всех желающих. Скрутят себе вертушку, подымят, подымят, да мне в рот и сунут: «на — покури!» — Ну, за ними задымишь и сам. Первый раз попробовал: голова закружилась, а, все–таки, понравилось. Окурок за окурком — и стал я уже привыкать к баловству этому: начал попрошайничать, а там и занимать стал в долг, надеясь как–нибудь выплатить… А чем было выплачивать–то, когда сама мать перебивалась, что называется, с хлеба на квас, да и хлеба–то не всегда вдоволь было… И, вот, стала маменька за мной примечать, что от меня, как будто, табачком припахивает …

— «Ты, что это, Коля (меня в миру Николаем звали), никак курите стал поваживаться?» — нет–нет, да и спросит меня матушка.

— «Что вы», — говорю, «маменька? — и не думаю!» А сам скорей к сторонке, будто по делу. Сошло так раз, другой, а там и попался: не успел я раз как–то тайком заемным табачком затянуться, а маменька шасть! тут как тут:

— «Ты сейчас курил?» — спрашивает.

Я опять: «Нет, маменька!»

А где там — нет? — от меня чуть не за версту разите — табачищем … Ни слова маменька тут не сказала, но таким на меня взглянула скорбным взглядом, что можно сказать, всю душу во мне перевернула. Отошла она от меня куда–то по хозяйству, а я забрался в укромный уголок и стал неутешно плакать, что огорчил маменьку, мало — огорчил, обманул и солгал вдобавок. Не могу выразить, как было то мне больно!.. Прошел день, настала ночь, мне и соне на ум нейдет: лежу в своей кроватке и все хлюпаю (орловский говор), лежу и хлюпаю… Маменька услыхала.

— «Ты что это, Коля? — никак плачешь?»

— «Нет, маменька».

— «Чего–ж ты не спишь?»

И с этими словами матушка встала, засветила огонюшка и подошла ко мне; и у меня все лицо от слез мокрое и подушка мокрехонька …

И что у нас тут между нами было… И наплакались мы оба и помирились мы, наплакавшись с родимой, хорошо помирились!

Так и кончилось баловство мое с курением».

Заходил проведать давно бывавший у нас друг наш, о. Нектарий.

— «Что давно не видать было вас, батюшка» — встретили мы таким вопросом этого полузатворника, известнаго всем Оптинским монахам сосредоточенностью своей жизни.

«А я думаю», ответил он с улыбкой, «что грешному Нектарию довольно было видеть вас и единожды в год, а я который уже раз в году у вас бываю!.. Монаху — три выхода: в храм, в келлию и в могилу; вот закон для монаха».

— «А если дело апостольской проповеди потребуете?» — возразил я.

— «Ну», ответил он мне, для этого ученые академисты существуют, а я необразованный человек низкаго звания».

А между теме тот «человек низкаго звания» начитанностью своей поражал не одного меня, а многих, кому только удавалось приходить с ним в соприкосновеше.

Я разсказывал батюшке о небесном знамении, бывшем на Москве в начале месяца. (Ложныя солнца и луна).

— «Как вы на эти явления смотрите?»

— «Э, батюшка барин», — о. Нектарий иногда меня так называете — «как моему невежеству отвечать на тактие вопросы? Мне их задавать, а вам отвечать: ведь вы сто книге прочли; а я человеке темный».

— «Да вы не уклоняйтесь, батюшка, от ответа», возразил я: «ве моих ста книгах, что я прочел, быть может, тема одна, а в вашей одной монашеской, которую вы всю жизнь читаете, свету на весь мир хватит». Отец Нектарий взглянул на меня серьезно, испытующе.

— «Вам, собственно, какого от меня ответа нужно?» — спросил он.

— «Да такого, который бы ответил на мою душевную тревогу: таковы ли будут знамения на небе, на солнце и луне и звездах, которым, по словам Спасителя, и надлежит быть пред кончиной мира?»

— «Видите ли, чего захотели от моего худоумия!»

— Нет, батюшка–барин, не моей это меры, — ответил на мой вопрос о. Нектарий: а, вот, одно, по секрету, уж так и быть, я вам скажу: в прошлом месяце, — точно не упомню числа, — шел со мной от утрени отец игумен, (старец Варсонофий), да и говорит мне:

— «Я, о. Нектарий, страшный сон видел, такой страшный, что еще и доселе нахожусь под его впечатлением… я его потом как–нибудь разскажу — добавил, подумав, о. игумен, пошел в свою келью. Затем, прошел шага два, повернулся ко мне и сказал:

— «Ко мне антихрист приходил. Остальное разскажу после».

— «Ну и что же», перебил я о. Нектария, «что же он вам разсказал?»

— «Да, ничего! — ответил о. Нектарий: сам он этого вопроса уж более не поднимал, а вопросить его я побоялся: так и остался поднесь этот вопрос невыясненным… Что же касается до небесных знамений и до того, как относиться к ним и к другим явлениям природы, выходящим из ряда обыкновенных, то сам я открывать их тайны власти не имею. Помнится, что около 1885 года, при скитоначальнике отце Анатолий (Зерцалове), выдался среди зимы такой необыкновенный солнечный закат, что по всей Оптиной снег около часу казался кровью. Покойный отец Анатолий был муж высокой духовной жизни, и истинный делатель умной молитвы и прозорливец: ему, должно быть, что-нибудь об этом явлении было открыто, и он указывал на него, как на знамение вскоре имеющих быть кровавых событий, предваряющих близкую кончину мира».

— «Не говорил ли он вам в то время, что антихрист уже родился?»

— «Так определенно он, помнится, не высказывался, но прикровенно о близости его явления он говорил часто. В Белевском женском монастыре у о. Анатолия было не мало духовных дочек. Одной из них, жившей с матерью, монахиней, он говорил: «мать–то твоя не доживет, а ты доживешь до самаго антихриста»: Мать теперь умерла, а дочка все еще живет хоть ей теперь уж под восемьдесят лет».

— «Неужели, батюшка, так близка развязка?» О. Нектарий улыбнулся и из серьезнаго тона сразу перешел в шутливый:

— «Это вы», ответил он, смеясь, «в какой–нибудь из своих ста книг прочтите».

И с этими словами о. Нектарий, перевел разговор на какую-то обыденную тему.

То была запись от конца марта, а вот запись от 1–го поля:

«Зашел о. Нектарий. Преподав мне благословение, задержал мою руку в своей и говорит серьезно с какой–то торжественной разстановкой:

— «В дому Давидову страх велик».

И засмеялся — куда вся серьезность девалась!

— «Что это — спрашиваю, — значит?» Отец Нектарий опять стал серьезен.

— «Некто из наших скитян» — ответил он мне, — «сон на днях такой видел: — «будто он оглядывается в сторону царских врат и, к ужасу своему, видит, что там стоите изображение зверя»…

— «Какого зверя …»

— «Апокалипсическаго. Вид его был столь страшен, что не поддается описанию. Образ этот, на глазах имевшаго видение, трижды изменил свой вид, оставаясь все тем же зверем». Сказал это отец Нектарий, махнул рукой и добавил: «Впрочем, мало ли что монашескому худоумию может присниться, или привидеться!»

Не придавайте, мол, значения речам моим…

16–ое июня. Заходил о. Нектарий и ни с того, ни с сего завел речь о какой–то знатной даме, которую нам нужно ждать к себе — что это была за дама? Наш друг спроста не говорит.

19- ое июня. К нам просится Олимпиада Феодоровна, давнишний наш друг и большая наша любимица. Сегодня от нея получили письмо, — она давно нам не писала, — и в этом письме она умоляет принять ее в общение с нашей жизнью. Пишет, что готова жить хоть в Козельске, лишь бы поближе быть к тому источнику, из котораго мы черпаем живую воду, жить тем, чем жива душа наша.

Не наша ли Липочка та знатная дама, которую нам предвозвестил о. Нектарий? Не знатна она родовитостью и богатством, но душа ея поистине знатная — добрая, любящая, кроткая … Головка, вот только, у нас путаная: живя постоянно в Петербурге в общении с людьми новаго толка, не исключая духовных лиц обновленческаго направления, наша Липочка соскочила с оси подлиннаго Православия и теперь мечется из стороны в сторону, нигде не обретая себе покоя.

7–го июня. Приехала к нам наша любимица и и друг наш О. 0. Р–на, о которой я уже упоминал раньше, предполагая видеть в ней «знатную даму», предсказанную о. Нектарием… Ну, и измочалил же ее, бедную, мир…

Давно не бывавший у нас о. Нектарий сегодня пожаловал, — точно предвидел приезд своей «знатной дамы» и с места завел разговор о звездах, уверяя, что на карте звезднаго неба он нашел свою «счастливую звезду».

Наша Липочка слушала его речи не без удивления, затем отвела меня в сторону и тихонько спросила:

— «К чему это он все говорит?»

— «Не знаю».

— «Вы ничего ему про меня не разсказывали?»

— «Нет».

— «Странно».

— «Что–ж страннаго?»

— «Да, то странно, я, — именно я, — всю жизнь искала свою «счастливую звезду» и не нашла ея до сих пор».

— «А он, — говорю, — видите, нашел!»

— «Разсказывайте!?»

— «Присмотритесь поближе к Оптиной, к нашей жизни, к нашим интересам: быть может и вы свою звезду найдете…»

— «А вы» — спросила Липочка, — «вашу нашли?» . — «Видите», — говорю,

— «не ищем, — стало быть нашли!»

Липочка задумалась, но, кажется, речам моим не очень поверила.

Дошло до моего слуха, что один довольно мне близкий по прежним моим связям в Орловской губернии человек желает по смерти своей оставить значительный капитал на учреждение при одной из духовных академии кафедры церковнаго ораторскаго искусства.

Скорбно стало мне такое извращение понимания хорошим человеком источника церковнаго проповедничества. Беседовали мы на эту тему с отцом Нектарием. Говорил–то, правда, больше я, а он помалкивал, да блестел тонкой усмешкой в глубине зрачков и в углах своих ярких, светящихся глаз.

— «Ну, а вы», — спрашиваю, — «батюшка, что об этом думаете?»

«Мне», — отвечает он с улыбкой: «к вам приникать надобно, а не вам заимствоваться от меня. Простите меня великодушно: вы ведь сто книг прочли, а я–то? — утром скорбен, и к вечеру уныл»…

А у самого глаза так и заливаются детским смехом.

— «Ну-те хорошо! (это у о. Нектария такое присловье). Ну-те, хорошо! Кафедру, вы говорите, красноречия хотят завести при академии. Может быть, и к добру. А не слыхали ли вы о том, как некий деревенский иерей, не обучившись ни в какой академии, пронзил словом своим самого Царя? да еще Царя–то какого? спасителя всей Европы — Александра Благословеннаго!»

— «Не слыхал, батюшка».

— «Так не поскучайте послушать. Было это в одну из поездок царских по России, чуть ли не тогда, когда он из Петербурга в Таганрог ехал. В те времена, изволите знать, железных дорог не было, и цари по царству своему ездили на конях. И, вот, случилось Государю проезжать через одно бедное село. Село стояло на царском пути, и проезжать его Царю приходилось днем, но остановки в нем царскому поезду по маршруту не было показано. Местный священник это знал, но по царелюбию своему, все–таки, пожелал царский поезд встретить и проводить достойно.

Созвал он своих прихожан к часу проезда ко храму, расположенному у самой дороги царской. Собрались все в праздничных нарядах, — вышел батюшка в светлых ризах, с крестом в руках, а обок его дьячек со святой водой и с кропилом — и стали ждать, когда запылите дорога и покажется государев поезд. И, вот, когда показался в виду царский экипаж, поднял священник крест высоко над головой и стал им осенять грядущаго в путь Самодержца. Заметил это Государь и велел своему поезду остановиться, вышел из экипажа и направился к священнику. Дал ему иерей Божии приложиться ко кресту, окропил его святой водою, перекрестился сам и сказал такое слово:

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Царь земный! вниди в дом Царя Небеснаго, яко твое есть царство, и Его сила и слава ныне и присно, и во веки веков. Аминь».

И что ж вы, мой батюшка С. А., думаете? ведь так пронзило слово это сердце царское, что тут же Царь велел адъютанту выдать священнику на церковныя нужды пятьдесят рублей. Мало того: заставил повторить слово и еще пятьдесят рублей пожертвовал. Во сто целковых оценил Государь краткое слово сельскаго батюшки»…

Прервал свой разсказ о. Нектарий и засмеялся своим детским смехом…

— «Впрочем, добавил он с серьезным видом: «вы, батюшка–барин, изволили сто книг прочесть — вам и книги в руки».

Потом помолчал немного и сказал:

— «Когда посвящал меня в иеромонахи бывший наш благостнейший владыка Макарий, то он, святительским своим прозрением, проникнув в мое духовное неустройство, сказал мне по рукоположении моем тоже краткое и тоже сильное слово, и настолько было сильно это, что я его до конца дней моих не забуду. И много–ль всего–то и сказал он мне? Подозвал к себе в алтарь, да и говорит: «Нектарий! Когда ты будешь скорбен и уныл, и когда найдет на тебя искушение тяжкое, то ты только одно тверди:

«Господи, пощади, спаси и помилуй раба Твоего — иepoмонaxa Нектария!» — «Только всего ведь и сказал мне владыка, но слово его спасало меня не раз и доселе спасает, ибо оно было сказано со властно». Власть эту можно получить только от Бога.

Сегодня тот же о. Нектарий в беседе о тесноте монашескаго пути, вспомнил об одном своем собрате по скиту, некоем о. Стефане, проводившем благочестное житие в обители 25 лет и все–таки не устоявшем до конца в своем подвиге.

Дело было в том, что о. Стефан без благословения обители издал, сделанныя им выписки из творений Св. Иоанна Златоустаго. Издание это, к слову сказал, в свое время среди мирян имело успех не малый, разсказывал о. Нектарий: «Дошла и до рук Оптинскаго настоятеля архимандрита Исаакия. Позвал он к себе Стефана, да и говорит, показывая на книжку:

— «Это чье?»

— «Мое».

— «А где ты живешь?».

— «В скиту».

— «Знаю, что в скиту. А у кого благословлялся это печатать?».

— «Сам напечатал».

— «Ну, когда «сам», так, чтоб твоей книжкой у нас и не пахло. Понял? Ступай!»

Только и было у них разговору. И жестоко оскорбился Стефан на архимандрита, но обиду затаил в своем сердце и даже старцу о ней не сказал ни слова. Когда пришло время пострига, — его и обошли за самочиние мантией: взял Стефан, да и вышел в мир, ни во что вменив весь свой двадцатилетий подвиг. Прожил он на родине, в своем двух–этажном доме, что–то лет с пять, да так в миру и помер». Разсказывал мне о. Нектарий скорбную эту повесть, заглянув мне в глаза, усмехнулся и сказал:

— «Вот что может иногда творить авторское самолюбие!»

А у меня и недоразумение-то мое с о. архимандритом чуть не возникло на почве моего авторскаго самолюбия.

И откуда о. Нектарий это знает? А знает, и нет–нет, да преподаст мне соответственное назидание.

Уходя от нас и благословив меня, о. Нектарий задержал мою руку в своей руке и засмеялся своим детским смехом.

— «А вы все это запишите!»

Вот и записываю.

Старчество о. Нектария в Оптиной Пустыни (1911 — 1923 г.г.)

С 1905 г. старец Иосиф, преемник о. Амвросия, стал часто прихварывать и видимо ослабевать. В мае месяце, после серьезной болезни, он сложил с себя должность скитоначальника, и св. Синод назначил о. Варсонофия на эту должность, связанную, по Оптинским обычаям, и со старчеством. О. Варсонофий, волевая, яркая личность, являлся также носителем особой благодати Божией.

О. Нектарий, всегда стремившийся жить незаметно, уступил ему — своему в действительности ученику — первенство.

Через пять–шесть лет старец Варсонофий, вследствие интриг и клевет, был переведен из Оптиной Пустыни настоятелем Голутвинскаго монастыря, находившагося в полном упадке. Через год схи–архимандрит о. Варсонофий преставился (1912).

На нем исполнились слова апостола Павла о том, что во все времена, как и в древности, так и теперь, «рожденные по плоти» гонят «рожденных по духу» (Галат. 5, 25).

С уходом из Оптиной о. Варсонофия, о. Нектарий не мог уклониться от старчества и, волей–неволей, должен был его принять. Он, надо думать, пытался достигнуть того, чтобы его освободили от этого послушания. Вот как об этом повествует, со слов очевидцев, монахиня Нектария:

«Когда его назначили старцем, он так скоморошничал (юродствовал), что даже его хотели сместить, но один высокой духовной жизни монах сказал: «Вы его оставьте, это он пророчествует».

«Теперь все то сбывается, что он тогда прообразовывала Например, оденет халатик на голое тело, и на ходу сверкают у него голыя ноги: в 20-22 гг. у нас даже студенты, курсистки и служащие ходили на службу босые, без белья, или пальто на рваном белье. Насобирал разнаго хламу: камешков, стеклышек, глины и т. д., устроил крохотный шкафчик и всем показывает, говоря: это — мой музей. Теперь там музей. Взял фонарик электрический, спрятал его под рясу, ходил по комнате и от времени до времени сверкает им: «Это я кусочек молнии с неба схватил и под рясу спрятал». — «Да это же не молния, а просто фонарь!», говорили ему. «А, догадались!». Вот и теперь, время от времени делает он нам свои небесныя откровения, но по великому своему смирению весьма редко и по великой нужде.

О первых шагах старчествования о. Нектария записала монахиня Таисия со слов Елены Александровны Нилус, жившей несколько лет в Оптиной Пустыни и хорошо знавшей о. Нектария.

«Батюшка о. Нектарий был духовным сыном старца о. Иосифа, преемника батюшки о. Амвросия и его же, — о. Иосифа, духовником.

«Принимал он в хибарке покойных своих старцев о.о. Амвросия и Иосифа, где и стал жить сам. Но по глубокому своему смирению старцем себя не считал, а говорил, что посетители приходят собственно к батюшке о. Амвросию в его келлию, и пусть келлия его сама говорит с ними вместо него. Сам же о. Нектарий говорил мало и редко, и при том часто иносказательно, как бы полу–юродствуя. Часто давал что–нибудь, а сам уходил, оставляя посетителя одного со своими мыслями. Но этот молчаливый прием в обвеянной благодатью келлии величайшаго из Оптинских старцев, где так живо ощущалось его личное присутствие, как живого, эти немногия слова его смиреннаго заместителя, унаследовавшаго с даром старчества и его дар прозорливости и любви к душе человеческой, это одинокое чтение и размышление оставляли в душе посетители неизгладимое впечатление.

«Был случай, когда посетил о. Нектария один протоиерей–академик. — «Что же я мог ему сказать? Ведь он ученый» — разсказывал после сам старец. — «Я и оставил его одного в батюшкиной келлии. Пусть сам батюшка его и научит». Протоиерей же, в свою очередь, горячо благодарил старца за его прием. Он говорил, что оставшись один, обдумал всю прошлую свою жизнь и многое понял и пережил по-новому в этой тихой старческой келлии.

«Но не всех принимал старец таким образом. С некоторыми он много и очень оживленно говорил, поражая собеседника своими многими и всесторонними знаниями. В этих случаях он оставлял свою манеру немного юродствовать. После одной из таких бесед, его собеседник, также протоиерей с академическим образованием, поинтересовался: «Какой батюшка Академии?» Еще в другой раз о. Нектарий имел разговор с одним студентом об астрономий. «Где же старец окончил Университет?» — полюбопытствовал этот последний».

К началу старчествования относится запись инокини М., духовной дочери митрополита Макария, к которому ее направили оптинские старцы. Митрополит же переслал ея рукопись в редакцию Троицкаго Слова (1917) ( «Троицкое Слово» № 354 и 355, 22 и 29 янв. 1917 г).

Воспроизводим эту запись.

Судьба кидала меня из стороны в сторону. Причин описывать не буду: но я вела веселую, разсеянную жизнь. Я не добилась того, чего хотела; душа моя болела всегда об этом, и я, чтобы найти самозабвенее, искала шумную, веселую компанию, где бы можно было заглушить эту боль души. Наконец, это перешло в привычку, и так осталось, пока, наконец, в силу некоторых обстоятельств, мне не пришлось вести жизнь в семье, — с год до того времени, как мне поехать в Оптину пустынь. За этот год я отвыкла от кутежей и поездок в увеселительныя места, но не могла свыкнуться с семейной обстановкой, а надо было на что–нибудь решиться и окончательно повести жизнь по одному пути. Я была на распутье — не знала какой выбрать образ жизни.

У меня была хорошая знакомая, религиозная барышня; и вот однажды она мне сказала, что ей попалась в руки книга «Тихая пристань для отдыха страдающей души» Вл. П. Быкова. В ней говорится про Оптину пустынь, Калужской губ.; какие прекрасные там старцы, — духовные руководители, как они принимают на советы к себе всех, желающих о чем–либо поговорить с ними, и как они сами собою представляют пример христианской жизни.

Мы заинтересовались этой пустынью и решили обе туда съездить. Первой едет на масляной неделе моя знакомая и возвращается оттуда какая-то особенная. — Она разсказывает мне, что ничего подобнаго, что она там увидала и услыхала, и представить себе не могла. Она говорит мне о старцах. Первый, к которому она попала, это о. Нектарий, живший в скиту. Он принимает мало народу в день, но подолгу держит у себя каждаго. Сам говорите мало, а больше дает читать, хотя ответы часто не соответствуют вопросам; но читающий, разобравшись хорошенько в прочитанном, найдет в себе то, о чем заставили его читать, и видит, что действительно это, пожалуй, важнее того, о чем он настойчиво спрашивал. Но бывают с ним и такие случаи, когда долго сидят молча и старец, и посетитель, и, не сказав ни слова друг другу, старец назначает ему придти к нему в другое время.

Другой старец о. Анатолий с иными приемами. Этот успевает в день  принять иногда по несколько сот человек. Говорит очень быстро, долго у себя не держит, но в несколько минут говорит то, что особенно важно для вопрошающаго. Также часто выходит на общия благословения, и в это время быстро отвечает некоторым на вопросы, а иногда просто кому–нибудь делает замечания. Она у него была не более 5 минут. Но он указал ей на главныя ея душевные недостатки, которых, как она говорит, никто не знал, — она была поражена. Она бы хотела его еще раз увидать, дольше поговорить с ним, но не могла, так как у ней уже нанят был ямщик, и она должна была ехать домой. Вот какое впечатление вынесла моя знакомая и разсказала мне. Мне, конечно, по разсказам ея более нравился о. Анатолий, с ним мне казалось лучше можно было поговорить о своей жизни. Хотелось скорее, скорее ехать туда. Но постом ехать безполезно, так как в это время в Оптиной трудно новенькому человеку добиться беседы со старцем, потому я отложила до Пасхи. — Наконец, в Страстную пятницу я выехала, а в субботу рано утром приехала в Козельск. Наняла ямщика и через час подъехала к «благодатному уголку России». Остановилась я в гостинице около святых ворот у о. Алексея. Привела себя в порядок, выпила наскоро чашку чаю и скорее побежала к о. Анатолию. Дорогой мне кто-то указал могилку почитаемаго батюшки о. Амвросия, я припала к холодной мраморной плите и просила его устроить на пользу мне эту поездку. Вот вхожу на паперть храма. Мне указывают на дверь направо, — в приемную о. Анатолия. Вхожу туда и вижу, что стоите кучка народу, окружив кого–то, но кто стоите в центре ея — не видать. Только что я хотела перекреститься и не успела еще положить на себе крестное знамение, как вдруг толпу кто–то раздвигает, и маленький старичок с милой улыбкой и добрыми, добрыми глазами вдруг кричит мне: «Иди, иди скорей сюда, давно ли приехала–то?» Я подбегаю к нему под благословение и отвечаю: «Только сейчас, батюшка, приехала, да вот и тороплюсь сюда к вам».

Ведь у тебя здесь родные, да, да? — спрашивает о. Анатолий. — Нет, батюшка, у меня родных нигде нет, не только здесь, — отвечаю я. — Что ты, что ты, ну пойдем–ка сюда ко мне, — и о. Анатолий, взяв меня за руку, ввел к себе в келлию. Келлия его была необычайно светла, солнце ее всю заливало своим ярким светом. Здесь батюшка сел на стул около икон, а я встала пред ним на колени и стала разсказывать ему о своей жизни. Долго разсказывала я, а батюшка в это время или держал меня руками за голову или вставал и ходил по комнате, или уходил в другую комнату, как бы чего ища и все время тихонько напевал: «Пресвятая Богородице, спаси нас». Когда я окончила свою повесть, батюшка ничего определеннаго не сказал, что надо делать мне дальние, а на вопрос мой, когда он может Исповедывать меня, он сказал, что сейчас же. Тут же произошла и исповедь сначала по книге, а потом так. Но что это была за исповедь! Ничего подобнаго раньше я и представить себе не могла.

Ведь я не исповедывалась и не причащалась уже 8 лет. Теперь я, по неведению своему, не думала, что надо все так подробно говорить, я поражалась, когда сам старец задавал мне вопросы, вынуждая меня отвечать на них, и тем самым произносить грехи своими устами. — Исповедь окончилась. Молитву разрешительную он прочел, но велел пойти еще подумать, не забыла ли еще чего, и в 2 часа опять придти к нему на исповедь. При этом он дал мне несколько книжечек и отпустил меня. Пришла я в номер свой, как говорят, сама не своя, и стала все вспоминать с самаго начала. И тут–только подумала я, как странно встретил меня о. Анатолий, словно мы были давно знакомы.

В 12 час. была обедня. Отстояв ее, я опять пошла к о. Анатолию. Сказала ему кое–что из того, что припомнила; но он опять велел подумать и вечером после вечерни еще придти на исповедь. Видно было, что он что–то знал, чего я не говорила, но и вечером я не вспомнила и не сказала того, что было нужно. От о. Анатолия я отправилась в скит к о. Нектарию, чтобы принять только благословение. Но как только увидела я его, так сразу почувствовала, что он мне роднее, ближе. Тихия движения, кроткий голос при благословении: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» — все у него так священно. Келейник о. Стефан провел меня в келью к батюшке. Я не могла удержаться, чтобы не разсказать ему о своей жизни и о цели поездки. Батюшка все время сидел с закрытыми глазами. Не успела еще я окончить свой разсказ, как к батюшке постучался его келейник и сказал, что пришла братия к батюшке на исповедь. Батюшка встал и сказал мне: «Вы придите завтра часов в 6–ть, и я с вами могу поговорить часа два. Завтра я буду посвободнее». — Я приняла благословение и ушла.

В 12 час. ночи началась полунощница и утреня. Я все это простояла. После утрени говеющим читали правило. Обедня должна быть в 5 часов.

После правила я пошла в номер немного отдохнуть, так как сильно устала, во–первых, от безсонной ночи в поезде, а во–вторых, от всех волнений, пережитых за день . Ни звона к обедне, ни стука в дверь будильника — ничего не слыхала я и когда проснулась и побежала в церковь, то там в это время только что причастились и Св. Дары уносили в алтарь. Ах! как страшно мне стало в эту минуту и я, стоя на паперти, горько заплакала. Тут только я вспомнила, что приехала говеть без должнаго к сему подготовления … Тут я почувствовала, что Господь Сам показал на деле, что нельзя к этому великому таинству приступать небрежно, не очистив себя и духовно, и телесно. Весь день  плакала я, несмотря на то, что это был день  Светлаго Христова Воскресения. Днем я пошла к о. Анатолию с своим горем и спрашивала, можно ли причаститься на второй или третий день  праздника? Но о. Анатолий не позволил, а посоветовал поговеть в Москве на Фоминой неделе. На мои вопросы о дальнейшей жизни, о. Анатолий отвечал уклончиво: то говорил, что хорошо сделаться доброю матерью чужим детям, то говорил, что лучше этого не делать и жить одной, так как в противном случае будет очень трудно. Затем батюшка посоветовал мне со своими вопросами обратиться в Москве к указанному им старцу Макарию и все, что он посоветует, исполнить. Так на этом беседа была окончена. Вечером я пошла к о. Нектарию. Там три приемныя были заняты народом. Ровно в 6 часов батюшка вышел на благословение. Я стояла в переднем углу во второй комнате. Батюшка, по благословении всех, возвращаясь из третьей приемной, вторично благословил меня и тут же, обратясь к прочим, сказал: «Простите, сегодня я не могу принять», и сам пошел к себе в келлию. Я за ним. Народ стал расходиться. — Долго разговаривала я с батюшкой. Батюшка сказал мне: «Если бы вы имели и весь мир в своей власти, все же вам не было бы покоя и вы чувствовали бы себя несчастной. Ваша душа мечется, страдает, а вы думаете, что ее можно удовлетворить внешними вещами, или наружным самозабвением. Нет! Все это не то, от этого она никогда не успокоится… Нужно оставить все …»

После этого батюшка долго сидел, склонив на грудь голову, потом говорит: — Я вижу около тебя благодать Божию; ты будешь в монастыре…

— Что вы, батюшка?! Я–то в монастыре? Да я совсем не гожусь туда! Да я не в сил ах там жить.

— Я не знаю, когда это будет, может быть скоро, а может быть лет через десять, но вы обязательно будете в монастыре.

Тут я сказала, что о. Анатолий посоветовал мне сходить в Москве к сказанному старцу Митрополиту Макарию за советом. «Ну, что же сходите к нему, и все, все исполните, что батюшка о. Анатолий вам сказал и что скажет старец», и тут батюшка опять начал говорить о монастыре и как я должна буду там себя вести. В девятом часу вечера я ушла от батюшки. Со мной происходило что–то необычайное. То, что казалось мне таким важным до сего времени, то теперь я считала за пустяки. Я чувствовала, что–то должно совершиться помимо меня, и мне теперь не зачем спрашивать о своей дальнейшей жизни. Золото, которое было на мне, жгло мне и руки, и пальцы, и уши и, придя в номер, я все поснимала с себя. Мне было стыдно самой себя. Батюшка о. Нектарий произвел на меня такое впечатление, что я готова была на всю жизнь остаться здесь около него и не возвращаться в Москву, — готова терпеть все лишения, но лишь бы быть здесь. Но сделать это сразу было невозможно. Город с его шумом, семья, которая несколько часов тому назад для меня была дорога, — все это стало теперь далеким, чужим… На третий день  праздника, во вторник, по благословению о. Нектария я ездила смотреть Шамординскую женскую пустынь, находящуюся в 12 верстах от Оптиной. Познакомилась с матушкой игуменией Валентиной. Посмотрела келлию батюшки о. Амвросия. Здесь все стоит в том виде, как было при батюшке. На столе лежит пачка листков для раздачи, издания их Шамординской пустыни. — Монахиня, которая все это мне показывала, сказала мне, что почитающие батюшку кладут иногда эту пачку листков к нему под подушку, потом помолятся и, вынув один листок из–под подушки, принимают его как от батюшки. Я сделала тоже, и вынула листок: «О. Амвросий руковолитель монашествующих». Монахиня взглянула на листок и говорит мне: «Должно быть, вы будете в монастыре?» — Я отвечаю: «Не знаю, едва ли?» — «а вот увидите, что будет, — такой листок вышел». Я не обратила на это внимания, а листочек все–таки припрятала. — Все мне понравилось в Шамордине. Вернувшись в тот же день  в Оптину, — разсказала батюшке о своем впечатлении и сказала, что буду у старца Митрополита Макария просить благословения поступить в Шамордин, чтобы и к батюшке быть ближе. В четверг вечером, совершенно изменившаяся, как бы воскресшая духовно, я поехала домой. Тут я вспомнила разъяснение одной дамы — духовной дочери о. Анатолия, что и в святых вратах Оптиной при выходе висит икона Воскресения Христова, — как бы знамение того, что все, побывавшие в Оптиной, выходят оттуда, как бы воскресшие.

Через две недели по приезде из Оптиной, я собралась идти к указанному старцу. Перед этим я молилась и говорила: «Господи, скажи мне волю Свою устами этого старца». И вот я услышала от него то, чего и предположить не могла. Он сказал, что в Шамординской пустыни мне будет трудно, но чтобы я ехала лучше на Алтай и я там буду нужна для миссий. Так как раньше я решила исполнить все, что он мне скажет, то я тут и ответила ему, что я согласна.

Я стала готовиться к отъезду и ликвидировать свои дела. Через две недели я была уже готова к отъезду, но старец задержал поездку, хотел дать мне попутчицу. — В это время я еще раз успела побывать в дорогой Оптиной пустыни.

Батюшка о. Нектарий сильно обрадовался моему решению и перемене, происшедшей во мне, а о. Анатолий сначала даже не узнал: так переменилась я и в лице, и одежде.

О. Анатолий на мои вопросы о дурных помыслах, могущих приходит ко мне, живя в монастыре, ответил: «Помыслы — это спасение для вас, если будете сознавать, что они худы и бороться с ними и не приводить их в исполнение».

О. Нектарий говорил: «Во всякое время, что бы вы ни делали: сидите ли, идете ли, работаете ли, читайте сердцем: «Господи, помилуй». Живя в монастыре, вы увидите и познаете весь смысл жизни. В отношении ко всем наблюдать  надо скромность и середину. Когда будут скорби и не в силах перенести их, тогда от всего сердца обратитесь к Господу, Матери Божией, святителю Николаю и своему Ангелу, имя которого носите от св. крещения, и по времени, и терпении скорбь облегчится».

На вопрос: можно ли не пускать в свою душу никого? батюшка ответил: «Чтобы никаких отношении не иметь этого нельзя, — ибо тогда в вашей душе будет отсутствие простоты, а сказано: мир имейте и святыню со всеми, ихже кроме никтоже узрит Господа. Святыня — это простота, разсудительно являемая пред людьми. Разсуждение выше всех добродетелей. Серьезность и приветливость можно совместить, за исключением некоторых обстоятельств, которыя сами в свое время объявляются и заставляют быть или серьезнее, или приветливее.

В трудныя минуты, когда явно вспоминается легкая мирская жизнь, лучше почаще вспоминать имя Божие святое и просить помощи, а то, что грешно, то, следовательно, и опасно для души. Лучше, хотя и мысленно, стараться не возвращаться вспять.

Не всякому по неисповедимым судьбам Божиим полезно жить в миру. А кто побеждаешь свои наклонности, удалившись в обитель, ибо там легче спастись, тот слышит глас откровения Божия: «побеждающему дам сесть на престоле Моем».

Эта поездка в Оптину еще более укрепила меня.

Через несколько дней я уехала на Алтай и поступила в монастырь, указанный мне старцем Митрополитом Макарием.

Вот как дивно исполнились слова, сказанныя батюшкой о. Нектарием: «Я вижу около вас благодать Божию, вы будете в монастыре». — Я тогда удивилась и не поверила, а через два месяца после этого разговора я действительно уже надела на себя иноческую одежду. Благодарю Господа, вразумившаго меня съездите в этот благодатный уголок — Оптину пустынь.

Не поехала бы туда — и до сих пор не была бы в монастыре и до сих пор носилась бы в бурных волнах житейскаго моря. Слава Богу за все.

К самому началу периода старчествования о. Нектария относится и запись протоиерея о. Василия Шустина, изданная в бытность его в Сербий в 1929г. Это личная воспоминания об отце Иоанне Кронштадтском, о старцах Варсонофий и Нектарий, к которым о. Василий, а тогда Василий Васильевич, студент технологическаго института, был необычайно близок.

О. Варсонофий познакомил его с девушкой, собиравшейся в монастырь, и велел ей выйти за него замуж. Для Василия Васильевича это тоже было полной неожиданностью. Вскоре после этого о. Варсонофий умер. Повенчавшись, молодые в тот же день  отправились в Оптину, чтобы первый свадебный визит, по завещанию старца, сделал ему, на его могилку. Приведем полностью разсказ об этой поездке.

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали и спрашиваем служившаго иеромонаха: кто теперь старчествует? «О. Нектарий», отвечает тот. Тут–то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая скит, послал меня к отцу Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе — он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти. Мы решили после обеда пойти к нему. Все на нас с любопытством смотрели, так как весть о нашей особенной свадьбе разнеслась по Оптиной. Это ведь было предсмертное благословение батюшки. Итак, в три часа мы пошли по знакомой дорожке в скит. О. Нектарий занимал помещение отца Иосифа, с правой стороны от ворот. Я с женой разделился. Она пошла к крылечку снаружи скитских степь, а я прошел внутрь скита. Келейник, увидав меня, узнал. Он был раньше келейником у старца Иосифа. Он тотчас же доложил батюшке. Батюшка вышел минут через 10, с веселой улыбкой.

Отец Нектарий в противоположность отцу Варсонофию был небольшого роста, согбенный, с небольшой, клинообразной бородой, худой с постоянно плачущими глазами. Поэтому у него всегда в руках был платок, который он, свернув уголком прикладывал к глазам. Батюшка благословил меня и пригласил за собой. Провел он меня в исповедальную комнату, а там я уже увидел мою супругу, она встала и подошла ко мне, а батюшка поклонился нам в пояс и сказал: — Вот радость, вот радость. Я был скорбен и уныл, а теперь радостен, (и его лицо сияло детской улыбкой). Ну, как же теперь мне вас принимать. Вот садитесь рядышком на диванчик, и батюшка сел напротив … Ведь вас благословил великий старец … Старец Варсонофий настолько великий, что я его и кончика ноготка на мизинце не стою. Из блестящаго военнаго в одну ночь, по благословению Божию, сделался он великим старцем. Теперь только, после смерти, я могу разсказать это дивное его обращение, которое он держал в тайне. И о. Нектарий разсказал историю обращения о. Варсонофия. Вот как велик был старец Варсонофий! И удивительно был батюшка смиренный и послушный. Как–то он, будучи послушником, шел мимо моего крылечка, я ему говорю в шуточку: «жите тебе осталось ровно двадцать лет». Я ему говорил в шуточку, а он и послушался, и ровно через двадцать лет в тот же день  4 апреля и скончался. Вот какого великаго послушания он был. Перед такой силой о. Нектария меня невольно передернула дрожь. А он продолжал. И в своих молитвах поминайте «блаженнаго схи–архимандрита Варсонофия». Но только три года поминайте его блаженным, а потом прямо «схи–архимандрита Варсонофия». Сейчас он среди блаженных… Ищите во всем великаго смысла. Все события, которыя происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает … Вот для меня великая радость  — это ваше посещение. Я был скорбен и уныл. Все приходят люди с горестями и страданиями, а вы имеете только радости. Это посещение ангела… Сейчас у меня много посетителей, я не могу вас как следует принять. Идите сейчас домой и приходите к шести часам вечера, когда начнется всенощная, и все монахи уйдут в церковь. Келейника я своего тоже ушлю, а вы и приходите, пускай другие молятся, а мы здесь проведем время. Благословил нас, и мы опять разошлись: я пошел через скит, а жена через наружное крылечко.

Когда отзвонили ко всенощной, я с женой отправился в скит. Дверь в доме старца была заперта. Я постучал, и открыл ее мне сам о. Нектарий.

Потом он впустил жену и посадил нас опять вместе в исповедальной комнате. — Пришли ко мне молодые и я как хозяин должен вас встретить по вашему обычаю. Посидите здесь немножко. — Сказав это, старец удалился. Через некоторое время он несет на подносе два бокала с темною жидкостью. Поднес, остановился и, поклонившись нам, сказал: Поздравляю вас с бракосочетанием, предлагаю вам выпить во здравие. Мы с недоумением смотрели на старца. Потом взяли бокалы, чокнулись и стали пить. Но пригубив я тотчас же остановился и моя жена так же. Оказалось, что в бокалах была страшная горечь. Я говорю батюшке «горько», и моя жена также отвернулась. И вдруг это самое, мною произнесенное слово горько, меня ошеломило и я представил, как на свадебных обедах кричать «горько» и я разсмеялся. И батюшка прочитал мои мысли и смеется. Но, говорит, хотя и горько, а вы должны выпить. Все, что я делаю, вы замечайте, оно имеет скрытый смысл, который вы должны постигнуть, а теперь пейте. И мы с гримасами, подталкивая друг друга, выпили эту жидкость. А батюшка уже приносит раскрытую коробку сардин и велит всю ее опустошить. После горькаго мы вкусили сардины, и батюшка все унес. Приходит снова, садится против нас и говорит: А я молнию поймал. Умудритесь–ка и вы ее поймать, хочешь покажу. Подходит к шкафу, вынимает электрический фонарик, завернутый в красную бумагу, и начинает коротко зажигать, мелькая огнем. Вот это разве не молния! и он, улыбаясь, положил фонарик в шкаф и вынул оттуда деревянный грибок, положил его на стол, снял крышку, и высыпал оттуда золотыя пятирублевыя и говорит: Посмотри, как блестят! Я их вычистил. Здесь их 20 штук на 100 рублей. Ну, что? посмотрел, как золото блестит, ну, и довольно с тебя. Поглядел и будет. Собрал опять монеты и спрятал. И еще батюшка кое–что говорил. Потом он опять вышел. Смотрим, снова несет нам два больших бокала, на этот раз со светло–желтой жидкостью, и, с той же церемонией и поклоном, подносит нам. Мы взяли бокалы, смотрели на них и долго не решались пить. Старец улыбался, глядя на нас. Мы попробовали. К нашей радости, это было питье приятное, сладкое, ароматное, мы с удовольствием его выпили. Это питье было даже немного хмельное. На закуску он преподнес шоколаду миньон, очень жирнаго и очень много, и велел все съесть. Мы пришли прямо в ужас. Но он сам подсел к нам и начал есть. Я посмотрел на батюшку и думаю: как это он есть шоколад, а ведь по скитскому уставу молочное воспрещается. А он смотрит на меня, есть и мне предлагаешь. Так я и остался в недоумении. Он велел нам обязательно доесть этот шоколад, а сам пошел ставить самовар… В И часов отец Нектарий проводил нас до наружнаго крыльца и дал нам керосиновый фонарик, чтобы мы не заблудились в лесу, а шли бы по дорожке. При прощании пригласил на следующей день  в 6 часов. Кругом, в лесу стояла тишина, и охватывала жуть. Мы постарались скорее добраться до гостиницы. Богомольцы шли от всенощной, и мы вместе с ними, незаметно, вошли в гостиницу.

На следующий день  мы опять, в 6 часов вечера, пришли к батюшке. На этот раз келейник был дома, но батюшка не велел ему выходить из своей келлии. Батюшка опять пригласил нас вместе в исповедальню, посадил и стал давать моей жене на память различные искусственные цветочки, и говорит при этом: когда будешь идти по жизненному полю, то собирай цветочки, и соберешь целый букет, а плоды получишь потом. Мы не поняли на что батюшка здесь намекает, ибо он ничего празднаго не делал и не говорил. Потом, он мне объяснил. Цветочки, это печали и горести. И вот их нужно собирать и получится чудный букет, с которым предстанешь в день  судный, и тогда получишь плоды — радости. В супружеской жизни, далее говорил он, всегда имеются два периода: один счастливый, а другой печальный, горький. И лучше всегда, когда горький период бывает раньше, в начале супружеской жизни, но потом будет счастье.

Притом, батюшка обратился ко мне и говорит: А теперь пойдем, я тебя научу самовар ставить. Придет время, у тебя прислуги не будет, и ты будешь испытывать нужду, так что самовар придется самому тебе ставить. Я с удивлением посмотрел на батюшку и думаю: «что он говорит? Куда же наше состояние исчезнет?» А он взял меня за руку и провел в кладовую. Там были сложены дрова и разныя вещи. Тут же стоял самовар около вытяжной трубы. Батюшка говорит мне: вытряси прежде самовар, затем налей воды; а ведь часто воду забывают налить и начинают разжигать самовар, а в результате самовар испортят и без чаю остаются. Вода стоит вот там, в углу, в медном кувшине, возьми его и налей. Я подошел к кувшину, а тот был очень большой, ведра на два и сам по себе массивный. Попробовал его подвинуть, нет — силы нету, — тогда я хотел поднести к нему самовар и наточить воды. Батюшка заметил мое намерение и опять мне повторяет: «ты возьми кувшин и налей воду в самовар». — «Да ведь, батюшка, он слишком тяжелый для меня, я его с места не могу сдвинуть». Тогда батюшка подошел к кувшину, перекрестил его и говорит — «возьми» — и я поднял, и с удивлением смотрел на батюшку: кувшин мне почувствовался совершенно легким, как бы ничего не весящим. Я налил воду в самовар и поставил кувшин обратно с выражением удивления на лице. А батюшка меня спрашивает: «ну что, тяжелый кувшин?» Нет, батюшка, я удивляюсь, он совсем легкий. Так вот и возьми урок, что всякое послушание, которое нам кажется тяжелым, при исполнений бывает очень легко, потому что это делается как послушание. Но я был прямо поражен; как он уничтожил силу тяжести одним крестным знамением! А батюшка, дальше, как будто ничего не случилось, велит мне наколоть лучинок, разжечь их, и потом положил уголья. Пока самовар грелся, и я сидел возле него, батюшка зажег керосинку и стал варите в котелочке кожуру от яблок. Указывая на нее, батюшка мне сказал, вот это мое кушание, я только этим и питаюсь. Когда мне приносят добролюбцы фрукты, то я прошу их съесть эти фрукты, а кожицы счистить, и вот я их варю для себя… Чай батюшка заваривал сам, причем чай был удивительно ароматный с сильным медовым запахом. Сам он налил нам чай в чашки и ушел. В это время к нему пришла, после вечерней молитвы, скитская братия, чтобы принять благословение, перед сном. Это совершалось каждый день, утром и вечером. Монахи все подходили под благословение, кланялись, и при этом, некоторые из монахов открыто исповедывали свои помыслы, сомнения. Батюшка, как старец, руководитель душ, одних утешал, подбодрял, другим вслед за исповеданием отпускал их прегрешения, разрешал сомнения, и всех, умиротворенных, любовно отпускал. Это было умилительное зрелище и батюшка во время благословения имел вид чрезвычайно серьезный и сосредоточенный, и во всяком его слове сквозила забота и любовь к каждой мятущейся душе. После благословения, батюшка удалился в свою келлию и молился около часу. После долгаго отсутствия, батюшка вернулся к нам и молча убрал все со стола.

В один из моих приездов в Оптину Пустынь, я видел как о. Нектарий читал запечатанныя письма. Он вышел ко мне с полученными письмами, которых было штук 50, и, не распечатывая, стал их разбирать. Одни письма он откладывал со словами: сюда надо ответ дать, а эти письма, благодарственныя, можно без ответа оставить. Он их не читал, но видел их содержание. Некоторыя из них он благословлял, а некоторыя и целовал, а два письма, как бы случайно дал моей жене, и говорит: вот, прочти их вслух. Это будет полезно. Содержание одного письма забылось мною, а другое письмо было от одной курсистки Высших женских курсов. Она просила батюшку помолиться, так как мучается и никак не может совладать с собой. Полюбила она одного священника, который увлек ее зажигательными своими проповедями, и вот бросила она свои занятия, и бегаешь к нему за всякими пустяками, нарочно часто говеешь, только для того, чтобы прикоснуться к нему. Ночи не спит. Батюшка на это письмо и говорит: вы этого священника знаете, и имели с ним дело. Он впоследствии будет занимать очень большой пост, о котором ему и в голову не приходило. Он еще ничего не знает об этом, но получит он эту власть вследствие того, что уклонится от истины. «Какой же это священник, думаю я, хорошо известный мне?» Тогда батюшка сказал, что это тот студент Духовной Академии, который приезжал со мною в Оптину, в первый раз, и который сватался за мою сестру. Но Господь сохранил мою сестру, через старца Варсонофия, ибо он разстроил этот брак … (Теперь он может быть действительно находится в обновленческой церкви и властвует там). Перебирая письма, о. Нектарий говорит: вот называют меня старцем. Какой я старец, когда буду получать каждый день  больше 100 писем, как о. Варсонофий, тогда и можно называть старцем, имеющаго столько духовных детей… Отобрав письма, батюшка отнес их секретарю.

О. Нектарий советовал моему отцу продать дом в Петербурге и дачу в Финляндии, а то, говорил он, все это пропадет. Но мой отец не поверил и ничего не продал. Это было в начале великой войны.

В 1914 году, мой старший брат поступил послушником в Оптинский скит и исполнял иногда должность келейника у о. Нектария. Он часто присылал отцу письма с просьбой высылать ему деньги, т. к. он покупал различныя книги духовнаго содержания и составлял там собственную библиотеку. Я всегда возмущался этим и говорил, что раз ушел из мира, по призванию, уже порви со своими страстями. А у моего брата была такая страсть: покупать книги. Я написал батюшке о. Нектарию письмо, и довольно резкое письмо, выражающее мое возмущение и удивление. Батюшка не ответил. Брат продолжал присылать свои просьбы, а иногда прямо требования. Тогда я написал батюшке еще более резкое письмо обвиняя его, что он не сдерживает страсти брата, а потакает ей. Батюшка опять ничего не ответил. Но вот мне удалось, с фронта, во время отпуска, съездите с женой в Оптину. Это было уже в 1917 году, при Временном Правительстве. Приезжаем в обитель, батюшка встречаешь нас низким–низким поклоном и говорит: спасибо за искренность. Ты писал без всяких прикрас, а то, что у тебя есть на душе, что волнует. Я знал, что вслед за этими письмами ты и сам пожалуешь, а я всегда рад видеть тебя. Пиши впредь такия письма, а после них являйся и сам сюда за ответом. Вот, теперь я скажу, что скоро будет духовный книжный голод. Не достанешь духовной книги. Хорошо, что он собирает эту духовную библиотеку — духовное сокровище. Она очень и очень пригодится. Тяжелое время наступает теперь. В мире, теперь, прошло число шесть, и наступает число семь. Наступает век молчания. Молчи, молчи, говорит батюшка, и слезы у него текут из глаз… И вот Государь теперь сам не свой, сколько унижений он терпит за свои ошибки. 1918 год будет еще тяжелее. Государь и вся семья будут убиты, замучены. Одна благочестивая девушка видела сон: сидит Иисус Христос на престоле, а около Него двенадцать апостолов, и раздаются с земли ужасныя муки и стоны. И апостол Петр спрашивает Христа: когда же, Господи, прекратятся эти муки, и отвечает ему Иисус Христос : даю Я сроку до 1922 года, если люди не покаются, не образумятся, то все так погибнуть. Тут же пред Престолом Божьим предстоит и наш Государь в венце великомученика. Да, этот государь будет великомученик. В последнее время, он искупил свою жизнь, и если люди не обратятся к Богу, то не только Россия, вся Европа провалится… Наступает время молитв. Во время работы говори Иисусову молитву. Сначала губами, потом умом, а, наконец, она сама перейдет в сердце… Батюшка удалился к себе в келлию, часа полтора молился там. После молитвы он, сосредоточенный, вышел к нам, сел, взял за руку меня и говорит: очень многое я знаю о тебе, но не всякое знание будет тебе на пользу. Придет время голодное, будешь голодать … Наступит время, когда и монастырь наш уничтожат. И я, может быть, приду к вам на хутор. Тогда примите меня Христа ради, не откажите. Некуда будет мне деться… Это было мое последнее свидание со старцем.

Вспоминается мне еще один случай с о. Нектарием. Моя жена в один из наших приездов в Оптину написала картину: вид из монастыря на реку, и на ея низменный берег, во время заката солнца, при совершенно ясном небе и яркой игре красок. Поставила она свой рисунок на открытом балконе и пошла со мной прогуляться по лесу. Дорогой, мы поспорили, и серьезно, так что совершенно разстроились, и не хотели друг на друга смотреть. Возвращаемся домой: нам сразу бросилась в глаза картина: вместо яснаго неба, на ней нарисованы грозовыя тучи и молнии. Мы были ошеломлены. Подошли поближе, стали разсматривать. Краски — совершенно свежия, только что наложенныя. Мы позвали девушку, которая у нас жила, и спросили, кто к нам приходил. Она отвечает, что какой–то небольшого роста монах, что–то здесь делал на балконе. Мы думали, думали, кто бы это мог быть и из более подробнаго описания монаха и опросов других догадались, что был о. Нектарий. Это он, владевший кистью, символически изобразил наше духовное состояние с женой. И эта гроза с молниями произвела на нас такое впечатлиние, что мы забыли свой спор и помирились, ибо захотели, чтобы небо нашей жизни опять прояснилось и стало вновь совершенно чистым и ясным. Лично мне привелось быть в Оптиной Пустыни в более поздний период, чем о. Василий Шустин, а именно уже во время первой мировой войны. Преподаватель словесности нашей гимназий разсказывал нам на уроках, как благодаря старцам Гоголь сжег свое гениальное произведение, — вторую часть «Мертвых душ» (Истинное объяснение этого события и его психологический анализ впервые сделал профессор–философ и доктор–психиатр И. М. Андреев «Православный Путь»). Джорданвилль. 1952 г. . Это вызвало у меня предубеждение против старцев вообще.

Но вот началась война 1914 года. Мой брат Владимир, исключительно одаренный, котораго любили все без исключения знавшие его, «гордость нашей семьи», глубоко переживал испытания, постигшия нашу родину. Он ушел с благословения родителей добровольно на войну и вскоре был убит осенью 1914 г., когда ему еще не было и 19 лет.

Это была чистая жертва Богу, он «положил душу свою за други своя». Его смерть привела нашу семью в Оптину Пустынь.

Когда мы искали утешения в духовном, то «случайно» наткнулись на книгу Быкова: «Тихие приюты для отдыха страдающей души».

Там описывалась Оптина Пустынь и ея старцы, о которых до тех пор мы ничего не знали.

И я, при первой возможности, как только начались каникулы в университете, где я тогда учился, поехал в Оптину Пустынь. Там я прожил два месяца. Это было в 1916 г. А в следующем 1917 году тоже летом, пробыл там две недели.

Затем, оказавшись заграницей, я имел возможность письменно общаться с о. Нектарием до его смерти.

Кроме меня, духовным руководством старца пользовались и некоторые мои знакомые и друзья.

Его благословение приводило всегда к успеху, несмотря ни на кагая трудности. Ослушание же никогда не проходило даром.

Монастырь и старцы произвели на меня неожиданное и неотразимое впечатление, которое словами Передать нельзя: его понять можно только пережив на личном опыте.

Здесь ясно ощущалась благодать Божия, святость места, присутствие Божие. Это вызывало чувства благоговеинства и ответственности за каждую свою мысль, слово, или действие, боязнь впасть в ошибку, в прелесть, боязнь всякой самости и «отсебятины».

Такое состояние можно было бы назвать «хождением перед Богом».

Здесь впервые открылся мне духовный мир, а как антитеза были мне показаны «глубины сатанинская».

Здесь я родился духовно.

В это время в Оптиной старчествовали в самом монастыре о. Анатолий, а в скиту о. Феодосий и о. Нектарий.

Анатолий — утешитель, Феодосий — мудрец и дивный Нектарий — по определению одного священника, близкаго Оптиной.

Напротив, у о. Нектария посетителей было мало; он жил замкнуто в скиту в келлии о. Амвросия и часто подолгу не выходил. Благословлял он широким крестным знамением; медленный в движениях и сосредоточенный, — казалось, он несет чашу, наполненную до краев драгоценной влагой, как бы боясь ее расплескать.

На столе в его приемной часто лежала какая–нибудь книга, раскрытая на определенной странице. Редкий посетитель в долгом ожидании начинал читать эту книгу, не подозревая, что это является одним из приемов о.Нектария давать через открытую книгу предупреждение, указание, или ответ на задаваемый вопрос, чтобы скрыть свою прозорливость.

И он умел окружите себя тайной, держаться в тени, быть мало заметным. Нет его фотография: он никогда не снимался; это очень для него характерно.

Конец Оптиной Пустыни. Жизнь в Холмищах

Оптина Пустынь продержалась до 1923–го года, когда храмы ея официально были закрыты.

Подробная история Оптиной Пустыни со времени революции нам неизвестна. Доходили иногда отрывочныя сведения. Одна очевидица разсказывала, что монахини, подобно птицам из разоряемых гнезд, слетались в Оптину по мере ликвидации женских обителей. Им некуда было деваться, и они тут же ютились. Свое горе несли сюда же и толпы мирян. Спрашивали, как молиться за невернувшихся близких: ужасы революции, гражданская война нанесли потери почти каждому семейству. После долгаго перерыва в 1922–ом году прибыла в Оптину А. К. (впоследствии, монахиня Нектария) с сыном–подростком.

«Старец Феодосий скончался (1920); старец Анатолий жив (о. Анатолий скончался через 15 дней, 30 июля 1922 г.), он много страдал, теперь принимает в своей келлийке (только в другой). В том же зданий живет о. Иосиф (иеросхимонах о. Иосиф Полевой, о котором не раз упоминается, родился в 1852 г., в миру был директором банка в Москве, 46–ти лет ушел в Оптину и пережил ея разгром). Он вывихнул себе ногу и очень печалится, что уже 2 года не может служить, очень был рад нашему приезду».

26–го апр. 1924 г.

«Посылаю тебе письмо о. Иосифа. Он существует положительно чудесной милостью Божией, чувствует это и преисполнен радости о Господе. Премудрый и преблагий Господь все устроил предусмотрительно о нем. И калечество послужило к его благополучию — никто его не трогает».

«У нас совершается много знамений: купола обновляются, с Св. Креста кровь потекла, богохульники столбняком наказываются и умирают. К несчастью народ в массе не вразумляется, и Господь посылает казни свои. опять засушливая осень повела к поеданию червями засеяннаго хлеба. Тех же, кто непоколебимо верует в Господа и надеется на Него, Господь осыпает милостями Своими и щедротами».

С последними днями ликвидации Оптиной Пустыни связан еще такой случай: советской властью был туда прислан некий барон Михаил Михайлович Таубе, с университетским образованием, протестант. Ему было предписано разобрать оптинскую библиотеку (впоследствии распроданную большевиками заграничным книгопродавцам). Когда Таубе приехал в Оптину и стал заниматься в библиотеке он начал ко всему присматриваться, познакомился с о. Иосифом (Полевым), затем стал все более и более интересоваться Оптинской жизнью и ея старцами. Проник и к о. Нектарию. Подробностей их свидания никто не знает. Очевидным остался только результат: Савл превратился в Павла. Старец сблизил Михаила Михайловича со своим духовником о. Досифеем — «старцем–отроком», о котором еще будет речь дальше, и с о. Агапитом (другом старца Амвросия, глубоким старцем, делателем Иисусовой молитвы, открывшим неправильное учение о молитве Иисусовой в книге схимонаха Илиодора «На горах Кавказа»). Он вошел в близкое общение с о. Досифеем, принял православие.

Оставаясь на службе в музее, Таубе стал послушниником о. Досифея. Был пострижен в Козельске с именем Агапита. Пока еще жил в Оптиной, он помещался в башне, над той калиткой, которая вела в скит. В его келлии лежала лишь одна доска — его ложе. Был делателем Иисусовой молитвы. Он был в ссылке вместе с о. Досифеем и с ним был возвращен в Орел.

М. Нектария присутствовала при закрытий Оптиной Пустыни в 1923 г. Произошло это следующим образом: «Мамочка, уезжая из Оптиной», разсказывает О., «имела обыкновение спрашивать у Батюшки, когда он благословит ей приехать б следующий раз. И вот, Батюшка отвечает: «Приезжай на седьмой недельке (поста), поживешь две недельки и не пожалеешь». Батюшка, когда говорил, улыбался и был очень ласковый. Я в то время учился и поехать с мамочкой не мог, и она поехала одна, условившись, что я приеду под Пасху. Приехав в Козельск, она на вокзале узнала от какой–то женщины, что в Оптиной службы нет, что в монастыре ликвидационная комиссия, что арестованы владыка Михей, настоятель о. Исаакий, о. казначей и др., что батюшка о. Нектарий тоже арестован и находится в тюремной больнице в Козельске. Узнав все это, мамочка тем не менее решилась идти в монастырь, мысленно обращаясь к старцу с просьбой направить ее и указать к кому пойти, у кого исповедываться и т. д. Помолившись так Батюшке, она направилась к келье о. Иосифа (Полевого) — хромого иеромонаха. Мамочка постучала в дверь, которую открыл… вооруженный винтовкой комсомолец. «Вы к кому?» — «К о. Иосифу». — «Откуда?» — «Из Н–ска» — «Чего сюда приехали?» — «В м–р молиться Богу». — «Узнали, что закрывается монастырь и примчались за своим золотом! Пожалуйте сюда!» И мамочку арестовывают.

«В этом корпусе были арестованы лица, которых я ранее перечислил и др. Каждый занимал отдельную келлию. Для мамочки не было свободнаго отдельнаго помещения, и ее посадили возле часового в коридоре. Был уже вечер и маме сказали, что ее отправят в Козельск для следствия. Мамочка сидит и молится, веря словам Батюшки, что она пробудет здесь «две недельки и не пожалеет». Наступил поздний вечер, ночь. Комсомолец–часовой дремлет, борется со сном, ему трудно бодрствовать, он очень хочет спать. Мамочке его становится жалко, она ему ласково говорит, чтобы он прилег на лавке и, что, если кто–нибудь будет идти — она его разбудит. Почувствовав доверие, часовой засыпает богатырским сном. Мамочка его караулит. Далеко за полночь. Она молится. Вдруг тихонько открывается дверь одной из келлии, показывается седой старец, владыка Михей, и знаком подзывает ее к себе, спрашивая ее, хочет ли она исповедываться и причаститься, У Владыки с собою имеются Св. Дары. Мамочка с радостью соглашается, входит в келлию, исповедуется и причащается и на седьмом небе возвращается сторожите спящаго часового. О. Нектарий услышал ея молитвенную просьбу! Будучи совершенно уверенной, что «не пожалеет», что приехала в Оптину, она спокойно дожидалась утра. Утром ее отправили в Козельскую тюрьму. Несколько раз водили на допросы, подозревая, что она приехала в Оптину по какому–то тайному делу. Собирались ее этапом отправить к месту жительства, но из–за отсутствия свободных конвоиров, это отменили. Отпустили в Страстной Четверг утром, предупредив, чтобы ея ноги не было в Козельске. Мамочка пошла на базар и разговорилась с одним мужичком. Он оказался лесником. Имел избу примерно в километре от монастыря в лесу вниз по течению Жиздры. Он пригласил мамочку к себе. Мама накупила на базаре все, что необходимо к Празднику и поехала к нему. На церковныя службы приезжала в Козельск, где еще в церквах служили. Потом мамочка узнала, что ее разыскивали в Козельске и в Оптиной, но, переодевшись в одежду жены лесника, она была неузнаваема. В пятницу, или в субботу согласно нашему условию, она меня встретила на вокзале. Я ее не узнал в крестьянском облике: в сапогах, или валенках, тулупе, закутанную в большой платок. (Была ранняя Пасха). Мы с мамочкой встретили Пасху в Козельске. Светлую неделю прожили у лесника. Было очень интересно. Волки подходили к самой избе, выли по ночам».

Таким образом, м. Нектария приобщилась чаши Оптинских исповедников, вместе с ними была вменена в «злодеи», а в результате получилось так, как сказал Батюшка: «Поживешь две недельки и не пожалеешь».

Оптина была закрыта большевиками на Красную Горку (Фомино воскресение), в 1923 г. Храмы запечатаны. О. Нектарий был арестован и вывезен в Козельск. Об этом моменте сохранились заметки м.Нектарий: «В келлию свою старец никого никогда не впускал, так что келейники не знали, что там находится. Когда же пришли описывать его имущество, в первый раз вошли туда и келейники. И что же увидели? Детския игрушки! Куклы, мячики, фонарики, корзинки! Делавшие опись спрашивают: «Зачем это у вас детския игрушки?» А он отвечает: «Я сам, как дитя». Нашли у него церковное вино и консервы — он им и говорит: «Выпейте и закусите». Они и распили вино. Во время ареста у него распух глаз и его поместили сначала в монастырскую больницу, а потом в тюремную. Когда он выезжал из монастыря (на санях)» последния слова его были: «подсобите мне» — это, чтобы ему помогли влезть на сани; сел, благословил путь свой и уехал. Мы тогда были там, но его не видели».

Слышали мы в 1935 г. в г. Алжире от священника о. Василия Шустина случай, переданный ему кем–то из эмигрантов.

После отъезда о. Нектария из Оптиной, в его келлию большевики привели некоего оккультиста, для обнаружения, как они думали, скрытых здесь сокровищ. Известно, что они широко пользовались оккультными силами для своих целей. Была ночь, в келлии горела керосиновая лампа. Колдун–оккультист начал свои чародейства и, хотя лампа продолжала гореть, в комнате наступила мгла. Здесь находилась одна монахиня (их было в это время много в Оптиной). Она взяла четки о. Нектария и ими начертала крестное знамение. Сразу стало светло, а чародей бился на земле в конвульаях эпилептическаго припадка.

По выходе из тюрьмы, о. Нектарий сначала жил в селе Плохино в близком соседстве от Козельска, а потом перебрался за 50 верст в село Холмищи. «Милость Божия безконечна к любящим Его. Теперь ему покойнее, чем было в скиту. Последнее время к нему приходило множество народа (главным образом монахини). Он всех исповедывал, благословлял и, по-видимому, очень уставал. Кроме того, был игуменом скита. Теперь ему гораздо покойнее — у него две светлыя комнаты и передняя; тепло, монах варите ему обед, а хозяин читает правила. Посетители бывают очень редко. Он такой светленький, радостный, весь преисполнен благодати. Отблеск этой небесной радости изливается и на приходящих к нему и все уходят от него утешенные, умиротворенные». Так пишет м. Нектария и далее в письме от 1–го декабря, 1923 г. подтверждает: «Дедушка» (т.е. о. Нектарий) живет в деревне у одного крестьянина. У него две хорошия комнаты: спальня и приемная, с ним живет его келейник Петр, ухаживает за ним и при этом даром работаете хозяину. Домик очень хороший: потолки высокие, окна большия, светло и уютно. Дров в лесу сколько угодно: поезжай и набирай. Постоянно Дедушку посещают родные и знакомые со всех сторон. Я прожила у вдовы–матушки вблизи Дедушки два месяца, часто виделась с ним. Меня отвез туда Олежок и потом за мной приехал».

Но далеко не все время жилось Старцу спокойно и хорошо. Из другого источника слышали мы, что хозяин его, грубый материалист, вскоре обнаглел (одна очевидица удивлялась, как Старец поселился у такого человека!) и стал его притеснять, но еще больше стеснили власти, вымогая деньги. «Дедушку притесняют», пишете м. Нектария: «Молись о нем ежедневно. Прошлый раз, когда я у него была, он говорил «У меня все, все плохо». Видно он предвидел, как его и его хозяина будут притеснять…» «В это лето Дедушке грозили Камчаткойю Вот он шутит с О-м, что это за Камчатка, не встречал ли он ее в географии?» В др. письме: «Он просил помолиться о нем самом, т. к. ему не хочется ехать на Камчатку…» Пригласил меня Дедушка на каникулах подольше погостить и разрешил на Пасху его навестить, если будем в Оптиной. На сей разе О. выхлопотал мне и себе билеты и мы ехали в плацекартном поезде. Не знаю, как будет на Пасху и на следующих каникулах: удастся ли получить билеты. Но во всяком случае я живу мыслью, что Дедушка еще будет жив и что я его увижу. Последнее время Дедушка очень грустит, сказал, что у него: «все, все плохо». Не знаю свои ли у него душевныя переживания, или он страдаете за мир, но знаю, что ему очень печально и прошу тебя усердно поминать его в молитвах и подавать за него на часточку» (поминать на проскомидии).

Осенью 1927–го года большевики обложили особенно тяжелым налогом Денежкина (хозяина дома, где жил о. Нектарий). Некто дал знать об этом священнику о. А. Р., прося сделать сборе среди киевлян. Матушка Е. Г. привезла о. Нектарию очень большую клажу с провизией и собранныя деньги. Это было сопряжено с чрезвычайными трудностями. Ей удалось передать о. Нектарию все, ею привезенное, в тайне, — так что даже хозяин не видел. О. Нектарий тогда благословил их семейство образом преп. Серафима и передал о. А–ну наперсный крест.

Таким образом, последние годы о. Нектария были сплошным крестоношешем, тесним был он отовсюду. К этому прибавить надо его глубоко–старческий возраст и связанныя с ним болезни. Но ясность духа его не покидала и в это время. М. Нектария говорит: «У Дедушки все особенно, — никогда не знаешь, о чем спросить — вот так и заградит уста — и не спросишь при всем желании. Или же ответит шуткой. Когда мы были у него осенью, он очень долго с нами разговаривал, много шутил с О–м, называл его «подходящим для себя учителем», хотел бы позаимствоваться у него учености, примкнут к научности. Вообще очень много смеялся и нас смешил, а было уже три часа ночи и вскоре благословил нас уезжать, так что я не все спросила, но это не спроста; значит, он не хотел на то ответить, потому что, если иногда забудешь что–либо спросить, он вдруг сам скажет… Он достиг высочайших благодатных даров, но умеет так скрывать их, что даже окружающие совершенно не знают о них, а иногда стараются обмануть его, а он виду не подает, что все понимает».

Пробираться от станции до села Холмищи было подчас очень нелегко… Особенно это трудно было при весенней распутице. «Была у Дедушки. По случаю разлива рек и дурной погоды, пробыла у него 10 дней, чему была безконечно рада. Он уже такой хиленький, что удивительно, как он жив. Ножками чуть–чуть передвигает. Шлет тебе благословение и говорит: «Да поможет ему Благодать Божия ныне и присно и во веки». При каждом учении пусть произносит краткое молитвословие: «Господи, отверзи ми ум на учение сие». С одной из таких поездок связан следующий случай: «Однажды, разсказывает О., мамочка была в Холмищах, в страшную распутицу и изорвала обувь. Узнав об этом, Батюшка вынес из своей келлии и дал ей пару матерчатых туфель. И сказал: «Это тебе на память, в утешение, и на Пасху будешь в них щеголять».

«Но идти в них в обратную дорогу по тающему снегу было невозможно. Пришлось пуститься в путь до ж. д. станции Думинищи (25 верст) в прежней разорванной обуви. Вскоре и ту пришлось бросить. Чулки превратились в клочья, и на станцию мамочка добралась босая. Здесь она надела Батюшкины туфли и они ей согрели промокшия и озябшия ноги. «Для того, чтобы сбылись Батюшкины слова: «На Пасху будешь в них щеголять», мамочка пошла в этих туфлях к Светлой Заутрени. Но позже, когда она дома после отдыха проснулась, то оказалось, что ея единственными ботинками воспользовалась ея воспитанница Леля, которая, надев их, ушла. Таким образом, волей–неволей пришлось ей «щеголять» в день  Светлаго Воскресения в Батюшкином подарке. Мама потом говорила: «Не надо стремиться содействовать тому, чтобы сбывались слова старца, — это совершается само собою». Туфли эти мы прозвали «щеголками», они хранились на память. В них и похоронили маму».

Такия героическия путешествия повторялись: «Вчера вернулись мы от Дедушки. Сегодня Вербное Воскресение. Сейчас у нас и весна во всем разгаре: тепло, деревья зеленеют, солнышко сияет. Путешествие к Дедушке было очень трудное. По случаю разлива рек сообщения на лошадях не было, и мы сделали 75 верст пешком (в обход). Ходили по колени в воде, месили невылазную грязь, скользили по мерзлым кочкам. Местами была и хорошая дорога, но в общем, устали настолько, что к концу пути, пройдя версту, ложились отдыхать. Зато Дедушка утешал нас все время. У него, кроме нас, никого не было. С ним мы провели полтора суток».

А вот и другого рода трудности: «У нас размножились очень волки, во многих хозяйствах поуничтожили весь скот. Когда мы с Олежком шли к Дедушке, нас тоже в лесу на дороге встретил волк. Он сидел на дороге, по которой мы шли, потом вежливо уступил нам путь, перешел на опушку леса, потом опять сел сзади нас на прежнее место. Смеркалось. Олик немножко струсил: У нас не было даже палочки, а я же не испытывала ни малейшаго страха в надежде на Дедушкины молитвы. Волки — одно из стихийных бедствий крестьянина.

«От мамы получила утешительное письмо», — пишет М. «Там ей отлично живется, часто сидит у ног о. Нектария и спрашивает все, что ей хочется». Но только немногое из того, чему внимала мать Нектария, сидя у ног старца, могло дойти до нас. Этим немногим мы и делимся с читателем.

Наставления отца Нектария

Дедушка сказал, что замужество для женщины, это есть служение Пресвятой Троице. Вся ея жизнь в замужестве — есть служение Пресвятой Троице — вот, как велика для женщины ея участь быть женой и матерью. Это на мой вопрос: «Чем я бы могла послужить Господу». Дедушка ответил: «С тех пор, как ты сочеталась законным браком, ты непрерывно служила Пресв. Троице. Законный брак для женщины — есть начало ея служения Пресвятой Троице».

Дедушка сказал, что тебе лучше жить вдвоем, если найдется сожитель тихий, кроткий, небранливый: «Со избранным избран будеши»; а от дурного сожителя самому уходить надо.

Нас очень обокрали! Унесли в окно все зимния вещи и платья. О. Нектарий сказал, что когда обокрадут, то не надо скорбеть, а решить, что дали милостыню, и Господь вернет в 10 раз. Так что ты не печалься о нас. Одной знакомой на вопрос, как Христа возлюбить, сказал: «Взять урок у Самого Христа: «да любите друг друга, яко же Аз возлюбих вы». Прежде всего надо стараться ближняго возлюбить, а с ближняго любовь перейдет на Христа. Но ближняго надо возлюбить искренно, а не с разсчетом, — тогда только может быть успех».

От того, что душа мятется и не знает за что взяться, помолиться и отговеться с полной верой.

Указаний как жить Дедушка не делает совсем. Я думаю оттого, чтобы не налагать ярма и чтобы вопрошающие не потерпели ответственности за неисполнение того, что он велел. Но на прямые вопросы он всегда отвечает, Напр., я спросила, что делать с помыслами дурными, а он сказал: «повторяй «Господи, помилуй!» и увидишь, как все земное отходить». В другой раз он мне сказал: «не обращай на них внимания». И по милости Божией, молитвами Дедушки помыслы оставили меня. Дедушка говорил, что «раньше благодарили Господа, а теперешнее поколение перестало благодарить Господа, и вот оскудение во всем, плоды плохо родятся и какие–то больные».

Дедушка советует, если кому удастся сделать что–либо доброе, или подать милостыню, говорить: Твоим благословением, Господи, совершил я это: «Не можете творити без Мене ничесоже».

Насчет забытаго греха, Дедушка говорил, что можно его сказать после причащения, когда опять встретишься с духовником.

Еще Дедушка говорил, что очень хорошо, если Господь долго не слушает молитвы. Нужно только продолжать молиться и не унывать: «молитва, это капитал: чем дольше лежит капитал, тем больше процентов приносить. Господь посылает Свою милость тогда, когда это Ему благоугодно; тогда, когда нам полезно принять. Если нам что–либо крайне необходимо, тогда следует два–три раза помолиться, и за исполнение просьбы надо благодарить Бога. Иногда через год Господь исполняет прошение. Пример брать надо с Иоакима и Анны. Они всю жизнь молились и не унывали, а все надеялись, и какое послал Господь им утешение!»

Посылаю тебе письмо о. Иосифа (Полевого), присланное письмоводителем о. Нектария. От старца длинное письмо, в котором он отвечает на вопросы. Между прочим: можно ли с товарищами спорить о религии и читать вместе с ними религиозныя и антирелигиозныя книги? Он не разрешил этого, предупреждая, что может быть нанесена сердечная язва, от которой будет очень трудно избавиться. Открывать Библию, что откроется, — погрешительно. В сомнительных случаях делать этого нельзя, а нужно только помолиться трижды и что бы после того ни предпринять, все будет для души полезно, а гадать по Библий — погрешительно, и нужно только читать для поучения в слове Божием.

Тебе велел передать, что грех забытый, хоть и вспомнится до причастия, можно потом исповедать, в другой раз. Провести с пользой дни, в которые приобщаешься, так: не торопиться на какия–нибудь дела, дать себе льготу до половины дня, пребывать в молитве, молении и благодарении, почитать Св. Писание.

Старец еще сказал: «Наши самыя тяжелыя скорби подобны укусам насекомых, по сравнению со скорбями будущаго века».

Представь себе мое положение: знаю, что он мысли читает, а тут ужасная мразь лезет в голову — спрашиваю: — что делать? — говорит: «не обращай внимания».

В Дедушке нашла поддержку своего мнения о превосходстве «царскаго пути» (другими словами, избегать крайностей во всем, в том числе и подвигах). Когда я там жила два месяца около него, ничего не делала и имела возможность молиться и читать Священныя книги, на меня свирепо стал нападать злой дух. Наполнил ум мой такими помыслами, что я не могла взглянуть на иконы, и стыдно было у Дедушки сидеть, т. к. я знала, что он мысли читает. Относительно помыслов он мне ответил, как я уже тебе писала: «не обращай на них внимания». А я пожелала класть поклоны и, чтобы не самовольничать, попросила у него разрешения класть по 100 поклонов в день . Он улыбнулся и спросил: «А усердие есть?» Я говорю: «Есть». Он и разрешил, а через 23 дня послал меня говеть за 50 верст. В пути у меня разболелась нога, и я не в состоянии была класть ни одного поклона. С тех пор я никогда не просила разрешения ни на капе подвиги.

Дедушка написал, что хорошее общение житейское можно иметь с неверующими, только молитвеннаго общения нельзя с ними иметь, и споров о религии нельзя заводить, чтобы Имя Божие в споре не оскорблялось.

Часто читаю из «Шестого часа» молитву: «Яко не имамы дерзновения за премногия грехи наша», т. к. думаю, что в этом и корень наших печалей. Дедушка при всяких неудачах велел говорить: «Господи, верю, что терплю должное и получаю то, что я заслужил, но Ты, Господи, по милосердию Твоему, прости и помилуй меня», и так советует повторять несколько раз, пока не почувствуешь мир в душе.

Дедушка, как–то от себя сказал: «Молись телесно — Господь Бог пошлет Свою благодать в помощь тебе». Это значит, чтобы молиться с поясными поклонами и, когда нужно то, и с земными. Дедушка даже встал перед иконами, положил медленно крестное знамение на себя и поклонился низенько, коснувшись рукой правой до земли и мне сказал: «Молись так».

Молись, чтобы Господь воцарился в сердце твоем — тогда преисполнится оно великим ликованием и радостью, и никакая печаль не в силах будет потревожите его. Для этой цели Дедушка советовал молиться так: «Господи, отверзи двери милости Твоей».

Дедушка велел мне готовиться к постригу. Я очень обрадовалась — правда, как тебе странно это слышать от меня? Помнишь мое отношение к монахам? Как я их жалела, что у них нет своей воли, что они все должны делать так, как им прикажут и т. д. А вот теперь я постигла, что нет большаго счастья, как находиться на послушании, когда ты можешь быть уверенной, что исполняешь волю Божию и не отвечаешь за свои поступки.

Дал мне Дедушка маленькое келейное правило 30 раз «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную»; 10 раз «Пресвятая Владычице Богородице, спаси мя»; 10 раз «Святый Ангеле Хранителю мой, моли Бога о мне» и 10 раз «Вси Святии, молите Бога о мне». Причем прибавил: «Как ты скажешь: «Вси святии, молите Бога о мне» — так все святые скажут на небе: «Господи, помилуй» — и будет тебе приобретение». Теперь я всякий раз, как говорю: «Вси святии, молите Бога о мне» — я представляю себе, как все святые — все небо — взывают ко Господу: «Господи, помилуй».

Молись за Дедушку, он сказал: «Ваши молитвы меня утешают и мне помогают». Я живу от поездки до поездки. Какая великая милость Божия иметь возможность повидаться с ним и поговорить.

Получил ли ты письмо, в котором я восторгаюсь творением преп. Исихия? Я его всю жизнь искала, а оно, оказывается лежало у нас в кладовке, и только чудесным образом я его нашла после того, как спросила у Дедушки: как открыть дверь сердца.

Олегу сказал, что у него есть талант (но не сказал какой) и продолжал: «Это хорошо не объявлять талантов, а то могут украсть».

Жизнь определяется в трех смыслах: мера, время и вес. Самое прекрасное дело, если оно будет выше меры, не будет иметь смысла. Ты приникаешь к математике, тебе дано чувство меры, помни эти три смысла, ими определяется вся жизнь.

— О мере и весе я понимаю, но что есть время? Эпоха ли? — Он молча улыбнулся.

Но есть и большее искусство — слово. Слово воскрешающее и убивающее (псалмы Давида). Но путь к этому искусству через личный подвиг, путь жертвы. И один из многих тысяч доходит до него.

На втором Аржеронском (во Франции) съезде Христианскаго Движения, который имел место приблизительно в 1926 году, среди других докладчиков находился и проф. Бердяев. Преосвященный Вениамин, тогда инспектор Богословскаго Института в Париже, выступил с возражениями, как православный епископ, против некоторых положении доклада Бердяева, противоречивших православному учению. Последний обиделся, сейчас же забрал свои чемоданы и уехал. На другой день  на съезд прибыл м. Евлогий и сделал еп. Вениамину строгое внушение. Вл. Вениамин, желая проверить себя, обратился к о. Нектарию (в это время мы имели возможность письменно общаться с о. Нектарием). Старец ответил: «В таких обществах (как Христианское Движение) вырабатывается философия, православному духу неприемлемая». Затем, пришло подтверждение еще более точное, что он не одобряет именно то общество (т. е. Движение), на собрании котораго был оскорблен Вл. Вениамин.

В тот же период времени некто Г–м обратился к отцу Нектарию за указанием, можно ли ему поступить в Академию (Богословский института в Париже), выражая опасение, что она еретическая. С последним о. Нектарий согласился, но поступить в академию благословил и сказал: «Какая бы она ни была, ученому мужу помехи не будет. Знать науку, какую будут преподавать, ему не помешает».

Тогда же произошел один прискорбный случай на Сергиевском подворье: на кухню Богословскаго института пришел человек, имевший сухую руку, и просил там какой–нибудь работы. Таковой не нашлось; тогда он здесь же в саду застрелился.

Владыка Вениамин очень скорбел, написали отцу Нектарию. Церковно поминать самоубийц воспрещено канонами. О. Нектарий посоветовал Вл. Вениамину читать псалтирь келейно по умершем в течение сорока дней, а также найти еще двух чтецов, чтобы довести их число до трех. При этом о. Нектарий сказал: «Господь отымает разум у человека, на что скот не решается — человек решается».

Воспоминания об о.Нектарии о.Адриана (Рымаренко)

В августе 1925 г., мы с матушкой, как всегда, предварительно испросив благословение старца, быстро собрались в дорогу с тем, чтобы на этот раз встретить день  своего ангела у старца и вместе помолиться.

В то время старец был уже в изгнаний, в с. Холмищах, и попасть туда было не так легко, да, к тому же, и следили тщательно за приезжающими. Но вера в молитвы батюшкины и его благословение на приезд совершенно устранили все страхи. Старец встретил нас очень приветливо, благословил поговеть и причаститься Св. Таин, а накануне моего дня ангела наказал хозяину достать рыбки на обед и испечь хлеб.

В самый день  праздника, после богослужения, нас пригласили к столу. Кроме меня и моей матушки был приглашен к столу и хозяин.

Обычно батюшка никогда не выходил на общую трапезу, но на сей раз он изменил своему обычаю.

Старец, одетый в рясу и подпоясанный поясом, вышитым золотом, вышел из своей келлии, неся в руках свежеиспеченный белый хлеб. Подавая его мне, старец сказал: «Примите этот хлеб, батюшка, в знак того, что Вы никогда в жизни не будете нуждаться в хлебе насущном; а это», продолжал старец, вручая несколько измятый какой–то листок, «в руководство в вашей жизни».

Листок этот содержал «Правила благочестивой жизни» архиеп. Платона (Костромского).

В то время этот подарок был не совсем понятен для меня и только уже по кончине старца я оценил всю его важность, как духовнаго руководства.

Во время трапезы, на которой присутствовали кроме меня с матушкой и хозяин Андрей Ефимович, у котораго жил старец, а также мон. Мария, батюшка сказал: — «Вот в Москве был случай, когда юная девица очень хорошей жизни, неожиданно скончалась. И вот, когда она уже была в гробу, вдруг она ожила и немедленно потребовала своего духовника, известнаго в Москве своей доброй жизнью священника. Прибывший духовник после исповеди ожившей девицы вышел весь в слезах и, когда близкие стали его разспрашивать, о чем он беседовал, то духовник только сказал, что у девицы на совести было одно только темное пятно, и Господь не допустил, чтобы этот грех ушел вместе с ней в Царство света, и через благодать священства этот грех был снят с ея души, после чего его духовная дочь мирно отошла ко Господу. Вот как важно покаяние на земле», закончил старец.

О важности же проскомидий вспоминал старец и другой бывший в Москве случай. Один очень большой ученый, медик, тяжко заболел. Приглашенные врачи — его друзья — нашли больного в таком состоянии, что было очень мало надежд на выздоровление.

Жил профессор одиноко, только со своей сестрой, старушкой. Был он не то, что совсем неверующий, но мало интересовался религиозными вопросами, в церковь не ходил, хотя жил очень недалеко от небольшого храма на его же улице.

После такого медицинскаго приговора, сестра его очень заскорбела не зная, чем помочь брату. И тут вспомнила, да рядом есть церковь, куда можно пойти и подать на проскомидию о тяжко болящем брате.

Рано утром, не говоря ни слова брату, сестра собралась на раннюю обедню, разсказала священнику о своем горе и просила вынуть частицу и помолиться о здравии брата. А в это же время ея тяжко больной брат видит, что стена его комнаты как бы исчезает и открывается внутренность храма, алтарь. Даже он видит свою сестру, о чем–то говорящей со священником. Священник подходит к жертвеннику, вынимает частицу, и эта частица ясно, со звоном, падает на дискос. И в этот же момент больной чувствует, что какая–то сила вошла в его тело, и он невольно встал с постели, чего давно уже не мог сделать.

В это же время входит и сестра и с удивлением смотрит на болящаго. «Где ты была?» — восклицает он. «Я все видел, я видел тебя в церкви, говорившей со священником, и я видел, как он вынул за меня частицу». И тут оба они со слезами возблагодарили Господа за чудесное исцеление.

Профессор еще долго жил после этого случая, уже никогда не забывая о милосердий Божием, бывшем к нему грешному. (Вышеупомянутая матушка, Евгения Григорьевна, оставила весьма обстоятельныя воспоминания, вернее, дневник всех ея посещений Старца Нектария. Этот ценный материал не вошел в нынешнее издание).

Случаи прозорливости и чудесной помощи

1. Письма монахини Нектарий Концевич

Чтобы не навести на человека греха непослушания, или забвения, или нерадения, Дедушка не налагает никаких правил ни на кого, но, по его молитвам, человек сам (се помощью, конечно, Господа) наталкивается на подходящия в данное время для него книги, встречает людей, могущих ему в этом помочь. Какое величие смирения и любви к людям! Как дивен Боге во Святых Своих!

Я заметила, что если только написать Дедушке просьбу о чем–либо, то в то же время приходит помощь от него. Очевидно, по милости Божией, душа его слышит все просьбы, обращенныя к нему.

У Дедушки был такой случай: одна молодая девица пришла просить благословения на монашество, а он сказал: «Нет, у тебя будет жених, ты выйдешь замуж, родишь сына и он будет весить 10 фунтов…» Так и случилось в точности, и она года через два принесла прелестнаго бутузика к Батюшке на благословение.

Лида Б. искала целый годе какого–нибудь места и не могла найти, летом работала поденно на фермах за гроши: пахала, убирала воловники, одним словом, страдала невероятно, — хотела наняться кухаркой, прачкой — и нигде не могла. Я посоветовала ей молиться о здравии Дедушки — и вот она через три дня получила место в деревне учительницы. Радость ея неописуема.

Ты просил написать, что говорил в последний раз Дедушка. Когда мы приехали, Олежок был болен. Температура у него была 40 градусов. Я говорю Батюшке: «Олежок у меня болен», а он говорит, улыбаясь: «Хорошо поболеть в добром здоровье». На другой день  дал ему яблочко и говорит: «Вот тебе лекарство». А когда благословлял нас в путь, сказал: «Когда будете лошадей кормить, пусть О. выпьет кипяточку и будет здоров». Мы так и сделали, Олежок выпил кипяточку, заснул и проснулся, говоря: «Мамочка! — я здоров».

4.13. 24. Один мальчик пожаловался Дедушке, что его в школе товарищи обижают, а Дедушка сказал, улыбаясь: «а ты призови Георгия Победоносца на помощь, так ты всех их победишь, только ножками задрыгают». Так в точности и случилось. Он, как ринулся на самаго забияку, призвав Георгия Победоносца на помощь, так тот только ногами задрыгал и с тех пор его никто не трогает.

Олежка он благословил хлопотать о жаловании и вот чудесным, можно сказать, образом он получил его — и не только за этот год, а и за весь прошлый без всякой протекций, между тем, в прошлом году ему отказали. Олежок благословлялся, чтобы ему хорошо учиться — и до сих пор у него по всем предметам, которые идут в аттестат, весьма удовлетворительно.

Он благословил меня заниматься уроками, и ко мне сами напросились 6 учеников и все как на подбор детки умныя, способныя, верующия!

Ах, как печально, что мы живем далеко от Дедушки и редко можем прибегать к его благословению.

Мать двоих из учеников м. Нектарий поручила ей спросить Старца, в какое учебное заведение определите своих сыновей. «Никуда не надо отдавать их: достаточно для них и того, чему ты их учишь». М. Нектарий неловко было передавать эти слова Старца, т. к. мало ей знакомая мать этих детей могла подумать, что она говорит это с целью сохранить за собою учеников. Так и вышло: мать только пожала плечами и отослала детей в школу. Там они попали в дурное содружество, развратились, стали воровать одежду и вещи товарищей, а потом вышли грабить и на улицу и попали в число малолетних преступников.

Не помню, что тебе писала из разговора с Дедушкой, но важнаго для нас он сказал, что О. окончит учиться, и просил молиться о нем самом, т. к. ему не хочется ехать на Камчатку.

Дедушка был по обыкновению очень веселый, много шутил и смеялся. На прощание нам сказал: «Милости просим, приезжайте еще, хотя вам от меня нет никакой пользы, зато мне от вас есть польза», намекая на гостинцы, которые мы ему привезли. У нас есть одна знакомая семья. Жена верующая и хорошая христианка и молитвенница, а муж насмешник над постами и слабо верующий. Вот они были в чрезвычайно бедственном положении, продавали последнее. Она усердно ходила в храм, а муж допекал ее, что она все разносит по попам и что из–за этого они погибнуть с голоду. В отчаянии она была близка к самоубийству и хотела бросить мужа, не будучи в состоянии терпеть его постоянных укоров. В горе обратилась к Дедушке. Он ей через меня передал: «Пусть отслужит молебен Святителю Николаю — Господь ей поможет». Она в тот же день  продала какую–то вещь и отслужила молебен Св. Николаю. Спустя два дня муж ея встречает товарища, который ему предлагает службу. Он с радостью соглашается. Но у нас (в СССР) службу нельзя получить не члену союза, а и члены союза тысячами ждут очереди. Он пошел к тому, от кого зависело его назначение. Тот говорит: «удивляюсь даже, как вы можете ко мне обращаться, зная правила и видя тысячныя очереди, а он не член». Он возвращается к товарищу, тот говорит: «я без согласия ничего не могу сделать». Тот идет опять в союз и говорит: «Я погибаю, сделайте хоть раз в жизни доброе дело — в ваших руках моя жизнь». В результате получил место: 120 руб. (60 долл.) в месяц и 4 с половиной руб. суточных — всего около 250 руб. (а у нас старые служащие в управл. жел. дор. и в других учреждениях получают 3040 рублей в месяц). Притом служба разъездная, и он раз в месяц приезжает домой, как желанный гость. Всего величия этого чуда ты не можешь понять, не имея представления о том, как трудно здесь вообще попасть на службу, и не зная, что не члену союза это совершенно невозможно и что ежемесячно у нас происходит сокращения штатов, причем десятками увольняются со службы, прослужившие даже по 10–15 лет. Жена достигла всего: и его нет дома, так что она безпрепятственно молится, постится, и с мужем отношения наладились, и он, уезжая сказал «молись за меня». Остается воскликнуть: Дивен Бог во святых Своих!

Через шесть лет сбылось предсказание о. Нектария, что Л–а не возьмут на военную службу. Л– с благословения о. Нектария занимался физкультурой и стал инструктором в этой области. И вот, на призывной комиссий он произвел на всех впечатление своим атлетическим сложением и здоровьем. Казалось, призыв был неминуем. Вечером Л. должен был прийти в канцелярию за указанием места назначения. Но там ему велели явиться на другой день . И так повторялось несколько раз. Л. и все родные безпокоились, т. к., не понимая причины отсрочки, опасались нет ли политическаго преследования. Наконец, объявили, что Л. освобождается от воинской повинности, как инструктор гимнастики. Оказалось, что в том году инструкторов не хватало, и только единственно в этом призыве их освобождали.

Дедушка разрешил в июне побывать в Саровской пустыни и на возвратном пути посетите и его. Это будет через два месяца. Пиши заранее все, что нужно узнать.

Спросила я его о кончине мира. Он мне показал письма, которыя ему присылают: о видений Спасителя, Который говорил, что вскоре конец мира, о выдержке из газет, что появился Мессия в Индии, а Илия в Америке, и т. п. Много говорил, но и улыбался, а предварительно перед тем, сразу при встрече нас, обратился с такими словами: «что это вы все обращаетесь к моему худоумию — вот обратитесь к оптинским монахам». Я улыбнулась, а он говорит: «Это я вам серьезно говорю, они вам скажут все на пользу». Когда я повидалась с ними, они и говорят: «Если люди, которые занимаются изысканиями признаков кончины мира, а о душах своих не заботятся, это все они делают ради других» (очевидно, чтобы сообщите сенсационную новость). Так вот, монахи мне сказали, что людям не полезно знать время второго пришествия: «Бдите и молитесь», сказал Спаситель, значит не надо предугадывать событий, а в свое время верным будет все открыто. Дедушка остался доволен ответом монахов, т. к. он тоже не сторонник того, когда доверяют всяким фантазиям в этой области. Я спросила: «Батюшка, а говорят, что и Иоанн Богослов придет?» Он ответил: «Все это будет, но это великая тайна». И еще сказал: «Во дни Ноя Господь в течение ста лет говорил, что будет потоп, но Ему не верили, не каялись, и из множества людей нашелся один праведник с семейством». «Так будет и в пришествие Сына Человеческаго» (Матф. XXIV, 37). И еще Дедушка много раз повторял: «Держитесь твердо Православия».

Во время моей исповеди Дедушка много раз повторял: «Боже, буди ко мне милостив!»

2. «Вечер» Старца Нектария

Это было летом 1915 года во время войны с немцами.

Нас было трое: мать, сестра 28 лет и я 22 лет. Сестра часто болела приступами слепоты, дурноты и чем–то вроде летаргий. Припадки почти ежемесячные. Болезнь началась, когда ей было 18 лет. За эти прошедшие десять лет ее лечили 10 докторов и 4 профессора. И кроме безконечных денежных трат, поездок заграницу и рухнувших надежд — ничего! Мать моя, очень религиозная женщина, много слышала об Оптинских старцах и решила ехать в Оптину. Она берет с собой меня. Я же рвусь на курсы сестер милосердия, чтобы попасть на войну. Мать меня не пускает и говорит: «благословит тебя старец — отпущу, а нет — не поедешь, а пока мы по дороге еще в Троицко–Сергиевскую Лавру заедем помолиться». Приехали в Оптину через Москву, Козельск, откуда на извозчике в пустынь и на пароме через Жиздру. Поражает высота деревьев в лесу, окружающий монастырь. Остановились в монастырской гостинице, где узнали, что старец отец Анатолий болен, и посетителей не принимает. «А пока он поправится, сходите в скит к отцу Нектарию», посоветовал нам гостиник, — что мы и сделали. Говорят отец Нектарий недавно вышел из затвора и теперь принимает богомольцев у себя в келлии в скиту. В приемной у старца мы застали уже человек 30 в ожидании его выхода. В толпе кто–то сказал: «Батюшка сегодня пойдет с нами гулять». Ждали мы минуте 10–15. Вышел небольшого роста старичок и с ним келейник. Большинство из толпы встало на колени, в том числе и моя мать. Старец окинул всех взглядом, подошел к маме и говорит: «Ты пришла молиться о больной дочери? Она будет здорова, привези ее к нам, а пока приходи сюда под «вечер», а сперва прогулка». Слово «вечер» всех очень удивило, а одна женщина (крестьянка) говорит моей матери: «Ты верно дочь просватанную привезла благословляться к батюшке?»

Всех по очереди батюшка благословил и ушел к себе в келлию.

Вышел келейник и просил всех придти в 6 часов вечера — «батюшка пойдет гулять». В 6 часов мы все снова пришли. Батюшка вышел, посмотрел на всех, подошел ко мне, взял меня за руку и повел к солдату (жандарм). Захватив его руку вместе с моей, так и повел нас к двери и дальше по дороге по лесу. Вся толпа шла за нами. Так мы гуляли минут 10–20. Солдат бедный смущался, краснел, а мне идти было довольно неудобно. Когда пришли обратно, в келлии уже стоял стол под образами, чашки с чаем и пряники и конфеты в бумажках. Отец Нектарий посадил меня и солдата в передний угол под образа, а келейнику велел завести граммофон (какие–то духовныя песнопения — не помню что). Я чувствовала себя неловко, как–то странно все казалось. Старец взял со стола 7 пряников (белые с розовым пояском; такие продавались по деревням в России), и передал их моей матери со словами: «Отвези их больной дочери, пусть каждый день  съедает по одному и почаще причащается. Будет здорова. Поедете в Петербург, привези ее сюда поговеть. С этими словами он от нас ушел, и мы все поднялись и ушли. А из толпы многие меня и маму поздравляли, говоря: «Батюшка–то твою дочь повенчал, увидишь, нынче замуж пойдет». Так оно и вышло!

По приезде домой в имение мы узнали, что за наше отсутствие сестра была все время здорова. Она приняла пряники с верой (их было семь). После седьмого она причастилась. Больше до самой смерти прежние припадки никогда не повторялись. Она смогла закончить консерваторию и после революции преподавать пение.

Осенью того же года мы уже втроем (мать, сестра и я) поехали на зиму в Петроград, и по дороге, как велел Старец Нектарий, заехали в Оптину. Отдохнувши с дороги, мама повела сестру в скит к отцу Нектарию, я же пошла бродите вокруг монастыря и узнать, принимает ли отец Анатолий, так как нам сказали, что он все еще болен и не выходит к народу. Когда я подошла к келлии батюшки, я увидела в приемной уже несколько человек сидят, ждут. Все, конечно, местные крестьяне. Это будет первый выход старца после болезни, сказал келейник. Я взошла и села в приемной, а в душе думаю: «как хорошо, что я одна попаду к старцу без мамы. Старец, конечно, меня благословите идти на войну, когда я попрошу его, а мама поневоле отпустит меня». Вижу, дверь из келлии в приемную открывается и входит маленький старичок–монах в подряснике и широком кожаном поясе, и прямо направляется ко мне со словами: «А ну-ка, иди ко мне». У меня, что называется, «душа в пятки ушла» при этих словах батюшки. Но я вижу, у него необычайно ласковая улыбка, описать которую нельзя! Надо видеть! Я пошла за ним в келлию. Он закрыл за нами дверь, посмотрел на меня, и я вмиг поняла, что скрыть что–либо я не могу, он видит меня насквозь. Я почувствовала себя какой–то прозрачной; смотрю на него и молчу. А он все также ласково улыбается и говорит: «А ты почему мать не слушаешься?» Я продолжаю молчать. «Вот что я тебе скажу, мать твоя тебя лучше знает, тебе на войне не место, там не одни солдаты, там и офицеры, это тебе не по характеру. Когда я был молод, я хотел быть монахом, а мать не пустила, не хотела, и я ушел в монастырь тогда, когда она умерла. Теперь ты вот что мне скажи: — Замуж хочешь?» — Молчу. «Ты сейчас любишь его за его красоту! Выходи за него замуж тогда, когда почувствуешь, что жить без него не сможешь. Я знаю случай такой: муж был на войне, его убили. Жена в этот же час умирает дома. Вот тогда только и выходи». С этими словами старец взял стул, влез на него и достал с верхней полки деревянную иконку, так с четверть аршина в квадрате, Казанской Божьей Матери; поставил меня на колени и благословил. Потом сказал: «Когда приедешь в Петроград, не думай, что тебе нечего будет делать — будешь занята».

В первый же день  приезда мне позвонила одна знакомая по телефону, прося приходить ежедневно в помощь сестрам милосердия в госпиталь на 200 человек солдат, заменять сестер во время обеда. И второй телефонный звонок — работа в складе Императрицы Александры Феодоровны (укладка бинтов в медицинском отделе склада).

Слова Батюшки оправдались. С утра я уходила в госпиталь до двенадцати с половиной часов (Зал Дворянскаго Собрания), прибегала домой, и к часу ехала в склад в Зимний дворец до шести вечера.

О. Н. Т.
Австралия. Приют для престарелых.

Примечание: Автор этих записок венчалась, когда ее жених носил аксельбанты, будучи адъютантом штаба дивизий, а жандармские солдаты носили рыжие жгуты на плече вроде аксельбантов. Вот в церкви–то она и вспомнила «вечер» отца Нектария!

Она дала слово своему жениху задолго до поездки в Оптину. Никто в семье не знал об этом.

Что говорил отец Нектарий ее сестре, она никогда не знала. Сестра замуж не вышла, хотя были женихи.

3. «Не гонитесь за большим»

Впервые я услышал о существовании оптинских старцев, будучи студентом в Москве. Там я познакомился с молодежью из очень верующей и благочестивой семьи Д. из г. Козлова. Двое братьев и две сестры учились в Москве, и один из братьев был моим однокурсником. От них я узнал, что все они — восемь братьев и сестер — были духовными детьми старца Анатолия Оптинскаго, почти ежегодно посещали его и ничего не делали без его благословения. Они мне очень советовали побывать в Оптиной, но обстановка студенческой жизни как–то всегда мешала мне осуществите эту поездку. Занятия в специальном техническом учебном заведений требовали очень много времени, а на каникулы я всегда уезжал домой или на студенческую практику. И только после окончания курса, уже при большевиках, обстоятельства позволили мне попасть в Оптину.

Летом 1918 г., когда уже вся русская земля была потрясена до основания, передо мной, — как и перед всей интеллигенцией — стал вопрос: что делать дальше? Многие категорически отказывались поступать на службу в новыя большевицкия учреждения, расчитывая на скорое падение их власти; другие ждали иностраннаго вмешательства и выжидали. И когда частныя и общественныя учреждения закрывались, то безработные интеллигенты предпочитали торговать всяким старьем или жить на продажу своих вещей, чем идти на службу к большевикам.

Наконец, наступил и для меня такой момент, когда учреждение, в котором я работал, должно было закрыться. Конечно, имея диплом инженера, я мог бы легко устроиться, но где именно? Возможностей было много, мои товарищи и профессора звали меня в различныя, вновь открываемыя, советския учебныя и научно–техническия учреждения. Но меня как–то мало привлекало все это, мне хотелось сохраните свою внутреннюю свободу и укреплять свою духовную жизнь, еще такую слабую и неустойчивую. Вот в эти-то дни я особенно начал думать о необходимости поехать в Оптину, чтобы посоветоваться со старцем.

Случилось так, что наше учреждение, объявив свою ликвидацию, предложило своим служащим явиться через три дня за разсчетом. Чтобы использовать эти дни, я решил поехать в Оптину со своими знакомыми; это был Миша Д., студент московскаго университета, и его земляк, немолодой купец, которому в связи с революцией грозило полное разорение. Словом, все мы трое стояли на распутьи и не знали, как действовать дальше в наступившей революционной неразберихе.

С большим трудом удалось нам попасть на товарный поезд, шедший в Калугу, потому что на пассажирские поезда невозможно было сесть. Чтобы иметь право посетите Оптину, надо было являться в городской исполком и получить пропуск — но на этом останавливаться не буду. К вечеру мы, наконец, добрались до монастыря и переночевали в монастырской гостинице. Там было все еще по-старому, но посетителей, ввиду тревожнаго времени, было немного. В скиту тогда жили два старца, Анатолий и Нектарий. Большинство приезжих стремилось попасть к старшему — о. Анатолию, но мы почему–то решили обратиться к о. Нектарию. Войдя в скит, который находился вне монастыря, мы увидели садики и домики старцев, знакомые нам по книге Быкова «Тихия пристанища», а также по описанию скита в романе «Братья Карамазовы» Достоевскаго.

Каждый из нас, как вероятно и все прочие посетители Оптиной, нес в своей душе смятеше, боль и неуверенность, порожденные первыми месяцами революция. Многие из них, подобно нашему старшему спутнику, искали ответа на главный вопрос: долго ли еще продержится советская власть?.. И многие были уверены, что оптинские старцы это должны точно знать…

К сожалению, я в свое время не записал подробностей нашего посещения о. Нектария; я считал, что память моя и так сохраните эти незабываемыя впечатления. Главное, конечно, сохранилось, но далеко не все. Мы посещали монастырския службы, говели, но больше всего остались в душе впечатления от встречи со старцем. Мы вошли в приемную комнату старца в его домике. Нас было человек 10–12 мужчин разного звания. Через несколько минуте ожидания из двери быстрыми неслышными шагами вышел маленький, несколько сгорбленный старичок с небольшой седенькой бородкой, в епитрахили. Помолившись на образа, он благословил всех нас и начал подходить к каждому по очереди. Мы стояли цепочкой вдоль комнаты, а старец переходил от одного к другому и беседовал. Беседы были короткия, о. Нектарий редко с кем задерживался и, прерывая иногда длинные разсказы посетителя, спешил с ответом; ответы его были быстры и немногословны, после чего он сразу переходил к следующему в очереди.

Меня более всего поразила манера, с которой о. Нектарий беседовал со всеми: он подходил к собеседнику не глядя на него, становился около него несколько боком, в пол–оборота и наклонял к нему ухо, как будто плохо слыша или просто давая возможность говорившему не слишком громко излагать свои нужды. Слушая его, о. Нектарий смотрел куда–то вниз, но создавалось впечатление, что он слушает вас не ухом, а каким–то другим, внутренним органом восприятия; что ему, собственно, важны были не самыя ваши слова, а нечто другое, скрывающееся в вашей душе, что старец и старался уловить…

Когда о. Нектарий подошел ко мне, то я начал как можно короче объяснять ему мое положение; но как часто бываете в таких случаях, краткости и ясности у меня не получалось. Я попытался объясниться получше, но старец, уже как бы поняв меня, начал говорить сам. Как я уже упоминал, мои трудности заключались в том, какую выбрать себе службу и чем руководствоваться при этом. А о. Нектарий ответил мне, примерно, так (подлинных слов не помню, но смысл их таков):

— Да, да, служите, конечно … вы ведь человек ученый. Но только не гонитесь за большим… а так, понемножку, полегоньку…

Вот и все — и он перешел к следующему. На первых порах мне даже показалось, что я не получил никакого ответа на мои нужды; вернее, я ожидал от старца чего–то большаго, чем эти простыя слова… Но я вспомнил, что старцы очень часто отвечают не прямо, а иносказательно, заставляя вдумываться в истинный смысл ответа. Действительно, размышляя далее над его ответом, я вскоре убедился, что получил вполне ясный и определенный ответ на мои сомнения. А поняв это, я сразу почувствовал необыкновенную легкость, радость и покой. Вся запутанность и противоречивость окружающей революционной обстановки перестала существовать, а мои личныя проблемы стали просты и ясны. Таковы же были и ощущения моих спутников. Оба они возвращались домой спокойными и укрепленными, хотя, в сущности, они получили тоже не тот ответь, котораго искали. Старец, например, никому не подал ни малейшей надежды на то, что новая власть скоро кончится. Напротив, о. Нектарий многим говорил о необходимости терпения, молитвы, подготовки к еще большим испытаниям … Но тем не менее общее состояние у всех, возвращавшихся от него, было бодрое и радостное. Мы возвращались из Оптиной, чтобы попасть опять в хаос большевицкой революции, но все воспринималось нами совсем иначе. И мне вспоминались слова Евангелия: «Не бойся, малое стадо!».

Такое впечатление от беседы со старцем еще более укрепилось во мне после возвращения в Москву и осталось чем–то прочно вошедшим в мою жизнь. Вся моя последующая жизнь послужила непрерывным доказательством мудрости совета о. Нектария. А то, что случилось со мною после возвращения в Москву, еще больше раскрыло мне все значение моей поездки в Оптину. Вот почему обо всем этом необходимо разсказать подробнее.

1–го сентября 1918 года мы приехали в Москву и я разстался со своими спутниками. Они поехали к себе в Тверскую губернию, а я отправился домой, чтобы к 12–ти часам быть в своем учреждений для получения разсчета. Но, чтобы понять дальнейшее, надо остановиться и пояснить, какова была политическая обстановка в Москве в эти дни.

Боясь нападения на Петербург, советское правительство летом этого года переехало в Москву. Но и в Москве было неспокойно. В августе месяце начался ряд антибольшевицких выступлений: возстание под Москвой так наз. «левых эсэров», убийство бомбой германскаго посла графа Мирбаха (которому приписывали большое влияние на политику большевиков), наконец, покушение на Ленина, произведенное эсэркой Каплан. Озлобленные большевики в ответ на это объявили «красный террор»: в Москве и провинции свирепствовала В.Ч.К., всюду шли аресты, облавы и разстрелы; тюрьмы и управления чрезвычаек были переполнены. В эти–то страшные дни мне пришлось со всеми своими сослуживцами угодить в знаменитую Лубянку — во внутреннюю тюрьму В.Ч.К. Произошло все очень просто. Когда мы собрались в своем учреждений для получения разсчета, вдруг оказалось, что весь дом окружен чекистами — это значило, что мы попали в облаву. Всех нас, человек около 80–ти, согнали в одну залу и стали обыскивать и отбирать документы. Затем партиями погрузили на открытые грузовики и под конвоем через всю Москву отвезли на Лубянку. Там нас перерегистрировали вновь и распределили по камерам. Всю ночь внизу во дворе трещали моторы, приезжали и уезжали машины поступали новыя партии арестованных…

Не буду описывать подробно те 6 дней, которые я провел на Лубянке. Скажу лишь, что население нашей камеры ежедневно менялось: одних освобождали, других уводили на разстрелы, третьих — нуждавшихся в следствии — переводили в Бутырскую тюрьму, чтобы освободить место для вновь прибывавших. Следует отметить, что в те времена суд В. Ч. К.

был хотя и не «милостивый», но скорый, арестованных редко держали долго и часто отпускали без всяких последствии …

Среди пестраго населения нашей камеры господствовало, конечно, подавленное, тяжелое настроение. Одни, замешанные в чем–либо, молчали, замкнувшись в себе. Другие, попавшие случайно, надоедали всем своими доказательствами, что они ни в чем не виноваты. Другие, тоже не чувствовавшие за собой вины, сильно волновались за себя и за своих близких. Среди арестованных были кадровые офицеры–интеллигенты, купцы, духовныя лица, члены большевицкой партий, иностранцы и даже один еврейский мальчик 13 лет, арестованный за появление на улице позже установленнаго часа. Но сам я был среди них, кажется, едиственным, кто спокойно переносил и свой внезапный арест, и всю гнетущую обстановку Лубянки. Тот духовный мир, который я вынес из Оптиной, хранил меня от страха и я совсем не волновался; гораздо больше волновались за меня мои друзья, остававшиеся на свободе. Я же был уверен, что все кончится для меня вполне благополучно.

Среди сидевших со мною мне особенно запомнились два епископа, еще довольно молодых, без единой седины в волосах; к сожалению, их имена я забыл. Они были оба в весьма тяжелом состоянии и больше молчали. Я несколько раз пытался заговорить с ними, разсказывал им, что сам только что вернулся из Оптиной, про свои впечатления там, но они были очень неразговорчивы. Потом я уже понял, что я им мог показаться слишком странным своим спокойствием и откровенными разговорами, так что они могли даже подумать, что я был специально к ним подослан… Дня через два их вызвали ночью на допрос — и они больше не вернулись. На следующий день  в камеру явился дежурный за их «вещами» — на нарах лежали их верхния рясы. Это означало, что они были разстреляны в эту ночь. Такия скучаи у нас были каждую ночь, так как особых камер для «смертников» тогда еще не было.

Меня дважды вызывали на ночной допрос. Следователем был совсем молодой и интеллигентный человек; потом я узнал, что это был один из начинающих поэтов–футуристов тех годов. Он со скучающим видом изучал мою записную книжку и разспрашивал о всех, чьи адреса там имелись, но больше всего он интересовался моими политическими убеждениями и тем, с какими политическими организациями я был связан. Я же утверждал, что никогда не имел никаких связей с партиями, а что имел знакомства только в научных и церковных кругах. Об этом в те первые годы революции еще можно было говорить открыто, так как церковные круги еще не разсматривались, как контр–революционные. Но через два-три года этот взгляд изменился, все церковные деятели начали преследоваться.

Ввиду переполнения ВЧК, меня вскоре перевели в Бутырскую тюрьму, где я пробыл около 10 дней. Она была также переполнена, в каждой камере было вдвое больше нормы. Кормили гораздо хуже, чем на Лубянке, почему лица, не получавшия передач, через несколько месяцев едва ходили. Тут я стал получать передачи от своих друзей и, между прочим, в первой же передаче получил от них книгу Новаго Завета, которую пропустили без задержек. Впоследствии и эта льгота, принятая во всех странах, была отменена.

Когда меня снова перевезли на Лубянку, то объявили что я освобождаюсь. На следующий день  я получил документы, отобранныя вещи: часы, перочинный нож и пр. — и пропуск для выхода из здания ВЧК. С чувством облегчения и благодарности Богу я вышел на Малую Лубянку. Светило сентябрьское солнце. Притихшая и плохо убранная Москва, ожидала тяжелой голодной зимы. Сидевшие со мною передали мне ряд адресов для посещения их родственников. Но один из моих сослуживцев просидел еще 2 месяца в Бутырках, хотя все другие наши служащие были выпущены. Наконец, уже в ноябре его выпустили, оказалось, что его имя пропустили в списке освобождаемых…

Мои воспоминания не были бы закончены, если бы я не сказал о том, как я осуществил на деле совете о. Нектария. Из практики старчества известно, что совете старца должен быть обязательно выполнен, иначе вас постигнут всякие несчастия. Но если вы следуете совету старца, то Бог помогает вам и как бы «все содействуете ко благу». Все это я испытал на опыте своей жизни.

Вскоре после освобождения я поступил на службу. Но, помня слова секретаря при техническом совете одного из «главков» ВСНХ  для незнакомых с советской терминологией поясню: ВСНХ это Высший Совет Народнаго Хозяйства, а «главки» — Главныя Управления отдельных отраслей промышленности). Главное преимущество этого места состояло в том, что главк помещался на той же улице, где я жил. Однако многие мои сотоварищи–инженеры и знакомые были весьма изумлены моим выбором, считая, что я мог бы устроиться гораздо лучше. Но уж всегда так бывает, что Божии пути по человеческому разсуждению кажутся по крайней мере «странными». Но как только наступила суровая зима, так сейчас же выяснились все преимущества моего выбора. Как только выпал снег, так трамвайное движение прекратилось на всю зиму: некому было разчищать пути. Люди, служившие в разных комиссариатах в центре Москвы, вынуждены были тратите массу сил и времени на хождение. Еще хуже было тем, кто имел две службы и с утра до вечера делал длинные концы пешком.

Но еще более я выиграл в чисто духовном отношении. Мои несложные секретарские обязанности не были утомительны, а потому у меня оставалось сравнительно много времени и сил, которыя я вкладывал в церковную жизнь. А в этот год, благодаря мудрому руководству Святейшаго Патриарха Тихона, церковная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Москва покрылась сетью братств, кружков и союзов, так как Патриарх отменил границы приходов и разрешил образование между-приходских братств. К деятельности этих братств, руководимых наиболее ревностными пастырями, были широко привлечены и миряне: они пели, читали на клиросе, проводили беседы и даже выступали с проповедями. По вечерам совершались акафисты с общенародным пением и беседами после них. Для детей, лишенных уроков Закона Божия, устраивались беседы с туманными картинами из Священной истории, молодежь собиралась отдельно и занималась изучением церковнаго устава, Евангелия, и т. п.

Я принимал близкое участие в Братстве Святителя Алексия, Митрополита Московскаго, во главе котораго стоял прот. Роман Медведь, бывший настоятель Севастопольскаго собора. К братству были приписаны еще несколько приходских церквей в разных концах Москвы, где вели работу члены братства. В самом храме братства ежедневно совершалась ранняя литургия и члены могли посещать ее еще до своей службы. Три раза в неделю по вечерам были вечерния богослужения с беседами, члены братства старались ежемесячно приступать к Св. Причастию и активно участвовали в работе.

Благодаря моей незагруженности служебными обязанностями, я имел возможность посвящать свои силы работе в братстве, а потому это время принесло мне громадную духовную пользу; здесь я окреп духовно, и начал жить в ограде Православной Церкви. Тогда же было положено и начало моей проповеднической деятельности, особенно после того, как в 1919 году Святейший Патриарх Тихон посвятил нас, троих членов братства в чтецов, с наименованием нас «благовестниками»; такие «благовестники» появились тогда во многих братствах и выступали с проповедями с церковнаго амвона.

Так, исполняя совет о. Нектария, я получил возможность закрепить свою связь с Православной Церковью и получить весьма ценную подготовку к моей дальнейшей миссионерской работе. И во всей моей последующей жизни в Советском Союзе его слова всегда сбывались: как только я начинал подниматься по служебной лестнице, так вскоре у меня появлялись неприятности и осложения; когда же я довольствовался малым, то жизнь текла более спокойно. Впрочем, это уже особая тема, на которой здесь останавливаться не буду.

В заключение, коснусь еще вкратце той дальнейшей духовной связи, которая совсем неожиданно установилась у меня с о. Нектарием и продолжалась до самой его кончины. Хотя моя первая и последняя встреча с ним уже связала меня невидимыми узами со старцем, но по воле Божией он до конца не оставил меня своими молитвами.

В 1920 г. я уехал из Москвы на родину, на северный Кавказ, где жил все время. Почти в то же время уехала в Тульскую губернию одна из участниц нашего братства, г–жа Т., дочь священника, вскоре принявшая тайное иночество. Проживая недалеко от Оптиной пустыни, она сделалась духовной дочерью о. Нектария и часто его посещала. Когда же монастырь закрыли, то она не переставала посещать старца в тех местах, где он потом проживал.

Мы изредка переписывались и в ея письмах я всегда получал от него благословения. Зная, как я почитаю о. Нектария, она сообщала мне, что он молится за меня и мою семью, а иногда рисковала пересылать мне от него иконки или листки поучений. Таким образом, я еще в течение почти восьми лет продолжал ощущать благодатную поддержку старца и чувствовал в своей жизни охраняющее действие его молитв. В 1928 г. Т. сообщила мне о смерти этого последняго оптинскаго старца. И как раз в последующее годы моя жизнь заметно осложнилась и наступили весьма тяжелые годы в моей жизни. Мне кажется, что и здесь играла роль прекращение духовной молитвенной поддержки со стороны старца…

Прот. С. Щукин.

4. «… Улетишь как птичка, у тебя будет много детей»

Основоположницы Успенской Обители в Южной Америке, в Чили, ведут свое монашеское начало по благословению оптинских старцев. По нашей просьбе они сообщили несколько случаев явной прозорливости Старца Нектария. Их игуменией была Матушка Алексея высокой жизни, ныне уже покойница. Воспоминания Матушки Ксении (в мире Клавдии) записаны Материю Иулианией.

«Мать Алексия, моя тетя по матери. Она знала всех старцев, часто посещала Оптину до отъезда в Святую Землю. Была духовной дочерью Старца Иосифа. Старец наставлял, как и все старцы: иметь смирение, послушание, сидеть в келлии и заниматься рукоделием, «работа в руках, молитва на устах».

Батюшка был небольшого роста. Ходил тихо на общее благословение помолиться у Царицы Небесной «Достойно есть». Говорил так: «Заступи, спаси, помилуй…» и благословлял народ. Мы часто бывали в Оптине, т. к. родом из Калуги, и жили там. Оптина от нас в 60 верстах. И пешком ходили, и поездом по железной дороге. Я была больна и Батюшка принимал ласково, всегда говорил «помолимся».

Мне лично он благословил дорогу — говорил: «Торопись, Клава, в Св. Землю, иначе не уедешь. Не соглашайся оставаться с родными», хотя я очень была больна и молода ехать одной. «Давай помолимся». Я стала на колени, Батюшка накрыл голову мою эпитрахилью, начал молиться. Крепко, крепко сжал голову и говорит: «Клавдия, какую ты благодать получишь, ведь враг с детства не любит, а благодать борется за тебя и вырвет тебя!» Потом я ему сказала, как я одна поеду, я такая больная (с 12 до 23–х лет я болела белокровием). Он сказал: «Долетишь, как птичка», и учил, как я должна вести себя на пароходе. За его св. молитвы, я ни качки не чувствовала, хоть она и была.

В последний раз, когда Мать Ксения была у Старца, он дал ей клубок ниток и говорит ей: «На, намотай этот клубок, видишь какой он спутанный». Она помнить, что после болезни белокровия она была очень слаба и поэтому для нея это было не под силу, а он говорит: «Ничего, ничего, вот так у тебя сложится жизнь; трудно будет тебе в начале, а потом будет хорошо». Так оно и было.

Старец предсказал матушкам Алексий и Ксении, тогда еще молодым, что у них будет много деток. Говорил: «Вот уедешь в Святую Землю, и у тебя будет много детей». Матушки пришли в ужас, т. к. Думали посвятить свою жизнь Богу, а не иметь семью. И только в 1933 г. пророчество старца начало приходить в реальность. Привели к ним 8–летнюю девочку впоследствии Мать Иоанну, и Владыка Митрополит Анастасий сказал Матери Алексий, чтобы она взяла на воспитание арабских детей. Она не хотела, так как все время писала иконы, но не посмела ослушаться Владыки Митрополита. Но, когда после Матери Иоанны через полгода привели ее двоюродную сестру, и еще других детей, в том числе и 3–х летнюю нынешнюю Мать Иулианию в 1938 году, то тогда вспомнила Матушка Алексия пророчество Старца Нектария. Надо сказать, что в Горненской Обители, где они тогда жили устав был иной, чем на Елеоне и Гефсимании. Обитель была своекоштной, и приходилось каждой сестре зарабатывать на жизнь. Поэтому каждая сестра имела право воспитывать себе послушницу, а то и больше. Вот и имели матушки «много детей». Теперь же, переехав в Чили, у них организовался приют имени Св. Праведнаго Батюшки Иоанна Кронштадтскаго и школа, в которых воспитывается 89 человек, детей обоего пола.

Мою сестру Лидию он поучал и наставлял уже при большевиках, она продолжала учить пока была возможность; она была тайной монахиней.

Из родных никто не знал, т. к., думаю, что Батюшка ее научил и благословил.

Старец Нектарий говорил моей сестре Лидии: «Скоро будет книжный голод. Покупайте книги духовныя, а то ни за какия деньги не купите». Говорил также: «Боюсь красных архиереев».

Владыка Феофан Калужский не верил в святость Старца. Когда он посетил Оптину Пустынь и пришел к старцу, то старец не обращал на него никакого внимания и занимался своими куклами (которых ему давали детки, как свое самое драгоценное, по любви к старцу); начал совать одну в тюрьму, что–то приговаривая, другую бил, третью наказывал. Владыка Феофан решил, что он ненормальный. Когда же Владыку взяли большевики и посадили в тюрьму, тогда он понял все и сказал: «Грешен я перед Богом и перед старцем: все, что говорил, это было про меня, а я думал, что он ненормальный». Живя в ссылке владыка очень страдал от хозяина, но не жаловался. Жил в семье Плохиных. Еще Старец Нектарий говорил: «Россия воспрянет и будет материально не богата, но духом будет богата, и в Оптиной будет еще 7 светильников, 7 столпов.

5. «Ты еще ничего не знаешь, что будет», — продолжение разсказа матери Николаи из Бар–Града

В письме к нам от 20–го августа 1955–го года Мать Николая писала: «Теперь скажу о дорогом Батюшке Нектарий. В то время, как я жила в Оптиной Пустыни, я вышла за ворота, вижу толпа шла по дороге в скит и я решила подойти поближе. Посреди толпы был о. Нектарий. Он увидел меня, подозвал и я получила благословение. Батюшка стал спрашивать: «Ну, вот разскажи, как живут в Италий. А какая ты счастливая!» — «Ну, что вы, Батюшка! Одно горе». — «О, нет! Ты ничего не знаешь, что еще будет». И вот идем за пастырем до самаго скита. Батюшка нас угостил всех. По дороге Батюшка сказал, что ему холодно и чтобы я дала ему мой платок. И я этот платок берегу, как память. Батюшка нас угостил сладеньким. Мне сказал, чтобы я пришла на другой день  в 4 часа. Так я с радостью пошла. Приема не было. Я одна только. Келейник мне открыл. Я вошла. Батюшка сидел и писал, благословил и сказал, чтобы я окончила этот стишек, а сам ушел. Когда я окончила, Батюшка сказал: «Напиши число и возьми на память». И подарил мне четки и сказал: «Пока возьми эти, а потом будешь выбирать из 12–ти. А в Бари надо ехать. Там твой дом и много там проживешь, а потом придет время скажут: «теперь можно ехать и в Россию. Но когда придешь, тебя едва можно будет узнать».

Вот эти слова тоже как «через 4 года» — «поедешь в Италию», приходится держать про себя. Откровенно вам скажу — люблю говорить о том, что уже сбылось, а так говорить прямо боюсь. Батюшка Анатолий показал мне адрес, где я буду жить, но я конечно, не помню».

Еще при жизни Старца Нектария Мать Николая имела общение с ним посредством ея близкаго друга — Матери Марий, которая, живя в тяжелых условиях Советскаго Союза, посещала Старца в его изгнании и писала об этом в Бар–Град. Вот часть этой переписки: «… Вы при храме почти живете — это великое счастье для человека. Очень сожалею и горько оплакиваю потерянное счастье — жизнь в монастыре. Ничто не может замените мне эту утрату. В материальном отношении я благодарю Господа Бога за Его щедрыя милости ко мне недостойной. Но в духовном я нищий, жалкий человек. Время от времени бываю у Батюшки Нектария, но что это за поездки?!! 1 час или 2–3 увидишь и то с большими трудностями. Конечно, и утешение получишь такое, что со страхом и радостью долго помнишь и живешь им… А поскорбеть мне есть о чем — совсем оторвана от людей, единомысленных со мною и сестер своих о Христе. Живу одна в квартире. Может быть это так тяжело для меня, что за поел ушате живу здесь. За послушание трудно, ведь и пальцем шевельнуть. Другое дело по своей воле и гору своротишь и горя мало.

Так вот, родная, я вижу и вам за послушание большого труда стоит выбраться на родину. Когда не было на то воли Божией, рвалась, ни с чем не считаясь, а теперь сказали «можно», разсуждает, вперед мыслями забегает что, да как… Хлопочите о паспорте в Советском посольстве, как и должно быть по порядку. О каком возврате может быть речь, когда сказано: "пусть пополните число"… («Пополните число» — значит пополнить число мучеников. Мать Николая, тогда Мать Матрона, не решилась вернуться в Россию) Если цело письмо, прочитайте–ка! Ваше письмо будет отослано с оказией, т. к. в настоящее время у нас весенняя распутица. Попрошу ответа для вас.

Святками я видела Батюшку. Слабенький, маленький стал на виде, но духовная мощь слышится в каждом произнесенном слове. Голосок при пении совсем юношеский. На мысли отвечает, страшно и подумать. Осенью частенько прихварывал Батюшка. К Рождеству был лучше, а потом опять прихварывал. Скоро будет годовщина, как я пешком, в полую воду 45 верст шла к нему. 32 версты шоссейной дорогой, а 10 верст проселочной. Эти 10 верст шла 10 часов: одну ногу вытянешь из полуаршинной глинистой тони, другая ушла еще глубже, а то без сапог выскакивает. Ничего — дошла.

Спрашиваете о моем здоровьи? Вследствие сырой квартиры за полгода много ушло здоровья. Боюсь нажить ревматизм. Уже побаливают руки, ноги, голова. От головной боли очень страдала до Рождества. По приезде к Батюшке я умоляла его помочь мне. Взяла его ручки и положила себе на голову, а он смеясь говорил мне рецепты, как лечить голову. Все рецепты вылетели у меня из головы, ни одного не помню, но и голова, слава Богу, за милосердие ко мне недостойнейшей, не так уж безпокоит. Только вот чувствительна к холоду и всегда шумит в ней.

Мое письмо Вы получите, когда у нас будет Светлое Христово Воскресение Пасха. Буду кричать вам Христос Воскресе! Христос Воскресе!

Христос Воскресе!»

6. Разсказ актера Михаила Чехова

О своих поездках в Холмище, где пребывал старец Нектарий, после своего изгнания из Оптиной Пустыни, разсказывает Михаил Чехов. «Несмотря на слежку, установленную за ним», — говорит он, «до самой смерти старца посещали ученики, знавшие его еще в Оптиной Пустыни, и не было ни одного несчастнаго случая с людьми, приезжавшими к нему. Дорога к нему шла через густые леса. От маленькой станции железной дороги до первой деревни было 25 верст. Крестьяне довозили посетителя до этой деревни и там, в одной из хат, держали его до темноты. Оставшияся несколько верст пути проезжали уже ближе к ночи.

Попал и я к Старцу и вот как это случилось.

Русская поэтесса Н., находясь в общении с ним, сказала мне однажды, что во время ея последнего посещения Старец увидел у нея мой портрет в роли Гамлета. Посмотрев на портрет, он сказал:

— Вижу проявление духа. Привези его ко мне.

Тогда же, благодаря Н., я впервые и узнал о существовании Старца Нектария и, собравшись, поехал к нему.

Ночью поезд подошел к маленькой, темной станции, где уже ждали крестьянския розвальни, чуть прикрытые соломой и запряженные тощей, старенькой лошаденкой. Стояли жестокие морозы. Дорога была долгая и трудная. После пятичасового пути, уже на разсвете, в первой деревне меня ввели в избу и, до темноты, велели лежать на печи. В избу же Старца я прибыл только к ночи и на следующее утро был принять им.

Он жил в маленькой комнатке за перегородкой. Не без волнения вошел я в комнатку, ожидая его появления. Ко мне вышел монах, в черном одеянии. Он был мал ростом и согнут в пояснице. Лица его я не мог разобрать сразу, уж очень вся фигура старца была пригнута к земле.

— Здравствуйте, Михаил Александрович, — сказал он, кланяясь мне. Меня поразило обращение на «вы» и по отчеству.

Он сел, и я увидел светлые, радостные, голубые глаза, его реденькую, седую бородку и правильной формы нос. Видимо, о. Нектарий был красив в дни своей молодости. Прежде, чем я успел понять, как мне следует держать себя, он весело улыбнулся и сказал: «Да, много есть на свете, друг Гораций, что и во сне не снилось нашим мудрецам». Затем, помолчав, прибавил:

— «Я, ведь, тоже приникаю к научности. Слежу за ней. А известно ли Вам, Михаил Александрович, когда была представлена первая трагедия?» — спросил меня он, лукаво глядя на меня.

Я должен был сознаться, что не знаю.

— Когда прародители наши, Адам и Ева, появились на сцене!

Он весело засмеялся и продолжал:

— «Когда я был еще мальчиком, в деревню к нам заехал такой ловкий фокусник — ходит по канату, а сам шапку подкидывает, да ловит».

Так занимал меня старец театральными разговорами. Он быстро снял с меня тот ненужный на мне ему налет «мистицизма», который я привез с собою. Он встал и, еле передвигая больными ногами, ушел за перегородку. Оттуда он вынес коробку с конфектами и положил одну из конфект мне в рот. Все, что приносили ему его посетители, он раздавал им же самим, или угощал вновь приезжающих. Затем он сразу переменил тон и начал серьезный разговор со мной. Разговор имел личный характер. Окончив его, Старец благословил меня и отпустил от себя, сказав, что позовет в другой раз вечером. После меня к нему вошли одни за другими еще несколько посетителей; когда стемнело, он опять послал за мной.

— «Вы не безпокоитесь о вашей супруге, — сказал он вдруг, она здорова и дома у вас все благополучно».

Я, действительно, уже начал сильно волноваться о том, что делается дома, в Москве. Сыщики, всегда и всюду следовавшие за мной, не могли не знать, казалось мне, о моей поездке к старцу, и могли явиться в мою квартиру без меня. Я еще утром видел его прозорливость и знал, что он говорит правду.

Несколько раз удалось мне посетить Старца Нектария. Всегда он был весел, смеялся, шутил и делал счастливыми всех, кто входил к нему и проводил с ним хотя всего несколько минуть. Он конкретно брал на себя грехи, тяжести и страдания других — это чувствовали все, соприкасавшиеся с ним, как почувствовал это и я. Когда спросили об этой способности его давать облегчение приходившим к нему, он, отвечая сказал:

— «Когда наберется много тяжести на спине моей, то приходит Благодать Божия и, как сухия листья, разметывает ее и опять легко».

Два или три раза, уже после смерти Старца, я видел его во сне и каждый раз давал мне советы, выводившие меня из душевных трудностей, из которых я не мог выйдти своими силами.

Однажды, когда я ночевал в избе Старца, меня положили довольно близко к той перегородке, за которой спал он сам. И я слышал, как горько плакал он ночью. На утро же был весел и радостен, как всегда.

— «Наш путь, — сказал он как то о старчестве, — «как и у канатоходцев: дойдешь — хорошо, а свалишься на полпути — вот будут смеяться!»

Уезжая в последний раз, я ждал разрешения и благословения Старца на отъезд. Запряженныя дровни уже стояли на дворе. Времени до отхода поезда оставалось мало и я, признаюсь стал уже нервничать, боясь опоздать. Двадцать пять верст, ночь, мороз, худая деревенская лошаденка скоро ли довезет она! Но Старец медлил. Я попросил хозяина напомните ему о моем отъезде, но крестьянин с укоризной взглянул на меня, маловернаго, усомнившагося. Старец тут же сидел у стола и как бы разсматривал будильник, стоявший перед ним. Я понял, что успеть на поезд уже невозможно и думал с неудовольствием о тех последствиях, которыя может вызвать в Москве мое опоздание. Время все шло. Вдруг Старец взглянул на меня и ясно и твердо, как бы отвечая на мои безпокойныя мысли, сказал:

— «Даю вам Ангела в сопровождение. Ни о чем не безпокойтесь».

Время ли растянулось, дорога ли сократилась, но к великому моему удивлению (и стыду!) на поезд я не опоздал.

Старца я больше не видел. Он умер незадолго до моего отъезда заграницу. Жене моей удалось еще послать гроб для его тела и немного денег на похороны.

7. Старец и Патриарх Тихон

Приводим случаи прозорливости о. Нектария, переданные нам профессором И. М. Андреевым.

Профессора Комарович и Аничков во время путешествия к о. Нектарию (к этому посещению мы еще вернемся в дальнейшем), спорили об имяславии, при чем один из профессоров, возражая против имяславия, привел пример, когда имя Божие произносится попугаем, или грамофонной пластинкой.

Когда эти профессора прибыли к о. Нектарию, с желанием выясните этот вопрос у Старца, то последний предварил их и, прежде, чем они успели спросить его об этом, предложил им выслушать «сказочку». Смысл этой сказки был такой: в одном доме в клетке жил попугай. Горничная этого дома была очень религиозная и часто повторяла краткую молитву: «Господи, помилуй!» Попугай научился тоже повторять эту молитву. Однажды, когда горничная вышла, забыв закрыть клетку, вбежала в комнату кошка и бросилась к клетке. Попугай в ней заметался и закричал голосом горничной: «Господи, помилуй!» Так как кошка очень боялась горничной, то, услыхав голос последней, со страху убежала. Оба профессора были очень потрясены этим разсказом о. Нектария. Однажды, в 1927 г. о. Нектарий дал указание одному своему духовному сыну прийти к своим знакомым, жившим на Аптекарском острове в Петрограде, и при этом сказал: «Там вы встретитесь с бухгалтером деревообделочнаго завода, который вам достанет работу». Прийдя к своим знакомым, этот человек, действительно, встретил там бухгалтера такого завода. Они познакомились, и этот последний устроил его на работу на своем заводе.

Проф. И. М. Андреев в течение 1927 года находился в переписке с о. Нектарием, через одного монаха 3., жившаго в Козельске. О. Нектарий, давая свои указания, предсказал профессору, что ему предстоят очень тяжкия испытания и страдания, но что в конце концов все кончится благополучно и он выйдет на свободу и будет иметь возможность активно служить Православной Церкви. В феврале 1928 года этот профессор был арестован за участие в Катакомбной Церкви, сослан в Соловецкий концлагерь, а затем был в ссылках. Но кончилось все это благополучно, и после войны 1941–1945 г. профессор эмигрировал в Америку.

Один из постоянных посетителей о. Нектария разсказывает об этом следующее: «Патриарх Тихон не был у Батюшки о. Нектария, и Батюшка не был у Патриарха. Кажется, не было и переписки между ними, однако, многие вопросы решались Патриархом в соответствии с мнением Старца. Это происходило через лиц близких к Патриарху и общавшихся с Батюшкой. Последний на тот или иной вопрос высказывал свою точку зрения, или говорил иносказательно, разсказывая о каком–либо случае. Эта беседа передавалась Патриарху, который всегда поступал по совету Батюшки.

Положение Патриарха было чрезвычайно тяжелым. Власть стремилась разбить христианские устои. Организовывался раскол, выразившийся в т. наз. обновленчестве; образовывались и другия группы, основанныя не на чисто христианских, а на политических соображениях. В то же время Оптина, находясь под руководством старцев вообще и последняго старца Батюшки о. Нектария в особенности, шла по твердому пути, не уклоняясь в стороны. Оптина авторитетом Старца распространяла свое влияние во все уголки России, т. к. к ней текли со всех сторон преданные Церкви люди, несмотря на трудности и опасности. Архиереи, священники и миряне и лично, и письменно, и устно — через других лиц обращались к Старцу за разрешением духовных, церковных и житейских вопросов. Взгляд Старца на тот, или иной вопрос был абсолютным авторитетом и быстро распространялся среди истинно верующих людей, которые и являлись опорой Патриарху во всех его начинаниях.

Совсем иное положение создалось с приходом к власти митрополита Сергия: между последним и о. Нектарием общения не было.

Еще до выхода декларации м. Сергия, тем же летом 1927 года старец Нектарий в беседе с посетившими его профессорами Комаровичем и Аничковым назвал митр. Сергия обновленцем. На их возражение, что последний покаялся, старец ответил им: «Да, покаялся, но яд в нем сидит».

С момента выхода этой декларации, предавшей Церковь в руки врагов, начался отход от митр. Сергия лучших епископов и стойких верующих.

Процесс был длителен: некоторые медлили с отходом, надеясь, что благодаря обличениям, митр. Сергий образумится; но, наконец, процесс закончился в 1929 году, когда катакомбную Церковь возглавил митрополит Кирилл, вознося имя митрополита Петра (См. проф. Андреев. Краткий обзор Истории Церкви от революции до наших дней. Джорданвилль. 1952 г., стр. 51. К этому времени относится предсказание о. Нектария, сделанное летом 1923 г. о закрытии всех церквей. Приводим его полностью: 19.03.1924. Летом (1923) Дедушка говорил, что Церкви на время откроют, но через 5 лет все церкви закроют. Первое сбылось у нас, так, что мы наслаждаемся чудным церковным пением).

Старец не дожил до этого события. Последний год своей жизни (1927–1928), отец Нектарий был очень слаб и почти никого не принимал. Его силы заметно угасали. В декабре 1927–го года думали, что старец умирает, однако, наступило временное улучшение.

Но в конце апреля 1928 г. стало ясно, что конец приближается.

Кончина отца Нектария

О последних часах жизни о. Нектария записано со слов протоиерея о. Адриана Рымаренко, ныне Епископа Андрея, лично присутствовавшаго при кончине старца. По нашей просьбе о. Адриан любезно сообщил нам свои воспоминания, за что приносим ему нашу благодарность.

С 1927 года о. Нектарий стал серьезно недомогать, его силы заметно угасали. В декабре этого года в состоянии его здоровья было резкое ухудшение: думали, что старец умирает, но затем наступило некоторое улучшение.

В апреле 1928 года 27–го числа о. Адриан получил открытку от Василия Петровича Осина, что о. Нектарий теперь действительно умирает.

О. Адриан немедленно выехал и добрался до села Холмищи 29–го апреля, несмотря на трудности в связи с весенней распутицей.

В доме его встретили София Александровна Энгельгард, хозяин дома — Денежкин и его дочь — Мария Ефимовна. Отец Нектарий, хотя иногда и приходил в сознание, но говорит уже не мог.

Во время вечерней трапезы на половине дома, которую занимал хозяин, о. Адриану разсказывали о ходе болезни и о последних событиях, о том, как о. Нектария спрашивали, кого вызвать для напутствования. Предлагали о. Валентина Свенцицкаго. Батюшка категорически сказал: «нет».

«Кого же?» — продолжали спрашивать: «Может быть о. Досифея?»

«Нет», возразил Батюшка: «если вызовите отца Досифея, то в Козельске будут аресты, надо вызвать отца Сергия Мечева».

Дали знать об этом о. Сергию. Он приехал, исповедывал и причастил Батюшку и уехал утром в день  приезда о. Адриана. Последний уже не застал о. Серия.

В половине девятаго вечера Мария Ефимовна спешно позвала о. Адриана к больному: «Батюшка, скорее, скорее!» Когда туда вошел о. Адриан, она закрыла дверь на ключ и больше никого не пустила.

Батюшка был покрыт манией и лежал в пол оборота к стене. Перед его глазами стояли икона святителя Николая и именной образ преподобнаго Нектария в серебрянной ризе. На столике возле кровати лежали требник и епитрахиль. В обеих комнатах этой половины горели свечи. Батюшка тяжело дышал. Мария Ефимовна резко сказала: «Читайте отходную!» О. Адриан облачился в епитрахиль и начал читать отходную. Читал медленно, вглядываясь по временам на Батюшку. Казалось, будто из глаз Батюшки шла слеза. Батюшка смотрел на образ: очевидно он был в сознании. Когда кончилась отходная, батюшка еще дышал, но дыхание становилось все медленнее, все с большими промежутками. О. Адриан прочел разрешительную молитву и, став на колени, покрыл лицо умиравщаго мантией. После этого дыхание продолжалось еще долго, минут сорок, может быть и час.

«Тихое, тихое дыхание с интервалами», разсказывает о. Адриан, но наступил «момент, когда я почувствовал, что это последние вздохи, и я поднялся и положил епитрахиль на батюшкину голову. Мне были видны рот и шея. После некотораго промежутка времени полнаго покоя, было заметно некоторое движение в горле. На губах появилась улыбка. Это был последний вздох». В это время Батюшка был покрыт епитрахилью.

Когда Батюшка замерь, я снял епитрахиль с его головы и закрыл ему глаза, которые были полуоткрыты. Мария Ефимовна с трепетом сказала мне: «Какой, батюшка, старец был прозорливец? Ведь Батюшка начал умирать при мне, я хотела остаться совсем одна, но вспомнила, как Батюшка еще в январе говорил мне: «Маня, позови отца Адриана!» И когда я объяснила, что о. Адриана здесь нет, Батюшка категорически ответил: «Позови! его забрали на другую половину!» Я вспомнила это теперь и задрожала от мысли, что нарушаю Батюшкин завет, и позвала Вас!»

Как только открыли дверь комнаты, явился агент ГПУ и отобрал у о.Адриана документы.

Вызвали о. Тихона, местнаго священника. Он и о. Адриан приготовили тело к облачению.

На другой день  рано утром о. Тихоне ушел готовиться к Литургий, а о.Адриан остался читать над Батюшкой Евангелие, которое читал без перерыва до восьми вечера воскресения, когда стали подходить из Козельска и прибывать из Москвы и Смоленска первыя группы людей. Приехали и священники и начали служить парастас.

Монахи о. Севастиан и келейник о. Петр облачили Батюшку по-монашески. С погребением задержались в ожидании всех вызванных, а также прибития колоды–гроба.

Наконец, в два часа ночи с понедельника 2–го мая на вторник 3–го приехала последняя группа людей из Москвы с колодой.

Вынос Батюшки начался в 5 часов утра. Собралось такое количество людей, что впечатление было какого–то громаднаго торжества. Со всех окрестных сел собрался народ, как мы узнали потом, прибыло ГПУ из Москвы.

Перенос Батюшки из квартиры в Покровскую Холмищенскую церковь продолжался не менее часа из–за непрерывных литий. Люди бросали в гроб куски полотна, клубки ниток.

Когда Батюшку принесли в храм, началась соборная панихида. В погребении учавствовал Плохинский благочинный о. Алексей. Он был настолько деликатен, что предстоятельство уступил о. Серию Мечеву. После панихиды началась Литургия. Было очень много священников. Слово произнес местный священник о. Тихоне, т. к. по обстоятельствам иначе и не могло быть. После литургий началось отпевание по монашескому чину, затем вынос на кладбище с литиями. Мы вернулись домой только в 5 часов вечера. В доме Денежкина был устроен поминальный обед, причем москвичи устроили такое изобилие, что нужно поражаться. Из Москвы, как будто был привезен большой крест и поставлен у изголовья. На другой день  началось мытарство с ГПУ.

Ночью же произошел интересный случай. У Старца было два келейника: отец Севастиан и простец отец Петр, пламенно любивший своего старца. Будучи лишенным своей дорогой Оптины, он скрывался в лесу. Увидав, что крест поставлен не на восток в ногах на могиле своего старца, и что батюшка лежит не лицом ко кресту, его ревность вознегодовала. Ночью пришел, сломал поставленный крест, срубил топором новый и поставил у ног старца на восток. Наутро обнаружили новый крест. Но не хотелось и прежняго удалять, а поэтому его стянули и возстановили на прежнее место. Таким образом у старца на могиле два креста.

Два креста! Два креста на месте земнаго упокоения того, кто всю свою многострадальную жизнь нес не только свой иноческий крест, но и крест людской, крест ближняго, брата своего! И конечно не забыт он! Во всем его кротком облике кроется что–то напоминающее Преображение: блистающее, но не поддающееся умственному глазу человеческому, но только сердцем ощутимое ликующее торжество! Так это ощущается и носится в себе теми, кто совершает хождение на могилку к Старцу, как это видно из писем Монахини Марий, посланных ею в Бар–Град.

На могилке батюшки Нектария

Здесь сельское кладбище в 23 верстах от села. Придешь, бывало, только к дверцам оградки и чувствуешь, что без монашескаго молитвословия немыслимо войти. Сердцем услышишь: «Аминь». Входишь, как бы в хибарку. Припадешь головой к холму могильному и не в силах оторваться от земли. Распределишь, принесенные цветочки, сядешь на скамейку у холмика и вся в воспоминаниях ярких и живых — вот как будто сам Батюшка стоите в своей комнатке у Андрея Ефимовича — теперь домик его сломан и перевезен в другое село. — Мертвым его никогда никак нельзя себе представить, хотя сидишь у могилки его. А природа! Тут же на кладбище красота неописуемая. Вековыя сосны, ели и березы дают много тени и прохлады, сквозь их густыя вершины нежно проглядывает солнышко. Зато поля, окружающия кладбище и деревушки, прихотливо прикорнувшия на склонах холмов, ярко залиты летним палящим солнцем, а горизонт окаймлен кругом зеленым бархатом сосноваго леса. В серенькую погоду весь горизонт застилается сизо-дымчатой пеленой, деревушки глядят сереньким пятнышком — здесь не встретишь белых каменных домов — все из дерева, а на могилке у Батюшки за оградкою тогда становится еще теплее, еще роднее.

Приехала в Козельск 18–го июля под праздник преп. Серафима. Погода не давала нам выйти на дорогу: был дождь, были лужи. Через 34 дня установилась погода и мы вчетвером отправились с сумочками за 45 верст к дорогому Батюшке о. Нектарию. После Козельской пыли, грохота всевозможных машин, деревенская тишина особенно была приятна. Природа в Калужской губернии отличается особенной красотой. Горизонт весь окаймлен лесами. Тропинки по песчаной почве очень мило вьются по зеленой травке. Помнишь дорогу через Оптинский луг к парому? Благодаря песчаной почве они всюду ласкают взор. Вышли мы в 4 часа вечера с тем разсчетом, чтобы пройти 13 верст и переночевать.

Так оно и вышло. Остановились у знакомых и родных по духу — все дети одного отца, а потому воспоминаниям и разговорам не было конца. Отдохнули, часиков в 10 утра мы вышли в дальнейший путь. Я по слабости не могла идти быстро, и одна из спутниц по чрезмерной полноте не могла идти быстро, словом, благодушествовали и прошли еще 12 верст во второй день . Переночевали в той местности, где одна из спутниц учительствовала по благословению Батюшки. опять воспоминания о далеком прошлом. Наконец, последния 19 верст, и мы достигли желаемой цели, т. е. пришли в село, где жил наш родной. Побросав дорожныя сумочки, не отдохнув с дороги, мы побежали на кладбище. Было уже 9 ч. вечера. К нам присоединилась по дороге молодая барышня, которая два дня тому назад была на могилке. Она вызвалась показать нам дорогу. Идем… оставалось еще 3 версты. Мы отпустили провожатую. Уже стало темнеть. Небо заволокло тучами и мы потеряли правильную дорогу. Бежали, бежали, а кладбище от нас убежало. Решили было вернуться домой, но сердце горело желанием скорее прильнуть к дорогому холмику. Наконец, мы у цели. В темноте рельефно выделялась четыреугольная площадь, заросшая вековыми елями, соснами и березами. Обойдя кладбище с северной стороны, мы повернули на западную. Сейчас же по дороге нужно свернуть влево и мы у дорогой оградки. Непередаваемыя словом чувства нахлынули на каждую из нас. Мы, не сговорившись, остановились у оградки, не решаясь войти без благословения, как бывало прежде. Как–то не верилось — неужели уже у дорогого? Испросив благословения, не хотели оторваться от дорогой могилки; собрались переночевать на ней, но устали, и ночная свежесть напомнила о благоразумия. Была уже глухая полночь, ни звука, кроме топота наших шагов.

…Всем существом своим я отдохнула в эту поездку. Глядя на окружающую природу этого края, сердцем восклицаешь: Господи, недостойна я видеть земными очами красоту Твоего творения. И если у Тебя так хорошо на земле, то каково же у Тебя в раю?! И невольно вспомнишь стихиру на прощальное воскресение «Плач Адама»: «Седе Адам прямо рая и свою наготу рыдаше… О, раю!.»

Из села от Батюшки нам указали кратчайший путь, вместо 12 верст — 6–7. Для меня это было великим благом. Правда, устала нога. Я старалась делать большие привалы. Разстелю непромокаемое пальто, вытянусь во весь рост — только так отдыхала нога, — полежу долго, долго, поедим. Со мной была все время одна из моих оптинских подруг. Я ее возила на свой счет, — да с палочкой в путь потихоньку. 7 верст шли с 1 ч. дня до 8–ми веч. Вся дорога ничего особеннаго не представляла, окружающая красота стала привычна нашему взору. Вот подходим мы к одному большому селу. Золотые кресты двух колоколен церковных ярко блестели в лучах заходящаго солнца. Грандиозный, вчерне отстроенный храм формою корабля, выпукло рисовался на фоне золотисто–красных закатных лучей. Он как–то сквозил своими еще не застекленными узкими оконными нишами. Невысокий купол над трапезой представлял собою корону, увенчанную крестом. Я насчитала 16 окон, над ними кружевной бордюр из сточенных красных кирпичей. Эта незаурядная архитектура для деревенскаго храма заставила нас долго любоваться. Как вдруг глазам нашим, сразу под ногами, открылась целая картина: влево овраг, переходящий в долину. Мы должны были забрать вправо, чтобы пройти на противоположный край этого оврага, который широкой выпуклостью поднимался вверх, устланной яркой изумрудной зеленью, при нежном освещении заходящаго солнца и манил нас к себе. Не успели мы пройти и ста шагов, как картина еще более живописная привела нас в еще большее изумление. Сейчас же под ногами, с севера на юг, показался овраг, поросший кое–где кустарником, а большей частью только травой. Сверху, восточные края этого оврага все еще освещались прощальными лучами заходящаго солнца, а внизу уже ложились вечерния тени. Совсем козьи тропинки вели на дно этого оврага. На мое счастье я вскоре увидела ложбинку, вероятно, оставшуюся после весенняго водопада; по ней я благополучно и сошла на дно оврага. Здесь, под ногами протекала чистенькая светленькая водичка, но очень узенькой полоской, которую без всяких затру днений мы и перешагнули. Сейчас же начался крутой подъём и мы стали подниматься узенькой извилистой тропинкой. Нам пришлось раза 2–3 остановиться передохнуть, пока мы поднялись. Но что это за вода в огражденных водоемах, откуда она может быть на высоком косогоре?!

Смотрим, а перед нами бежит тоненькой струйкой один ручеек, другой, а там третий, а вот здесь образовался крошечный водопад. Оказалась прекрасная родниковая вода, чистая, как хрусталь, вкусная–вкусная, без всякой примеси, или какого–либо запаха. Мы поднялись наверх, оглянулись назад. Солнце ушло за горизонт, пурпурныя облака догорали и на землю тихо спускались вечерния сумерки. Господи, Господи, думалось мне, если бы эта земная красота навсегда приковала мое сердце к созерцанию вечной, невянущей красоты! В уме проносились картины священной истории одна за другой. И долина Иорданская и гора Фавор. Не выдержала и запела: «На Фавор взошел еси… — Поят три Своя ученики, на Фавор взошел еси…» Благодарныя Господу всей душой и сердцем мы повернулись, чтобы продолжать свой путь. Но он уже близился к концу, т. к. околица села началась и своими прихотливыми зигзагами ввела нас в центр селения. Околица простая — изгородь из жердей, за которыми высоко–высоко подымались верхушки душистой конопли. Раскаленный дневным солнцем воздух не успел еще остыть, а потому весь был насыщен сладко–душистым запахом конопли, которую, кстати сказать, я очень люблю.

Описывая виденную красоту, я вновь переживаю и ощущаю ту радость и ту благодарность Господу, за доставленное мне великое утешение. И все это по заботе о мне дорогих моих отцов. Царствие им небесное! Два года тому назад случайно была раскопана могилка Батюшки Нектария. Белые и чулочки истлели, а тело белое. Мир праху Твоему, дорогой Батюшка!

Обрашение спирита

Из книги В. П. Быкова, бывшаго редактора одного из самых влиятельных спиритических журналов в России в начал XX века «Тихие приюты для отдыха страдающей души». Москва, 1913 г.

В настоящее время Иоанно–Предтеченский скит Оптиной пустыни, как мы говорили выше, представляет собою центральный пункт для оптинских богомольцев.

И, действительно, и по внешнему виду, и по внутреннему укладу эта святыня является поистине красотой всей России.

Достаточно выйти из пустыни на ту очаровательную дорожку, которая идет к скиту, чтобы вашу душу охватило какое–то исключительное, по своему настроению, чувство.

Перед вами развертывается с обеих сторон чудная, густая сосновая аллея, и вы сразу чувствуете, что переходите в какой–то совершенно иной мир.

Обыкновенно поразительная тишина. Святая тишина в самом точном смысле этого слова. Такой тишины, я уверен, многие не наблюдали нигде. По обеим сторонам, в начале аллеи, стройно стоят фруктовыя деревья. Если вы приехали во второй половине июля, то ваий взгляд падает на необычайное изобилие яблок и других фруктов. Если же вы приехали ранней весной, вы идете под сенью какого–то неземного сада, покрытаго белом цветом фруктовых деревьев.

Наконец, как–то незаметно, эта аллея соединяется с просеком обыкновеннаго леса, обильнаго стройно вытянувшими свои вершины богатырями–деревьями, которыя, как стражи–исполины добраго, стараго времени, мирно пропускают вас к скиту. То тут, то там, в глубоком безмолвии, с каким–то очевидно, исключительным благоговением, тянутся длинныя вереницы богомольцев, направляющихся к старцам. Сто семьдесят саженей, разстояние между пустынью и скитом, пройти, само собою разумеется, очень скоро. И вы сожалеете, что эта чудная дорога не выросла в 170 верст.

Перед вами, направо, сначала показывается колодезь во имя Амвросия Медиоланскаго, куда два раза в день  выходят с небольшими глиняными кувшинами, из скитских ворот, скитонасельники, очевидно, за водой для утренняго и вечерняго чая.

Еще несколько шагов, и перед вашими глазами развертываются святыя ворота Предтечева скита, по обеим сторонам которых вы видите два домика, с выходящими наружу маленькими крыльцами, в отворенныя двери которых, почти безпрерывно, то входят, то выходят пришедшие богомольцы.

И у келлии направо, на длинной скамейке, которая рядом с входом, а иногда и на ступенях крыльца, сидит большая группа ожидающих очередного входа в келлию.

Эти два домика — келлии старцев, куда является свободным доступ снаружи скита только лишь для женщин. Мужчины же входят к старцам через святыя ворота, через внутренний вход.

Если вы оглянетесь в сторону леса, по направлению «от правой келлии, то вы увидите, в хорошую, ясную погоду, массу самой разнородной публики, которая находится в ожидании очередного входа в келлии.

С этой же стороны помещается длинная скамья.

Главная масса богомольцев тягнет [так в источнике, - Ред.] в келлию направо.

Такое изобилие народа вблизи правой келлии объясняется тем, что в этой келлии, на протяжении многих лет с ряду, помещались два великие старца: Амвросий и Иосиф.

Удивительным свойством обладает это место перед святыми воротами скита.

Не говоря уже о своих личных переживаниях около этих святых степь, когда я, преисполненный чувством великаго благоговения к тем, кто живет за стенами этой обители, а в особенности к тем, кто живет в этих выбеленных, чистеньких двух домиках у ворот, — целыми днями просиживал здесь, — я знаю очень многих людей, которые приходили сюда для того, чтобы в этой изумительной, святой, безмолвной тишине, я даже не скажу, отдохнуть, а чтобы совершенно забыть обо всем, оставленном там, далеко, за этим дивным лесом, за этой дивной дорожкой, в тлетворном мире, со всеми его заботами.

Здесь переживается человеком какой–то особенный процесс внутренняго умиротворения и самоанализа.

Здесь, мне кажется, впервые, из прикованных к этому месту, распознают «самого себя», свое внутреннее «я», и здесь, у этих самых святых келлии, у порога этих великих ворот, совершался великий процесс обновления тех душ, которыя навсегда оставили здесь свое прежнее, безобразное, уродливое, отвратительное «я» и ушли отсюда совершенно другими людьми.

Не знаю почему, но мне в этом месте, у стен этой обители, стал понятен великий евангельский факт возрождения Закхея.

Только здесь я понял, какую огромную роль в человеческой жизни, вообще, и в православия — в особенности, играют великие подвижники, праведные и святые.

Помимо молитв за грешный мир, помимо великаго значения, как живой иллюстрации возможнаго проведения в жизнь евангельских истин Божественнаго Спасителя мира, — эти святые, эти подвижники, эти яркие светильники, на наших глазах горящие огнем Божественной правды, не только они сами, но и их великие уюты, хижины, обители — дороги и неоценимы для нас тем, что в их присутствии, около тех мест пребывания великих подвижников, которыя иллюстрируют и их образ жизни, и их взгляды и привычки, — как яркое зеркало, мгновенно ослепляют нас таким лучистым светом, что на фоне его проектируются сразу все наши отрицательныя стороны, все наши недостатки, весь позор и вся неприглядность наших внутренних привязанностей к миру и к похотям его.

Как Закхей, который влезал на дерево, ради простого любопытства, как только лишь увидел Божественнаго Спасителя мира, — от Котораго ему ничего не было нужно, к Которому привлекали его только лишь слухи о Его великой святости, о Его неземной правде; к Которому его влекло только лишь одно человеческое желание подивиться людскому удивлению, поблагоговеть с благоговением массы, наконец, просто, чтобы самому иметь понятие, Кто Он, Что Он, получилось совершенно неожиданное для Закхея; и как достаточно было Закхею увидеть это воплощенное смирение, эту идеальную кротость, чтобы на фоне яркаго света, излучаемаго Им, он мгновенно увидел все свое несовершенство, всю свою греховность, и пораженный всем этим, мгновенно воскликнул: «Господи, половину имения моего я отдам нищим, и, если кого чем обидел, воздам вчетверо; а Иисус сказал ему: «ныне пришло спасение дому сему» (Лук. 19, 9) . Точно такой же психологический процесс совершился у этих скитских стен и с душами Гоголя, Киреевскаго и др.

И как только я узнал Оптину пустынь, — когда Господь помог мне здесь, недостойному, под сенью обители этих молитвенников–старцев, увидать святую правду и смысл жизни; когда в течение нескольких дней созерцательнаго многочасового пребывания здесь, у этих небольших по величине, но неограниченных по вмещаемой ими духовности, хибарокь–келлий старцев, мне пришлось увидать самому в себе то, на что у меня раньше никогда не открывались глаза; покаяться самому перед собой в самых мелких и в самых крупных греховных деяниях, — я сразу разрешил ту психологическую загадку, которую ставило перед моим умом, какое–то странное, необъяснимое состояние, даже во время моего неверия; которое всегда охватывало мою душу при чтении высоких мест Божественнаго слова; при трогательной молитве кого–нибудь из встречающихся в храме, в часовне; при посещении жилищ таких великих подвижников духа, как Серафим Саровский чудотворец; при встрече с великими иноками, полными удивительной кротости, какого–то нечеловеческаго смирения и любви.

Тотчас же по прибытии, как только я узнал о том, что в Оптиной старчествуют три старца: Феодосий (скитоначальник), о. Нектарий и о. Анатолий, я решил, прежде всего, отправиться к о. Феодосию.

Как я сказал уже выше, прием старцами мужского элемента производится извнутри скита. Я вошел в святыя ворота, отворил их, и предо мной открылась чудная картина роскошнаго, обильнаго цветами сада, которые доходили своим ростом до полнаго роста человека, и насыщали воздух таким ароматом, что можно забыть в буквальном смысле слова все окружающее.

Прямо против меня стояла небольшая деревянная, но чрезвычайно своеобразной архитектуры, церковь — это храм Предтечева скита, отличительная особенность котораго заключается в том, что внутри его все решительно сделано из дерева, и, как говорят, самими монахами. Кроме того, все иконы в церкви не имеют на себе, так называемых, риз, а открыты всей своей живописью.

По обеим сторонам дорожки, от святых ворот к скитской церкви, в начале ея, на одной стороне — направо келлия о. Нектария, а налево — келлия скитоначальника, старца Феодосия. Направившись к последнему, я позвонил. Выходит келейник и просит меня войти. Когда я вошел, передо мною был длинный, очень чистый коридор, увешанный всевозможными текстами из Св. Писания, поучений монахам и приходящим мирянам. Направо была большая комната. Я вошел в нее. Передний угол наполнен образами, налево у стены большой, кожаный диван, над ним портреты: большой старца Амвросия, лежащаго на кровати, затем Варсонофия, а дальше различных епископов и вообще лиц известных, как в Оптиной пустыни, так и в других обителях. Через короткий промежуток времени, ко мне вошел старец Феодосий, человек высокаго роста, с очень густыми, с большой проседью, волосами, с небольшой бородкой и очень красивыми глубокими, вдумчивыми глазами.

Необходимо заметить, как я сказал раньше, я и здесь, из ложнаго опасения и считая для себя вопрос о спиритизме уже законченным, приступил к старцу ничего не говоря о своей деятельности по спиритизму, с вопросами, тесно связанными с моей литературной и лекционной деятельностью.

И здесь я, как и у старца Герасима (Прозорливый старец — основатель Сергиева скита Калужской губ.) снова самолично наблюдал поразительную силу духовнаго опыта и провидения старцев.

Передо мной был человек огромнаго духовнаго опыта и широко образованный. Благословляя меня на работу популяризации христианско–нравственной этики, он преподал мне чрезвычайно много ценных советов; снабдил меня указаниями, которыя, как уже я вижу теперь, были так необходимы, так нужны мне.

А когда я предложил ему целый ряд вопросов, касающихся переустроения моей личной жизни, то чувствовалось, — по крайней мере, у меня осталось такое впечатление, — что старец какими–то внутренними импульсами проник в мое прошлое, оценил мое настоящее и, преподавая советы для будущаго, из чувства деликатности, а быть может и сожаления, не хочет касаться больных вопросов моей сущности. Преподав мне свое благословение, он предложил мне побывать у старца Нектария.

Я сначала было отказывался от этого; во–первых, из опасения, чтобы не нарушить то впечатление, которое создалось у меня от этой беседы, а во–вторых, опять–таки, в силу указаннаго выше разъяснения преподобных отцов Варсонофия Великаго и Иоанна, что переспрашивать по два раза старцев об одном и том же, равно, как и переходить от одного старца к другому не следует; ибо, в первом случае, старец, несомненно, говорит по наитию свыше, а во втором примешивается работа разсудка.

Тем более, что я из беседы старца Феодосия, по его ответам на чрезвычайно сжатые вопросы; на вопросы, в которых хотя я тщательно обходил все, что касается моей бывшей постыдной деятельности, этот широко развитой, озаренный благодатною силою Христа ум дал мне то, что не мог дать простой человек.

И я был умиротворен, поражен и изумлен.

Но старец Феодосий, как будто, даже настаивал на том, чтобы я непременно побывал у старца Нектария.

— Знаете, если вы даже побудете на порожке у этого великаго, по смирению, старца, то и это, кроме Божьяго благословения, ничего не даст вам.

Я решил исполнить то, на чем настаивал старец.

Перейдя через дорожку, я направился к подъезду старца Нектария. Позвонил. Передо мной тотчас же отворилась дверь. Когда я вошел в коридор, я увидел много мужчин, сидевших и стоявших, очевидно, в ожидании старца.

Необходимо заметить, что в это время был особенно большой наплыв посетителей у старцев, поэтому, как говорится, все было переполнено. Келейник провел меня в особую комнату, где я сел в ожидании о. Нектария.

Я ожидал очень недолго. Через какия–нибудь 10–15 минут я услыхал, как в передней все зашевелились. Встал и я, приблизился к двери, и вижу, как, направляясь ко мне, идет старец, человек очень невысокаго роста, в таком клобуке на голове, в каком обыкновенно пишется и рисуется старец Амвросий.

Это был старец Нектарий.

Благословивши всех, он подошел ко мне, и со словами: «пожалуйте», ввел меня в свою келлию.

Точно такая же обстановка, как и в келлии старца Феодосия: иконы, портреты, направо большой, старинный развалистый диван, накрытый чехлом. Неподалеку столик, на котором лежать несколько книг духовной литературы. Старец Нектарий усадил меня на диван, а сам сел со мной рядом в кресло.

По виду старцу Нектарию нельзя дать много лет. Небольшая бородка почти не изменила своего природнаго цвета.

Странное впечатление на посетителей производят глаза старца, в особенности во время беседы. Они у него очень маленькие; вероятно, он страдает большой близорукостью, но вам часто кажется, в особенности когда он сосредоточено вдумывается, что он как–будто впадает в забытье. По крайней мере, таково было мое личное впечатление.

В то время, как старец Феодосий вырисовывается в ваших глазах человеком живым, чрезвычайно скоро реагирующим на все ваши личныя переживания, — о. Нектарий производит впечатление человека более флегматичнаго, более спокойнаго и, если хотите, медлительнаго.

Так как посещение этого старца послужило окончательным разрешением всех моих переживаний, я постараюсь по возможности точно воспроизвести смысл моей беседы с ним.

— Откуда вы изволили пожаловать к нам? — начал медленно, тихо, спокойно говорит о. Нектарий.

— Из Москвы, дорогой батюшка!

— Из Москвы?..

В это время келейник старца подал ему чай и белый хлеб:

— Не хотите ли со мной выкушать стаканчик чайку? Дай–ка еще стаканчик!.. — обратился он к уходившему келейнику.

Я было начал отказываться, говоря, что ему нужно отдохнуть. Что я не смею нарушать его отдыха. Но батюшка, очевидно, вовсе не имел в виду отпустить меня, и, со словами: «ничего, ничего, мы с вами побеседуем», — придвинул ко мне принесенный стакан чая, разломил на двое булку и начал так просто, ровно, спокойно вести со мной беседу, как с своим старым знакомым.

— Ну, как у вас в Москве? — было первым его вопросом.

Я, не зная, что ответить, сказал ему громкую фразу:

— Да как вам сказать, батюшка; все находимся под взаимным гипнозом.

— Да, да… Ужасное дело этот гипноз. Было время, когда люди страшились этого деяния, бегали от него, а теперь им увлекаются… извлекают из него пользу… И о. Нектарий в самых популярных выражениях, прочитал мне целую лекцию, в самом точном смысле этого слова, о гипнотизме, ни на одно мгновение не отклоняясь от сущности этого учения в его новейших изследованиях.

Если бы я пришел к старцу, хотя бы второй раз, и если бы я умышленно сказал ему, что я — спирит и оккультист, что я интересуюсь, между прочим, и гипнотизмом, я, выслушавши эту речь, мог бы с спокойной душою заключить, что старец так подготовился к этому вопросу, что за эту подготовку не покраснел бы и я, человек вдвое почти моложе его.

— …И ведь вся беда в том, что это знание входит в нашу жизнь под прикрытием, как будто, могущаго дать человечеству огромную пользу… — закончил о. Нектарий.

В это время отворилась дверь, вошел келейник и заявил: «батюшка, вас очень дожидаются там».

— Хорошо, хорошо, сейчас, — проговорил старец, а затем, немножко помедлив, продолжал, обращаясь лично ко мне: — А вот еще более ужасное, еще более пагубное для души, да и для тела увлечете — это увлечете спиритизмом…

Если бы в этой келлии, где перебывал целый ряд подвижников–старцев Оптиной пустыни, раздался сухой, металлический, знаете, — бывает иногда такой, в жаркие летние, июньские, грозовые дни, — раскат оглушающаго удара грома, он бы не произвел на меня такого впечатления, как эти слова Боговдохновеннаго старца.

Я почувствовал, как у меня к лицу прилила горячая волна крови, сердце начало страшно усиленными ударами давать знать и голове, и рукам, и ногам, и этому дивану, и, даже кажется, самому старцу, о своем существовании. Я превратился в одно сплошное внимание. Замер от неожиданности. И мой, привыкший к подобнаго рода экстравагантностям, разсудок, учтя все те физиологические и психологические импульсы, которые мгновенно дали себя знать при первых словах старца, сказал мне: «слушай, это для тебя».

И, действительно, — это было для меня.

А старец продолжал:

— О, какая это пагубная, какая это ужасная вещь!

Под прикрытием великаго христианскаго учения и появляется на спиритических сеансах, — незаметно для человека, — он, сатана, сатанинскою лестью древняго змия, заводит его в такие ухабы, в такия дебри, из которых нет ни возможности, ни сил не только выйти самому, а даже распознать, что ты находишься в таковых. Он овладеваете через это, Богом проклятое деяние, человеческим умом и сердцем настолько, что то, что кажется неповрежденному уму грехом, преступлением, то для человека, отравленнаго ядом спиритизма, кажется нормальным и естественным…

В моей голове, с быстротою молнии, встал целый ряд моих личных деяний и деяний других, отдавшихся этому учению, которыя именно прошли при указанном старцем освещении.

Что может быть, с точки зрения истиннаго, неповрежденнаго христианина, более преступным такого деяния, как, например, да простят меня очень многие спириты, — поблажка такого страшнаго греха в семье, между супругами, как прелюбодеяние и уклонение одной из сторон для сожительства с третьим? Проникшиеся же сатанинским учением в спиритизме, «о перевоплощении душ», по которому человек появляется на земле неоднократное число раз, будто бы, для искупления грехов своего минувшаго существования, оправдывают это явное нарушение седьмой заповеди, — скрепленной Божественными словами Христа: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает», и узаконенное Самим Творцом вселенной, на первых страницах Библии: «посему, оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью», — тем ни на чем не основанном доводом, что вновь сходящиеся были в прежнем перевоплощении мужем и женой, и вспыхнувшая между ними любовь сейчас, только лишь доказывает, что они недокончили в прошлом существовали какую–то возложенную на них задачу, и должны ее кончить совместно теперь?..

Или, что может быть противозаконнее, — я знаю, и это не простят мне мои бывшие коллеги по несчастью, — с христианской точки зрения, безбрачнаго сожительства, а оно введено почти в догмат, в целой массе спиритических организаций только лишь потому, что эротизм в спиритизме считается самым верным импульсом для проявления медиумических способностей.

И т.д., и т.д. — без конца.

— Ведь стоит только поближе всмотреться во многих спиритов, — продолжал старец: прежде всего, на них лежит какой–то отпечаток, по которому так и явствует, что этот человек разговаривает со столами; потом у них появляется страшная гордыня и чисто сатанинская озлобленность на всех противоречащих им…

И это удивительно точно и верно подмечено. Злоба отчаянная, нетерпимость поразительная, а уж гордыня — о ней очень много говорит даже известный спиритический ересиарх и апостол спиритизма Кардек, как об одной из ужасных и пагубных особенностей спиритических пророков (медиумов).

Ведь одна эта злоба и гордыня, кажется, могли бы служить лучшим доказательством того, что все это учение от сатаны, ибо тоже Слово Божие указывает на эти два качества, а особенно на злобу, как на явные признаки указаннаго сейчас источника их происхождения: «кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец»; «всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца»; «кто ненавидит брата своего, тот находится во теме и во теме ходить, и не знает, куда идет, потому что тема ослепила ему глаза»; «дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно  и не любящий брата своего». Но, увы, сами спириты, как зачумленные, не хотят видеть этого.

А о нетерпимости спиритов и говорить нечего, когда меня обличал, быть может, очень резкий; быть может, тоже страдающий нетерпимостью, но человек безусловно ревностный и искренний в своем служении, известный миссионер, И. Е. Айвазов, — я готов был, как говорится, уничтожите его, и только теперь с уважением и признательностью отношусь к нему, т. к. он этою своею резкостью намного ближе подвинул меня к правде. Далее, когда выступил с обличением меня, ныне почивший С. Д. Волков–Давыдов, под псевдонимом Сератон Волкович, правда, с обличением, довольно утрированным, в своей брошюре «Спиритизм — яд интеллекта», я дал ему такую отповедь, что мне за нее сейчас более чем стыдно. Наконец, когда выступил в борьбу против распространяемой мною ереси, известный миссионер о.Черкассов в журнале «Кормчий», в деликатной и высокохристианской форме, — о, как я резко отвечал ему и как недостойно защищал сатану! А, между тем, до вступления в сферу спиритизма, я был человек очень деликатный и терпимый по отношению к людям.

— И таким образом, незаметно, — медленно, с большими паузами, продолжал свою обличительную, обращенную ко мне, именно ко мне, святую речь этот великий прозорливец: последовательно, сам того не замечая, — уж очень тонко, нигде так тонко не действует сатана, как в спиритизме, — отходит человек от Бога, от Церкви, хотя заметьте, в то же время дух тьмы настойчиво, через своих духов, посылает запутываемаго им человека в храмы Божии, служить панихиды, молебны, акафисты, приобщаться Святых Христовых Таин, и в то же время понемножку вкладывает в его голову мысли: «ведь все это мог бы сделать ты сам, в своей домашней обстановке, и с большим усердием, с большим благоговением и даже с большей продуктивностью в смысле получения исполнения прошений»!..

Мне пришел на память, неоднократно слышанный мною в Петербурге из чрезвычайно достоверных источников, с указанием имен и фамилий, разсказ о трех оккультистах и спиритах, которые по отношению к духовенству стоят на совершенно диаметрально противоположном конце, и которые, тем не менее, с своим собственным священническим облачением, кадилами, крестом и евангелием, церковными книгами, самолично совершают различныя церковныя служения и даже ездят по домам, для совершения молебных песнопений.

— И по мере того, как невдумывающийся человек все больше и больше опускается в бездну своих падений, — продолжал о. Нектарий: все больше и больше запутывается в сложных изворотах и лабиринтах духа тьмы, от него начинает отходить Господь. Он утрачивает Божие благословение. Его преследуют неудачи. У него расшатывается благосостояние. Если бы он был еще неповрежденный сатаною, он бы прибег за помощию к Богу, к святым Божиим Угодникам, к Царице Небесной, к Святой Апостольской Церкви, к священнослужителям, и они бы помогли ему своими святыми молитвами, а он со своими скорбями, идет к тем же духам, — к бесам, и последние еще больше запутывают его; еще больше втягивают его в засасывающую тину греха и проклятая…

О, как правдивы были и эти слова! Старец, как по книге, читал скорбныя страницы моей жизни, а мои воспоминания в это время только лишь иллюстрировали его слова.

По мере того, как все у меня валилось из рук, когда я везде и во всем сразу, как из рога изобилия несчастий, стал получать только лишь одне неудачи и разочарования, — я, вместо того, чтобы усилить свои прошения к Господу, усиливал свои общения с духами. И как коварно, как дипломатично эти псевдо–отошедшие друзья и покровители, старались завоевать мои дурныя наклонности, говоря, что огонь этих испытаний имеет своей целью   е щ е   б о л ь ш е   у с о в е р ш е н с т в о в а т ь  меня,  е щ е   б о л ь ш е   у л у ч ш и т ь  мою душу, чтобы еще ближе подвести ее к Творцу вселенной и потом вознаградить благами мира сего. При этом предлагались такие советы, которые еще больше разрушали мое благосостояние; и, когда я искал у них оправдания этой лжи, они объясняли, что это произошло не по их вине, а по вине низших духов, которые начинают бояться  м о е г о   д у х о в н а г о   р о с т а.  И все это скреплялось какими–нибудь поразительными феноменами физическаго и психическаго свойства.

— Наконец, от человека отходит совершенно Божие благословение. Гангрена его гибели начинает разрушающе влиять на всю его семью, у него начинается необычайный, ничем не мотивируемый, развал семьи. От него отходят самые близкие, самые дорогие ему люди!..

Мурашки забегали у меня по спине. Мучительный холод охватил всю мою душу и все мое тело, потому что я почувствовал, что стою накануне этого страшнаго, этого мучительнаго переживания.

В этот момент я был готов броситься к ногам старца, пролить на его груди обильныя слезы, покаяться ему во всем, и просить его помощи, но отворилась дверь, и снова вошел келейник и уже с видимым нетерпением в голосе повторил: «батюшка, ведь там масса народа, вас страшно ждут». Старец смиренно и спокойно сказал: «хорошо, хорошо, я сейчас», а потом продолжал:

— …Наконец, когда дойдет несчастная человеческая душа до самой последней степени своего, с помощью сатаны, самозапутывания, она или теряет разсудок, делается человеком невменяемым в самом точном смысле этого слова, или же кончает с собою. И хотя и говорят спириты, что среди них самоубийств нет, но это неправда; самый первый вызыватель духов, царь Саул, окончил жизнь самоубийством за то, что он «не соблюл слова Господня и обратился к волшебнице».

И здесь живая правда, и здесь святая истина: я лично знаю одну спиритку с юга, человека очень культурнаго, широко образованнаго занимавшаго видное место в педагогическом мире, которая, увлекшись спиритизмом, сначала получала от духа в высокой степени красивыя и глубокая, по мысли, откровения, а потом прислала мне для издания, по указанию духа, целых два тома философскаго трактата, из котораго вытекало, что диавол и Бог — одна сущность.

Несомненно, бедняга сделалась не совсем нормальной.

В другом случае: один казачий офицер, занимавший хорошее положение и в обществе, и по службе, после восьмилетняго усиленнаго общения с духами, совершенно сошел с ума, и два года назад, скончался в одной из московских психиатрических лечебниц.

Дышали глубокою правдивостью слова старца и о самоубийствах от спиритизма. Немало есть таковых, как я уже говорил в самом начале этой лекции, и среди спиритов, и хотя спириты особенно тщательно, вероятно, тоже под воздействием духа тьмы, скрывают все такие случаи, мотивируя охранение этой тайны тем, что–де «единственно только спиритическое учение о самоубийцах, состоящее из загробных сообщений самих самоубийц, и может служить истинным противодействием этому распространяющемуся по земле злу, и потому говорить «о самоубийстве — в спиритизме», значит уничтожать единственное средство в борьбе с этим бичем человечества». (Новый факт, свидетельствующий о том, что спиритическое учение само в себе носит начало, аннулирующее и могущество, и милосердие Божие, и любовь к человечеству искупившаго его Христа). Так как, когда я ближе и безпристрастнее стал всматриваться в спиритическое учение за последние три–четыре года, мне лично пришлось зарегистрировать пять случаев самоубийства спиритов, из которых один был совершен председателем петербургскаго кружка спиритов, О. Ю. Стано, много лет работавшим в области спиритизма.

— …Словом, совершается с человеком, вызывающим духов, которые пророчествуют именем Божиим, а Господь не посылает их, то, что предрекал когда–то пророк Иеремия: «мечем и голодом будут истреблены эти пророки; и народ, которому они пророчествуют, разбросан будет по улицам города, от голода и меча… и Я изолью на них зло их» (Иер. 14, 15-16).

После этих слов, старец закрыл глаза, тихо склонил на грудь голову. Я же, не могу даже сейчас подыскать подходящаго слова, был в каком–то непривычном для меня, непонятном мне состоянии.

Да и не удивительно, вероятно, это состояние испытывал бы всякий человек, которому перед его глазами выложили бы всю его душу, все его затаенныя мысли и желания.

Нарисовали бы перед ним картину всего его печальнаго будущаго. В особенности, если принять во внимание, что я многаго из того, что говорил мне старец на протяжении трех-четырех часов, не мог запомнить, и выше приведенную беседу передаю конспективно.

Словом, я решительно не могу сейчас ясно, сознательно сказать, что я пережил, о чем я думал в эту небольшую паузу. Помню только одно, что я инстинктивно предчувствовал, что это еще не все, что будет еще что-то «последнее», «самое большое», и «самое сильное» для меня.

И я не ошибся.

Старец, не открывая глаз, как то особенно тихо, особенно нежно, нагнулся ко мне и, поглаживая меня по коленам, тихо, тихо, смиренно, любовно проговорил:

«Оставь… брось все это. Еще не поздно… иначе можешь погибнуть… мне жаль тебя»…

Великий Боже! я никогда не забуду этого, поразившаго мою душу и сердце момента. Я не могу спокойно говорить об этом без слез, без дрожи и волнения в голосе, когда бы, где бы и при ком бы я не вспоминал этого великаго момента духовнаго возрождения в моей жизни…

Если Савл, увидевши свет Христа, упал на землю; Савл, который шел и открыто вязал и отдавал в темницы исповедающих Христа; от котораго могли при его приближении прятаться, бежать, то, что должен был чувствовать я, который предательски духовно грабил и убивал человеческия души, пользуясь их доверием, их жаждой правды, которым в раскрытыя уста, ожидавшия благотворной росы от источника живой воды, медленно вливал капли страшнаго яда; что должно было быть со мной при этом поразившем мою душу и сердце, озарившем меня неземном свете, я предоставляю судить каждому из вас, милостивыя государыни и милостивые государи, так как пытаться передать это словами — значит исказить этот великий и серьезный факт.

Когда я пришел в себя, первым моим вопросом к старцу было: что мне делать? Старец тихо встал и говорит:

— На это я тебе скажу то же, что Господь Иисус Христос сказал исцеленному Гадаринскому бесноватому: «Возвратись в дом твой и разскажи, что сотворил тебе Бог». Иди и борись против того, чему ты работал. Энергично и усиленно, выдергивай те плевелы, которые ты сеял. Против тебя будет много вражды, много зла, много козней сатаны, в особенности из того лагеря, откуда ты ушел, и это вполне понятно и естественно… но ты иди, не бойся… не смущайся… делай свое дело, что бы ни лежало на твоем пути… и да благословите тебя Бог!..

Когда я вышел, к очевидному удовольствию келейника и ожидавших старца посетителей, я уже был другим человеком.

С старым все порвано. Передо мною стояла одна задача: скорее, как можно скорее ликвидировать все прошлое.

Я чувствовал и знал, чувствую и знаю это и сейчас, что все мои ошибки, все заблуждения и грехи прошлаго, как бы я, с помощью Господа, ни силился уничтожит их, будут, как сорная трава, долго еще встречаться на моем пути, и иногда случайно, спутывать мои ноги.

Будут вылезать на поверхность моей работы против того, чему служил я на протяжении многих лет, и будут всячески тормозите мне мою новую деятельность.

Я знал и знаю, что родоначальник этого учения, дух тьмы, через армию его несчастных воинов, будет всеми силами препятствовать моему служению правде, дискредитировать меня моими же прошлыми грехами и заблуждениями. Люди не скоро поймут, что то была ужасная, мучительная школа.

Когда я вышел из скита, когда за мной затворились его святыя ворота, я понял, что теперь все, что нужно было для меня, дано мне.

Правила благочестивой жизни

Эти правила благочестивой жизни преподал мне в день  моего Св. Ангела великий Оптинский Старец иеромонах Нектарий, с такими словами: «Это тебе мой именинный дар». Преподал его Батюшка, держа листок преподнятым в руках. На этом листке начертан крест со словами: «Господи, помилуй». Это было 26 августа 1925 года. Я в первый момент не понял значения для меня этого святого листка, и, только после кончины старца, скончавшагося 9 апреля 1928 года, мне стало ясно значение этого — батюшкинаго мне дара. Когда скончался Старец, я остался одинок, без старческих указаний, и в тот момент, когда мне была необходима старческая помощь, я нашел этот листок и, перечитав его вторично, понял значение батюшкинаго дара: «Правила благочестивой жизни» в сущности были для меня живым старцем.

Протопр. Адриан

(Из сочинений Платона, архиепископа Костромского)

Принуждай себя всегда вставать рано и в определенное время. Без особенной причины не спи более семи часов. Как скоро пробудишься от сна, тотчас вознеси мысль свою к Богу и сделай на себе с благоговением крестное знамение, помышляя о распятом Господе Иисусе Христе, умершем для нашего спасения на кресте. Немедленно встань с постели, оденься и не позволяй себе долго нежиться на постели. Одеваясь, помни, что ты находишься в присутствии Господа Бога и Ангела–Хранителя, и вспоминай о падений Адама, который грехом лишил себя одежды невинности, и проси у Господа Иисуса благодати облечься в Него. Потом немедленно начни молитвы утренния; преклонив колена, молись внимательно, благоговейно и с глубочайшим смирением, как должно пред взором Всемогущаго; испрашивай у Него веры, надежды и любви, благословения на наступающей день, также сил к благодушному принятию всего того, что Ему будет благоугодно в тот день  послать или попустить, и к перенесению всех тягостей, бедствий, смущений, напастей, скорбей и болезней души и тела, из любви к Иисусу Христу. Приими твердое намерение все делать для Господа Бога, все принимать от отеческой руки Его, и особенную решимость делать именно такое–то добро, или избегать именно такого-то зла. В каждое утро хотя четверть часа посвящай на краткое размышление об истинах веры, особенно о непостижимом таинстве воплощения Сына Божия и о страшном втором пришествий Его, об аде и рае. Размышляй так: может быть, этот день  есть последний день  моей жизни, — и все так делай, как бы ты захотел делать, готовясь предстать теперь же на суд Божии. Благодари Господа Бога за сохранение тебя в прошедшую ночь, и что ты еще жив и не умер в грехах. Сколько людей в прошедшую ночь предстали пред страшное судилище Господа! Также возблагодари Бога, что еще есть для тебя время благодати и милосердия и средства для покаяния и приобретения неба. Каждое утро думай о себе, что только теперь начинаешь и хочешь быть христианином; а прошедшее время напрасно погибло. После молитвы и размышления, если позволяет время, почитай какую–нибудь книгу духовную, напр. св. Димитрия «Алфавит духовный», и святителя Тихона Задонскаго: «Сокровище духовное от мира собираемое», и читай до тех пор, пока сердце твое придет в умиление. Довольно подумав об одном месте, читай далее и внимай тщательно тому, что Господь говорит твоему сердцу.

После сего займись делами твоими, и все занятия и дела твои да будут во славу Божию, — помни, что Бог везде видит тебя, зрит все действия, занятия, чувствования, помышления и желания твои и щедро воздаст тебе за все добрыя дела. Не начинай ни одного дела, не помолясь Господу Богу, ибо то, что мы делаем или говорим без молитвы, после оказывается или погрешительным, или вредным и обличает нас чрез дела неведомым для нас образом. Сам Господь сказал: «без Мене не можете творити ничесоже». Среди трудов твоих всегда благодушествуй, успех оных поручая благословению Господа. Исполняй все тяжкое для тебя, как епитимью за грехи твои — в духе послушания и смирения; в продолжение трудов произноси краткия молитвы, особенно молитву Иисусову и представляй себе Иисуса, Который в поте лица Своего ел хлеб Свой, трудясь с Иосифом.

Если твои труды совершаются успешно по желанию сердца твоего: то благодари Господа Бога; если же неуспешно: то помни, что и это Бог попускает, а Бог делает все хорошо.

Во время обеда представляй, что Отец Небесный отверзает руку Свою, чтобы напитать тебя; никогда не оставляй молитвы пред обедом, уделяй от своего стола и нищим. После обеда считай себя как бы одним из тех, которых в числе пяти тысяч напитал чудесно Иисус Христос; и возблагодари Его от сердца и моли, чтобы Он не лишил тебя небесной пищи, слова Своего и пречистых Тела и Крови Своих. Если желаешь жизни мирной, то предай всего себя Богу. До тех пор ты не найдешь душевнаго мира, пока не успокоишься в едином Боге, любя Его единаго. Всегда и во всем поминай Господа Бога и святую любовь Его к нам грешным. Во всем старайся исполнить волю Божию и угождать только единому Богу, делай и терпи все для Бога. Заботься не о том, чтобы уважали и любили тебя люди века сего, но о том, чтобы угодите Господу Богу и чтобы совесть твоя не обличала тебя во грехах. Бодрствуй тщательно над самим собою, над чувствами, помышлениями, движениями сердца и страстями: ничего не почитай маловажным, когда дело идет о твоем спасении вечном. Во время памятования о Боге умножай молитвы твои, чтобы Господь помянул тебя тогда, когда ты забудешь о Нем. Во всем да будет твоим учителем Господь Иисус Христос, на Котораго взирая оком ума своего, спрашивай себя самого чаще: что в этом случае помыслил бы и сделал бы Иисус Христос. Будь кроток, тих, смирен; молчи и терпи по примеру Иисуса. Он не возложит на тебя креста, котораго ты не можешь понести; Он Сам поможет тебе нести крест. Не думай приобрести какую–либо добродетель без скорби и болезней души. Проси у Господа Бога благодати исполнять, как можно лучше, святейшия заповеди Его, хотя бы они казались для тебя весьма трудными. Исполнив какую–либо заповедь Божию, ожидай искушения, ибо любовь ко Христу испытывается чрез преодоление препятствий. И на малое время не оставайся в праздности, а пребудь всегда в трудах и занятиях, ибо не трудящийся недостоин имени человека. Уединяйся по примеру Иисуса, Который, удаляясь от прочих людей, молился Отцу Небесному. Во время тягости душевной или охлаждения к молитве и ко всем благочестивым занятиям не оставляй дел благочестия, так Господь Иисус Христос трижды молился, когда душа Его была прискорбна даже до смерти. Делай все во имя Господа Иисуса, и таким образом всякое дело твое будет делом благочестия.

Убегай даже самых малых грехов, ибо не удаляющийся от малых непременно впадет в большие и тяжкие. Если хочешь, чтобы не тревожили тебя злые помыслы, то со смирением принимай уничижение души и скорбь телесную, не в одно какое–либо, но во всякое время, во всяком месте и во всяком деле. Всякий помысл, удаляющий тебя от Господа, особенно скверный плотский помысл, изгоняй из сердца, как можно скорее, как сбрасываешь с одежды и одну искру, попавшую на нее. Когда придет такой помысл, то молись крепко: Господи помилуй, Господи помоги мне, Господи не оставь меня, избавь от искушений, или иначе как. Но среди искушений не смущайся. Кто посылает случай к сражению, Тот даст и силы к победе. Будь спокоен духом, уповай на Бога: если Бог за тебя, то кто против тебя? Испрашивай у Бога, чтобы Он отнял у тебя все, что питает твое самолюбие, хотя бы это для тебя было и очень горько. Желай жить и умереть для одного Господа Бога и всецело принадлежать Ему. Когда потерпишь какое–либо безчестие от людей, то подумай, что это послано от Бога к славе твоей, и таким образом в безчестий будешь без печали и смущения, и в славе. Если имеешь пищу и одежду, то и сим будь доволен по примеру Иисуса, нас ради обнищавшаго. Никогда не спорь и слишком много не защищай себя и не извиняй; ничего не говори против начальников или ближних без нужды или обязанности. Будь искренен и прост сердцем, с любовью принимай наставления, увещания и обличения от других, хотя бы ты был и очень умен.

Не будь ненавистником, завистливым, чрезмерно строгим в слове и делах. Чего не хочешь себе, того не делай другому, и чего себе от других желаешь, то прежде сам сделай для других. Если кто посетит тебя, то возвысь сердце твое к Господу Богу и моли даровать тебе дух кроткий, смиренный, собранный; и будь ласков, скромен, осторожен, благоразумен, слеп и глух, смотря по обстоятельствам. Помышляй, что Иисус находится среди тех, с которыми ты находишься и беседуешь. Не говори ничего необдуманно, твердо помни, что время кратко и что человек должен дать отчет во всяком безполезном слове; разговору назначай определенную цель: и старайся направлять его к спасению души. Более слушай, нежели говори: во многоглаголаний не спасешься от греха. Испрашивай у Господа благодати благовременно и молчать и говорить. Не любопытствуй о новостях: они развлекают дух. Если же кому принесешь пользу словами своими, то признай в этом благодать Божию. Когда ты находишься наедине с собою, то испытывай себя, не сделался ли ты хуже прежняго, не впал ли в капе грехи, которые прежде не делал? Если согрешишь, то немедленно проси прощения у Бога со смирением, сокрушением и упованием на Его благость, и поспеши принести покаяние пред отцем духовным; ибо всякий грех, оставленный без покаяния, есть грех к смерти. Притом если не будешь сокрушаться во грехе, сделанным тобою, то опять в него скоро впадешь. Старайся делать всякому добро, какое и когда только можешь, не думая о том, оцените или не оцените он его, будет тебе благодарен. И радуйся не тогда, когда сделаешь кому-либо добро, но когда без злопамятства перенесешь оскорбления от другого, особенно от облагодетельствованнаго тобою. Если кто от одного слова не оказывается послушным, того не понуждай чрез прение, сам воспользуйся благом, которое он потерял. Ибо незлобие принесет тебе великую пользу. Но когда вред от одного распространяется на многих, то не терпи его, ищи пользы не своей, но многих. Общее благо важнее частнаго.

Во время ужина вспоминай о последней вечери Иисуса Христа; моля Его, чтобы Он удостоил тебя вечери небесной. Прежде, нежели ляжешь спать, испытай твою совесть, проси света к познанию грехов твоих, размышляй о них, проси прощения в них, обещай исправление, определив ясно и точно, в чем именно и как ты думаешь исправляте себя. Потом предай себя Богу, как будто тебе должно в сию ночь явиться пред Ним; поручай себя Божией Матери, Ангелу–Хранителю, Святому, Котораго имя носишь. Представляй постель как бы гробом твоим, и одеяло, как бы саваном. Сделав крестное знамение и облобызав крест, который на себе носишь, усни под защитою Пастыря Израилева, «Иже храняй не воздремлет, ниже уснет». Если не можешь спать или бодрствуешь во время ночи, то вспоминай слово: «среди полунощи бысте вопль: се Жених грядет», или вспоминай о той последней ночи, в которую Иисус молился Отцу до кроваваго пота; молись за находящихся ночью в тяжких болезнях и смертном томлении, за страждущих и усопших, и моли Господа, да не покроет тебя вечная тема. Среди полночи встань с постели и помолись, сколько сил станет.

Во время болезни прежде всего возложи упование твое на Бога и часто вспоминай и размышляй о страданий и смерти Иисуса Христа, для укрепления духа своего среди болезненных страданий. Непрестанно твори молитвы, какия знаешь и можешь, проси у Господа Бога прощения во грехах и терпения во время болезни. Всячески воздерживайся от ропота и раздражительности, так обыкновенных во время болезни. Господь Иисус Христос претерпел ради нашего спасения самыя тяжкия болезни и страдания, а мы что сделали или потерпели ради нашего спасения?

Как можно чаще ходи в храмы к Божественной службе, особенно старайся, как можно чаще, быть во время литургий. А воскресные и праздничные дни непременно посвящай делам благочестия; находясь во храме, всегда помни, что ты находишься в присутствии Бога, Ангелов и всех Святых; остальное время дня после литургий посвящай на благочестивое чтение и другия дела благочестия и любви. День  рождения и Ангела твоего особенно посвящай делам благочестия. Каждый год и каждый месяц делай строгое испытание твоей совести. Исповедуйся и приобщайся Святых Тайн, как можно чаще. К приобщению Святых Тайн приступай всегда с истинным гладом и с истинною жаждою души, с сокрушением сердца, с благоговением, смирением, верою, упованием, любовью. Как можно чаще размышляй о страданиях и смерти Иисуса Христа, умоляя Его ризою заслуг Своих покрыть все грехи твои и принять тебя в царство Свое. Имя Иисуса всегда имей в устах, в уме и в сердце. Как можно чаще размышляй о великой любви к тебе Господа Бога, в Троице славимаго и поклоняемаго, чтобы и самому тебе возлюбить Его всем сердцем твоим, всею душею и всеми силами твоими. Творя cиé, будешь вести мирную жизнь на сей земле, и блаженную на небе во веки веков. Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с тобою. Аминь.

Глава 18. Ученики Оптинских Старцев. Епископ Иона Ханькоуский (1888 — 1925)

От святого корня срубленнаго уже Оптинскаго древа, произросла дивная поросль в лице святителя Ионы, епископа Ханькоускаго.

В миpy владыку звали Владимиром Покровским и был он Калужанином, происходя из бедной семьи духовнаго звания.

Рано осиротев и натерпевшись много горя, он окончил духовное училище и Калужскую семинарию. С какого именно момента начинается его личная связь с Оптиной Пустынью — мы не знаем, но она была давнишняя и крепкая.

Поступив в Казанскую Духовную Академию, он на третьем курсе принимает монашество с именем Ионы. В это время его духовником стал великий старец Гавриил, сам положивший начало своей монашеской жизни в Оптиной Пустыни еще при старце Амвросий. Он тогда — во времена студенчества о. Ионы — был настоятелем Седмюзерной пустыни, возле Казани.

Вскоре о. Иона был посвящен в сан иepoмонaxa.

Во время окончания им курса, в 1914 г., за смертью профессора, освободилась кафедра Священнаго Писания Новаго Завета. Заместителем его был избран только что окончивший курс, со степенью магистранта, иepoм. Иона, находившийся в это время у своего старца в Оптиной Пустынь, издавна славившейся опытными руководителями монашеской жизни, к числу каковых относятся старцы: Леонид, Макарий и Амвросий. Получив такое неожиданное для себя известие и считая преподавание столь важнаго предмета в учебном заведении, которое он только что окончил, непосильным, он, не долго раздумывая, послал отказ. По правилам иноческим, находящийся под руководством старца инок, должен открывать своему старцу не только о своих поступках, но и о своих желаниях и помыслах. Ревностно исполняя эту иноческую обязанность, о, Иона открыл своему старцу–духовнику о своем отказе от предложеннаго ему занятия, приведя все доводы, по которым он считал для себя преподавание Священнаго Писания в высшем учебном заведении непосильным. Старец его, однако, посмотрел на это дело совсем иначе: он увидел в этом руководящую волю Божию и приказал ему взять свой отказ обратно, а за неразумную поспешность с отказом положить триста земных поклонов с молитвой Иисусовой. Как ни трудно было о. Ионе взять на себя преподавание в Академии Священнаго Писания, однако, он, послушания ради своему старцу, соглашается взять на себя звание доцента Духовной Академии, в каковом и остается до 1918 г., когда по обстоятельствам политической жизни должен был оставить г. Казань. Четыре года, проведенные им в должности доцента Академии, в обществе ученых людей, оставили глубокий след на его духовной стороне. Помимо своих ученых занятий, он с юношеской преданностью трудился на поприще церковно–богослужебном и проповедническом, участвуя в совершении уставных Богослужений, проповедничестве и устройстве богословских чтении.

Великая отечественная война, а затем революция, не могли не отразиться на дальнейшей жизни молодого доцента. В 1918 г. он, преследуемый революционной властью, должен был выехать из г. Казани, был арестован в Перми и избит до потери сознания, и отправлен затем для революционнаго суда в г. Тюмени. Из Перми ему вместе с другими арестованными пришлось ехать по старинному сибирскому тракту, называемому Бироновским, перевалить Урал и в Тобольской губернии по реке Тавде ехать на пароходе, где он, при впадении этой реки в Тобол, был освобожден белыми войсками. Дальше начинается для него скитальческая жизнь, полная всевозможных лишений и трудностей, сопряженных с опасностью для жизни. Из Тобольска по Иртышу удалось ему добраться до Омска, где Высшим Церковным Управлением он был возведен в сан Игумена и назначен главным священником Южной армии.

После поражения противобольшевицкаго движения в Сибири, ему, вместе с армией Атамана Дутова, пришлось отступить в пределы Западнаго Китая. В своей речи при наречении в епископа, он, тогда Архимандрит Иона, вспоминал о тех необычайных трудностях, которыя ему вместе с другими приходилось переносить при перевале отрогов Памира, взбираться, при холодном бурном ветре, по обледенелым скалам, на высоту в 1112 тысяч футов, хватаясь руками, с ободранной кожей и ногтями, за выступы скал и колючий редкий кустарник. «Господь сохранил меня, говорил он, видимо, для того, чтобы послужить Ему и в высоком званий Епископа».

Из Западнаго Китая иг. Иона приехал в Шанхай, затем Пекин, где и был принят на службу Российской Духовной Миссий и вскоре возведен в сан Архимандрита, а в 1922 г. 11 сентября возведен в Пекине в сан Епископа Тянезинскаго. В хиротоний Епископа Ионы принимал участие Архиепископ Иннокентий, Начальник Mиссии, Епископ Мелетий Забайкальский и вновь хиротонисанный в Харбине 4 сентября того же 1922 г. Епископ Шанхайский Симон. С принятием сана епископа и назначением настоятелем Св. Иннокентиевской миссионерской церкви в г. Манчжурий, для еп. Ионы открывается новое обширное поле деятельности, где он проявил свои высокия пастырско–административныя способности. Ревностный служитель Церкви, и выдающийся проповедник, еп. Иона прежде всего чтится за устройство своей паствы в религиозно–нравственном отношении. Кроме того он взял на себя преподавание Закона Божия в местной гимназии.

В Манчжурию стекались со всех сторон беженцы из европейской России, из которых многие испытывали бедственное положение и нужду… Это заставило еп. Иону приступить к развитию обширной благотворительной деятельности. Он основывает начальное училище, где учится до 200 детей. Там, помимо наук, преподают детям всевозможныя ремесла.

Еп. Иона выступил с публичными лекциями и основал богословско–философские курсы в Харбине. Там он устроил литературный вечер в пользу своих учреждений.

Особенно заботился он об основанном им детском приюте.

Его трудам принадлежить отремонтирование Св. Иннокентиевскаго храма и устройство придела во имя Св. Николая.

Незадолго до смерти он ухаживал за умирающим священником о. Михеем и, когда хоронил его, он надорвал свои силы, не оправившись сам от болезни пара–тифа. Это явилось причиной фатальнаго исхода. Описания праведной кончины великаго оптинскаго питомца духоноснаго архиерея Божия, были сделаны доктором В. Ляпустиным, лечившим Владыку Иону Вот это правдивое свидетельство о великом подвижнике 20–го века:

Теперь я приступлю к описанию последних часов жизни покойнаго и его святой кончины. Начну с 10 часов вечера. Пульс в это время доходит до 160 с перебоями, температура 39,8 Владыка сидит в кресле, разговариваете с окружающими, при чем мысль о смерти не приходит ему в голову. Все время говорит, что ему лучше, что температура ниже; единственно, что удивляет его, — это народ в коридоре, и слезы на глазах окружающих. Так длится время до 11 часов, когда я предлагаю ему, воспользовавшись присутствием Apхиепископа, исповедаться и приобщиться. Владыка испытующе смотрит на меня; поняв по моему лицу — близкий исход, говорит: «Раз вы, врач, предлагаете это мне — часы мои сочтены». Торопить с исповедью, совершаемой его духовником, о. Алексием. Окончив исповедываться, облачается в новый подрясник, эпитрахиль и поручи, сам приобщается, кланяясь земно Дарам; сам укладывает лжицу и сосуд, завертывает пелену, молится, кланяясь земно. А затем совершается нечто небывалое… Разоблачившись, идет в кабинет, садится в кресло и печатает завещание:

«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Слишком неожиданно узнал я о предстоящей смерти моей. Мысли путаются… Что скажу? Что завещаю вам? … мои милые и дорогие дети Манчжурии и Ханькоу..

Начал я у вас со словами апостола Любви — «Дети, любите друг друга»… И кончаю я этими словами: «Любите друг друга». Вот заповедь вашего архипастыря…

С душевной радостью прощаю тому, кто обидел меня. Да и есть ли такие? И слезно на коленях прошу и становлюсь перед каждым, кого я обидел. Не оставляйте детишек. Слышите ли мой предсмертный зов, дорогая Елизавета Николаевна? Ведь на вас теперь вся надежда.

Заместителем моим рекомендую вызвать из Чаньчуня протоиерея Извольскаго, на него указывал и Начальник Миссии.

Простите меня ради Христа; да не забывайте в своих святых молитвах… Напишите в помянниче