Иоанн, епископ Аксайский

История Вселенских Соборов

Содержание:

От редакции
Вступление
Первый Вселенский Собор — Никейский
Второй Вселенский Собор — Константинопольский
Третий Вселенский Собор — Ефесский
Четвертый Вселенский Собор — Халкидонский
Пятый Вселенский Собор
Шестой Вселенский Собор
Седьмой Вселенский Собор
Источники

От редакции

Преосвященный Иоанн, в миру Стефан Митропольский, родился 27 сентября 1836 года в Калуге, в семье причетника. После окончания семинарии поступил в Московскую Духовную Академию и, еще учась в ней, принял монашеский постриг. В 1862 году, по окончании Академии, о. Иоанн был рукоположен во иеромонаха и в звании магистра богословия оставлен для преподавания на кафедре церковной археологии, а затем — общей церковной истории. Спустя шесть лет, о. Иоанн был возведен в сан архимандрита, а в 1870 году хиротонисан во епископа Алеутского и Аляскинского.

Семь лет преосвященный Иоанн окормлял православную паству Северной Америки. За это время он всесторонне изучил духовную жизнь американцев, многообразие их верований. Впоследствии им была написана книга «Из истории религиозных сект в Америке».

Вернувшись в Россию, преосвященный Иоанн сначала нес послушание в Московской синодальной конторе, потом возглавлял братию Симонова монастыря. В 1889 году он был призван на служение в Донскую епархию в качестве викарного архиерея, с титулом епископа Аксайского.

Это было время расцвета его научной деятельности. В свет вышли такие, сразу же получившие известность труды его, как «История Вселенских Соборов», «Рационалистическое богословие пред судом православия», книги о сектантских направлениях в Америке, множество статей, опубликованных в «Богословском вестнике». Церковная наука высоко оценила труды ученого. С 1897 года преосвященный Иоанн был избран почетным членом Казанской духовной академии, а с 1902 — Московской духовной академии.

С 1910 года преосвященный Иоанн пребывал на покое в Покрово-Болдинском монастыре Астраханской епархии. Преставился 2 мая 1914 года.

Настоящее издание «Истории Вселенских Соборов» преосвященного Иоанна, епископа Аксайского, предпринимаемое Издательством Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, является по счету третьим. При жизни автора книга выходила в Новочеркасске (1893) и Санкт-Петербурге (1906) [Это были специальные оттиски из «Донских епархиальных ведомостей». Три начальные главы вышли в свет еще в Москве (1871) в более полном объеме].

Она представила собой один из первых в России опытов глубокого изучения Деяний Вселенских Соборов (опубликованных незадолго до того Казанской духовной академией) и обобщений их в столь крупной работе. Сам епископ Иоанн указывал только на отдельные попытки подобных исследований. К сожалению, в этих публикациях не была отчетливо отражена «естественно-историческая связь между ересями, служившая поводом к созванию Вселенских Соборов», что являлось, по словам преосвященного епископа Иоанна, их главным недостатком.

В обращении к читателю епископ Иоанн писал:

«По чувству, с одной стороны, высокого авторитета Святых Вселенских Соборов, с другой — по вниманию к ощутительному недостатку в нашем отечестве полных и самостоятельно обработанных сочинений по истории Вселенских Соборов, мы приняли на себя труд исследования этого важного предмета в намерении и надежде, при помощи Божией, предложить благочестивым сынам Церкви и любителям церковной науки поучительное и назидательное чтение. <...>

При составлении истории собственно первых двух Вселенских Соборов, деяния которых, как известно, не дошли до нас, — пособиями и источниками, кроме монографий, относящихся к истории сих Соборов, и биографий лиц, соприкосновенных с ними, будут нам служить церковные истории Евсевия, Сократа, Созомена, Феодорита, равно и писания святых отцов, принимавших участие в защищении догмата о Божестве Сына Божия против Ария и о Божестве Духа Святаго против Македония.

Для истории прочих Вселенских Соборов, кроме писаний святых отцов, принимавших участие на сих Соборах, руковод-ственным сочинением нами пред'избирается: Concilia gene-ralia et provincialia graeca et latina Severini Binii. При этом предполагается принять к сведению и труд Казанской духовной академии, издаваемый, как известно, по Opp. Labbei и Cossartii, и приобретенную себе столь почетную известность в ученом мире Conciliengeschichte Гефеле» [1].

Выпуская в свет книгу преосв. Иоанна издательство ясно видит слабые стороны данного труда. После более поздних и фундаментальных исследований А. П. Лебедева, А. М. Иван-цова-Платонова, В. В. Болотова, А. А. Спасского, Г. В. Флоровского, А. В. Карташева и В. Н. Лосского" [2] «История» епископа Аксайского может показаться не столь высокоученой и детализированной. Преимущественная и важная особенность данного исследования, обратившая на себя внимание издательства, — это последовательное и документированное изложение подготовки и хода семи Вселенских Соборов, в их связи с основными догматическими вопросами Православия. Достоинством книги несомненно является и твердая церковная позиция автора, не смущающая православного читателя произвольными домысливаниями и размышлениями. Тех же, кого заинтересуют конкретные историко-богословские аспекты Вселенских Соборов адресуем к вышеназванным трудам, а также к библиографическому разделу в книге М. Э. Поснова [3].

В основу нашей книги положено 1-е издание «Истории Вселенских Соборов» (Новочеркасск, 1893).

Следуя ему и авторскому замыслу, редакция оставила в неприкосновенности цитаты, порою переложенные автором вольно или с неуказанными купюрами и источниками. Уточнены и исправлены библиографические отсылки и полностью приведенные цитаты.

ВСТУПЛЕНИЕ

Пока христианская Церковь не пользовалась еще постоянным спокойствием, пока ей приходилось то и дело гореть на огненном угле гонений, ее членам неудобно было много и глубоко заниматься делами учености письменной. Появлялись по временам и по местам мужи образцовой учености христианской, но таковых и было сравнительно очень немного, да и те прерываемы были в своих занятиях постоянными отвлечениями в силу указов правительственных, за разными процессами инквизиторскими, и потом мучительскими.

В общей совокупности по части умственно-образовательной общеизвестны были необходимые догматы вероучения, и для дела спасения душевного достаточно было исповедовать то, что содержимо было в Символе веры, и соответственно с верой поступать в жизни.

По умиротворении Церкви Константином Великим, на спокойствии возникает и быстро усиливается потребность глубже и научным путем уразумевать также самые догматы веры, кои до сей поры исключительно были приемлемы и хранимы верой; христианство начинает ближе соприкасаться с языческою наукою: языческая наука допускается в общение с христианством, только с одним безусловным договором — быть в подчинении у догматов христианских.

Естественно было ожидать, что первым предметом умственных, до книжной учености касавшихся, изысканий окажется и, на самом деле оказалось, лицо первого же виновника и совершителя нашего спасения Господа нашего Иисуса Христа.

Какие частности могут подлежать анализу в общем содержании догмата о Божестве Господа Иисуса Христа? В каких отношениях Сын Божий состоит к Своему Божественному Родителю? Как может допустить мысль человека, чтобы Три могли быть Едино и чтобы Получающий бытие от Бога Отца мог быть Существующим не после Своего Родителя?

Зерно, брошенное любопрительностью, на первый раз затронуло собою и немного почвы, и немного объема в области мысленной; но благодаря обстоятельствам времени, из этого некрупного зерна разрослось столько злого семени и около сего злого семени появилось столько терния и волчцов, что только действию одного очистительного пламени Промыслителева должны были уступить оные терния, пытавшиеся разрастись на ниве Божией.

Все это представится нам явственнее при последовательном обозрении Святых Вселенских Соборов. Начнем с Собора Никейского.

ПЕРВЫЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР — НИКЕЙСКИЙ

В сочинениях по церковной истории, претендующих на так называемый исторический прагматизм, не редкость встретить попытки вывести происхождение арианства из систем церковного учения времен предшествовавших.

Одни, например, поставляют систему Ария в связь с догматическим учением Оригена; другие видят в арианстве продолжение ереси Павла Самосатского; иные первоисточником лжеучения арианского считают даже святого мужа, святого исповедника Церкви Христовой пресвитера Антиохийского Лукиана.

Недоумение одержит меня, вдаваться ли здесь в разбирательство всех этих теорий догматически-исторических? Опасаюсь, что указание на цитаты, интересные для антиквариев, отяготительно будет для слуха непривычного, а потому, не задаваясь подробным разбором этих теорий, я замечу о них кратко, что они критики не выдерживают. Основательное знакомство с предметом прямо приводит к тому заключению, что никакого ближайшего внешнего источника, из которого могли бы генетически проистекать воззрения ариан, указать нельзя.

Главным и единственным источником всех этих лжеучений нужно признать собственный оригинальный образ мыслей Ария. Конечно, в этой системе отрицания Божественности Второго Лица Пресвятой Троицы предшественники Арию были: такими предшественниками Арию можно признать всех так называемых монархиан во всех их различных направлениях. Но что, при сходстве с предшествовавшими ему монархианами в одном пункте отрицания равенства и единосущия Второго Лица Пресвятой Троицы с Богом Отцом, у Ария в развитии сего учения гораздо больше самостоятельности и оригинальности, чем зависимости и подражательности им, это несомненно видно из всей системы арианства.

Влияния на Ария с различных сторон, конечно, быть могли: были влияния монархианские, могли быть даже влияния со стороны школы Александрийской, и именно со стороны Оригена (только не в том смысле, что Арий усвоил себе подлинный образ мыслей этого учителя, а скорее в том, что Арий многими выражениями Оригена злоупотребил); но ни одному из сих влияний Арий не поддавался страдательно и все их переработал по свойству и характеру воззрений своих.

Мы думаем, что в том-то, между прочим, и заключалась тайна необычайных успехов арианства, что учение это было оригинально, ново, чем и увлекало умы, жаждавшие нового, но не стяжавшие искусства в различении истинного от ложного.

Первое обнаружение лжеучения арианского представляется, по древним историческим памятникам, при таких обстоятельствах. Александр, епископ Александрийский, строго следуя учению Священного Писания и преданию благочестивых предшественников своих, нередко богословствовал в присутствии подвластных ему пресвитеров и других клириков о Святой Троице, рассуждая, как замечает церковный историк Сократ, философски, что Святая Троица есть в Троице Единица. Очевидно было, что он признавал единосущие всех Лиц Пресвятой Троицы и, следовательно, единосущие Сына Божия с Богом Отцом. Арий, пресвитер, подчиненный Александру, из любопрения, как утверждает Сократ, уклонился ко мнению, противному мыслям Александра, и на слова епископа стал грубо предлагать возражения, говоря, что если Отец родил Сына, то рожденный имеет начало бытия; отсюда следует, что было время, когда Сына не было, и что Сын имеет Свое существо из небытия.

Епископ Александр, замечая, что предмет собеседований привлекает к себе большое внимание и что он имеет важное значение, счел за лучшее заняться беседами по сему предмету с теми, кои заявляли прения домашним способом, имея в виду не придавать ему гласности, чтобы не производить волнений в народе; а так как среди бесед стал замечать, что сочинители нового учения говорят многое, со здравым учением несогласное, то приказал Арию, чтобы он, оставив противоречие, мыслил так, как мыслил епископ (Созомен, 1, 15) [Здесь и далее использованную автором литературу см. в конце книги, в библиографическом разделе «Источники»].

Арий последовать требованию епископа не заблагорассудил; напротив, ободренный тем, что на стороне его нашлось несколько епископов (Секунд, Феона — см.: Сократ, 1, 6), пресвитеров (Айфал, Ахилл, Карпоний, Сарматий, еще Арий) и диаконов (Евзой, Макарий, Юлий, Мина и Елла-дий), вступил со своим епископом в отношения надменные и даже неприязненные. Не обращая внимания на неблаговоление к нему епископа, начал собирать сборища единомышленников и в этих вышедших из повиновения епископу сборищах предлагать свое новое учение.

Александр, по свидетельству Феодорита, старался вразумить Ария увещеваниями и советами; но когда увидел, что тот упорно безумствует и открыто проповедует свое нечестие, то в согласии с сослужителями своими (как называет их Александр): Египетскими, Фиваидскими, Ливийскими, Пентапольскими, Сирскими, Ликийскими и прочими из областей сопредельных (в числе около ста — Сократ, 1, 6), отлучил Ария и сообщников его от общения церковного.

Арий, считая себя осужденным несправедливо, обратился с жалобами на своего епископа к некоторым, прежде знакомым ему епископам, прося их заступничества за себя, и особенно крепкую надежду возложил на прежнего сотоварища своего в школе Лукиановой Евсевия; епископа Никомидийского. В письме к Евсевию Арий представляет себя невинным страдальцем за истинное Евангельское учение и умоляет Евсевия защитить его от несправедливых (будто бы) нападений на него Александрийского епископа.

«Епископ Александрийский, — писал между прочим Арий, — сильно преследует нас и гонит, употребляя к тому все средства; он даже признал нас людьми безбожными и изгнал из города за то, что мы не согласились с ним, когда он всенародно говорил: «Бог всегда, Сын всегда; вместе Отец, вместе Сын; Сын сосуществует Богу нерожденно; Он всегда рождаемый и не рожденнорожденный; Бог ни мыслию, ни каким-либо атомом не предшествует Сыну; Сын из самого Бога».

Отрицая это (заметим: значительно искаженное им) учение Александра, Арий излагает перед Евсевием сущность богословствования своего:

«Мы говорим и мыслим, учили и учим так: Сын ни не рожден и ни в каком смысле не есть часть Нерожденного и не произошел из чего-либо предсуществовавшего, но по воле и Совету Божию был прежде времен и прежде веков совершенный Бог, Единородный, неизменный. Однако же Его не было прежде, чем Он был рожден, или сотворен, или определен, или основан, ибо до рождения Он не существовал. Нас преследуют за то, что мы говорим, что Сын из не сущего; но мы говорим это потому, что Он не есть часть Бога и не происходит из чего-либо предсуществовавшего. Помни наши скорби, — заключает Арий, — истинный солукианист, Евсевий» (Феодорит, 1, 5).

Евсевий по мыслям своим близок был с Арием и потому сочувственно отнесся к письму Ариеву: «Ты мыслишь, — писал Евсевий в ответ Арию, — правильно; я прошу тебя позаботиться о том, чтобы и все так мыслили, ибо для каждого должно быть ясно, что произошло, не было прежде, чем произошло» (Афанасий. Послание о соборах, бывших в Аримине италийском и в Селевкии исаврийской, гл.17).

Будучи весьма гордым для того, чтобы вступить в сношения с Александром, епископом Александрийским, начальственным епископом над Арием непосредственно, Евсевий пишет к Павлину, епископу Тирскому, с просьбой, чтобы Павлин постарался сообщить Александру «истинное», как представлялось Евсевию, учение о Лице Сына Божия и тем обратил бы Александра на путь истинный (Феодорит, 1, 6).

Александр скоро узнал, что на стороне Ария собирается и еще значительное число сообщников даже из епископов; сторону Ария теперь приняли: Евсевий Кесарийский, Феодот Лаодикийский, Афанасий Аназарбский, Григорий Беритский, Аэций Лиддийский; но всего прискорбнее для Александра было то, что епископ Никомидийский Евсевий, близкий ко двору императорскому, стал на сторону Ария.

Теперь-то строгий ревнитель православия, несомненно уверенный в правоте и чистоте своих убеждений и действий, почел долгом своим уведомить всех православных братий и сослужителей своих о положении церковных дел в его епархии. Он начал рассылать послания к епископам разных городов; по свидетельству св. Епифания, он будто бы написал до 70 посланий. Из всех его посланий до нас сохранилось два: одно окружное ко всем православным епископам восточным, другое — на имя Александра, старейшего между епископами округа Фракийского, бывшего тогда еще епископом Византии, но подготовлявшегося сделаться епископом знатного города Константинополя.

Едва ли нужно много говорить о том, как важны для истории арианства эти два послания первого ратоборца, поднявшего воинственное знамя против пагубного лжеучителя. Эти послания: 1) сообщают нам сведения о сущности лжеучения Ариева, сообщают как первоначальный, непосредственный первоисточник; 2) они разоблачают перед нами те скрытные тайные нити, которыми сплеталась первая сеть арианства; 3) они представляют в себе сущность богословских воззрений епископа Александрийского как первый образчик того, с какой стороны требовалась полемика против арианства при его первоначальном появлении.

В окружном послании епископам всей кафолической Церкви епископ Александрийский, после обычного вступительного приветствия, приступает прямо к изложению своего беспокойного предмета. Сказав кратко о сущности дела, Александр оговаривается, что он хотел было сохранить сей предмет в молчании, всячески стараясь, чтобы слух о сем предмете, распространившись по другим местам, не увлек в заблуждение людей простых. Но его, Александра, выводит из сего терпеливого положения то обстоятельство, что лжеучителям открыт радушный прием от такого высокопоставленного лица, как Евсевий, епископ Никомидийский.

Евсевий, епископ Никомидийский, принял под свое покровительство сих отступников и рассылает повсюду в защиту их послания, чтобы простых и не искусных в вере увлечь в эту самую ужасную христоборственную ересь; поэтому я, говорит Александр, помня написанное в законе, вижу необходимость прервать молчание и уведомить всех вас о случившемся у нас, чтобы вы знали и отступников, и пагубное их еретическое учение и не внимали тому, что будет писать Евсевий.

Изложив засим обстоятельства возникновения и сущность лжеучения арианского, точно так же, как и мы сказали об этом незадолго пред сим, Александр далее в окружном послании вступает в полемический тон, как бы в оправдание той горячности своей, с какою он принялся за это дело: «Слыхал ли кто когда-нибудь подобное?» — вопрошает Александр после того, как изложил сущность лжеучения арианского. «Или, услышав это ныне... кто не изумится и не закроет своего слуха, чтобы не осквернить его такими нечистыми словами? Кто, слыша слова Иоанна: «В начале бе Слово» (1, 1), не осудит тех, которые говорят, что было время, когда Его не было? Или кто, читая в Евангелии: «Единородный Сын и вся тем быша» (Иоан. 1, 3, 18), не возненавидит утверждающих, будто Сын есть одно из творений? В самом деле, как Он может быть одним из тех, которые через Него получили бытие; или как будет Он Единородный, когда, сообразно с их мнением, включим Его в ряд всех прочих существ? Как выйдет, что Он произошел из не сущего, когда Отец говорит: «Отрыгну сердце Мое слово благо» (Пс. 44, 1) и «Из чрева прежде денницы родих тя» (Пс. 109, 3), или как Он не подобен сущности Отца, когда Он есть совершенный образ и сияние Отца (Евр. 1, 3) и когда сам говорит: «Видевый Мене, виде Отца» (Иоан. 14, 9). Если Сын Божий есть Слово и Мудрость Божия, то как могло быть время, когда Его не было? Это значило бы то же, как ежели бы они сказали, что Бог некогда был без слова и мудрости. Справедливо ли утверждать, что Он превратен и изменчив, когда Сам же о Себе говорит: «Аз во Отце и Отец во Мне» (Иоан. 14, 10) и: «Аз и Отец едино есмы» (Иоан. 10, 30), или через пророка: «Видите яко Аз есмь и не изменяюся» (Мал. 3, 6). Правда, слова сии можно относить и к Самому Отцу; но гораздо естественнее полагать, что здесь говорится о Слове и именно то, что Оно, и вочеловечившись, не изменилось, а как сказал апостол: «Иисус Христос вчера и днесь тойже, и во веки» (Евр. 13, 8). Какая причина заставляет еще говорить, что Он получил бытие ради нас, когда Павел пишет: «Его же ради всяческая и Им же всяческая» (Евр. 2,10).

Что касается до богохульного их мнения, будто Сын не знает совершенно Отца, то из сего мнения ясно видно, что они отвергли сказанное Христом: «Яко же знает Мя Отец, и Аз знаю Отца» (Иоан. 10, 15). Ежели бы мы положили, что Отец знает Сына только отчасти, то явно было бы, что и Сын знает Отца не совершенно. Но как первого сказать нельзя, потому что Отец знает Свое Слово, так и Слово знает Своего Отца, Которого Оно есть Слово».

Далее Александр объясняет, как он старался отклонять лжеучителей от их опасного пути: иногда эти нечестивцы и выражали свое согласие с учением Александра, но скоро опять, как хамелеоны, изменялись, оправдывая на себе слова Писания: «Егда приидет нечестивый во глубину зол — нерадит» (Притч. 18, 3).

«По этой причине, — продолжает Александр, — мы их отлучили от Церкви и предали анафеме. О сем и извещаем ваше благочестие, возлюбленные и честнейшие сослужители, с тем, чтобы вы не принимали никого из них, когда бы кто захотел прийти к вам, и не верили ни Евсевию, ни кому другому, кто стал бы писать за них».

Послание Александра к епископу Византийскому носит на себе признаки еще большего одушевления и даже, можно сказать, ораторского красноречия, чем послание окружное, отчасти, вероятно, потому, что с большим продолжением времени более и более у самого Александра укреплялись и созревали мысли и чувства по отношению к его предмету, а отчасти, вероятно, и потому, что писать к епископу Византии, который скоро готовился сделаться епископом новой столицы, было для Александра предметом еще большей заботливости об отделке своего послания во всех возможных отношениях. Собственно говоря, и здесь все те же мысли и чувства, кои изложены и в окружном послании, — заметна только некоторая разница в постановке и изложении их.

Упомянув о начальниках лжеучения — Арии и Ахилле, Александр выражается:

«Осуждая все апостольское благочестивое учение, они по примеру иудеев составили христоборственное скопище, отвергают Божество Спасителя нашего и проповедуют, что Он равен всем людям. Собирая все места Священного Писания, в которых говорится о Его спасительном строительстве и самоуничижении ради нас, они стараются подтверждать ими свое нечестивое учение; а тех выражений, в которых говорится о Его вечном Божестве и неизреченной Славе со Отцем, они не хотят и слушать. Поддерживая таким образом нечестивое мнение еллинов и иудеев о Христе, они всеми силами стараются заслужить одобрение от них и позволяют себе делать все, чем бы можно было подвергнуть нас осмеянию их».

Не довольно ясно выражается епископ Александр здесь, но намек дает на то же явление, о котором мы знаем из других источников (Сократ, 1,6; Евсевий. О жизни блаж. царя Константина. Кн. 2, гл. 61), что, благодаря суетливым и искательным выходкам ариан, христианская религия начинала становиться предметом поругания и осмеяния на публичных зрелищах. Подобные явления и для каждого из христиан неприятны, тем более должны были беспокоить архипастыря, обязанного верховным надзором за охраною веры: пастыря, из округа коего возникли такие злые отрасли.

Повторяя и здесь в изложении арианского учения то же, что мы знаем из послания окружного, Александр приводит некоторые особенности из свойства арианской диалектики. «И мы, — богохульствуют эти нечестивцы, — так же, как и Он, то есть Христос, можем сделаться сынами Божиими, ибо написано: «Сыны родих и возвысих» (Исх. 1, 2)». Когда же им в ответ на это читали написанное далее: «Тии же отвёргошася Мене», что не свойственно Спасителю, имеющему естество неизменяемое, тогда они без всякого стыда отвечали нам, что Бог, по предведению и предусмотрению, зная, что Он, Спаситель, не отвержется, избрал Его по преимуществу из всех сынов. «Не потому, — говорят они, — Бог избрал Его, что Он по естеству имеет нечто преимущественное перед прочими сынами (по их мнению, нет никого, кто бы был Сыном Божиим по естеству, и никто не имеет в себе свойств Божественной природы), но потому, что Он, подобно прочим, изменяясь, заслужил особенное благоволение Божие удалением от всех грехов и совершенною святостию, так что ежели бы такую силу в том показали Павел или Петр, то и их усыновление ни мало не отличалось бы от Его усыновления».

Ораторствуя и богословствуя и здесь так же, как и в окружном послании в обличение арианства, Александр в послании к епископу Византийскому, между прочим, вставляет такое высокобогословское рассуждение:

«Св. Иоанн, заключая в выражении бе, которое употребил о Слове Божием, высокий смысл, непостижимый для ума сотворенных существ, признал неприличным сказать, что Оно рождено или сотворено: он не дерзнул употребить тех же слов о Творце, которые употребил в отношении к твари.

И поступил так не потому, что Слово Божие не рождено, — Один только Отец не рожден, — но потому, что неизъяснимый образ бытия Единородного Сына Божия превышает понятие не только Евангелистов, но и самых Ангелов. Если разум человеческий не может знать многих и такого рода предметов, которые несравненно ниже сего таинства, то разве одно только безумие, лишенное человеческого смысла, решится подвергать исследованию Ипостасное бытие Слова Божия. Дух пророческий о Нем прямо сказал: «Род же Его кто исповесть» (Ис. 53, 8). Да и сам Спаситель наш возвестил, что разумение сей Божественнейшей тайны выше сил всех сотворенных существ, и ведение о ней принадлежит только Одному Отцу: «Никтоже знает Сына, токмо Отец; ни Отца кто знает, токмо Сын» (Мф. 11, 27)».

Не отяготимся выслушать еще одну выдержку православной диалектики в этой хитросплетенной полемике. Выражение: «некогда не существовал» должно быть относимо или ко времени, или некоему продолжению вечности. Если же справедливо, что вся Тем быша, то явно, что и время, и вечность, и отделы времен, и самое некогда, в котором содержится несуществование Его, через Него получили бытие. И что же может быть нелепее, как сказать, что Создавший времена, и веки, и лета, в которых должно заключаться так называемое некогда, Сам «некогда не существовал»?

Кто говорит, что нет сияния славы (Евр. 1, 3), тот отвергает бытие и первообразного Света, от Которого происходит Сияние. Если не всегда существовал образ Бога (2 Кор. 4, 4; Кол. 1, 15), то, очевидно, не всегда существовал и Тот, Чей это образ.

Отсюда можно видеть, что Сыновство Спасителя нашего не имеет ничего общего с сыновством прочих существ. Как неизреченная Его Ипостась несравненно выше всех тварей, которым Он дал бытие, так и Его Сыновство, по самой природе сопричастное Божеству Отца, неизреченно выше сыновства людей, которые уже через Него получили усыновление Отцу Небесному.

В дальнейшей своей полемике с лжеучителями Александр приводит почти в полном виде Исповедание веры, искони хранимое в Церкви Александрийской; Исповедание, от коего так нечестиво отпал Арий и его единомысленники: но за это отпадение они изгнаны из Церкви.

Этих-то от всей братии преданных анафеме людей — «...никто из вас да не принимает к себе, равно как и того, что они будут говорить или писать: они обманщики, все лгут, и истины нет в них. Они ходят по городам с тем только намерением, чтобы, под видом дружества и под именем мира, лицемерно и льстиво раздавать и получать письма и этими письмами утвердить в заблуждении обманутых ими некоторых женщин, утопающих во грехах (2 Тим. 3, 6). Удаляйтесь, возлюбленные и единодушные братия, от таких людей; удаляйтесь от них и изъявите нам свое согласие к подавлению неистовой их дерзости, подобно тому, как многие сослужители наши изъявили нам свое негодование на этих отступников от веры и, подписав нам послание, отправляемое теперь к вам (множественное число вы, к вам и т.п. указывает, что при написании послания имелись в виду как епископ Византии, так и пресвитериане, его, и все близкие к нему), подтвердили это своими собственными письмами к ним».

А подписали его все епископы: Египетские, Фиваидские, Ливийские, Пентапольские, Сирийские, Ликийские, Памфилийские, Асийские, Каппадокийские и епископы других сопредельных областей. Заканчивается послание обычным приветствием ко всей византийской братии. В самом конце послания снова перечисляются виновники лжеучения. Вот преданные анафеме еретики: из пресвитеров — Арий, из диаконов — Ахилл, Евзой, Айфал, Лукий, Сармат, Юлий, Мина, другой Арий и Елладий.

Послания ли Александра, епископа Александрийского, близость ли Евсевия, епископа Никомидийского, к императорскому двору, широкий ли объем, какой начинали захватывать собою волнения арианские, все ли это вместе послужило к тому, что на споры арианские обратил свое внимание император Константин Великий. Слух о волнениях арианских произвел на императора Константина Великого весьма удручающее впечатление. Занятый всею душою благоустроением дел государственных, император Константин в своем политическом благоразумии почитал наилучшим средством к благоустроению государства, между прочим, то, чтобы между его подданными господствовали согласие и единомыслие в почитании Верховного Божества. Имея в виду эту цель, император, как он сам о себе выражается, иное рассматривал внутренним оком ума, а иное старался совершить вооруженною рукою. «Я знал, — выражается он, — что, ежели по моим молитвам восстановлено будет согласие между всеми верными, ход общественных дел получит направление, соответствующее благочестивым намерениям каждого».

Немного еще времени прошло после того, как Константину Великому удалось угасить в Африке опасные волнения из-за раскола донатистов. Потерпев много беспокойства из-за дел в Африке, император Константин только было надеялся отдохнуть душою, занявшись близким ознакомлением с делами восточными, но здесь, — о благое, Божественное Провидение! — здесь сердцу Константина нанесена такая глубокая рана! Те, через которых Константин надеялся подавать врачевство другим, сами оказываются нуждающимися в гораздо большем врачевании.

Первые сведения об арианских волнениях были сообщены Константину, как видно, сторонниками Ария и, по всей вероятности, партиею Евсевия Никомидийского. Это одно обстоятельство, которое нам следует иметь в виду, чтобы понять причину, почему Константин на первый раз отнесся к сему делу так, как именно отнесся он. Но при этом обстоятельстве нам нужно иметь в виду и то, что Константин, как недавно приблизившийся к обществу христиан, не успел еще в надлежащей глубине погрузиться в тайны вероучения христианского. От этих двух причин и произошло то, что Константин смотрел довольно поверхностно на сущность спора между Арием и Александром; видно, что император с первого раза не составил себе отчетливого представления о сущности спора.

То он представляет предмет прения между Александром и Арием непостижимым по его величию и высоте и советует из уважения к его величию не прикасаться к нему. «Кто может, — пишет между прочим Константин Великий в своем послании к Александру и Арию, — обстоятельно узнать или по-надлежащему истолковать силу столь великих и столь трудных предметов?<...> в изысканиях этого рода надобно удерживаться от многословия, чтобы, или по слабости своего естества, не имея силы истолковать предложенный вопрос, или, по тупости слушателей, не могши сообщить им ясного понятия о высказанном учении, тем или другим образом не довести народа либо до богохульства, либо до раскола» (Евсевий. О жизни блаж. царя Константина. Кн. 2, гл. 69).

То вдруг представляется ему, что на это дело обращено спорящими внимания больше, чем сколько это дело заслуживает: Константин несколько раз о предмете спора выражается, что «повод к этим спорам весьма незначителен, что предмет спора вовсе не стоит такого прения», называет предмет спора «маловажным и ничтожным»; говорит, что предмет сей не касается какого-либо главного учения в законе, что это мелочное и суетное словопрение, что подобные споры дело черни и более приличны детскому неразумию, нежели вниманию людей священных и разумных.

От этой-то неясности и неотчетливости представлений Константина Великого о предмете спора между Арием и Александром и происходило, что Константин не понимал всей важности дела и не предполагал возможности того, что предмет этот примет такие широкие размеры, какие принял он впоследствии.

На сей раз Константин Великий находил наилучшим советовать Александру и Арию оставить словопрение, что если у них есть несогласные мнения, то эти несогласные мнения «должны оставаться в их уме и храниться в тайнике души». Он думал, что для спокойствия Церкви (а оно же составляло и столь дорогое для Константина спокойствие государства) гораздо было бы выгоднее оставить это дело в том состоянии, в каком оно было доселе, чем подвергать его прениям и обсуждениям.

«Возвратитесь ко взаимному дружеству и любви, — убеждает Константин Александра и Ария, — <...> снова узнайте друг друга, ибо по отложении вражды и по примирении дружба часто бывает тем приятнее» (Евсевий. О жизни блаж. царя Константина. Кн. 2, гл. 71).

Для того чтобы с большим успехом содействовать столь желательному примирению несогласных, Константин Великий послал со своим посланием известного ему своим благочестием, образованностью и своей ревностию о вере Осию, епископа Кордубского, с повелением водворить мир между враждовавшими (Евсевий, гл. 63). Но благочестивое желание христолюбивого императора, несмотря на всю сердечность, искренность и богоугодность его, на сей раз встретило очень важные задержки к его осуществлению. Первая и главная причина безуспешности желания Константинова скрывалась в том, что предмет спора между Арием и Александром был вовсе не так мелочен, как судил о нем Константин. Мы уже излагали сущность дела, и по этой сущности можем судить, что дело было гораздо серьезнее, чем казалось императору, повторим, только еще недавно обратившемуся в христианство и не имевшему еще возможности проникнуть в глубины его; эта причина самая главная.

Далее: волнения арианские разнеслись уже по окружности весьма широко, и личное соглашение между Александром и Арием, о котором так усердно упрашивал Константин, не могло принести большой пользы делу. В-третьих, с посланием своим в Александрию Константин послал Осию, епископа Кордубского, — слова нет, пастыря опытного и много пожившего. Но Осия, родом испанец, не мог быть знаком с тонкостями греческого языка и с обстоятельствами Церкви Александрийской, чтобы можно было возлагать на эту миссию большие и несомненные надежды. Что предпринимал в Александрии маститый старец Кордубский к примирению враждовавших — неизвестно; известно только, что путешествие Осии оказалось безуспешным и императору Константину нужно было подумать о мерах других.

Между этими-то мерами самою существенною был признан Вселенский Собор.

Не может быть никакого сомнения в том, что император Константин Великий и после того, как отправил вышепомянутое нами послание к Александру и Арию, не оставался в спокойном ожидании результатов от того послания: он, без сомнения, старался глубже и подробнее знакомиться со свойствами, причинами и обстоятельствами возникших волнений, но чем обстоятельнее он с этим явлением ознакомлялся, тем яснее должен был видеть неверность того своего взгляда на этот предмет, какой выражался в его послании к Александру и Арию.

К счастию, ему скоро удалось составить себе понятие об этом предмете более точное, а безуспешность миссии Осииной в Александрии еще более убедила его, что дело у Александра и Ария вовсе не такое мелкое, каким оно показалось Константину на первый взгляд. Надобно думать, что и знакомство с сим предметом теперь получил Константин от другой партии, противоположной Евсевию Никомидийскому, под влиянием коего Константин писал свое послание к Александру. Вскоре становится видно, что на Константина начала воздействовать партия православных. Это ясно из того, что Константин старается сам воздействовать более энергичным способом на главного виновника в этом беспокойном явлении — на Ария. Вскоре же, по возвращении Осии Кордубского с его безуспешной миссии из Александрии, Константин отправляет от себя второе послание, но теперь к одному Арию с его единомысленниками, и здесь и выражает порицание лжеучителю, и требует от него, чтобы он склонил свою горделивую выю под иго Евангелия: иначе подвергнется наказанию, какого и сам не предполагает. «Я еще задумываюсь, — пишет между прочим император, — должно ли тебе жить или умереть. Приди ко мне, приди, говорю к человеку Божию», — были заключительные слова в послании Константиновом. «Будь уверен, что своею беседою я разрушу сокровенные недоумения твоего сердца и, надеюсь, что кажущееся тебе неразумным, при помощи благодати Божией, представится тебе наилучшим. И если ты явишься здравым в душе и познавшим свет истины, я возблагодарю Бога и буду сорадоваться твоему благочестию».

К великому огорчению миролюбивого императора, и этот зов его оказался напрасным: еретичествующий экс-пресвитер послания императорского не послушался. Арий, как видно по содержанию письма к нему от императора, много возомнил о силе и правоте своей на основании того, замеченного им явления, что учение его привлекло к нему в разных местах очень много последователей. «Мы имеем, — говорил он императору, — большинство народа на своей стороне». В характере Ария, как он и сам не отрицает, сильна была самоуверенность и неподатливость, что, при поддержке, от самомнения довело его до упорства и упрямства.

Склониться на предложение императора было для Ария, как он выразился сам, «не согласно с его нравом». «Или, — говорил он, — мы должны удержать то, чему последовали, или пусть же будет то, чего мы сами захотим». «Если Александрийский епископ остается при своем мнении, то мы просим, — писал там же Арий, — дозволить нам законным образом законное и необходимое богослужение».

Полная справедливость требует сказать, что во втором послании императора Константина Великого, адресованном к Арию и его единомысленникам, собрано и предложено все, что только может предложить самый образованный и самый благопопечительный богослов ко вразумлению заблуждающегося.

«Скажи мне, — спрашивает император Ария, — где ты показал явное свидетельство твоего ума? Признаешь ли, что Бог Един? Мое мнение таково: так мысли и ты. Говоришь ли, что Слово Бога, по существу Своему, не имеет ни начала, ни конца: хвалю и за это; верь так. Если что-нибудь приплетаешь далее, я отвергаю. Кто знает Отца, если не Изшедший от Отца? Кого знает Отец, как не Того, Которого Он родил из Себя предвечно и безначально? Неправо веруя, ты думаешь, что должно предположить преходящую Ипостась: я со своей стороны признаю полноту все превосходящей и все проницающей власти Отца и Сына, Единство Существа Их!»

И глубина богословия, и сила убедительности, наивозможные на немощном языке человеческом. Но и эта глубина богословия, и эта сила убедительности не были достойно оценены самолюбцем, закружившимся в вихре обольстительных мечтаний лжеименного мудрования. Не видя более никаких средств к умиротворению Церкви и в то же время смущаясь более и более разливавшимся потоком волнений арианских, император Константин Великий признал полезным внять совету некоторых многоопытных пастырей Церкви, подавших ему мысль о созвании Вселенского Собора [4].

Кроме волнений арианских, соборного рассмотрения требовали и еще некоторые обстоятельства церковные, важные по своему существу, но не поддававшиеся никакой регламентации, создаваемой законодательными силами властей областных, не имевших авторитета вселенского. Таковыми вопросами были, между прочим, так называемый раскол мелетианский и вопрос о праздновании Пасхи.

Раскол мелетианский титлом своим обязан Мелетию, епископу Фиваидскому. Мелетий за отречение от веры при Диоклетиане подверг себя отлучению от Церкви: отлучение на него было изречено св. епископом Петром, исповедником и мучеником в то же гонение. Но Мелетий сего отлучения не послушался и продолжал по всему Египту освящать церкви и рукополагать к ним священнодействующих. Когда по Египту стало распространяться арианство, то в числе других епископов на сторону ариан склонился и Мелетий. От всего этого происходила страшная путаница в церковных отношениях: здесь были признаки раскола и ереси, — и даже церковного безначалия.

Вопрос о праздновании Пасхи состоял в том, что несмотря на многократные и продолжительные рассуждения в веках, предшествующих IV в., т. е. во II и III вв., все еще не было урегулировано для всей христианской Церкви единство во времени празднования сего светлого праздника. Одни из христиан, именно восточные, праздновали Пасху в один день с иудеями, именно в 14-е число первого месяца после весеннего равноденствия, западные — в первый воскресный день после полнолуния этого месяца. От этого разногласия происходило то, что в одно и то же время одни из христиан пребывали в подвигах поста и молитвы, воспоминая страдания Господни, а другие наслаждались торжеством Воскресения Христова.

Ввиду этих-то и многих других нестроений церковных император и решился созвать Вселенский Собор.

Подлинно, достойное сожаления обстоятельство, что мы ни от кого из тогдашних современников не имеем полного описания заседаний и действий Вселенского Никейского Собора. Истреблены ли эти деяния арианами, или во время самых занятий Собора не было обращено внимание на составление протоколов — сказать с решительностью нельзя. Наиболее вероятным представляется предложение последнее, т. е. что на самом Соборе актов Собора не составлено.

В предисловии к арабскому собранию церковных правил, открытому в XVI в., говорится, что акты Никейского Собора в свое время писаны были, что они по обширности своей составляли около 40 книг и распространены были повсюду. Лже-Исидор в предисловии к своему собранию говорит, что будто он от восточных узнал, что акты Никейского Собора были объемистее, чем 4 Евангелия. На Флорентийском Соборе один защитник папства утверждал, между прочим, будто бы еще св. Афанасий Великий, спрашивал от папы Юлия неповрежденного списка деяний Никейского Собора, жалуясь, что все списки восточные извращены арианами. Но все эти сведения не подтверждаются никакими достоверными свидетельствами историческими. От этого недостатка несомненных свидетельств непосредственных нет возможности изобразить вполне внутреннюю, существенную сторону в совещаниях Собора, передать содержание и свойство самых рассуждений, какие имели между собой члены Собора. Все несомненно достоверные сведения о Никейском Соборе, какие имеем мы (кроме того, что рассеяны мелкими частицами по разным местам), представляются потому не вполне удовлетворительными для исследователя истории, что ограничиваются по большей части одной внешней стороной дела.

Несомненными источниками для истории Никейского Собора считаются некоторые указания в сочинениях св. Афанасия, как в его письмах об определениях Никейского Собора и послание к афрам; свидетельства церковных историков: Евсевия, Сократа, Созомена, Феодорита и Руфина; Символ веры, составленный на Никейском Соборе, и 20 правил, установленных на Соборе.

Поэтому, заметим здесь кстати, для суждения о характере рассуждений и совещаний на Соборе догматических, для тех, кто пожелал бы иметь полное понятие о сем предмете, необходимо обращаться, между прочим, к догматическим сочинениям святых отцов, ближайших по времени Никейского Собора, и между ними по преимуществу к догматическим сочинениям святого и великого Афанасия Александрийского.

Уступая поневоле необходимости, мы удовольствуемся тем, что осталось, и соберем, что следует, из того, что имеем.

Понимая неблагоприятные последствия, могущие произойти от раздражительного разделения членов Церкви, и всячески желая эти последствия предотвратить, император, как усердно заботившийся о религиозном и политическом объединении всех своих подданных, не жалел расходов, необходимых к достижению преднамеченной им цели. По указу его, всем епископам, собравшимся на Соборе [Одно небольшое отступление: в указаниях о числе отцов Собора древние памятники не все между собой согласны: кто говорит, что их было 300 (Геласий), кто — что их было 250 (Евсевий), иные — что было 318; свидетельство, что на Соборе было 318 отцов, содержимое нашею Церковью, и по настоящее время находим у таких высокочтимых святых отцов, как св. Афанасий Великий (Кафрам. Твор. III, 315), св. Иларий и св. Амвросий Медиоланский], и даже свите их (которой, по выражению одного историка, не было и числа) назначены были и прогоны, и содержание из государственного казначейства.

К назначенному дню собрались в Никею епископы от всего христианского мира; в частности, Евсевий упоминает о епископах из Сирии, Киликии, Финикии, Аравии, Палестины, Египта, Фив, Ливии, Месопотамии, Персии, Скифии, Понта, Галатии, Памфилии, Каппадокии, Асии, Фригии, Фракии, Македонии, Ахаии, Епира и, наконец, Испании.

«Не был только, — замечает Евсевий, — по причине своей старости предстоятель царственного города, т. е. Рима, а потому вместо него присутствовали исполнявшие его должность пресвитеры». Приглашен был в Никею и главный виновник этого собрания — Арий (Rufinus. Historia ecclesiastica, 1, 1 — см.: Migne, t. 21).

В промежутке между временем, назначенным для открытия Собора по указу, и между временем самого открытия торжественного, к которому долженствовал прибыть и сам император, происходили частные совещания и рассуждения между православными, арианами и философами, как об этом свидетельствуют Сократ (1, 8) и Созомен (1, 17); в это время неоднократно был приглашаем епископами к совещанию и Арий, и здесь свободно излагал свое учение. Уже в это время ясно было видно, что на стороне Ария множество сторонников, даже из епископов: Филосторгий арианин пишет, что епископов, державших сторону Ария, было 22, именно: 6 из Ливии, 1 из Египта, 2 из Палестины, 2 из Финикии, 3 из Киликии, 3 из Каппадокии, 2 из Понта, 3 из Вифинии. Руфин свидетельствует, что их было 17; Феодорит поименно исчисляет 10, именно: Евсевий Никомидийский, Феогнис Никейский, Марис Халкидонский, Феодор Ираклийский (во Фракии), Менофант Ефесский, Патрофил Скифопольский, Наркисс из Киликии, Феона Мармарикский, Секунд Птолемаидский (в Египте), Евсевий Кесарийский. Множество было священников и мирян, кои принимали участие в прениях, одни, стоя на стороне Ария, другие на стороне православных.

На стороне православных особенным одобрением и уважением пользовались св. Афанасий, тогда еще диакон Александрийский, и пресвитер Константинопольский Александр, после заступивший место своего престарелого епископа (Сократ, 1, 8). Все эти частные прения были в некотором смысле частною подготовкою и черновою работою перед торжественным обсуждением и окончательным решением дела. Когда наступил день, назначенный для разрешения недоумений споривших, по Созомену — воскресный (1, 19), тогда все приглашенные в собрание вступили во внутреннейшую палату царского дворца, где по обеим сторонам расстановлено было в порядке множество седалищ; заняв каждый приличное ему место, ожидали прибытия царя.

Когда подан был знак, которым обыкновенно возвещалось прибытие царя, все встали, царь вошел и вступил на средину собрания; когда подставили царю сделанное из золота кресло, он сел, но не прежде, как дав знак садиться епископам. После царя все так и поступили.

Затем один из епископов, занимавший первое место с правой стороны (увы! авторитет папских легатов), приветствовал царя краткою речью. Кто был этот приветствовавший — ответ опирается на одни только догадки: Созомен говорит, что это Евсевий Кесарийский; Феодорит — что это Евстафий Антиохийский; Феодор Мопсуестский — что Александр Александрийский. Трудно согласиться с Созоменом, чтобы речь эту говорил Евсевий Кесарийский. В начале Собора, когда еще неизвестно было, чем кончится дело Ария, Евсевий Кесарийский не мог так сильно и решительно выражаться о человеке, к которому он питал некоторое время расположение. Ежели согласиться с блаженным Феодоритом, что речь перед началом Собора говорил Евстафий Антиохийский, то речь эту мы и теперь можем читать, так как она сохранилась у Григория, пресвитера Кесарийского (Combefisii Auctuar. t. II, p. 555).

Вот эта, оставшаяся загадочною при вопросе об ее авторе, речь:

«Благовернейший Государь!

Благословен Бог, избравший тебя царем земли, рукою твоею истребивший идолопоклонство и водворивший через тебя в сердцах верующих мир. Уже попрана власть духов злобы, ниспровержены алтари многобожия; рассеивается мрак нечестия, и свет Божественного учения озаряет всю вселенную. Прославляется Отец, почитается и Сын, возвещается и Дух Святый: Троица единосущная; едино Божество в Трех Лицах всюду проповедуется.

На сем учении, Государь, утверждается величие Твоего благочестия. Сохрани его для нас целым и ненарушимым, никто из еретиков, проникнув в Церковь, не расторгнет единства Троичного Бога и не подвергнет нашей веры поруганию.

Причиною же настоящего собрания и рассуждений наш неистовый Арий, который, прияв служение пресвитера в Церкви Александрийской, оказался чуждым учения блаженнейших пророков и апостолов; ибо Единородного Сына Слово Отчее он не признает единосущным и равным Отцу и, почитатель твари, хочет сопрочислить Творца к творению.

Повели, Государь, чтобы он, оставив свое заблуждение, не восставал против учения апостольского; или, ежели останется упорным в своем нечестивом мнении, изгони его общества Православной Церкви, да не колеблет он более своими нечестивыми мнениями веры душ слабых».

Император, выслушав приветственную речь епископа, со своей стороны обратился к отцам Собора с речью же, где кратко выразил и свою радость о собрании великоименитых светил Церкви Вселенской, и свои мысли и заботы, порождаемые всеми обстоятельствами, сему предшествовавшими:

«Я сильно желал, о други! насладиться созерцанием вашего собрания. Достигнув этого, считаю себя обязанным принести благодарение Царю всяческих за то, что Он, кроме других бесчисленных благ, даровал мне и это, лучшее из всех благ, т. е. сподобил меня видеть всех вас, собранными воедино, при одном, общем всем вам и согласном образе мыслей. Итак, да не возмущает нашего счастия никакой завистливый враг, особенно после того, как силою Бога Спасителя богоборство тиранов совершенно низложено; да не подвергает более поруганию Божественного закона коварный демон.

Внутреннее смятение в Церкви Божией, по моему мнению, страшнее и тягостнее всякой войны и битвы: это меня печалит более, чем все внешние брани. Поэтому, когда я, по благословению и при содействии Всевышнего, одержал победу над врагами, ни о чем уже более не помышлял, как только о том, чтобы благодарить Бога и сорадоваться тем, которых Он освободил через нас.

Но, против всякого чаяния, получив известие о вашем разногласии, не мог оставить этого без внимания.

Итак, желая содействием своим уврачевать и это зло, я немедленно собрал всех вас. Радуюсь, видя ваше собрание; но думаю, что мои желания тогда только совершенно исполнятся, когда увижу, что все вы оживлены единым Духом и блюдете общее мирное согласие, которое вы, как посвященные Богу, должны внушать и другим.

Не медлите же, о други! служители Божии и благие рабы общего Владыки и Спасителя нашего; не медлите в самом начале рассмотреть причины вашего разногласия и разрешить все спорные вопросы мирными постановлениями. Чрез это вы совершите дело, приятное Богу, и доставите величайшую радость мне, вашему сослужителю».

Совещания соборные занялись, как и следовало ожидать, прежде всего рассмотрением главного предмета, послужившего первой причиной собрания на Собор, — рассуждениями об отношениях Сына Божия к Богу Отцу. Так как предмет этот в существе его и в главных основаниях уже был вполне обозрен и изложен в посланиях Александра, епископа Александрийского, то в новых разысканиях, собственно для собеседования на Соборе, и надобности не предвиделось, да и возможности этих новых разысканий предполагать было нельзя, после того как выставлена была на вид вся глубина исследований Александра, епископа Александрийского.

Виновник созвания Собора — Арий несколько раз был призываем на Собор, и ему предоставлено было выражать и защищать свои положения; но лишь только он начинал свою речь, как против него с нетерпением возмущалось все собрание, словами «мы этого прежде не слышали»; «это учение новое»; «это богохульство»; под впечатлением от неприятных речей отцы Собора даже заграждали свой слух (Rufinus, 1, 5: Migne, t. 21; Афанасий. На ариан слово 1-е). В слух всего Собора читано было изложение веры Евсевия Никомидийского, но и оно возбудило против себя раздражение, так что на Соборе же в виду всех было разорвано (Евстафий Антиохийский у Феодорита, 1, 8).

Так как епископам, присутствовавшим на Соборе, и прочим лицам духовного сана богословская сторона сего предмета была известна обстоятельно, то и рассуждения с этой стороны не могли надолго останавливать на себе большого внимания; к тому же властям духовным с лицами своего же духовного звания можно было и оканчивать прения по своему усмотрению. Неудобно было так скоро поканчивать дело с партией светской, ораторами-философами и софистами, которые являлись на Собор или показать свое искусство, или на защиту Ария.

Отцы Собора волей-неволей должны были запастись терпением, чтобы выслушивать и отвечать на словопрительные выходки людей, чуждых Церкви Христовой; тем паче нужно было запасаться терпением, что сам император присутствовал на Соборе и допускал свободу слова. Возражения философов, как и естественно было ожидать, отличались полнейшим неведением основ вероучения христианского и, по склонности к софистике, — верхоглядством словоизвержений.

Приведем здесь возражения два-три, сравнительно более подходившие к делу; один из возражателей, философ по имени Федон, выступил на Соборе с таким заявлением:

«В Писании сказано: «Рече Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию». Если из этих слов надобно заключать, что ум Божественный существовал как отдельное Лицо, то по такому же заключению может кто-нибудь сказать, что Бог имеет «человеческий образ»; но мы знаем, что Божество просто и необразно; что же значат сии слова, скажите, ужели Бог имеет человеческий образ?»

Возражение, как видите, нисколько к делу не относящееся; и, однако же, отцы Собора расходуют время на объяснения по поводу сего; ответ сему философу предложен был двукратно чрез Евстафия Антиохийского и в третий раз формулирован был от лица всех отцов Собора.

Евстафий Антиохийский философу ответствовал: «Исследуем, философ, кому сказал Бог: «сотворим человека по образу Нашему и по подобию». Там, где сказано: сотворим человека, прибавлено: «и сотвори Бог человека»; следовательно, смысл слова сотворим указывает на Лицо, вместе с другим участвующее в деле творения, и усвояет Ему одинаковое наименование. И потому, как Отец, сказавший: сотворим, есть Бог, так Бог и Тот, Кому Он сказал: сотворим; одна и та же Божественная сущность у обоих Лиц — и у Сказавшего: сотворим человека, и у Сотворившего. Итак, смысл слова сотворим выражает Всесвятое и нераздельное Божество Отца и Сына, так как образ Божий прост и чужд всякого сложения. Его природа подобна огню».

Еще большей зрелостью и величавостью отличается ответ, предложенный философу коллективно от всех отцов Собора:

«Сущность Святой Троицы есть неприступный свет и непостижимое естество: вот смысл слова сотворим».

Направляясь несколько ближе к главному предмету рассуждений, философ еще спрашивал: «Как могло быть сказано: сотворим человека, если бы Сказавший не существовал прежде Того, Кому сказал?» (Заметьте, что возражение философа прямо выражает поддержку мыслям Ариевым.)

На этот вопрос отвечать взялся Осия, епископ Кордубский.

«Если, как говоришь ты, Отец существовал прежде Сына, а Сын, явившийся после, сотворен Богом по прошествии некоторого времени и потом объявлен от Него Сыном; если Он создан, как вы нечестиво утверждаете, подобно другим тварным существам, только прежде всего, то, по вашему нечестивому мнению, несозданный Бог должен бы был сказать к созданному Сыну: сотвори Мне человека по образу Моему и по подобию; но Он сказал: «Сотворим по образу Нашему и по подобию». Итак, если Отец, как прежде мы показали, всегда есть Бог, то со Отцем всегда существует и Сын, не позднейший по времени, не меньший по власти, не ограниченный местом, но всегда и непрерывно со Отцем сущий, непостижимо и неизреченно рожденный от Него, истинный Бог, всегда сущий от истинного Бога и Отца, всегда сущего, господствующий со Отцем, совечный Отцу, царствующий со Отцем, единосущный Отцу, равносильный Отцу, соучастник Отцу в творении. Если, по словам Писания, все сотворено чрез Сына и без Него ничтоже бысть, еже бысть; если Он вместе, а не отдельно от Отца сотворил все, если едино Божество и едина воля Отца, и Сына, и Святаго Духа, потому что никогда не разлучен Отец от Сына, ни Сын от Отца, то должно думать, философ, что Отец и Сын по Божественной сущности едино, как и Сам Сын говорит в Евангелии: «Аз и Отец едино есма», Тот самый Сын, Которому Отец говорил: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию».

Не довольствуясь сим ответом, философ продолжал отстаивать мысли арианские в таком виде: «Чрез кого Бог сотворил человека и все, видимое и невидимое? Мне представляется неверным сказанное вами, будто Отец и Сын вечно были едино Сами в Себе, и будто Сын всегда был Богом вместе с Отцем. Мне думается, что Он создан Богом как посредник для творения. Бог Зиждитель, приступая к творению, произвел для Себя орудие, чтобы посредством его создать все твари. Как художник предварительно устрояет для себя орудие к совершению будущих работ своих, то же самое можно думать и о Боге, что Он употребил для Себя Сына как орудие, сотворив чрез Него мир».

На это рассуждение философа отвечали Леонтий, епископ Кесарии Каппадокийской, и Евпсихий, епископ Тианский: «Если ты говоришь, что Сын создан Отцом как орудие к произведению тварей, то сам ты отнимаешь силу у своих слов. Евангельское слово говорит: «Вся Тем быша, и без Него ничтоже бысть, еже бысть». Если все сотворенное чрез Него создано и без Него ничто не существует, что создано, а и Сын создан, как ты говоришь, то следует, что и Самого Себя Он сотворил, а не Отец».

Много времени проведено было на Соборе в таких рассуждениях. Последствия от сих рассуждений были такие же, как и от сеяния одинакового семени на различные почвы: упадало семя на почву добрую — были добры и плоды; не хороша была почва сердечная — и семя не пускало из себя ростков, точно падало на почву каменистую.

Сам Арий остался в своих мнениях непреклонным, но так как оставлять его без приложения к нему каких-либо мер взыскания значило бы открывать новое поле к возмущениям и волнениям, то его присудили к низложению и заточению в Иллирию; сочинения его повелено было предать огню, и всем, кто обличен будет в утайке их и тайном хранении, тем угрожала смертная казнь.

Сторонникам Ария, кои решились бы и после рассуждений соборных защищать учение своего ересиарха, тоже угрожала, по определению императора, ссылка в заточение. Эта угроза многих от Ария устранила: Евсевий Никомидийский, Феогнис Никейский, Марис Халкидонский, Патрофил Скифопольский и Нарцисс Неронийский подписали Исповедание веры, составленное на Соборе как противовес лжеучению Ариеву, но не согласились подписать осуждение на Ария, говоря, что Арий не заслуживает строгого взыскания; Феона, епископ Мармарикский, и Секунд Птолемаидский не согласились ни определение веры подписывать, ни осуждение на Ария. Как скоро об этом донесено было императору, то император всех их — и Феону, и Секунда, и Евсевия, и Феогниса — лишил занимаемых ими кафедр и отправил в ссылку в Галлию.

В процессе изысканий догматических на Никейском Соборе составлена была формула Исповедания веры, как совокупность догматов веры, обязательных при Исповедании веры, и противодействие хитростям партии арианской. Формула эта на Втором Вселенском Соборе была подвергнута некоторому изменению и с того времени хранится неизменной в нашей Церкви под именем Никео-Цареградского Символа веры. На Никейском Соборе она получила такой, вид:

«Веруем во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого; и во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, рожденного от Отца, т. е. из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного. Отцу единосущного, чрез Которого все произошло как на небе, так и на земле, ради нас человеков и ради нашего спасения низшедшего, воплотившегося и вочеловечившегося, страдавшего и воскресшего в третий день, возшедшего на небеса и грядущего судить живых и мертвых; и в Духа Святаго».

Говорящих же, что было время, когда не было Сына, что Он не существовал до рождения и произошел из не сущего, или утверждающих, что Сын Божий имеет бытие от иного существа, или иной сущности, или что Он создан, или изменяем, или преложим, таковых предает анафеме кафолическая и апостольская Церковь.

После того как окончена была самая главная часть занятий Собора — догматическая, приступлено было к другим вопросам церковным, как еще ранее поставленным на очередь, так и вновь поступавшим на обсуждение соборное, именно: о Мелетии, о праздновании Пасхи, о новацианах, составление канонических правил соборных.

Не стану утомлять вашего внимания подробным изложением сих занятий соборных, имеющих интерес для особых ревнителей по специальности церковно-исторической. Об одном разве обстоятельстве из совокупности сих занятий не излишне будет упомянуть коротко для воспоминания об одной из величественных черт в характере императора Константина Великого.

Когда отцы Собора собрались в Никею, то некоторые из обиженных, или считавших только себя обиженными, явились к императору с жалобами и обвинениями на епископов и подали письменные доносы самому императору. Император принимал жалобы и, сложив все вместе, запечатал своим перстнем и приказал хранить.

Когда на Соборе установлено было единогласие и мир Церкви восстановлен, император принес поданные ему доносы в присутствие епископов и пред ними сжег, утверждая клятвенно, что не читал ничего, написанного в доносах.

«Не надобно, — сказал при этом император, — проступки священных лиц делать общеизвестными, чтобы народ, получив отсюда повод к пререканиям против них, не стал грешить без страха» (Феодорит, 1, 11).

По окончании всех занятий соборных, император и отцы Собора нашли нужным поразослать в различные места уведомление о том, что происходило и что постановлено на Никейском Соборе.

Император от своего лица писал к Церкви Александрийской против Ария, ко всем епископам и народам, в частности к епископам, не присутствовавшим на Соборе, и к никомидийцам против Евсевия и Феогниса.

Во всех сих посланиях император выражает свою радость и благодарение Господу Богу, что Он Своей благодатью даровал мир Церкви, увещевает верных крепче придерживаться единства церковного, избегать раздоров церковных.

Чтобы иметь наглядное понятие о содержании и тоне сих посланий, приведу здесь несколько строк из послания к Церкви Александрийской и из послания к никомидийцам.

«Признанное единогласно тремястами святых епископов есть не иное что, как мысль Самого Сына Божия, особенно когда в умах столь великих и многих мужей присутствовал Дух Святой, Который открыл им Божественную волю. Посему да исчезнет у вас всякое сомнение и колебание. С твердым духом вступайте все на путь истины, чтобы мне, когда я буду у вас, вместе с вами принести благодарение всевидящему Богу за то, что Он явил нам истинную веру и возвратил вожделенную любовь. Бог да сохранит вас, возлюбленные братья».

В послании к никомидийцам, изъяснив свое негодование на их епископа Евсевия, который в продолжение совещаний соборных зарекомендовал себя с весьма неодобрительной стороны: и потому, что старался поддерживать Ария, и по своим неодобрительным свойствам нравственным, как ласкательство, заискивание у императора, — Константин приглашает никомидийцев быть твердыми в вере и сей твердостью радовать его, императора, устроившего теперь для Никомидии епископов неукоризненных, православных и человеколюбивых.

«А кто осмелится, — заключает император, — воспоминать о тех губителях или неосмотрительно хвалить их, тот в своей дерзости немедленно будет обуздан властью служителя Божия, т. е. моей. Бог да сохранит вас, братья возлюбленные».

Епископы, бывшие на Соборе, разослали от лица Собор окружное послание к Церквам Божиим, находящимся в Александрии, Египте, Пентаполе, Ливии и во всей поднебесной, клиру и мирянам, исповедующим православную веру.

В этом послании, как и само собой естественно предполагать, объясняется все, что постановлено Собором против Ария; здесь же изъяснены распоряжения и о Мелетии, который лишен был прав управления епископского, и о том, всеобще отрадном определении, что день Святой Пасхи отныне будет праздноваться всеми христианами одновременно, именно в 1-й воскресный день после полнолуния, бывающего в весеннее равноденствие, а не так, как восточные христиане праздновали дотоле, когда Пасха христианская приходилась вместе с иудейской!

Время окончания Никейского Собора совпадало с исполнением 20-летия царствования Константина Великого.

На торжество этого праздника царь пригласил всех отцов Собора. После торжественного угощения, каждого из епископов, по степени их достоинств, почтил дарами.

Когда отцы Собора собирались отправляться по своим епархиям, царь снова созвал их, советовал им хранить единомыслие относительно веры и иметь мир между собой, чтобы вперед не было подобных возмущений.

После продолжительной беседы об этом царь просил епископов молиться за него, за детей его, за царство и после всего этого простился с епископами.

Никейский Собор окончил свои великие деяния; ересь обличена, разногласие примирено; составлены и по всему христианскому миру разосланы правила для руководства Церкви; непокорные голосу Собора — наказаны.

Казалось бы, теперь всюду в Церкви должен был водвориться мир, которого так сильно желали император и созванные им епископы.

К сожалению, это благочестивое желание друзей мира не было удовлетворено вполне, или, если и было удовлетворено, то весьма не надолго.

Вскоре же после Никейского Собора, действием козней арианских, начались сильные волнения, стоившие защитникам православия спокойствия и даже жизни; волнения эти усилились до того, что охватили собой всю Церковь, так что для успокоения сих волнений потребовался новый Вселенский Собор.

Приговором Никейского Собора и указом императора, Арий и единомышленники его — Евсевий Никомидийский, Феогнис Никейский, Секунд Птолемаидский и Феона Мармарикский — отлучены от общения церковного и сосланы в ссылку; на место Евсевия и Феогниса поставлены православные епископы: в Никомидию — Амфион, в Никею — Христ.

Но Арий нашел возможность освободиться от своей злополучной доли; по свидетельству Сократа (1, 25) и Созомена (2, 27), в этом помогала ему сестра Константина Великого Констанция, вдова Ликиниева.

Этой Констанции, пишет Сократ, знаком был один пресвитер, державшийся Ариева учения и живший в ее доме. Этот пресвитер, быв наущаем Евсевием Никомидийским, часто напоминал Констанции об Арии и при всяком случае старался возбудить в царской сестре сострадание к судьбе ересеначальника, говоря, что Никейский Собор обидел Ария, что Арий мыслил не так, как об нем думают.

Констанция сама внимала словам арианского пресвитера, но ходатайствовать за Ария долгое время не осмеливалась, опасаясь раздражить правоверного императора.

Вскоре Констанция впала в тяжкую и опасную болезнь; император начал ее часто навещать; находясь при смерти, Констанция начала ходатайствовать за своего пресвитера как человека благочестивого и ревнующего о православной вере. Созомен замечает, что Констанция успела сделать Константину устрашающее предостережение, что, преследуя невинных ариан, император тем самым причиняет обиду лучшей и наиболее приверженной к царскому дому части верующих (2, 27).

Ходатайство принято, и арианствующий пресвитер принят в число лиц, самых близких к царю.

Получив близкий доступ к царю, этот пресвитер и ему начал говорить об Арии то же, что прежде говаривал сестре его, т. е., что Ария осудили напрасно, что мысли его нисколько не отличаются от определений Собора, что если бы позволили ему явиться из ссылки и высказать свои мысли, то увидели бы, что он во всем согласен с определениями Собора.

Стрела пущена верно: император поверил хитрому льстецу и вызвал Ария из заточения.

Явившись к императору, Арий представил ему свое исповедание веры, в котором весьма хитро и уклончиво обошел сущность постановления Никейского о единосущии Сына Божия с Богом Отцом; в члене о Сыне Божием в этом исповедании только сказано было: «Веруем в Господа Иисуса Христа Сына Божия, прежде всех веков от Бога Отца рожденного, Бога Слова, чрез Которого все сотворено на небесах и на земли, Который сошел и воплотился», и пр.

Представив такое исповедание, Арий просил императора устранить всякое многоглаголание о вере и соединить его и сообщников его с Церковью, чтобы всем им, совокупно наслаждаясь миром, можно было совокупно возносить обычные молитвы за мирное царствование Константина и за весь его род (Сократ, 1, 26).

Миролюбивый царь, не подозревавший в коварных крамольниках никакой хитрости, обрадовался их правоверию и послал Ариево исповедание к собравшимся тогда в Иерусалиме епископам с предписанием рассмотреть его, и если окажется, что Арий и сообщники его мыслят право, то постановить о них определение человеколюбивое (Созомен, 2, 27).

Не дерзая ослушиваться предписания царского, епископы, и сами недалекие от мыслей Ария, как Евсевий Кесарийский, приняли Ария в церковное общение в Иерусалиме и писали о том же Церкви Александрийской и всем епископам и клирикам Египта, Фиваиды и Ливии, убеждая их принять Ария в церковное общение, так как и сам царь засвидетельствовал правоту его исповедания.

Благоприятный оборот дел в судьбе ересеначальника возбудил смелые надежды в его последователях.

После того как принят был в церковное общение Арий, начали помышлять об улучшении своего положения Евсевий Никомидийский и Феогнис Никейский; с этой целью они прислали от себя к епископам, принявшим в церковное общение Ария, грамоту, смысл которой, очевидно, был тот, что, ежели епископы те согласились принять в церковное общение того, кто был первый осужден за неповиновение определениям Собора, то тем паче могут просить об освобождении из ссылки они; в оправдание свое эти епископы указывали, что вся вина их состояла в том, что они, согласившись подписать определение Собора о вере, не подписали анафемы на Ария; теперь сами епископы сняли с Ария положенную Собором анафему.

Из всего этого Евсевий и Феогнис, как прямое следствие, выводили, что епископы те должны принять в свое общение и их. «Итак, с свойственным вам христолюбивым снисхождением, — заключали Евсевий и Феогнис свою грамоту к епископам, — благоволите напомнить об нас самому боголюбезному царю и, представив ему наши прошения, произнести поскорее благоприличное вам о нас суждение» (Сократ, 1, 14).

Следствием этой грамоты, как само собой естественно предполагать, было то, что Евсевий и Феогнис снова заняли свои кафедры. Первым делом еретичествующих епископов по их возвращении на свои кафедры было то, что они изгнали поставленных на их места епископов православных: Евсевий — Амфиона, Феогнис — Христа.

Затем мщение озлобленных врагов православия обратилось на тех, кои прежде ознаменовали себя особенной ревностью в защите православия. Прежде всех пришлось испытать ярость восстановленных ересеучителей Евстафию, епископу Антиохийскому. Евсевий обвинил Евстафия в савеллианстве, и Евстафия низложили с кафедры. По изгнании Евстафия, ариане начали принимать в церковное общение всех, коих не принимал Евстафий, и не только принимали в общение, но и поставляли епископами.

Восстановляя, с одной стороны, защитников ереси, ариане, с другой, не переставали низлагать защитников православия.

Преимущественная забота Евсевия с этой стороны состояла в том, чтобы низложить самого главного противника их — св. Афанасия Великого.

Евсевий Никомидийский, оказавшись теперь по возвращении своем на кафедру главным орудником к восстановлению арианства, задался мыслью уничтожить Афанасия, — и достиг своей цели с адским успехом. В видах доставить торжество арианству, Евсевий пришел к мысли, что для сей цели полезно было бы устроить торжественное введение Ария в церковное общение в Александрии, но на пути Евсевия к этой нечестивой цели ему противостоял непреклонный его противник, великий архипастырь Церкви Александрийской — Афанасий. Афанасий безбоязненно говорил Евсевию и самому царю, что однажды отвергших веру и анафематствованных невозможно принимать снова (Защитительное слово против ариан).

Видя непоколебимость Афанасия с этой стороны, Евсевий донес царю, что Афанасий не принимает в церковное общение мелетиан и тем нарушает постановление Никейского Собора.

Константин Великий внял навету Евсевия и св. Афанасию писал: «Я требую, чтобы ты позволял беспрепятственно вступать в Церковь всем, кто желает вступить в нее, ежели же узнаю, что ты воспрепятствуешь кому-нибудь ищущему общения с Церковью или возбранишь вход в нее, тотчас пошлю низложить тебя и вывести из тех мест» (Созомен, 2, 22).

Св. Афанасий ответным посланием объявил государю, что мелетиане от церковного общения не изгоняются, но что арианам нельзя даровать общения с кафолической Церковью. Царь внял объяснению св. Афанасия. Но тем сильнее стало раздражение Евсевия. Не имея у себя достаточного предлога к низложению св. Афанасия, Евсевий обратился к услугам мелетиан, с своей стороны обещая им свое покровительство пред царем и людьми, сильными у царя, если они согласятся обвинить Афанасия.

С этих пор история жизни св. Афанасия становится историей злостраданий его в борьбе с арианами. Ариане, не имея действительных оснований к обвинению св. Афанасия, решились эти основания измышлять: интриги партий придворных создавали этим измышлениям вид вероятности, и император, не имевший возможности все расследовать сам непосредственно, принужден был внимать доносам, как они были представляемы ему, и соответственно с тем постановлять определения, крайне несправедливые и унизительные для св. Афанасия. Не повествуя обо всем во всех подробностях, заметим только кратко, что св. Афанасия до четырех раз низводили с кафедры и ссылали в ссылку то в одно место, то в другое, и притом на такое отдаленное пространство, как, например, из Александрии в Трир, к теперешним границам Германии.

Правда, не все эти мытарства привелось испытать св. Афанасию при императоре Константине, но и Константиновы распоряжения не ограждали святого страдальца безопасностью; такова уж сила злобы властей воздушных, что они и во святую область замешиваются своим разрушительным внушением! Впрочем, к устранению смущения для сердца православного, возникающего от того, что в жизни святого царя встречаются такие странные распоряжения, надо припомнить, что св. Константин, по всей вероятности, принужден был обстоятельствами времени к такой неблаговидной мере, как ссылка Афанасия. Есть несомненные свидетельства о том, что Константин при кончине своей завещал сыну Констанцию, чтобы он возвратил св. Афанасия из заточения.

Остерегаясь, однако, опасности затеряться в отступлениях, мы отложим здесь обозрение злостраданий св. Афанасия и приступим к обстоятельствам Второго Вселенского Собора.

ВТОРОЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР — КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИЙ

Благодаря проискам при дворе императорском, ариане, в предводительстве Евсевия Никомидийского, уже сумевшего взойти на архиепископскую кафедру в Константинополе, открыли повсюду брань против защитников православия, особенно против тех, кои стояли вождями в Церкви православной.

Св. Афанасий в изгнании; вслед за Афанасием арианам нужно было низложить святителя православного в Константинополе, — и православный архиепископ Константинопольский Павел оканчивает жизнь свою в подвигах исповедничества: он умерщвлен в темнице, как выражается Созомен, посредством веревки (3, 3); на его место возведен Македоний, известный впоследствии как глава духоборцев. Заняв по низвержении Павла престол Константинопольский и пользуясь великой доверенностью к себе царя (теперь Констанция, сына Константинова), Македоний воздвиг, по словам Сократа, между христианами войну, не менее той, какую вели в то время тираны. Исповедавшие единосущие изгоняемы были не только из церквей, но и из городов; православных принуждали к общению с арианами, и принуждение было не меньше того, когда предписывали поклоняться идолам: употребляли и побои всякого рода, и различные пытки, и отнятие имений; многие сосланы были в ссылку, иные умерли среди мучений, иные погибли на пути в ссылку (2, 27).

Со стороны догматической духоборство состояло в тесной связи с арианством и служило как бы выводом из арианства.

Еще в системе самого Ария св. Афанасий усматривал отрицание Божественности Третьего Лица Пресвятой Троицы; уже по учению Ария, как оно излагаемо было им в его фалиях, существо Духа Святого признавалось низшим сущности Бога Отца и Бога Сына (Защитительное слово против ариан).

Еще резче и смелее высказано уничижительное мнение о Святом Духе Евномием, епископом Кизикским: Дух Святой, по учению Евномия, есть творение Сына, как сам Сын есть творение Отца.

Мысли епископа Кизикского усвоил себе и Македоний, сторонник его по приверженности к арианству, и выразил их с еще большей дерзостью против Святого Духа.

По словам Созомена, Македоний Духа Святого не признавал причастным Божественных преимуществ, называя Его служителем, исполнителем и другими именами, приличными святым Ангелам (4, 27). По свидетельству блаженного Феодорита, Македоний Духа Святого именовал тварью (2, 6).

Мысли Македония нашли себе многих сторонников, особенно между теми из ариан, кои признавали Сына Божия неподобным (avomoios, отсюда аномеи) Богу Отцу.

По местам возникали сильные прения о том, должно ли Святого Духа признавать единосущным Отцу и Сыну?

Продолжительные рассуждения об этом были, по замечанию Созомена, не менее спорны, как и прежние о Слове Божием.

Признававшие Сына «неподобным и подобосущим», в сем случае согласились между собой; ибо те и другие утверждали, что Дух есть Лицо служебное, по чину и чести Третье и по существу отличное.

Те же, которые исповедали Сына единосущным Отцу, те то же мыслили и о Святом Духе (Созомен, 6, 22).

Кроме Македония и его партии македониан, арианское семя произрастило из себя еще множество отраслей еретичества, кои начинали по разным местам усиливаться и причинять своего рода споры и замешательства в единой Церкви Христовой.

Ко времени собрания Второго Вселенского Собора уже оказываются созревшими секты: евноминиан, аномеев, евдоксиан, духоборцев, савеллиан, маркеллиан, фотиниан, аполлинариан.

Чтобы положить конец злу от всех этих лжеучений, император Феодосий Великий признал полезным созвать Вселенский Собор. Епископов православного исповедания собралось на Соборе 150 [Всем читателям и писателям, претендующим вступать в научные состязания об истории и значении Второго Вселенского Собора, я предлагаю принять к сведению свидетельство о Втором Вселенском Соборе, данное на Четвертом Вселенском Соборе в его 4-м заседании. Собор Халкидонский в 4-м заседании своем упоминает о Соборе 150-ти, собранном в Константинополе при Феодосии Великом. «Святая вера, изложенная 150-ю святыми отцами, согласная со Святым и Великим Собором Никейским» (подлинные слова Халкидонского Собора)].

Так как особенно опасным из всех этих лжеучений было лжеучение Македония о Святом Духе, то царь нашел нужным пригласить на Собор и епископов македонианских (т. е. сторонников Македония), и эти последние собрались было в Константинополь в числе 36-ти.

Царь и епископы православные всячески старались привести македониан к союзу и единомыслию с собой, но македониане, не обращая внимания ни на убеждения, ни на обличения, объявили, что скорее признают исповедание арианское, чем примут веру в единосущие.

Давши такой ответ, они удалились из Константинополя и писали к приверженцам своим в разные города, увещевая ни под каким видом не соглашаться на учение Никейского Собора. Епископы православные, не видя более средств привести еретиков к раскаянию, поразили их анафемой, и для предустранения на будущее время различных мудрований о Лицах Пресвятой Троицы отчасти подтвердили Никейское Исповедание веры, отчасти дополнили оное новым членом о Третьей Ипостаси Святой Троицы — Святом Духе, исповедав «Духа Святаго, Господа животворящего, иже от Отца исходящего, со Отцем и Сыном спокланяемым и славимым».

Здесь, прежде чем приступим к обозрению дальнейших занятий Собора, считаем полезным изложить православное церковное богословствование о Святом Духе по писаниям знаменитейших пастырей, с особенным вниманием излагавших учение.

Как на Никейское определение догмата о Сыне Божием имели весьма важное влияние догматические рассуждения св. Афанасия Александрийского; так, при определениях Константинопольского Собора, в члене о Святом Духе весьма заметно сказалось богословствование святителей Василия Великого, Григория Нисского и Григория Богослова.

Св. Василий Великий, имея в виду отрицавших Божество Святого Духа, усиленно доказывает, что Третье Лицо Пресвятой Троицы — Дух Святой — есть Бог.

Доказательства на это Василий Великий собирает как из Писания, так и из неписаного предания отцов.

Из Писания св. Василий усматривает, что Дух Святой называется Духом Божиим (Мф. 3, 16), Духом Истины, иже от Отца исходит (Иоан. 15, 26), Духом правым, Духом владычным (Пс. 50, 12, 14).

«Кто же, услышав сии наименования Духа, — спрашивает св. Василий, — не воспрянет душою и не восторгается мыслью к Естеству Высочайшему?»

Из доказательств от предания св. Василий указывает на Исповедание веры, которое каждым должно быть произносимо при крещении, в котором (Исповедании) наряду стоят пресвятые имена Бога Отца, и Сына, и Святаго Духа.

В доказательство споклонения и спрославления Святого Духа со Отцом и Сыном св. Василий приводит свидетельства: Дионисия Александрийского, Иринея, Климента Римского, Дионисия Римского, Оригена, Юлия Африканского, Евсевия Кесарийского, Григория Нисского и Фирмиллиана Каппадокийского.

Самое главное, что усматривает св. Василий у всех этих свидетелей, это славословие — «Богу Отцу и Сыну Господу нашему Иисусу Христу со Святым Духом слава и держава во веки веков, аминь».

«Такое славословие, — продолжает св. Василий, — употребляем и мы, каппадокийцы; весь почти Запад от Иллирика до пределов обитаемых нами стран употребляет сие славословие.

Почему же я нововводитель и слагатель новых речений, — спрашивает Василий Великий, — когда началовождями и защитниками сего речения имею целые народы, и города, и обычай, своею древностью простирающийся за пределы человеческой памяти, и мужей, бывших столпами Церквей, отличавшихся всяким ведением и силою духа? Итак, пусть угрожает мне меч, изощряют на меня секиры, возгорается огонь, сильнейший вавилонского, приводятся в действие все орудия мучений! Для меня ничто так не страшно, как не убояться угроз, какие Господь произнес на хулителей Духа».

Мысли св. Василия Великого повторяет и брат его, св. Григорий Нисский. Основной пункт, из которого исходит св. Григорий в своем обличении на уничижающих Святого Духа, есть тот, что Дух Святой в Писании называется Богом.

«Но если отвергнешь Писание, — рассуждает св. Григорий, — то подвергнешься наказанию как презирающий Писание. Так как Дух Святой есть Божеского существа, то Он имеет в Себе и все свойства Божества: благость, всемогущество, премудрость, святость, вечность и вообще все, что возвышает мысль к Божественному величию. А когда Он таков, то на основании какой же мысли утверждают, что Он не славен?»

Но всех глубже и шире по кругозору своему богословствование о Святом Духе у св. Григория Богослова.

После философских и диалектических рассуждений о свойствах сущности Божественной, св. Григорий обращается к Писанию и отселе выводит рой, как выражается сам он, свидетельств, из которых всякому, кто не слишком тупоумен и чужд Духа, ясно будет видно, что Божество Духа весьма открыто в Писании.

«Обрати внимание, — пишет св. Григорий Богослов, — на следующее: рождается Христос — Дух предвещает (Ак. 1, 35); крещается Христос — Дух свидетельствует (Иоан. 1, 33, 34); совершает силы Христос — Дух сопутствует; возносится Христос — Дух преемствует: чего великого и возможного единому Богу не может совершать Дух? И из имен Божиих какими не именуется Он, кроме нерожденности и рождения?»

«Прихожу в трепет, — выражается в одном месте св. Григорий, — когда представляю в уме и богатство наименований, и то, что противящиеся Духу не стыдятся и толикого числа имен. Он именуется Дух Божий, Дух Христов (Рим. 8, 9), Ум Христов (1 Кор. 2, 16), Дух Господень (Ис. 61, 1), Сам Господь (2 Кор. 3, 17), Дух сыноположения (Рим. 8, 15), истины (Иоан. 14, 17), свободы (2 Кор. 3, 17), Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведения, благочестия, страха Божия (Ис. 11, 2, 3). Он есть Дух благой, правый, владычный; Он есть перст Божий (Лк. 11, 20), огнь (Мф. 3, 11; Деян. 2, 3); как Бог, и думаю в означении единосущия, Он есть Дух сотворивый (Иов. 33, 4), воссозидающий в крещении (Тит. 3, 5) и воскресении (Рим. 8, 11), Дух, Который все ведает (1 Кор. 2, 11), всему учит (Иоан. 14, 26), дышит, идеже хощет и сколько хощет (Иоан. 3, 8), Дух наставляющий (Иоан. 16, 3), глаголющий (Мф. 10, 20), посылающий (Деян. 13, 4), отделяющий (Деян. 13, 2), прогневляемый (Ис. 63, 10), податель откровений (1 Кор. 2, 10), просвещение (Евр. 6, 4), жизнь (Рим. 8, 11), лучше сказать, Самый Свет и Жизнь. Он разделяется во огненных языках и разделяет дарования, творит апостолов, пророков, благовестников, пастырей, учителей (Евр. 4, 11)».

Приведши еще множество указаний из Священного Писания на Божественные свойства и действия Святого Духа, св. Григорий заключает:

«Указания сии весьма многочисленны и многозначащи. А если в Писании и встречаются унизительные речения: дается, посылается, делится, дарование, дар, дуновение, обетование, ходатайство и другие, сим подобные, то надобно возводить их к первой Причине, чтобы видеть, от Кого Дух, и не принимать трех начал, подобно многобожникам. Ибо равно нечестиво и соединять с Савеллием, и разделять с Арием, соединять относительно к Лицу, разделять относительно к естеству. Едино Божество и едина сила Отца, и Сына, и Святаго Духа».

Нет сомнения, говорим, что рассуждения сих великих представителей православия имели преимущественное влияние при составлении самой формулы исповедания о Святом Духе на Константинопольском Соборе; утверждать это мы имеем те основания, что 1) св. Григорий Богослов был одним из председателей на Соборе и 2) к этому приводит нас свидетельство Никифора Каллиста, который признает Григория Нисского даже самим составителем Константинопольского члена о Святом Духе.

После того как составлен был Символ веры, или точнее сказать, дополнен, внимание отцов Константинопольского Собора обращено было на устроение церковных дел собственно Константинопольской кафедры.

Со времени кончины блаженного Александра, епископа Константинопольского (340 г.), и до самого времени Второго Вселенского Собора (381 г.), в течение 40 лет, за некоторыми незначительными исключениями, кафедра Константинопольская находилась во владении ариан: Македоний, Евсевий (бывший Никомидийский), опять Македоний, Евдоксий, Демофил, — все были более или менее отступниками от строгого православного Исповедания Никейского на сторону строгого или нестрогого арианства.

Епископы православные во все это время лишь только восходили на кафедру Константинопольскую, как вскоре же должны были отправляться в ссылку и заточение, как было например со святым исповедником Павлом и преемником арианина Евдоксия Евагрием (Сократ, 4, 15).

Доколе на императорском престоле восседали Государи, зараженные арианством, дотоле о преимуществах епископов православных нельзя было и думать; но с восшествием на престол благочестивого Феодосия Великого для православных занялась заря надежды на лучшую будущность.

Император Феодосий Великий при самом крещении своем обнаружил расположение к исповеданию православному.

Вознамерившись принять святое крещение в Солуни, он предварительно осведомляется, к какому исповеданию принадлежит долженствовавший крестить его епископ Асхолий, и когда узнал, что Асхолий принадлежит к ревностным приверженцам Исповедания Никейского, то с величайшею радостию принял святое крещение от него как епископа православного (Сократ, 5, 6).

Понимая приятную для православия перемену обстоятельств, некоторые из епископов, наиболее ревновавших о пользе православия, как св. Мелетий Антиохийский, нашли полезным перевести на освободившуюся после арианина Демофила кафедру Константинопольскую св. Григория Богослова, который, будучи епископом Сасимским, принимал, по приглашению отца своего, близкое участие в делах Церкви Назианзской; ознаменовал себя, скажем словами блаженного Феодорита (5, 8) «ревностною борьбою с богохульством арианским, избавляя паству свою от гибельного пастбища, сделал паству православную из малой великою».

Уважая высокие достоинства пастыря Сасимского и ожидая от него обильных плодов для православия в Константинополе, св. Мелетий с другими епископами не усомнился отступить от правила, которым запрещалось (I Всел. Собор, Никейский, пр. 15) перемещать епископов с одной кафедры на другую, тем паче, что примеры отступления от сего правила были недалеко (Евсевий был переведен на Константинопольскую кафедру из Никомидии), и вверил святейшему Григорию предстоятельство в Константинополе.

Смиренно выражает св. Григорий Богослов свои соображения, по которым согласился он уступить благонамеренному желанию св. Мелетия и прочих, участвовавших в избрании его на Константинопольскую кафедру.

Святой Григорий пишет:

«В мечтаниях суетного сердца предполагал я, что, как скоро приобрету могущество этого (Константинопольского) престола, поелику видимость придает много веса, тотчас приведу в согласие, к несчастию, отдалившихся друг от друга, подобно уставщику, певчих, который, встав в средине двух ликов и одному предписывая закон тою, другому другою рукою, делает из них один лик». (Этим объяснением св. Григорий указывает на то, что ему хотелось склонить к единомыслию отчасти уклонившихся в раскол мелетианский, отчасти сильных еще в Константинополе ариан.) Ожидания св. Мелетия не остались тщетными; в краткое время пребывания своего в Константинополе св. Григорий сделал то, что малое стадо православных, которое нашел он при своем прибытии в Константинополь, возросло до того, что не могло вмещаться в стенах того дома, где за недостатком храма (храмы все были во власти ариан) собирались для богослужения православные.

К сожалению, не все из тогдашних епископов рассуждали согласно со св. Мелетием.

Александрийский епископ Петр, вероятно, ревнуя о соблюдении соборного правила и, без всякого сомнения, обманутый хитрыми кознями врагов св. Григория, рукоположил для Константинополя некоего Максима циника, который, по замечанию блаженного Феодорита, был заражен пустословием Аполлинария (5, 8). Многие из достоуважаемых епископов, бывших на Соборе: Елладий, преемник Василия Великого на кафедре Каппадокийской, Григорий и Петр, братья Василия Великого, Амфилохий Иконийский, Оптим Писидийский, Диодор Киликийский, Евлогий Едесский, Кирилл Иерусалимский, — не согласны были с распоряжением епископа Александрийского и крепко поддерживали права Григория; но для самого Григория это разногласие членов Собора было невыносимым наказанием.

Не меньше сего смущало св. Григория разногласие между членами Собора в их отношениях к Мелетию и Павлину по известному в истории раздору их за Мелетия в Антиохии. Раскол сей произошел таким образом: после того как епископ Антиохийский Евдоксий перешел в Константинополь, антиохийцы, державшиеся мыслей арианских, перевели на его место из Берии Мелетия, надеясь, что Мелетий будет их сторонником, но св. Мелетий не оправдал ожиданий врагов православия; от этого ариане раздражились против него.

Констанций даже приказал сослать святого Мелетия в ссылку. Некоторые из православных антиохийских христиан не переставали чтить Мелетия, но другие не переставали на него негодовать потому собственно, что Мелетий был вызван в Антиохию арианами.

Последние недоброжелатели Мелетия имели даже своего епископа Павлина. Таким образом, сама православная Антиохийская Церковь разделилась на две стороны, несмотря на то, что обе стороны держались одного и того же учения (Сократ, 2, 44).

Разделение дошло до того, что несогласные не хотели даже молиться в одной церкви: приверженцы Павлина собирались в одной церкви, сторонники Мелетия — в другой (Сократ, 3, 9).

При начале заседаний Константинопольского Собора св. Мелетий, как известно, скончался; св. Григорий Богослов требовал, чтобы в преемники Мелетию на кафедру Антиохийскую вновь не избирали никого, чтобы Павлин один был признан епископом для всей Антиохии, но прочие члены Собора с мнением св. Григория не согласились и на место Мелетия избрали нового епископа, чем, очевидно, только поддерживался раскол.

В отношении к судьбе св. Григория разногласие это имело то влияние, что св. Григорий, предлагая уступить кафедру Антиохийскую Павлину, по смерти совместника его Мелетия, тем самым раздражил против себя неблагоразумных почитателей памяти св. Мелетия (Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою). Признание Павлина епископом Антиохийским св. Григорий почитал наилучшим средством к умиротворению Антиохийской Церкви, но приверженцы Мелетия с Григорием не соглашались; св. Григорий не без оснований усматривал в этом разногласии причину расстройства мира церковного и глубоко скорбел о нарушении мира.

Сначала св. Григорий перестал ходить на совещания епископов, потом, не видя других, лучших, средств к успокоению разногласий и увлекаемый пламенным желанием церковного мира, свободно отказался от кафедры.

С какими намерениями и расположениями св. Григорий решился на такой самоотверженный шаг, это как нельзя более ясно и правдиво выражают последние слова его, обращенные к Собору епископов:

«Вы, — говорил св. Григорий членам Собора, — вы, которых собрал Бог для совещания о делах богоугодных, вопрос обо мне почитайте второстепенным. Чем ни кончится мое дело, хотя осуждают меня напрасно (осуждения, на кои указывает здесь св. Григорий, были с двух сторон: епископы Египетские осуждали его за то, что он занял Константинопольскую кафедру, имея свою в Сасимах; почитатели Мелетия за то, что св. Григорий по кончине Мелетия сильно держал сторону Павлина), — это не заслуживает внимания такого Собора. Устремите мысли свои к тому, что важнее; соединитесь, скрепите наконец взаимные узы любви. Долго ли будут смеяться над людьми неукротимыми, которые научились одному только — дышать ссорами. Подайте с усердием друг другу десницу общения. А я буду пророком Ионою, и, хотя не виновен в буре, жертвую собою для спасения корабля. Возьмите и бросьте меня по жребию; какой-нибудь гостеприимный кит в морских глубинах даст мне убежище. А вы с этой минуты положите начало своему единомыслию, потом простирайтесь и к прочему; пусть место сие называется местом пространства (т. е. пусть кафедра Константинопольская остается свободною); это и для меня обратится на славу, а если на мне остановитесь, то сие будет для меня бесчестием. Я не радовался, когда восходил на престол, и теперь схожу с него добровольно. К тому убеждает меня и телесное состояние; один за мною долг — смерть: все отдано Богу. Но забота моя о Тебе, единственно, моя Троица! О, ежели бы иметь Тебе защитником какой-нибудь язык благообученный, по крайней мере исполненный свободы и ревности! Прощайте и воспоминайте о трудах моих» (Там же).

Собор почтил св. Григория, как выражается сам он, беспрекословным согласием (Там же).

Положение церковных дел в это время, свойство участия, какое принимал в этом положении дел св. Григорий Богослов, очень наглядно обрисованы им в одной из его проповедей, какую он произнес в Константинополе после того, как на Соборе он отказался от управления Константинопольскою кафедрой. Проповедь эта есть одно из высших по художеству произведений св. Григория, и мы нисколько не потеряем в исполнении предпринятого нами занятия — изложить историю Вселенских Соборов, ежели приведем здесь несколько извлечений из сего высокоораторского слова.

Слово 42-е св. Григория Богослова — прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь 150-ти епископов

«Какими находите дела мои, вы, любезные пастыри и сопастыри? Каким представляется вам мое странствование? Какой находите плод от оного, или, лучше сказать, какой плод Духа, Которым всегда я был движим и теперь подвигнут, не желая иметь, а, может быть, и не имея ничего собственного?

Я не стыжусь быть судимым, потому что и сам сужу отчасти и с одинаковою любовию приемлю то и другое.

Итак, что у меня за оправдание? Если оно ложно, обличите, если же справедливо, засвидетельствуйте вы, для которых и пред которыми мое слово. Некогда паства сия была мала и несовершенна, даже, судя по-видимому, это была не паства, а малые следы или останки паствы, без порядка, без надзора, без точных пределов; она не имела ни свободной пажити, ни огражденного двора, скиталась в горах, и вертепах, и в пропастях земных (Евр. 11, 38), рассеянная и разбросанная там и здесь; всякий, кому как случилось, находил себе надзирателя и пастыря, промышлял о своем спасении. Нива сия была некогда мала и скудна, не походила на ниву не только Бога, Который благими семенами и учениями благочестия возделал и возделывает целый мир; но даже на ниву недостаточного и малоимущего бедняка. Это вовсе не была нива, не стоила, может быть, ни житниц, ни гумна, ни серпа; на ней не было ни копны, ни снопов, а разве малые и незрелые рукояти, какие вырастают на кровлях, которыми не исполнит руки своей жняй, которые не призовут на себя благословение мимоходящих (Пс. 78, 6 —8). Такова была наша нива, такова жатва! Такова была некогда паства сия, и такою сделалась ныне, столь благоустроенною и расширенною!

Возведи окрест очи твои и виждь, кто бы ты ни был, ценитель слов моих! Виждь соплетенный венец славы, виждь Собор пресвитеров, украшенных сединою и мудростию, благочиние диаконов, не далеких от того же Духа, скромность чтецов, любовь к учению в народе. Посмотри на мужей и на жен: все равночестны добродетелию; и из мужей посмотри на любомудрых и на простых: все умудрены в Божественном; на начальников и на подчиненных: здесь все прекрасно управляются; на воинов и на благородных, на ученых и любителей учености: все воинствуют для Бога и, кроткие в другом, бранноносны за Духа; все чтут горний сонм, в который вводит не тихошественная буква, но Дух животворящий; все в подлинном смысле учены, все служители истинного Слова. И из жен посмотри на живущих в супружестве: они сопряжены более с Богом, нежели с плотию; посмотри на не связанных супружеством и свободных: они все посвятили Богу; на юных и старых: одни доблестно приближаются к старости, другие усиливают пребыть бессмертными, обновляясь лучшими надеждами.

Соплетающим сей-то венец содействовал и я несколько. Иной из них есть дело моих слов, не тех, которые я отринул, но тех, которые возлюбил, не слов любодейных (как сказал в поношение наше некто из любодейных и словом и нравами), но слов, весьма целомудренных. Иной из них есть порождение и плод моего духа, как может порождать дух отрешившихся от тела. И я очень уверен, что о сем засвидетельствуют признательные из вас, или что даже все вы засвидетельствуете. Ибо я трудился над тем, чтобы все приносили плод; и моя награда одно исповедание; иного не ищу, и не искал, потому что добродетель должна быть бескорыстна, если хочет быть такою добродетелию, у которой в виду одно добро. Хотите ли, чтобы я присовокупил нечто, более отважное. Смотрите: языки противников стали кротки, и вооружавшиеся против Божества безмолвствуют предо мною. И это плоды Духа, и это плоды моего делания.

Но, может быть, по желанию вашему, должен я представить и учение самой веры, какая нами содержится. Начертание же нашего учения одно, и оно кратко; это как бы надпись на столпе, вразумительная всякому; это люди сии, искренние поклонники Троицы. Иной из них скорее разлучится с жизнию, нежели Единое из Трех отлучит от Божества; все они единомудренны, все держатся единого исповедания, одним учением соединены друг с другом, со мною и с Троицею. Таково, достопочтенные, оправдание моего здесь пребывания. Если оно заслуживает похвалу, благодарение Богу и вам, призвавшим меня. Если и не соответствует надеждам, — и в сем случае благодарение! Ибо очень знаю, что оно не вовсе укоризненно, и верю вам, подтверждающим это.

Покорыстовался ли я чем-нибудь от сего народа? Приумножил ли сколько-нибудь свою собственность, чему вижу примеры на многих? Огорчил ли чем-нибудь Церковь? Может быть, оскорбил я иных, которые думали, что понапрасну говорю, и которым противопоставил я свое слово. Но вас, сколько сознаю сам себя, ничем я не оскорблял. Ни вола не взял у вас, говорит великий Самуил, состязаясь с Израилем о царе; ни мзды за души ваши; свидетель есть Господь за вас (1 Цар. 12, 5); не взял я ни того, ни другого, — продолжал он, — и я не буду перечислять сего в подробности. Напротив того, соблюл я священство чистым и нескверным. Что же значат слова мои?

Я не безмездный труженик добродетели и не достиг еще такого совершенства. Вознаградите меня за труды. Чем же? Не тем, о чем подумали бы некоторые, способные подозревать всякого; но тем, чего мне безопасно желать. Успокойте меня от долговременных трудов, уважьте сию седину, почтите странничество и введите на мое место другого, за вас гонимого, у кого руки чисты, у кого слово не неразумно, кто мог бы во всем вас удовольствовать и нести с вами церковные попечения, ибо настоящее время особенно требует таких пастырей. А у меня, видите, в каком состоянии тело, истощенное временем, болезнию, трудами.

На что вам нужен старик робкий, ослабевший, умирающий, так сказать, ежедневно, не телом только, но и заботами, старик, который и это с трудом выговариваю вам? Поверьте голосу учителя, так как никогда не отказывали ему в вере. Я устал, слушая обвинения моей кротости; устал, препираясь и с словом, и с завистью, с врагами и со своими.

Что скажете? Убедил ли и победил ли я вас сими словами? Или для убеждения вашего нужны выражения, более твердые? Так, ради самой Троицы, Которую я чту и вы чтите, ради общей надежды и ради совокупления в единый состав людей сих, окажите мне эту милость — отпустите меня с молитвами. Пусть это будет возвещать о моих подвигах.

Дайте мне увольнительное писание, как цари дают воинам, и, если угодно, с добрым свидетельством, чтобы иметь мне награду; а если нет, как хотите, я не воспрекословлю, пока не узрит Бог, каковы дела наши.

«Кого же поставим вместо тебя?» Узрит Господь Себе пастыря для начальствования, как узрел овча во всесожжение (Быт. 28, 8). Только сего одного требую, чтобы он был из числа возбуждающих зависть, а не сожаление, из числа не всякому во всем уступающих, но умеющих в ином случае и воспротивиться для большего блага, ибо первое всего приятнее здесь, а второе полезнее там.

И вы составьте слово на мое отшествие; а я воздам вам за сие сим прощальным словом: прости Анастасия, получившая от благочестия наименование, ибо ты воскресила нам учение, дотоле презираемое! Прости место общей победы, Силом, в котором с начала водрузили мы скинию, сорок лет носимую и блуждавшую по пустыне. Прости, великий и славный храм, новое наследие, храм, получивший настоящее величие от слова, храм, который прежде был Иевусом, а чрез меня сделан Иерусалимом. Простите, и прочие храмы, близкие по красоте к Анастасии, храмы, подобно узам связующие собою разные части города и присвоенные той части, которая с каждым соседственна, храмы, которые наполнил не я, имеющий столько немощи, но наполнила благодать, со мною отчаянным! Простите, апостолы, прекрасное селение, мои учители в подвижничестве, хотя я и редко торжествовал в честь вашу, нося в теле, к собственной пользе, может быть, того же сатану, который был дан вашему Павлу (2 Кор. 12, 7), ради которого и ныне от вас преседяюсь! Прости, кафедра, — эта завидная и опасная высота; прости, Собор архиереев и иереев, почтенных сановитостью и летами; простите все, служащие Богу при священной трапезе и приближающиеся к тому, кто приближается к Богу (Лев. 10, 3)! Простите, ликостояния назореев, стройные псалмопения, всенощные стояния, честность дев, благопристойность жен, толпы вдов и сирот, очи нищих, устремленные к Богу и к нам! Простите, любители моих слов, простите, и эти народные течения и стечения, и эти трости, пишущие явно и скрытно, и эта решетка, едва выдерживающая теснящихся к слушанию! Простите, цари, и царские дворцы, и царские служители, домочадцы [Царские евнухи, которые большею частью заражены были арианской и македониевою ересями], может быть, и верные царю (не знаю сего), но по большей части не верные Богу! Плещите руками, восклицайте пронзительным голосом, поднимите вверх своего витию! Умолк язык, для вас неприязненный и вещий. Хотя он не вовсе умолкнет и будет еще препираться рукою и чернилами, по настоящее время мы умолкли. Прости, град великий и христолюбивый! Ибо засвидетельствую истину, хотя и не по разуму сия ревность (Рим. 10, 2), разлука соделала нас более снисходительными. Приступите к истине; перемените жизнь свою, хотя поздно; чтите Бога более, нежели сколько обыкли! Перемена жизни нимало не постыдна; напротив того, — хранение зла гибельно. Простите, Восток и Запад! За вас и от вас терпим мы нападение: свидетель сему Тот, Кто примирит нас, если не многие будут подражать моему удалению. Ибо не утратят Бога удалившиеся от престолов, но будут иметь горнюю кафедру, которая гораздо выше и безопаснее этих кафедр. А сверх всего и паче всего воскликну: простите, Ангелы, назиратели сея Церкви, и также моего здесь пребывания и отшествия отсюда, если только и мои дела в руке Божией!

Прости мне, Троица, мое помышление и украшение! Да сохранишься у сего народа моего и да сохранишь его (ибо он мой, хотя и устрояется жизнь моя иначе); да возвещается мне, что Ты всегда возвышаема и прославляема у него и словом и жизнию!

Чада! Сохраните предания (1 Тим. 6, 20), помните, как побивали меня камнями.

Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами, аминь! (Рим. 16, 24)»

Первым делом для отцов Собора, после того как св. Григорий Богослов отказался от Константинопольской кафедры, было рассуждение о том, кто должен быть предстоятелем Церкви Константинопольской. Максим, которого рукоположил было для Константинополя Петр (по Феодориту 5, 8, Тимофей), епископ Александрийский, как зараженный мнениями Аполлинария, объявлен лишенным епископского достоинства, и все рукоположения, совершенные им в его лжеепископском сане, признаны недействительными (Конст. Всел. Собор, пр. 4). Преемников св. Григория по избранию царя и по согласию (хотя и не без некоторых возражений) епископов (Сократ, 5, 8) был признан Нектарий, происходивший из сенаторского рода и исправлявший должность претора.

Интересны рассуждения Созомена по поводу избрания сего Нектария на кафедру Константинопольскую. Нектарий, как заметили мы перед сим, представлен был на кафедру Константинопольскую самим царем, и епископы согласились с определением самодержца, несмотря на то что Нектарий не был даже и крещен. «Когда все уступили, — пишет Созомен, — и согласились с определением самодержца, тогда Нектарий был окрещен и, облеченный еще в таинственную одежду, наречен епископом Константинополя. Многие уверены, — рассуждает после сего Созомен, — что это так случилось, поколику так Бог повелел царю».

«Я не вхожу в строгое исследование, верно ли то или нет, однако же убежден, что случившееся произошло не без соизволения Божия. Смотрю ли на странность рукоположения или обращаю внимание на события последующие, в том и другом случае я вижу, что здешнее епископство Бог поручил человеку самому кроткому, доброму и достойному» (7, 8).

После того как был избран в епископы Константинопольские Нектарий и после того, как он же признан был председателем Собора, отцы Собора приступили к составлению правил, долженствовавших выражать собою сущность предшествовавших совещаний и ответ на занимавшие в то время церковные вопросы.

В указаниях на число правил Второго Вселенского Собора древние церковно-исторические памятники несколько разногласят. Церковные историки Сократ, Созомен, Феодорит прямо о числе правил Константинопольского Собора ничего не говорят, а перечисляют только пункты, коими занимались отцы Собора. Некоторые из указываемых ими пунктов буквально, можно сказать, повторяют то, что постановлено было на Вселенском Соборе, хотя и нельзя сказать, чтобы указания простирались на все правила Константинопольского Собора. Полнейший по своему перечислению занятий Собора Созомен указывает только на первые четыре правила Собора; блаженный Феодорит замечает только, что отцы Собора, постановив правила касательно церковного благочиния и утвердив непреложность Символа Никейского, возвратились в свои епархии. Что касается неполноты в перечислении занятий соборных, какая замечается у церковных историков, то эта неполнота удобно изъясняется тем, что историки эти не считали своею обязанностию передавать пунктуально все постановления Собора, а считали достаточным указать на некоторые первоначальные пункты и, как может быть, казалось им, главнейшие.

От недостатка указаний в древних исторических памятниках на число правил Второго Вселенского Собора произошло то, что в настоящее время между теми, кого этот предмет особенно интересует, существует разногласие. Западные канонисты — Дионисий Малый и Исидор признают каноническими только четыре правила; но кодексы греческие и греческие канонисты, как Зонара и Вальсамон, признают правила Константинопольского Собора в числе семи правил. Правила Константинопольского Собора, как и естественно ожидать, занимаются благоустроением дел церковных: изрекают проклятие на еретиков, определяют границы власти епископов в том смысле, что каждый епископ должен знать дело только своего округа; высшее управление принадлежит Собору епископов; в частности Собор занялся определением отношений епископа новой столицы — Константинополя. Установлена, так сказать, норма при определении подсудности епископов, т. е. намечены случаи, когда жалобы на епископов должны подлежать рассмотрению и когда они должны быть оставляемы без внимания. Много стали замечать таких случаев, что сторонники партий злонамеренно взносили хулы и клеветы на епископов, не потакавших духу оных партий, партий, часто неправославных по исповеданию. «Не позволяется еретикам делать обвинения на епископов православных по делам церковным». Не дозволяется обвинять епископов и таким, кои за какие-нибудь вины были осуждены Церковью и извержены или отлучены из клира или из разряда мирян, пока не очистят себя от собственной вины.

Отрадно для члена Православной Восточной Церкви читать между правилами Второго Вселенского Собора ясное и подробное указание на таинство святого миропомазания. Как видно из выражений самого правила соборного, святое таинство миропомазания и во времена Второго Вселенского Собора совершаемо было точно так, как и ныне оно совершается в Православной Восточной Церкви: «Приемлем запечатлевая, т. е. помазуем святым миром, во-первых, чело, потом очи и ноздри, и уста, и уши, и, запечатлевая их, глаголем: печать дара Духа Святаго».

Не с меньшею силою возбуждает любознательность описание правилами этого же Собора того способа, как принимали в общение с Церковью обращавшихся от ереси. Способ принятия еретиков в общение церковное определяется в правиле так: «В первый день делаем их христианами (т. е. открываем им вход в Церковь молитвою, крестным знамением и возложением рук); во второй день совершается оглашение присоединяемых к вере; в третий совершается заклинание с троекратным дуновением в лицо и в уши». По совершении заклинания присоединяемый считался между принадлежащими к Церкви и начинал приготовляться к принятию святого крещения. Приготовление сие состояло в том, что готовящийся к крещению ходил в церковь, слушал здесь чтение Священного Писания, присутствовал при Литургии оглашенных, занимался предварительным изучением веры и приготовлялся к торжественному исповеданию Символа веры, каковое необходимо было при совершении над ним таинства святого крещения. Когда приготовление к крещению было окончено, тогда над присоединяемым совершаемо было таинство святого крещения и он вводим был в полное общение с Церковию.

Постановлением о способе принятия в Церковь обращающихся от раскола и ересей правила Второго Вселенского Собора оканчиваются.

По составлении правил отцы Собора представили свои деяния на утверждение императору. В послании к императору, которое приложено было к деяниям, отцы Собора воссылают благодарение Богу, что Он ознаменовал благочестивое царствование Феодосия миром церковным и утверждением истинной веры; затем кратко перечисляют, что было сделано ими на Соборе, и просят императора все эти деяния свои утвердить, «дабы, — приводим собственные выражения отцов Собора к императору, — как почтил ты Церковь своим посланием, которым созвал нас, также своим утверждением положил и конец нашим совещаниям». В заключение отцы Собора выражают свои благожелания царю земному от Царя Небесного.

Император представление отцов Собора утвердил и 30 июля 381 г. издал указ, чтобы с сего времени «все церкви переданы были православным, кои в существе Трех Лиц, Равночестных и Равносильных, исповедуют Едино Божество — Отца, Сына и Святого Духа». Исповедники этого учения должны были иметь общение в Константинополе с Нектарием, в Египте с Тимофеем, епископом Александрийским, в Восточных Церквах с Диодором, епископом Тарсийским, и Пелагием, епископом Лаодикии Сирийской, в азиатских Церквах с Амфилохием, предстоятелем Церкви Иконийской, в городах Понтийских от Вифинии до Армении с Елладием, епископом Кесарии Каппадокийской, Григорием Нисским и Отрейем, епископом Мелитинским, в городах, находящихся во Фракии и Скифии, с Терентием, епископом города Томи, и Мартирием, епископом Маркианопольским. Все же, кои не захотят пребывать в общении с поименованными епископами, как еретики, изгоняются из Церкви (Codex Theodosianus L. 3. de fid. cathol. t. VI, p. 9). Когда все это было сделано и Собор закрыт, то епископы возвратились каждый в свою епархию (Созомен, 7, 9).

ТРЕТИЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР — ЕФЕССКИЙ

Арианское движение путем долгих, прямых и извилистых, спокойных и раздражительных, исследований привело наконец и тех, кои до сих пор шатки были в вере, к убеждению, что в деле веры всего безопаснее и спасительнее, отказавшись от обольстительных, обманчивых внушений ограниченного разумения человеческого, положиться на учение Откровенное и с детской простотой сердца исповедовать непостижимую для ума тайну — единое Божество в Троице: Отца, и Сына, и Святаго Духа, Троицу единосущную и нераздельную. Если взять во внимание всю историю арианских и македонианских прений, то нельзя не признать, что разъяснение и утверждение этой высочайшей тайны в сущности составляет результат всех рассуждений в период времени Первого и Второго Вселенских Соборов. Но в деле человеческого спасения, столько же, как исповедание Святой Троицы, важно исповедание тайны соединения в Иисусе Христе Божеского естества с человеческим: как Божество спасает человечество. В ответ и на этот вопрос, так же, как и в решении прежнего вопроса об отношениях между Богом Отцом, Богом Сыном и Богом Духом Святым, опять вступают в борьбу обольстительные решения разума с непоколебимой верой в учение Откровения.

Близорукий рационализм, силясь отрешиться от тяжких для него уз Откровенного учения, предлагает в ответ и на этот вопрос соображения свои; но эти соображения так же, как и прежние рационалистические соображения арианские, не дают полного удовлетворительного ответа ни на самый главный вопрос, ни на вопросы, соприкосновенные с главным: опять начинаются возражения, прения, исследования, продолжительные и нередко раздражительные; и после многих кружений и крушений опять усматривается необходимость притекать к тихому пристанищу Откровенного учения веры.

Несторий, как и Арий, заметно усиливался осветить тайны веры личными мудрованиями и, доверяя им более, чем авторитету Откровения, уничтожил тайну веры, обнаружив попытку ниспровергнуть один из основных догматов христианских: догмат об Ипостасном соединении Божества с человечеством в лице Иисуса Христа, от чего, как само собой понятно, подвергался извращению и догмат об искуплении человечества Божеством. Надобно заметить, что Несторий не вполне справедливо считается передовым и как бы единственным представителем и главой партии еретиков с его именем: такая известность досталась Несторию не столько потому, что он сам был изобретателем сего учения, сколько благодаря высоте его положения и большой обдуманности, смелости и решительности в защищении принятого им направления. Но возникновение самого этого направления нужно относить за несколько десятков лет до времени Нестория — к учителю Нестория Феодору Мопсуестскому, и даже к учителю самого Феодора Мопсуестского — Диодору Тарсийскому.

В сочинениях того и другого из сих предшественников Нестория, т. е. и Феодора Мопсуестского и Диодора Тарсийского, можно встречать указание на те мысли, кои впоследствии могли послужить, и действительно послужили, у самого Нестория основанием к той хитросплетенной системе, которая теперь известна под именем несторианства. О первом начале несторианских волнений мы имеем два несколько разноречащих между собой сказания: одно сказание читаем у самого Нестория (в его письме к Иоанну, епископу Антиохийскому), другое — у церковного историка Сократа. Сам Несторий в письме к Иоанну Антиохийскому писал, что прибывши в Константинополь (из Антиохии, откуда он был вызван для поставления в патриархи Константинопольские), он, Несторий, нашел здесь разногласие и спор о том, как нужно называть Родившую Спасителя: одни называли Её Богородицей, другие «человекородицей», сам Несторий предложил было посредствующий между тем и другим наименованием термин «Христородица».

Так писал Несторий, имея в виду объяснить возникновение прений из хода дел, по-видимому, не выступавших из течения обыкновенного, и с тем вместе желая отклонить от себя подозрение и обвинение в нововведении. Но это сказание о начале несторианских волнений нельзя не заподозрить в некоторой фальшивости. Судя по тем шумным заявлениям против нововводителей, какие мы видим в Константинополе при самом первом обнаружении там мыслей несторианских, невероятно, чтобы в Константинополе перед прибытием туда Нестория существовало такое разногласие мнений о наименовании Пресвятой Богородицы, какое представляет существовавшим там Несторий.

Наименование Пресвятой Девы Богородицей издавна, и повсеместно, было освящено церковным употреблением: по крайней мере, свидетельства об этом высоком наименовании мы встречаем с ранних пор в Церкви Александрийской (у Оригена, Александра, епископа Александрийского, Афанасия Великого), в Кесарии Каппадокийской (у Василия Великого), в Кесарии Палестинской (у Евсевия Кесарийского) и в самом Константинополе (у св. Григория Богослова). Такое распространение и употребление в отношении к Пресвятой Деве наименования Богородица наводит сильное подозрение на свидетельство Нестория, будто он при своем вступлении в Константинополь нашел там в рассуждении сего наименования разногласие; более вероятным представляется, что сие разногласие сочинил сам ересиарх, чтобы отклонить от себя подозрение в нововведении. Ежели бы, говорим, в Константинополе в самом деле было в отношении сего предмета разногласие, то мысли Нестория не встретили бы такой дружной и жаркой оппозиции со стороны ревнителей православия, какую в самом деле они встретили на первых порах.

По всем этим соображениям, нам представляется наиболее достоверным сказание о начале несторианских прений, передаваемое церковным историком Сократом. У Сократа читаем: «При Нестории был пресвитер Анастасий, приехавший вместе с ним из Антиохии; Несторий весьма уважал его и в делах пользовался его советами. Однажды, уча в церкви, этот Анастасий сказал: никто не должен называть Марию Богородицею, ибо Мария была человек, а от человека Богу родиться невозможно. Такие рассуждения, — замечает от себя Сократ, — устрашили многих как клириков, так и мирян, ибо все издревле научены были признавать Христа Богом и никак не отделять Его по домостроительству как Человека от Божества. В Церкви произошло смятение; Несторий начал защищать Анастасия: ему не хотелось, — замечает Сократ, — чтобы человек, им уважаемый, был обличен в нечестивом учении. Отчасти для защиты Анастасия, отчасти (и конечно, главным образом) для распространения своих мыслей Несторий стал часто проповедовать в Церкви о том же предмете: нарочито предлагал о нем вопросы и всегда отвергал наименование Богородицы» (Сократ, 7, 32).

Как раскрывал и защищал свои мысли Несторий, Сократ в своем изложении не указывает; но мы можем составить себе довольно отчётливое представление об этом первоначальном распространении несторианских мыслей по тем сведениям, какие сохранились до нас в посланиях, рассуждениях и словах св. Кирилла Александрийского.

В одном из своих посланий св. Кирилл представляет Нестория рассуждающим так: «Они, — выражается Несторий, — указывая на несогласных с ним, спрашивают, можно ли и должно ли называть Марию Богородицею? Но разве Бог имеет матерь? Это значило бы склониться к язычеству, которое дает богам матерей; в таком случае и Павел оказался бы лжецом, ибо он, апостол, ко Христу применяет то, что сам говорит о Мелхиседеке, что он без отца, без матери, без рода (Евр. 7, 3); нет, Мария не рождала Бога; создание не могло рождать несозданного Творца, Мария родила только человека, который был орудием Божества. Дух Святой не Слово созидал, но образовал для Него из Марии Девы храм, в котором Слово должно было обитать. Воплотившийся Бог не умирал, но возбудил, воскресил того, в ком Он обитал; эту оболочку, эту одежду, которою Он пользовался, я чту из почитания к Богу, Который был ею прикрыт и с нею был неразделим; я разделяю естество, но соединяю почитание; пойми, что я хочу сказать: тот, кто образовался во чреве Марии, не был Сам Бог; но Бог только воспринял его и поэтому разве только ради Восприявшего мог быть назван Богом и воспринятый. Под такт патриарха начали подлаживаться и чины, менее высоко поставленные; один епископ по имени Дорофей (Маркиопольский) осмелился открыто сказать в соборной церкви православных: анафема тот, кто скажет, что Святая Дева есть Богородица» (Деяния Всел. Соб., т. I, с. 344). Понятно, в чем заключалась здесь сущность дела и в чем должна была заключаться полемика против этих рассуждений со стороны православных.

Напрасно Несторий опасался, будто, произнося слово Богородица, православные привносят в свое исповедание элементы языческие, или будто они не понимали того, что конечное не может давать бытие бесконечному. Слово Богородица, повторяем, церковным употреблением освящено было и найдено наилучшим к выражению непостижимой тайны соединения во Христе Божеского и человеческого естества, истинности вочеловечения Слова, Которое от Марии Девы восприняло человеческое естество, Которое родилось от Нее как Богочеловек и как Богочеловек страдало на Кресте. Понятно также, что все дело здесь состояло не столько в выражениях, сколько в воззрениях на отношения во Христе Божеского и человеческого естества. Собственно говоря, рассуждениями Нестория отрицалось таинство воплощения Сына Божия и вводилось вместо того учение о восприятии человеческого естества, или о восприятии совершенного человека в общение со Словом. Вместо Богочеловека здесь является Богоносец; Иисус Христос есть только «орудие, храм», в коем обитало Слово; два естества здесь являются не в личном соединении, но только в нравственном общении, благоволении одного к достоинствам другого.

Св. Кирилл Александрийский между прочим писал о Нестории: «Он постоянно избегает слова «evwбis», а употребляет только слово «бuvaфeia», от «бuvaпrw — соприкасаюсь» (Посл. к папе Целестину). Со стороны Бога это есть снисхождение к Иисусу по благоволению; бuvaфeia kara xapiv kai euбokiav; с другой стороны восхождение человеческого естества во Христе к общению с Божественным представляется прогрессивным; основанием этого восхождения представляются добродетели и заслуги Иисуса. С отрицанием Богочеловеческого единства в Лице Иисуса Христа отрицалось истинное значение Его страданий и смерти, с чем вместе разрушалось все дело искупления.

Св. Кирилл в другом месте укоряет Нестория, что он не говорит: «Сын Божий умер и воскрес, но только человек Иисус умер и восстал» (Посл. к папе Целестину). Сам Несторий в одной из своих бесед (по отрывкам у Мария Меркатора) говорит: «Можно сказать, умер Сын Божий не в собственном смысле, но нельзя сказать, что умер Бог. Писание, когда говорит о рождении, страдании, смерти, не относит сего к Богу, но или ко Христу, или к Иисусу, Господу и т. п.».

Зловредность, гибельность всех этих рассуждений не могла укрыться от людей, богатых образованием богословским. Зоркое богословское око могло сразу понять, какая бездна разверзается под этими, на первый взгляд, не особенно опасными и даже, вроде, основательными рассуждениями.

По-видимому, предлагалась услуга к разъяснению догмата, и по-видимому, в самом деле хотели разъяснить и доказать только ту, не требовавшую, впрочем, доказательств, истину, что бесконечное не может получать начало от конечного, что человеческое естество Пресвятой Девы не могло дать бытия Божескому естеству Бога Слова. Но на самом деле здесь скрывался злейший рационализм, отрицавший Божество Господа нашего Иисуса Христа. Он, Господь наш Иисус Христос, низводился в ряд людей обыкновенных, только особенно благочестивых и угодных Богу. Но Всемогущий Промыслитель бдит недремлющим оком Своим о спасении избранных Своих; Он и теперь благоволит явить воочию всех желающих одно из многого множества доказательств, что врата адова не одолеют святой Церкви Его.

Мысли несторианские, доколе они таились в углах и под спудом частных сочинений Диодора и Феодора Мопсуестского, дотоле не возбуждали против себя никакого или, точнее, не возбуждали особенно шумного противодействия; но как только со вступлением Нестория на патриарший престол Константинопольский заявили было попытку разнестись вдаль и в широту с Церковной кафедры Константинопольской, против них немедленно и дружно восстала сильная оппозиция с разных сторон. В самом же Константинополе между людьми, приближенными к Несторию или, по крайней мере, бывшими в доверии у него, нашелся проповедник, который, несмотря на то, что сам же Несторий назначил ему произносить проповедь, начал говорить против Нестория. Проповедь приходилась в Благовещение, и Прокл, пресвитер Константинопольский (после епископ Кизический, потом патриарх Константинопольский), доказывал, что Пресвятую Деву должно именовать Богородицей. Самая проповедь озаглавлялась: «О вочеловечении Господа нашего Иисуса Христа, о том, что Святая Дева Мария есть Богородица, что Родившийся от Нее есть Еммануил, Который есть вместе Бог и Человек, неслитно и непреложно». Раскрытие этой высокой темы св. Проклом, как направленное против начинавшего обнаруживаться лжеучения, интересно как первый памятник противодействия Несторию со стороны православных, и потому мы рассмотрим этот памятник несколько подробнее.

«Весь род человеческий, — рассуждает между прочим св. Прокл, — грехами своими вошел в большие долги и не находит никаких способов уплатить их; все люди в Адаме дали на себя рукописание в грехе, и диавол сделал нас своими рабами. Надлежало быть одному из двух: или всем нам подвергнуться смерти, на которую мы были осуждены, потому что все согрешили, или для искупления нашего должна быть дана такая цена, которою бы все требование уплачивалось вполне. Человек не мог этого требования уплатить, потому что он сам чрез грех был в этом долгу; не мог искупить человеческого рода и Ангел, потому что не находил столь великой платы. Необходимым оставалось, чтобы Бог, не причастный греху, умер за согрешивших. И вот Тот, Кто из небытия привел к бытию весь мир, открыл вернейший способ доставить жизнь осужденным: делается Человеком, рождаясь от Девы, образом, Ему Самому только известным, потому что ум не может изъяснить для себя этого чуда. Он умирает тем, что в Нем есть рожденное, и совершает искупление силой Того, что в Нем есть всегда Пребывающее; Он соделался за нас жертвой, когда предал на смерть Свое тело; соделался и первосвященником за нас, когда ходатайствует о нас к Отцу. Мы веруем, — говорил между прочим св. Прокл, — что Христос не чрез постепенное восхождение к Божескому естеству соделался Богом, но, будучи Богом, по Своему милосердию соделался Человеком. Не говорим: человек соделался Богом, но исповедуем, что Бог воплотился. Рабу Свою избрал для Себя в Матерь Тот, Кто по существу Своему не имеет матери, и Кто, явясь по Божественному домостроительству на земле, не имеет здесь отца. Как один и тот же есть и без отца и без матери, по слову апостола? (Евр. 7, 3). Если Он только человек, то Он не может быть без матери, и действительно, у Него есть Матерь. Если Он только Бог, то Он не без отца: в самом деле, у Него есть Отец. Он не имеет матери, как Творец-Бог, не имеет отца, как человек. Если бы Христос был кто-либо особый и Бог Слово особый, то была бы уже не Троица, но четверица. Не раздирай одежды домостроительства спасения, свыше истканной; не раздирай соединения двух естеств, чтобы тебе не быть отлучену от Бога».

В проповеди своей Прокл не упомянул имени ни Нестория, ни сторонников его; но самое построение ее показывает, кого он имел в виду. Святое дерзновение Прокла, не убоявшегося высказать хотя и не прямо обличение на лжеучение патриарха Константинопольского, увенчалось добрым успехом; ободренные его начинанием, многие заявили свое противодействие Несторию еще смелее. Некто Евсевий, адвокат константинопольский, решился перейти Несторию путь по церкви и в слух всего народа возгласил: «Еретику надобно заграждать путь. Само вечное Слово родилось во второй раз по плоти от жены».

На другой день у дверей храма явилось воззвание к епископам, пресвитерам, диаконам, чтецам и всем мирянам константинопольским. В нем Несторий назван прямо еретиком; выставлено сходство его учения с учением Павла Самосатского; учению того и другого противопоставлен Символ Антиохийский, совершенно согласный с Никейским; приведены против Нестория слова св. Евстафия Антиохийского, присутствовавшего на Никейском Соборе, — и таким образом доказано, что Несторий отступил от предания той Церкви, в которой был воспитан.

«Именем Святой Троицы, — гласило между прочим это заявление, — заклинаю каждого, кто получит эту хартию, заявить ее епископам, пресвитерам, диаконам, чтецам и мирянам, живущим в Константинополе; и еще давать им списки с нее в доказательство, что еретик Несторий есть единомышленник с Павлом Самосатским, преданным анафеме православными епископами за 160 лет прежде сего. Учение их таково: Павел говорит: «Мария не родила Слово». Несторий говорит: «Мария не родила Бога». Павел: «Мария родила человека, такого же, как и мы». Несторий: «Родившийся от Девы есть человек». Павел: «Христос по всему лучше нас, потому что Он от Духа есть Свята; о Нем были обетования и, как Писание говорит, благодать была в Нем». Несторий: «Видел Духа сходяща аки голубя и пребывающа на Нем; этот Дух даровал Ему Вознесение: заповедав апостолам, их же избра, говорит Писание, Духом Святым вознесеся; Он-то даровал Христу столь великую славу». Павел говорит: «Происшедший от Давида помазан для того, чтобы быть причастным мудрости, и чтобы в Нем обитала премудрость в большей мере, нежели в ком другом; она была и в пророках, но еще более в Моисее; была во многих святых, но еще более во Христе, как храме Бога»; в другом месте он говорит: «Ин есть Иисус Христос, и ин есть Слово». Несторий: «Невозможно рожденному прежде всех веков еще родиться».

Проведши эту параллель между учением Нестория и Павла Самосатского, Константинопольский ревнитель православия приводит и другие аргументы против учения Нестория, еще более уважительные для православного.

«Указываю здесь тебе, ревнитель святой веры, приводимые собственные слова воззвания, как исповедовала эту часть христианского учения Церковь Антиохийская, от которой в первые времена распространилось на нас и имя христиан. Она знала не двух Сынов Бога, из которых Тот и Другой есть особое Существо, но единого Сына, прежде всех веков рожденного, Бога от Бога Отца, единосущна Отцу, при Августе кесаре родившегося от Марии Девы». Здесь неизвестный ревнитель православия приводит слова из Антиохийского Символа веры вполне почти тождественно с членами Символа Никейского. «Одинаково с сим, — продолжает он далее, — учит и блаженный Евстафий, епископ той же Антиохии, один из числа 318 епископов, бывших на Святом и Великом Соборе. Слова его таковы: «Он, Христос, не человек только, но и Бог, как говорит пророк Варух: «Сей Бог наш; не вменится ин к Нему; изобрете всяк путь хитрости и даде ю Иакову отроку своему; посем на земли явися и с человеки поживе» (Вар. 3, 36). А не тогда ли Он жил с человеками, когда родился от Девы, как рождаются люди; так же, как и они, был младенцем, возрастал, пил, ел, усвоив Себе и все прочие качества человеческой природы? Поэтому кто осмелится говорить, что иной есть Сын Единородный, прежде всех веков рожденный от Отца, и иной есть Родившийся от Марии Девы, и не Один и Тот же есть Господь Иисус Христос, тот анафема да будет».

Дело, возбудившее к себе такой горячий интерес, не могло не получить, конечно, широкой огласки и вне Константинополя. Святой Кирилл Александрийский в одном месте пишет, что «из какого бы города, из какой бы веси ни приходил кто, каждый спрашивает: что это за говор всеобщий, что за новое учение распространяется по Церквам?» К самому св. Кириллу пришли из некоторых скитов египетских монахи и с изумлением спрашивали: «Правду ли говорят, что нашлись где-то учители, которые проповедуют, что Пресвятую Деву нельзя назвать Богородицей?» (Поел. Кирилла к папе Целестину: Деяния Всел. Соб., т. 1, с. 362). Эти-то всюду поднимаемые вопросы и толки о предмете, столь высокой важности, и побудили принять участие в сем важном деле и св. Кирилла Александрийского. Первым памятником борьбы св. Кирилла с Несторием по времени, и первым, можно сказать, по совершенству в содержании и изложении (конечно, за исключением пяти книг его против Нестория) было послание св. Кирилла к монахам египетским [Здесь мы находим нужным заметить, что поелику св. Кирилл Александрийский занимал, можно сказать, первенствующее положение во всей истории борьбы православных с несторианством, то мы признаем необходимым изложить учение св. Кирилла по отношению к главному предмету споров сколько возможно полнее].

Ближайшим поводом к написанию этого замечательного в истории православия послания св. Кирилла послужило прибытие к нему нескольких монахов из скитов египетских. Осведомившись от них о состоянии обителей иноческих и выразив свою радость о преуспеянии братии, монашествующей в подвигах благочестия, св. Кирилл замечает, между прочим, что с ревностью о добродетели необходимо должна быть соединяема такая же ревность и о здравой и неповрежденной вере. Наблюдать за этим, конечно, дело его, архиепископа Александрийского, а говорить об этом, особенно в настоящее время, побуждают св. Кирилла некоторые тревожные слухи, дошедшие до него, слухи о нововведениях в вере, возникающих по иным местам.

«Слышу, — пишет между прочим св. Кирилл, — что и между вами распространяются некоторые вредоносные толки, что и между вами появились некоторые, кои стараются извратить вашу чистую веру, появились распространители пагубных учений, посредством коих хотят внушить простым людям, что Святую Деву не должно именовать Богородицею. Всего полезнее было бы, конечно, — продолжает св. Кирилл, — от подобных изысканий и рассуждений уклониться вовсе и не усиливаться проникнуть в оные глубочайшие тайны, о коих достигшие даже глубочайшего разумения мужи говорят, что видят их (т. е. тайны оные) якоже зерцалом в гадании; но поелику уже толки оные достигли и до вас, поелику есть основание опасаться, что и между вами найдутся любопрительные, кои будут усиливаться разлить яд оного лжеучения в души простых, не изощренных в вере, то я почитаю свои долгом сообщить вам нечто об оном предмете, не с тем намерением, чтобы возбудить вас к прительности, но чтобы сообщить вам орудие, при посредстве которого вы могли бы противодействовать оным заразителям, так что и сами останетесь непреткновенными в вере и поддержите других, кои угрожаемы будут соблазном и падением».

«Удивляюсь, — так начинает св. Кирилл свое изложение наставлений монахам, — удивляюсь, как могли найтись люди, кои сомневаются в том, что Святая Дева должна быть именуема Богородицей. Если Господь наш Иисус Христос есть Бог, то почему не называть Святую Деву, родившую Его, Богородицей? Эту веру предали нам Божественные ученики (разумеются святые апостолы), хотя наименования оного (т. е. наименования Богородицы) и не употребляли». За сим св. Кирилл приводит доказательство в подтверждение своего учения из предания, именно из учения св. Афанасия Великого, который прямо называет Пресвятую Деву Богородицей, выводит то же учение из определений Никейского Собора, который тем самым, что исповедал Господа Иисуса Христа Сыном Божиим, уже исповедал и Матерь Его Богородицею. Но оставляя здесь почву предания, св. Кирилл обращается к незыблемому основанию для защиты своего учения — к Священному Писанию.

«Священное Писание несомненно учит, что Иисус Христос Сын Божий есть Бог, единого существа с Богом Отцом, что Он во Отце и Отец в Нем; Он есть Свет от Света, Бог от Бога, Он одинакового со Отцом могущества и славы, Он есть образ Ипостаси Отчей». Все эти наименования Сына Божия в Писании составляют как бы первую посылку в ходе доказательств, приводимых св. Кириллом в пользу его учения.

Вторая посылка: «Но то же Богодухновенное Писание учит, что Слово Божие воплотилось, т. е. соединилось с плотью, причастной разумной душе; ты не станешь, конечно, спорить, — спрашивает как бы мимоходом св. Кирилл, — что Священное Писание называет Господом нашим Иисусом Христом То же Самое Слово, Которое родилось от Бога Отца (a Deo prodiit)». Какое из этих двух посылок выходит следствие, св. Кирилл не считает нужным даже и объяснять: если Родившийся есть Бог, то и Родившая есть Богородица.

«Быть может, — спрашивает св. Кирилл, — нам кто-нибудь возразит: имя Христос не одному только Еммануилу приличествует, а усвояется и людям (Пс. 104, 15; 1 Цар. 24, 7; 1 Иоан. 2, 20; Деян. 10, 38; Пс. 44, 8); так и люди именуются Христами: что же отселе для наименования Богоматери? Прежде всего то, что для Богоматери недостаточно наименование Христородицы: ежели люди называются Христами, то родившие их могут быть называемы Христородицами; но никто из людей не называется вместе и Христом и Богом. Сын же Божий Иисус Христос называется и Христом и Богом: так называет Его апостол Павел (Еф. 5, 5); а поэтому и Пресвятая Дева, родившая Его, и называется и есть в действительности Богородица; ибо Она не обыкновенного родила человека, как рождают прочие матери, но родила Слово Бога Отца, воплотившееся и соделавшееся Человеком.

Нас опять, может быть, спросят: ужели Дева соделалась Материю Божества? Мы уже прежде сказали, — отвечает св. Кирилл, — что вечное и сосуществующее Богу Слово истинно рождается от Самого существа Бога Отца; но То же Самое Слово в последние времена века сего воплотилось, т. е. соединилось с телом, одаренным душою, по плоти родилось от жены. Как в рассуждении каждого человека утверждаем мы, что он состоит из души и тела, так это же должно сказать и об Еммануиле: рождаясь, как Бог, как Единородное Слово Отца, из сущности Бога Отца, Он же Бог Слово восприял плоть по подобию нашему, родился на свет, соделался и Сыном Человеческим, по плоти родился от Девы».

Следствие из сего опять вытекло то же: если Родившийся Бог, то и Родившая есть Богородица.

Утверждая на основании Священного Писания, как несомненную истину, то, что Иисус Христос есть Бог, св. Кирилл находит нужным столь же пространно заняться не менее важным, для доказательства занимавшего его предмета, изложением другой истины, что сей Сын Божий и Бог принял на Себя истинно человеческое естество; в доказательство сего св. Кирилл прежде всего приводит и объясняет слова апостола Павла об Иисусе Христе: «Иже во образе Божии сый» и т. д.

«Кто это, — спрашивает св. Кирилл, — будучи во образе Божии, не почитая хищением быть равным Богу, Себя умалил, зрак раба приял? Господь наш Иисус Христос: это Он Себя умалил тем, что, будучи по естеству Сыном Бога Отца, благоволил соделаться Человеком, приять зрак раба».

Здесь св. Кирилл становится как бы лицом к лицу к принятым, как у первых предводителей несторианства, так и у самого Нестория, выражениям, именно тем, не достаточно ли будет признать, что уничижение Сына Божия состояло только в том, что Он обитал в Человеке, которого родила жена. «Но чем в таком случае отличалось бы, — спрашивает св. Кирилл, — исповедуемое нами воплощение Слова Божия от обитания Христа в апостолах и всех верующих, обитания, о котором говорит Христос: Кто любит Меня, слово Мое соблюдает и Отец Мой возлюбит его и к нему приидем и обитель у него сотворим? О Святом Духе в слове Божием так же говорится, что Он в нас обитает: ужели и о Нем скажешь, что и Он выполняет экономию воплощения?»

Разъяснив за сим различие между обитанием Божественных Лиц в освященном человечестве и между воплощением Бога Слова, св. Кирилл как бы совмещает сущность своего учения в следующих выражениях: «Мы не говорим, что Божественное естество — сам Бог рожден был от Девы, прежде чем облек Себя человеческим естеством, но не отделяя взаимно Слово, Которое по естеству от Бога, и человеческое естество, которое воспринято от Святой Девы, исповедуем единого Господа и Христа Иисуса; Слово Божие соделывается семенем Авраама, созидая Себе тело от жены, соделывается причастным плоти и крови, так что Он есть не Бог только, но, по причине соединения естеств, исповедуется и как Человек, нам подобный. Из двух естеств, Божества и человечества, един Еммануил, един Господь Иисус Христос, един истинный Сын Бог и вместе Человек, не человек обоготворенный, подобный тем, кои благодатию соделываются причастниками Божественного естества, но истинный Бог, Который ради нашего спасения явился в человеческом образе, как и Павел свидетельствует сими словами: «Егда, — говорит, — прииде кончина лета, посла Бог Сына Своего, рождаемого от жены, бываемого под законом, да подзаконные искупит, да всыновление восприимем».

В дальнейшем изложении рассматриваемого нами послания св. Кирилл исследует на основании других мест Священного Писания все ту же истину, т. е. что Господь наш Иисус Христос есть истинный Бог и истинный Человек, и что, следовательно, Пресвятая Дева, родившая Богочеловека, есть воистину Богородица.

К этому же времени, то есть к самому началу борьбы св. Кирилла с Несторием относятся и три обширнейших послания его о вере: одно к императору (Феодосию младшему) и два к императрицам (т. е. к сестре императора и супруге его Евдокии). Так как и в этих посланиях св. Кирилл имел в виду ту же цель, что и в послании к монахам, перед сим нами рассмотренном, и так как в этих посланиях ничего особенного по сличению уже с рассмотренными мыслями не заключается, то мы, не вредя ни сущности, ни ясности дела, можем оставить те послания без подробного рассмотрения. Есть, впрочем, особенно меткая мысль в одном из посланий к императрицам, именно в первом, и ее я приведу на выдержку:

«Если Святая Дева, — рассуждает между прочим св. Кирилл, — не родила воплотившегося Бога, то Она родила обыкновенного человека, который ничем не превосходнее нас; но если так, то почему Ему должно покланяться всякое колено и всяк язык должен исповедать, что Господь наш Иисус Христос в славу Бога Отца? Почему Ему должны покланяться Ангелы и весь сонм Небесных Сил? Разве так почитают обыкновенного человека? Нет; но мы почитаем Еммануила как истинного Бога. Если бы Еммануил был только обыкновенный человек, то каким образом смерть Его могла быть спасительна для нас? Мы знаем, что смерть Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Самуила и многих других святых не принесла ничего спасительного человечеству; смерть же Христова принесла человечеству спасение; умерши Сам, Он всех нас освободил от уз смерти, — все это потому, что Он есть Слово Бога Отца, Бог по естеству, и что тело, которое Он принес в воню благоухания Богу Отцу, есть Его собственное тело. Итак, если происшедший от Святой Девы есть истинный Бог, почему не исповедовать Родившую Его Богородицей?»

Несторий, конечно, ни на малое время не мог оставаться в неведении о том, что предпринимает против него св. Кирилл. Как человек, близкий к императору, он скорее всего мог узнать о посланиях св. Кирилла к императору и императрицам, представить, с своей стороны, какое нужно объяснение по сему предмету, и мог оставаться с этой стороны, по крайней мере, на некоторое время спокоен.

Не так легко и удобно было устранить опасность, угрожавшую Несторию от послания св. Кирилла к обществам монашествующих. Узнав, что послание св. Кирилла к монахам начало значительно распространяться и вне скитов египетских по многим городам, и что даже дошло оно до Константинополя, Несторий пришел в беспокойство, и даже в негодование, против св. Кирилла. Без всякого сомнения, не без ведома Нестория произошло то, что сторонники его написали два послания: одно против Кириллова послания к монашествующим, другое под заглавием: «Против тех, кои в учении о соединении естеств во Христе или уничижают Божество Единородного, или обоготворяют человечество». (Указание на это мы видим в дальнейшей переписке между св. Кириллом и Несторием.)

Св. Кирилл узнал обо всем этом от некоторых «достопочтенных», как он сам называет их, и заслуживающих доверия мужей. Чтобы не остаться в этом деле при одних недоразумениях, св. Кирилл решается писать к Несторию послание, в котором выражает сожаление, что между ними начинают возникать недоумения, и желает, чтобы недоумениям этим как можно скорее положен был конец. От некоторых достопочтенных и заслуживающих доверия лиц, — пишет св. Кирилл, — он узнал, что Несторий пребывает в великом негодовании на него, Кирилла, и употребляет все средства огорчить его. Когда он, Кирилл, начал осведомляться о причинах этого негодования на него со стороны Нестория, то оказалось, что причиной этого послужило послание Кирилла, писанное им к святым монахам. Послание это от монахов распространилось в народе, и так как оно заключало в себе обличение и опровержение мыслей несторианских, то естественно, что и не понравилось Несторию.

«Я удивляюсь, — пишет по сему случаю св. Кирилл, — почему твое благочестие тщательнейшим образом не рассмотрело этого дела. Смущение в вере возникло не от послания, которое было написано мною прежде, но от некоторых поучений, сказанных Твоим благочестием, или кем другим. Наслушавшись этих поучений, кои говорены были сторонниками Нестория, некоторые дошли до того, что не хотят исповедовать Христа Богом, а исповедуют Его органом или орудием Бога, и человеком, от Бога посланным, и еще что-то нелепее того (слова самого Кирилла).

Как же нам можно было молчать, — пишет далее св. Кирилл, — когда вера извращается, когда возникает в ней столько изменений?» Предъявить противодействие против возникающего зла для св. Кирилла было тем больше побуждений, что слухи о новом учении проникли даже в Рим; из Рима папа Целестин и с ним боголюбивейшие епископы спрашивают Кирилла о сочинениях, явившихся там неизвестно откуда: от самого ли Нестория, или от инуду. Этого мало: от всех Церквей восточных стали приходить недовольные новыми сочинениями, выражают ропот на эти сочинения, и св. Кирилл не знает, как успокоить всех таковых. «Ужели Твое благочестие думает, — спрашивает Кирилл Нестория, — что смущение, возникшее в Церквах от этих необычайных поучений, маловажно? Вместо того, чтобы поносить меня, — советует Кирилл Несторию, — лучше бы было тебе исправить свои слова, дабы прекратить соблазн во Вселенской Церкви. Если слово и излилось из уст и, положим, оно распространилось уже в народе, этому еще можно помочь пересмотром своих слов. Поверь, — заключает св. Кирилл, — что лучшим средством в этом случае будет сказать соблазнившимся слово, назвать Святую Деву Богородицею, дабы мы и все другие могли в мире и единодушии совершать общественное Богослужение».

Св. Кирилл знал, конечно, что Несторий по своему высокому положению в Константинополе пользовался великой силой при дворе и мог наделать всяческих оскорблений св. Кириллу, и, по всей вероятности, в этих соображениях к концу своего послания присовокупляет, что он за веру во Христа готов терпеть все, подвергнуться узам и самой смерти.

В этом же послании своем к Несторию св. Кирилл, как на более подробное изложение своей веры (а она же есть и общецерковная), указывает на сочинение свое о Святой Троице, где есть слово о вочеловечении Единородного.

Послание Кирилла заметно раздражило Нестория. Не вступая сам в объяснения со св. Кириллом по поводу поднятого вопроса, Несторий в посредники сего объяснения избирает пресвитера Лампона, которого и отправляет к св. Кириллу с кратким письмом от своего лица. В этом письме Несторий, восписав похвалы христианской добродетели кротости, укоряет св. Кирилла, «что тот много сделал не по братской любви». Но, несмотря на это небратолюбие Кирилла, Несторий, как сам о себе свидетельствует, преодолевает себя и решается писать к Кириллу приветственное письмо в духе терпения и любви. Впрочем, весь этот дух терпения и любви только и выразился в приведенной нами укоризне Кириллу и в том, что Несторий, вооружившись этим духом терпения и любви, посылает к Кириллу своего пресвитера.

Но, как видно, тон объяснений, в какие предписано было войти Лампону с Кириллом, был не особенно миролюбив. Так предполагать можно по заключению самого же письма Несториева к Кириллу. «Опыт покажет, — заключает Несторий свое письмо, — какой будет для нас плод от настойчивости благоговейнейшего пресвитера Лампона. Приветствуем все с тобою находящееся братство я и все находящиеся со мною».

В чем состояло и чем кончилось объяснение св. Кирилла с пресвитером Несториевым, неизвестно; только вскоре же после этого объяснения, и, вероятно, в ответ же на послание, полученное с Лампоном, св. Кирилл отправляет к Несторию свое второе послание, в котором после краткого упоминания о каких-то клеветниках и возмутителях взаимного мира между ним и Несторием, снова обращается к своему главному предмету — учению веры. Упомянув кратко о том, что было сказано и сделано им, Кириллом, прежде, в настоящем своем послании Кирилл уже пространно намерен рассуждать о занимающем его предмете. «Обратившись к словам святых отцов, — пишет между прочим св. Кирилл, — постараемся принять их за главное руководство и, испытывая самих себя: аще есмы в вере, наши собственные суждения будем сколько можно вернее соображать с их верными и непорочными мыслями».

Обращая внимание Нестория на члены веры о Сыне Божием, в Символе, составленном отцами Никейского Собора, св. Кирилл останавливается мыслью на выражениях: во Единороднаго Сына Божия, воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася.

«Мы не говорим ни того, что естество Слова, изменившись, стало плотию, ни того, что Оно преложилось в целого человека, состоящего из души и тела; но говорим, что Слово, соединив с Собою в единстве Лица тело, одушевленное разумною душою, неизреченно и непостижимо для нашего ума стало Человеком, сделалось Сыном Человеческим, ни волею одною и благоизволением, ни восприятием только Лица, а говорим, что естества, истинно соединенные между собою, хотя различны, но в соединении обоих сих естеств есть один Христос и Сын. Это мы представляем не так, что в сем соединении уничтожилось различие естеств, но Божество и человечество, при неизреченном и неизъяснимом соединении, пребыли совершенными, являя нам единого Господа Иисуса Христа и Сына. Сущий и рожденный от Отца прежде веков, по плоти родился и от жены, не так, как бы Божественное естество Его приняло начало бытия в Святой Деве, и не так, как бы Он после рождения от Отца имел нужду родиться от Нее, и не так, что прежде родился от Святой Девы простой человек, а после сошел на него Бог Слово; но Слово, соединившись с плотию в самой утробе, родилось по плоти, усвоив Себе плоть, с которою родилось. Таковым же мы Его исповедуем и в страдании и в Воскресении. Не говорим, что Слово Бога по Своему естеству подвергалось ударам, потому что Божественное естество, как бестелесное, не причастно страданию. Но так как всем этим страданиям подверглось Его тело, которое есть Его собственное, то мы и говорим, что Слово страдало за нас, потому что Бесстрастный был в страдающем теле. Равным образом мы разумеем и смерть Его. Так как Его тело благодатию Божиею за всех вкусило смерть (Евр. 2, 9), то и говорим, что Слово за всех претерпело смерть, так же когда говорим, что воскресло тело Его, опять к Нему же относим Воскресение не так, как бы Он подвергался смерти по Своему Божеству, а так, что Его тело воскресло. Таким образом мы исповедуем Христа единым и Господом не так, как бы мы поклонялись Слову и вместе с тем поклонялись еще какому-то человеку, но покланяемся Единому и Тому же, потому что не есть что-либо особое от Слова тело Его, с которым Он сидит вместе со Отцом, не два Сына сидят вместе со Отцом, но Один, соединенный со Своею плотью. Таково учение православной веры, повсюду исповедуемой; так мыслили святые отцы; это находим мы в их писаниях, они дерзновенно говорили, что Святая Дева есть Богородица не потому, что естество Слова или Божество Его началось по бытию от Святой Девы, но потому, что от Нее родилось святое тело, имеющее разумную душу, и Слово, соединившись с ним Ипостасно, родилось по плоти.

Пишу к тебе эти слова, — заключает св. Кирилл, — побуждаемый любовию во Христе, и, как брату, советую тебе и умоляю пред Богом и святыми Ангелами Его одинаково с нами мыслить и учить, дабы сохранился мир церковный и чтобы союз единомыслия и любви пребыл неразрывным между священниками Божиими. Приветствуй братию, находящуюся при тебе; тебя приветствует братия, находящаяся со мною».

От этого письма Кириллова Несторий пришел, как видно, еще в большее раздражение, чем от первого: он теперь отвечает Кириллу сам довольно пространным письмом, где, отстаивая свои прежние мысли и выражения относительно общения Божественного естества с человеческим во Христе, не преминул вставить несколько едких выражений насчет рассудительности и правоты защитника православия. «Прощаю укоризны, — так начинает Несторий свое письмо к Кириллу, — прощаю укоризны, какие против меня содержатся в твоем странном послании»; и далее, усматривая со своей стороны необходимость вступить с Кириллом в объяснения, считает необходимым разобрать мысли, изложенные Кириллом в его предшествующем послании к Несторию. «Начну с премудрых слов, — выражается Несторий, — сказанных твоею любовию, и приведу их в точности.

Какие же именно эти слова, которыми ты в своем письме высказываешь дивное учение?» Обращаясь к приведенным у св. Кирилла членам Никейского Символа веры о Сыне Божием, Несторий усматривает, что Кирилл сам неправильно понимает учение отеческое, что, читая в каком-нибудь списке предания святых мужей, он не сознал своего недоразумения, подумав, что отцы подверженным страданию назвали вечно пребывающее со Отцом Слово. «Если бы ты, — пишет Несторий Кириллу, — склонил своей слух к предлагаемому братски вразумлению, вникнув в слова святых мужей, то я избавил бы тебя от клеветы на них, и чрез них на Божественные Писания».

Со своей точки зрения на разбираемые слова Символа Несторий, посредством хитросплетенных предварительных посылок, выводит, что отцы, поставлением напереди имен: Господь Иисус Христос, Единородный Сын, имен, общих обоим естествам, имели в виду предустранить, чтобы исповеданием о вочеловечении, страдании и Воскресении не допускалось разделения свойств Сына от свойств Господа и чтобы не уничтожились свойства двух естеств тем, что свойственно одному только Сыну.

Если изложить проще хитросплетенные выражения Нестория, то в разбираемых членах Символа веры он усматривает намерение отцов выразить различие во Христе Божеского и человеческого и затем человеческие свойства — рождение, страдание приписать Христу как только человеку. Разглагольствование, очевидно, софистическое: ни святые отцы Собора, ни сам св. Кирилл не имели в мысли доказывать, что Божество рождалось временным рождением, страдало или что подобное; приписывая Сыну Божию свойства и действия человеческие, отцы православные имели в виду Ипостасное соединение в Нем естеств. Если эти же мысли хотел выразить и Несторий, то не было побуждений обличать св. Кирилла в недоразумении; обличая же св. Кирилла в неправильном понимании мыслей святых отцов, Несторий таил под своими благовидными выражениями мысли противоцерковные, именно: он не хотел признавать Ипостасного соединения во Христе Божества и человечества; от того он так сильно и восстал против выражений, усвояющих Божеству воплощение, страдание и Воскресение.

Но темные мысли и выражения Нестория в начале послания к Кириллу яснее являются в его рассуждениях дальнейших. «В Священном Писании везде, где только идет речь о Божественном домостроительстве, — рассуждает Несторий, — рождение и страдания приписываются человеческому естеству во Христе, а не Божескому, а потому вернейшее наименование Святой Девы должно быть не Богородица, а Христородица». В подтверждение своих мыслей Несторий приводит множество изречений из Евангелия, где говорится о рождении Иисуса Христа по плоти, например — «Книга родства Иисуса Христа Сына Давидова, сына Авраамля»: «Иаков же роди Иосифа, мужа Мариина, из Нее же родися Иисус, глаголемый Христос» (Мф. 1, 1, 16) и подобное. Не сказал Иисус: «сие есть Божество Мое, но тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов» (Лк. 22, 19). Есть много и других слов в Писании, — продолжает Несторий, — которыми прямо возвещается роду человеческому, что не Божество явилось во времени и подверглось телесным страданиям, но плоть соединилась с естеством Божественным. Поэтому правильно, и с Евангельским учением согласно, исповедать, что тело Христа есть храм Божества Его, храм, соединенный с Божеством каким-то высоким Божественным союзом, в котором Божественное естество усвоило Себе то, что свойственно телесному. Но со словом «усвоение» приписывать ему качества тела, каковы рождение, страдание, смерть, есть, возлюбленный брат, неправильная мысль; допуская это усвоение, будут утверждать, что Бог Слово и молоком питался, и постепенно возрастал, и причастен был страху во время страдания, и имел нужду в Ангельском укреплении; относить это к Божеству ложно, и мы подвергаемся за то суждению, как хулители. Ты очень хорошо делаешь, — пишет далее Несторий, — что не оставляешь заботливости о соблазняющихся, и благодарю, что ты душевно ревнуешь о Боге и заботишься о наших делах. Но знай, что и сам ты введен в заблуждение некоторыми клириками одинакового с тобою образа мыслей, теми, которые здесь Святым Собором низвержены за то, что заражены манихейскими мнениями».

В заключение всего Несторий приглашает св. Кирилла принять его рассуждения о соединении во Христе естеств. «Таков наш совет, который мы даем тебе, как брат брату, — заключает Несторий свое послание, — «Аще ли кто мнится спорлив быти, против такого восклицает за нас Павел, мы таковаго обычая не имамы ниже Церкви Божия» (1 Кор. 11, 16). В конце послания прилагает обычные приветствия и благожелания Кириллу и братии его.

Из этого ответного послания Несториева как нельзя яснее было видно, чего остается ожидать Кириллу. Несторий не только не обнаруживает готовности осознать и исправить свои погрешности, а даже еще с надмением и насмешливостию укоряет самого Кирилла в заблуждении, и самого его приглашает к исправлению. Св. Кирилл по всему этому заключая, что вести дело с самим Несторием оказывается бесполезным, приходит к мысли обратиться к содействию стороннему и решается писать о своих делах к папе Римскому Целестину.

Послание св. Кирилла к папе Целестину заслуживает особенного внимания в различных отношениях. Прежде всего оно открывает пред нами истинное величие души св. Кирилла и как нельзя яснее обличает несправедливость тех из писателей, кои при обозрении прений между Кириллом и Несторием больше готовы оправдывать последнего, чем первого. У св. Кирилла и поныне есть недоброжелатели, кои обвиняют его в непомерном властолюбии и из этого побуждения объясняют всю полемику его с Несторием. Послание св. Кирилла к папе Целестину как нельзя сильнее разрушает все такие темные предположения. Св. Кирилл в послании высказывает глубокое, сердечное сокрушение об обстоятельствах, начавших волновать всю Церковь.

«До настоящего времени (т. е. до получения второго ответного послания Несториева), — пишет между прочим св. Кирилл, — до настоящего времени я молчал и ни к Твоему благочестию, ни другому кому-либо из наших сослужителей ничего не писал о нынешнем правителе Церкви Константинопольской, думая, что поспешность в таком деле заслужит неодобрение; но так как зло достигло уже крайней степени, то я почел за непременную обязанность не молчать больше и сказать все о происшедших смутах». За сим св. Кирилл описывает в кратких словах, как начались волнения в Константинопольской Церкви, как они стали распространяться по другим местам, что сделал он, Кирилл, для того, чтобы склонить Нестория к исправлению, и как ко всему этому относится Несторий. «От всего этого народ константинопольский, — пишет между прочим св. Кирилл, — пребывает в волнении, не бывает при соборных молитвословиях, кроме немногих, людей легкомысленных и угодников Несторию; монастыри почти все, и их архимандриты, и многие из членов Сената не бывают при богослужениях, боясь, чтобы не сделалась неправою их вера от того превратного учения, которое он и его клевреты, пришедшие с ним из Антиохии, везде разглашают.

Из Константинополя беседы его распространяются повсюду, принесены и к нам, в Египет. Что же остается теперь делать нам, когда не можем ни вразумить его, ни отклонить от таких бесед, когда народ в Константинополе со дня на день сильнее и сильнее заражается зловерием, а некоторые с томлением в душе ждут себе помощи от епископов православных?»

Далее послание св. Кирилла к Целестину особенно замечательно тем, что оно проливает некоторый свет на отношения между древними пастырями Восточной Церкви и римскими. Для римско-католических богословов и историков всякое почтительное обращение восточных епископов к римскому служит непременно доказательством подчиненности восточных епископов западному; такое же доказательство подчиненности Восточной Церкви западному властителю римско-католические канонисты усматривают и в обращении св. Кирилла Александрийского к папе Целестину; но нужно только внимательнее рассмотреть и весь ход обстоятельств, и самое содержание сего послания, чтобы видеть, как неосновательны доказательства якобы подчинения епископов восточных западному папе, заимствуемые из послания св. Кирилла к Целестину.

Изобразив папе Целестину истинное положение церковных дел в Константинополе и свои отношения к этим делам, св. Кирилл пишет между прочим: «Признаюсь, я соборною грамотою хотел довести до его (Нестория) сведения, что мы не можем входить в общение с тем, кто так говорит и мыслит; но еще прежде, чем решиться на такой разрыв сношений, я заблагорассудил наперед сделать сношение с Твоим благочестием: благоволи письменно изложить свое мнение о том, должно ли нам еще иметь общение с ним, или прямо объявить, чтобы никто не входил в общение с ним, когда он остается с таким образом мыслей и с таким учением».

Отношения очевидно равного к равному: св. Кирилл не хочет один делать последний решительный шаг в столь важном деле вовсе не по страху какому перед епископом Рима, и не по какому-либо каноническому правилу, а единственно из приличия и братского общения спрашивает братского совета предстоятеля Церкви Римской. Защитника папства может соблазнить то обстоятельство, что св. Кирилл спрашивает у папы письменное уведомление об этом предмете епископам Македонским и всем прочим пастырям Восточной Церкви; но у самого же Кирилла читаем и прекрасное толкование на это представление папе со стороны Кирилла: «Согласно желанию их (т. е. епископов Македонии и прочих), — пишет между прочим св. Кирилл, — мы дадим им опору и оружие, чтобы стоять им всем единодушно и единомысленно и подвизаться за правую веру, против которой открылась брань». Видно, что и себя самого св. Кирилл не отделяет от авторитета папы: «Мы дадим им опору и оружие». Чтобы сообщить папе несомненные данные для безошибочного суждения о том, как мыслит и чему учит Несторий, св. Кирилл послал папе беседы, которые Несторий говорил в церкви, сделав с них перевод, «какой можно было сделать в Александрии».

Послание св. Кирилла к Целестину возбудило в епископе Римском смешанные чувства печали и утешения. Целестин глубоко опечалился тем, что на престоле Константинопольском явился такой злостный ересеучитель, но и успокаивается в этом горестном случае тем, что язве лжеучения противопоставляется равносильное противоядие со стороны ревнителя православия св. Кирилла. «Как учение Несториево, — пишет Целестин, — не чисто и для нас огорчительно, так твое учение чисто и для нас приятно. Как того мы порицаем и осуждаем, так твое благочестие с любовию в Господе принимаем в свои объятия, зная, что мы одно и то же мыслим о Господе». В рассуждении того, как им поступить с ересеначальником, Целестин предлагает еще испытать силу великой христианской добродетели — терпения.

«В то время, как он приближается на край пропасти, — пишет Целестин о Нестории, — или уже стал на то место пропасти, откуда начинается падение, мы, если можем, должны отозвать его назад; не подавши ему остерегательного голоса, мы как бы толкнем его и ускорим падение. Христос Бог наш, о рождении Которого началось изыскание, показал нам, что Он переносил труды для спасения и одной овцы, восхотел ее нести на раменах Своих, дабы не похитил ее волк; если Он учил нас действовать так для спасения одной овцы, не хочет ли Он, чтобы мы еще более труда понесли за спасение пастыря овец, который, забыв это свое имя и свою обязанность, сам себя предал хищному волку, стараясь погубить свое стадо, которое обязан был охранять? Если остается еще надежда, что он, сознав свою вину, исправится, мы хотим, чтобы он обратился и был жив, и не губил бы тех, коих жизнь вверена его охранению. Но если будет со стороны его упорство, то должно открыто произнести осуждение на него: надобно отсечь этот больной член, от которого страдает не он один, а поедается все тело Церкви».

Вследствие всех сих соображений и побуждений Целестин находит нужным остановиться на таком решении: св. Кирилл от лица своего и от лица папы должен был объявить Несторию, что если он в продолжение 10 дней, считая со дня объявления приговора, письменно не объявит учение свое неправым, не произнесет на оное проклятия и не даст искреннего обещания, что будет исповедовать ту веру о рождении Христа и Бога нашего, какую содержит Церковь Римская, Александрийская и вся Вселенская Церковь, то он будет отлучен, как такой больной, который не хотел принять помощи от врачей и который, страдая заразительною болезнию, сам спешит разнести свой недуг по всему телу Церкви на погибель себе и всем, порученным ему.

Здесь, для более последовательного изложения дела, мы должны коснуться одного, еще прежде случившегося обстоятельства, соприкосновенного с историей несторианских споров. При Аттике, предшественнике Нестория по кафедре Константинопольской, были низложены с своих престолов по обвинению в пелагианстве некоторые из западных епископов, как-то: Юлиан, Флор, Оронт и Фабий. Эти четыре западных епископа, быв лишены своих епархий, перешли в Константинополь и здесь искали себе оправдания у императора и Нестория; это обстоятельство подало Несторию ближайший повод войти в объяснение с папою; дело было прежде, чем Кирилл успел объявить Несторию составившееся у него с Целестином соглашение касательно суда над Несторием. Пользуясь жалобами отставленных на Западе епископов как поводом, Несторий шлет к Целестину послание, в котором, как лицо не причастное к судебному делу, желает знать, за что означенные епископы лишены своих епархий? Правда ли, что они еретики, и если они объявлены еретиками, то в чем состоит их ересь? «Если епископы эти, — пишет Несторий, — еретики, то жалеть о них было бы преступлением, но если их обвиняют ложно, то и не жалеть о них было бы жестоко и нечеловеколюбиво». Высказав этот повод к посланию, Несторий как бы мимоходом начинает, объяснять Целестину, что некоторые произвели немаловажную порчу в православии, говоря о соединении Господа с человеком, безотчетливо допускают какое-то сорастворение и смешение, так что некоторые из его клириков, «заразившись недугом еретических мнений, открыто богохульствуют, говоря, что Бог Слово, единосущный Отцу, получил начало от Христородицы Девы, как бы от Нее приняв бытие; они говорят, что после того, как воспроизведен был Его храм, Он был погребен вместе с плотию, по Воскресении же сорастворился с тою же плотию и потом перешел в Божественное естество; скажу короче, — пишет Несторий, — они учат, что и Божество Единородного началось вместе с плотию <...> и вместе с плотию умирало. Они и Деву Христородицу с какою-то дерзостию называют Богородицею». За сим Несторий распространяется в опровержении сих учителей, излагает и доказывает учение свое.

Нам нет нужды теперь опять останавливаться на изложении мыслей Несториевых; мысли эти опять все те же, какие мы видели из писем Нестория к Кириллу; одно только заметим здесь, что Несторий, оправдывая себя, весьма недобросовестно излагает опровергаемое им учение святого Кирилла; св. Кирилл, как опять мы видели по посланиям его, вовсе не проповедовал тех мыслей, какие приписывает ему и опровергает в своем послании к папе Несторий.

Не дождавшись в скором времени ответа от папы и, как видно, тревожимый неизвестностью дела, Несторий вслед за рассмотренным нами посланием посылает к папе другое послание о том же предмете, с теми же объяснениями, опровержениями воображаемых им самим лжеучителей и оправданиями себя. Но вот наконец Несторий дождался ответа от папы. Грозно-величественный ответ! Начало этого ответа, по-видимому, не предвещало ничего устрашающего: Целестин начинает речь свою приятными воспоминаниями о мирном и богоугодном правлении предшественников Несториевых на кафедре Константинопольской — Аттика и Сисиния. Эти предшественники Нестория учили вере так, как приняли ее от предков, и оттого Бог благословил миром правление их. Немало радости пришлось ощутить Целестину и от первых слухов о том, что преемником Сисинию избран был Несторий; все принимавшие участие в избрании Нестория столько говорили в одобрение его, слава о его жизни была такова, что достоинствам его завидовал посторонний город, но теперь, увы, обстоятельства показывают, что все прежние похвалы Несторию со стороны избиравших его и все радости о нем Целестиновы были напрасны.

Прекрасное начало, какое сделал Несторий, сменяется худым концом. Приступая ближе к делу, Целестин объявляет Несторию, что он получил от Кирилла сведение о его, Несториевом, учении, получил и самые беседы Несториевы и находит, что в них содержится явно нечестивое учение. Может быть (по общему свойству жителей и правителей Запада), папа Целестин не умел, а может быть (так как спорное учение с той и другой сторон уже достаточно было изложено и разъяснено), не хотел, только он не входит в подробный разбор и опровержение учения Несториева: все, и, надобно сказать, довольно обширное послание Целестина к Несторию, наполнено только обличениями еретику, изъявлениями скорби об угрожающей ему погибели и приглашениями к исправлению.

Что особенно замечательно в этом послании, так это удачно меткая характеристика приемов и рассуждений Несториевых: «Когда мы в твоих сочинениях идем следом за тобой, — пишет Целестин Несторию, — ты стараешься увернуться от нас каким-то многословием, темнотой его прикрывая ясность истины; ты много расширяешься в своих беседах, идешь по многочисленным изворотам; но напоследок разными дорогами приходишь к своей нечестивой цели».

Из этого же послания папы Целестина к Несторию мы усматриваем одно замечательное свидетельство об отношениях Нестория к несоглашавшимся с его учением: Несторий всех, несогласных с собой, подвергал преследованиям, отлучению от Церкви. «Слышим, — пишет между прочим Целестин, — что клирики, мыслящие согласно со вселенскою верою, с которыми и мы единомысленны, терпят большие притеснения, так что они не впускаются, говорят, и в город; радуемся, что они получили награду за подвиг исповедания, но скорбим что гонитель их епископ. Блаженный Павел из гонителя переменился в проповедника, а ныне переменяется проповедник в гонителя: какое нечестие!»

Приглашая за сим Нестория к исправлению его нечестия, Целестин объявляет ему, что полным свидетельством его исправления в вере должно служить возвращение к Церкви всех тех, которые отлучены были от нее Несторием за Христа, главу Церкви. «Если с ними не будет того, что мы говорим, — пишет далее Целестин, — то отлучен должен быть тот, кто их отлучил, потому что все такие пребывают в совершенном общении с нами; к клиру же Константинопольской Церкви, — угрожает здесь же Целестин, — и ко всем, носящим имя христиан, мы пошлем грамоты, каких требует дело, чтобы все знали, что ты, ежели останешься в своем превратном учении и не последуешь тому, что проповедует заодно с нами брат Кирилл, то будешь удален от епископского престола и лишен всякого общения с верными».

И в этом послании к Несторию, как в прежнем послании Целестина к Кириллу, для изъявления раскаяния Несторию назначается 10-дневный срок. «Бог да сохранит тебя, возлюбленный брат», — заключил послание свое папа Целестин.

Вскоре же после послания к Несторию папа Целестин отправил обширное послание к клиру и народу константинопольскому и менее обширные к Ювеналию, епископу Иерусалимскому, Руфу Фессалонийскому, Флавиану Филиппийскому и Иоанну, епископу Антиохийскому. Во всех этих посланиях папа отчасти убеждает верных сынов Церкви беречься от соучастия с еретиком Несторием, если он не откажется от своего лжемудрования; отчасти сообщает к сведению о тех распоряжениях относительно Нестория, какие сделал папа по соглашению с Кириллом Александрийским.

Кирилл Александрийский со своей стороны писал к Иоанну, епископу Антиохийскому, Акакию Берийскому и Ювеналию Иерусалимскому; содержание всех сих посланий почти одно и то же: Кирилл уведомляет поименованных епископов о волнениях в Церкви Константинопольской, изъясняет свои первые попытки к умиротворению этой Церкви, сообщает об ответе Нестория на эти миротворные попытки, о том, как судит обо всем этом папа с епископами Запада.

Целью всех этих сообщений св. Кирилл поставляет возбудить в помянутых служителях Церкви Божией ревность к святому делу, для того, чтобы всем им, при единодушии и ревностном усердии, препоясав себя поясом любви ко Христу, спасти людей, подвергшихся опасности, и не дать померкнуть в Церкви свету истины. «Все мы, — пишет св. Кирилл в одном из этих посланий, — в единомыслии между собою, определив для себя план, будем писать к нему (Несторию) и народу. Если мы будем иметь успех и возвратим его от настоящего образа его мыслей к истине, то мы приобрели брата и спасли пастыря. А если наше намерение останется безуспешным, то он сам будет виновником своей судьбы и сам по своей вине вкусит плодов дел своих». «Надобно нам, — пишет Кирилл в послании к Ювеналию, епископу Иерусалимскому, — непременно писать к христолюбивому и благочестивейшему императору и ко всем государственным сановникам и советовать им, чтобы они человека не ставили выше благочестивой веры во Христа, но утвердили в истинной вере вселенную и избавили стадо Христово от злого пастыря в том случае, когда он не примет от всех нас вразумлений».

Акакий Берийский и Ювеналий Иерусалимский с первого же раза выразили решительное негодование против Нестория и просили Кирилла принять на себя дело учителя, чтобы ослабить Несториево учение в тех, которые его услышали и им отторгнуты от веры. «Теперь, когда волнуется это мысленное море, — писал Акакий Берийский в ответе Кириллу, — скажи ему (Несторию) слова Господа и грозно скажи ему: умолкни, утихни».

Иначе отнесся к этому делу Иоанн Антиохийский. Соглашаясь с помянутыми епископами предоставить Кириллу руководство в открытой брани с несторианством и даже присоединив к просьбе Акакия и Ювеналия и свою просьбу об этом Кириллу, Иоанн не излишним почел обратиться со своим дружеским участием и к противной стороне, т. е. к Несторию, прося и его с его стороны о нужных уступках для устроения общего мира.

Послание Иоанна Антиохийского к Несторию, писанное им еще прежде открытия Собора Ефесского, весьма замечательно. Оно проникнуто таким благородным тоном, таким глубоким пониманием дела и таким искренним, непритворным миролюбием, что по всем этим свойствам составляет едва не самой первой важности (конечно, после догматического послания св. Кирилла Александрийского) произведение из всего, что относилось до истории несторианских споров.

«Владыке моему, — начинает Иоанн, — боголюбивейшему и преподобнейшему епископу Несторию Иоанн о Господе желает всякого блага». Упомянув после этого приветствия о каких-то личных переговорах своих по делу Несториеву с сиятельнейшим комитом Иринеем и уверив Нестория в полнейшей своей любви и преданности ему, Иоанн между прочим писал: «В том, что буду советовать тебе, можно видеть и ручательство за нашу искренность в отношении к тебе и немалую в нас и заботливость руководиться любовию по Боге; прими меня за доброго советника, не отвергай полезного в том, что буду говорить тебе, не отвергай того, что будет сказано по любви к тебе и к Богу». Что же Иоанн хочет советовать Несторию? Он советует Несторию «подчиниться общему, повсюдному требованию православных епископов, принять исповедуемое повсюду учение о соединении Божественного и человеческого естеств в Иисусе Христе, принять самые выражения этого учения по изложению Кирилла и не отвергать всеми употребляемого и защищаемого слова: Богородица. В учении о спасении нас Христом, Царем всего мира, всего лучше употреблять слово, употребляемое многими отцами, соответствующее истине спасительного рождения Его от Девы. Если твой ум мыслит так же, как отцы и учители Церкви (а это мы знаем о тебе, Владыко, чрез посредство многих общих нам друзей), то для чего же тяготишься открыто сказать благочестивую мысль словом, соответствующим этой мысли, и притом в такое время, когда началось такое беспокойство от твоих толкований веры? Без сомнения, тебе известно, боголюбивейший, что везде — ив далеких от нас, и близких к нам местах — все пришло в движение, везде слышен говор об одном и том же; какая-то сильная буря вдруг застигла Церкви: везде верующие со дня на день отделяются одни от других вследствие этого толка.

Что это точно так, видно из настоящих дел: Запад, Египет, даже Македония решительно отделились от единения, какое благодать Божия даровала Церквам многим потом и трудами святых и славных епископов».

Убеждая Нестория принять опороченное им слово Богородица, Иоанн приводит Несторию на память какой-то им обоим известный пример из недавней практики Церкви Антиохийской. Епископ Павел в одном из своих толкований сказал какие-то слова, которые не были одобрены самим Несторием и всеми, кто их слышал; поднялась тревога; опасаясь, что эта тревога может произвести разделение, благоразумный епископ, по прошествии немногих дней, явился к народу, и, краснея от стыдливости, исправил прежние слова свои ко благу церковному.

Так же поступить советует Иоанн и Несторию. Отважиться на такой решительный шаг для Нестория должно быть тем менее стеснительно, что он, как свидетельствовал за него Иоанн, не ошибался по образу мыслей. «Я знаю, — пишет между прочим Иоанн, — что тобою часто и многим говорено было, что ты не самый смысл благочестивого верования устраняешь, а не одобряешь только выражения его; убеждаю же тебя сказать то самое, в чем ты не ошибаешься по образу мыслей, ты только употребишь слово и имя, которое составлено многими отцами, употребляемо было ими и устно и в книгах; от этого имени не отказывался ни один из церковных учителей; тех, которые употребляли его, было много, и притом знаменитых, а не употреблявшие не осуждали употреблявших. Прошу же тебя, прими от нас этот совет, сделай то, к чему тебя убеждаем, не давай повода новому мнению внести в Церковь несогласие и разделение. Я писал к тебе это послание в присутствии многих благочестивейших епископов, благорасположенных к Твоему благочестию; эти епископы: Архелай, Апрингий, Феодорит, Илиад, Мелетий и Макарий. Все они, твердо держась учения Церкви и согретые, как и я, любовию к тебе, просят тебя, Владыко, чтобы ты показал покорность, вникнув в содержание тех писем, которых сила грознее бури: она не возмутит, не встревожит, если будем уступчивы; но она низринет, если станем противиться ей. Прими благодушно этот совет и не смотри на то, если кто-нибудь из недоброжелательствующих к нам станет внушать тебе пренебречь этим делом ко вреду себе и всей Церкви».

Но между тем как Иоанн Антиохийский, движимый глубокими чувствами дружеской привязанности к Несторию, все еще питал надежду склонить друга своего на путь мира, Кирилл Александрийский, уже давно делавший подобные кроткие предложения своему сослужителю и столь же давно убедившийся в том, что меры кротости, любви и убеждения на Нестория не действуют, к тому же возбужденный и уполномоченный теперь от братий и сослужителей своих восточных и западных, загремел наконец на Нестория последним грозным посланием, которое заключено было его приснопамятными анафематизмами. В этом последнем, грозном и пространнейшем послании Кирилловом двенадцати анафематизмам против Нестория предшествуют одиннадцать пунктов предварительных рассуждений, составлявших как бы первые посылки, из коих анафематизмы были как бы выводами. И рассуждения свои, и анафематизмы свои св. Кирилл предлагает Несторию от лица своего и от лица Собора, собравшегося в Александрии из Египетского округа.

В начале послания св. Кирилл изображает различные побуждения, в силу которых он решается на этот последний грозный шаг. Заповедь Христова запрещает любить кого бы то ни было больше, чем Христа (Мф. 10, 37); совместить любовь ко Христу с любовию к Несторию невозможно, потому что Несторий изрыгает на Христа злохуления. Если бы Несторий своими зловредными мыслями и учением вредил только себе самому, то православным епископам было бы меньше и скорби и заботы; но Несторий соблазнил Церковь, распространил в народе закваску необычной и чуждой ереси, и книги его толкований разнесены не только в Константинополе, но и повсюду. Какая же причина, спрашивает Кирилл, достаточна будет к нашему молчанию?

В силу таких-то побуждений Кирилл, с Собором своим и с Собором Римским, бывшим под председательством Целестина, уже третьим посланием обращается к Несторию и советует «отстать от его ложного, превратного учения, а вместо его избрать правую веру, в начале преданную Церквам святыми апостолами и Евангелистами, которые были самовидцами и служителями Слова. Ежели Несторий решится исповедать православие свое, то он не должен ограничиваться только тем, что исповедует Символ веры, составленный в Никее; одного этого исповедания недостаточно, потому что Несторий понимает и объясняет Никейский Символ неправильно и даже превратно, хотя на словах исповедует так, как он изложен.

Несторий должен письменно и с клятвой исповедать, что он проклинает свое нечестивое и гнусное учение, что он будет мудрствовать и учить так, как мудрствуют все западные и восточные епископы, учители и вожди народов. Если Несторий не сделает сего к сроку, назначенному в послании папы Целестина, то он не будет иметь никакого общения с верными, ни места или счета между священниками Божиими и епископами (т. е. подвергнется извержению из сана и отлучению от Церкви).

За сим следует подробное и пространное изложение веры, исповедание которой может служить несомненным свидетельством православия. Приведши Никео-Цареградский Символ веры, св. Кирилл с особенным вниманием останавливается на членах о Сыне Божием и между прочим пишет:

«Следуя во всем исповеданию святых отцов и шествуя как бы царским путем, мы говорим: Само Единородное Слово Божие, рожденное из Самой сущности Отца, ради нашего спасения сошедшее с небес и уничижившееся, воплотилось и вочеловечилось, т. е. приняв плоть от Святой Девы и усвоив ее Себе от самого зачатия, притерпело наше рождение и произошло от жены .Человеком, не теряя Того, Чем было, но и по восприятии плоти и крови пребывая Тем же, Чем было, т. е. Богом по естеству и по Истине; но мы не говорим ни того, будто плоть превратилась в естество Божественное, ни того, будто неизреченное естество Бога Слова изменилось в естество плоти, ибо Оно не подлежит изменению и превращению; но, по Писаниям, всегда пребывает совершенно То же (Евр. 13, 8). Став же видимо и быв еще Младенцем в пеленах, Оно, как Бог, и в недрах родившей Девы наполняло всю тварь и восседало с Родившим Его».

В дальнейших пунктах сего послания предлагается подробное изложение и разъяснение догмата об отношении Божеского и человеческого естеств в Иисусе Христе в том же виде, как мы имели уже возможность читать по прежним посланиям Кирилла. Выводом из всех этих рассуждений и разъяснений и вместе кратким выражением всей сущности содержания этих рассуждений были столь знаменитые в истории несторианства анафематизмы Кирилловы, следующие:

1) «Кто не исповедует Еммануила истинным Богом и посему Святую Деву Богородицею, так как Она по плоти родила Слово, сущее от Бога, ставшее плотию, да будет анафема. 2) Кто не исповедует, что Слово, сущее от Бога Отца, соединилось с плотию Ипостасно и что посему Христос един с Своею плотию, т. е. Один и Тот же есть Бог и вместе Человек, анафема. 3) Кто во едином Христе, после соединения естеств, разделяет Лица, соединяя их только союзом достоинства, т. е. в воле, или в силе, а не союзом, состоящим в единении естеств, анафема. 4) Кто изречения Евангельских и апостольских книг, употребляемые святыми ли о Христе или Им Самим о Себе, относит раздельно к двум Лицам (Ипостасям) и одни из них прилагает к Человеку, которого представляет отличным от Слова Божия, а другие, как богоприличные к одному только Слову Бога Отца, анафема. 5) Кто дерзает называть Христа человеком богоносным, а не Богом истинным, как Сына единого со Отцом по естеству, так как Слово стало плотию и приблизилось к нам, восприяв нашу плоть и кровь (Евр. 2, 14), анафема. 6) Кто дерзает говорить, что Слово Бога Отца есть Бог или Владыка Христа, а не исповедует Его же Самого Богом и вместе Человеком, так как, по Писаниям (Ин. 1, 14), Слово стало плотию, анафема. 7) Кто говорит, что Иисус, как человек, был орудием действий Бога Слова и окружен славою Единородного, как существующий отдельно от Него, анафема. 8) Кто дерзает говорить, что воспринятому Богом человеку должно поклоняться с Богом Словом, должно Его прославлять вместе с Ним и вместе называть Богом, как Одного в другом, а не чтит Еммануила единым поклонением и не воссылает Ему единого славословия, так как Слово стало плотию, анафема. 9) Кто говорит, что единый Господь Иисус Христос прославлен Духом в том смысле, что пользовался через Него как бы чуждой силой и от Него получил силу побеждать нечистых духов и совершать в людях Божественные знамения, а не почитает Его собственным Его Духом, через Которого Он совершил чудеса, анафема. 10) Кто говорит, что первосвященником и ходатаем нашим был не Сам Бог Слово, когда стал плотию и подобным нам Человеком, а как бы другой некто, отличный от Него, человек, происшедший от жены, или кто говорит, что Он принес Себя в приношение и за Самого Себя, а не за нас только одних, так как, не зная греха, Он не имел нужды в приношении за Себя, анафема. 11) Кто не исповедует плоть Господа животворящею и собственно принадлежащею Самому Слову Бога Отца, но принадлежащею как бы другому кому, отличному от Него и соединенному с Ним по достоинству, т. е. приобретшему только Божественное в Себе обитание, и не исповедует плоть Его животворящей, так как она стала собственною Слову, могущему все животворить, анафема. 12) Кто не исповедует Бога Слова пострадавшим плотию, распятым плотию, принявшим смерть плотию и наконец ставшим первородным из мертвых, так как Он есть Жизнь и животворящий, как Бог, анафема».

Эти-то анафематизмы Несторий должен был подписать, если захочет считаться в числе истинных православных членов Церкви.

Вместе с этим посланием к Несторию св. Кирилл отправил еще два послания в Константинополь: одно к клиру и народу константинопольскому, другое — к настоятелям монастырей константинопольских; в том и другом извещает верующих о последних распоряжениях касательно Нестория, предпринятых с согласия восточных и западных правителей Церкви, убеждает их крепко стоять в истине православия и удаляться от всякого общения с Несторием, в случае, если он вознамерится упорствовать в своем новоизобретенном учении. Те из клириков и мирян, которые за православную веру отлучены или извержены были Несторием, все принимались в церковное общение.

Как же отнесся ко всему этому патриарх Константинопольский? Несторий, как видно, вовсе был не такого нрава, чтобы уступить внушениям кротости или поколебаться страхом угроз; гордый сознанием своего собственного достоинства и положения, самообольщенный мнимой справедливостью и основательностью своих убеждений и, что всего важнее, ослепленный доверием к нему царя и благорасположением придворных вельмож, Несторий на все эти угрозы и кроткие увещания отвечал пренебрежением.

Первым обнаружением его горделивого духа было то, что он на анафематизмы Кирилловы отвечает таковым же числом со стороны своей. Анафематизмы Нестория, как заметно, писаны прямо в опровержение анафематизмов Кирилловых, обнаруживают намеренное приспособление к ним, так что и по числу, и по порядку, и по предметам исповедания составляют противоположность анафематизмам Кирилловым.

В первом же анафематизме, вопреки Кирилловым выводам из слова Еммануил, Несторий с своей стороны возглашает: 1) «Кто говорит: Еммануил есть истинный Бог, а не означает только «с нами Бог», т. е. что Он обитал в подобном нашему естестве так, что соединился с нашим естеством, воприятым от Девы Марии; кто будет называть ее также Материю Бога Слова, а не Еммануила, и будет говорить, что Само Слово оожие превратилось в плоть, которою Оно восприняло для обнаружения Своего Божества, чтобы по виду стать как Человек (Флп. 2, 7), анафема». 2) Кто говорит, что в соединении Бога Слова с плотию по намерению Божию устроено местное применение естества, что плоть стала причал Божескому естеству, и оно, Божеское естество, стало един с плотию во всех отношениях, или опять, что Христа должн признать Богом, плоть распростирая в бесконечность неопи санного естества, что Один и Тот же Христос есть по есте ству Бог и Человек, анафема: 3) Кто признает Христа, торый по естеству Своему есть Еммануил, единь не вследствие союза Лиц, и не исповедует Его состоящим двух Лиц Бога Слова и воспринятого им человека, сочетай ных воедино в Сыне, причем единение их сохраняется бе смешения естеств, анафема. 4) Кто изречения Евангельск и апостольских книг (буквальная копировка 4-го анафематизма Кириллова), употребленные о Христе, как о состоя щем из сего и другого естества принимает как бы об одно естестве и страдания покушается приписывать Богу Слову как по плоти, так и по Божеству, анафема. 5) Кто дерзает говорить, что после восприятия человека Сын Божий есть один по существу, тогда как Он есть Еммануил, анафема. 6) Кто после воплощения будет признавать Бога Слово кем другим, а не Христом, кто осмелится говорить, что зрак раб вместе с Богом Словом не имеет начала, и как Он сам, т. как Бог Слово, не сотворен, кто не будет признавать Его раба, сотворенным от Бога Слова, как Господа, Творца и Бога по естеству, как Он и обещал восставить Его, собственною силою, говоря: «Разорите церковь сию й треми деньми воздвигну ю» (Иоан. 2, 19), анафема. 7) Кто говорит, что сотворенный в Деве человек есть самый Единородный, Который прежде денницы рожден из чрева Отца (Пс. 109, 3), а не исповедует, что он получил наименование Единородного от Отца через соединение с Единородным по естеству; кто также Называет Иисуса другим кем-то, а не Еммануилом, анафема. 8) Кто говорит, что зрак раба достоин почитания сам по себе, т. е. по достоинству своей природы, хотя и не есть Владыка всего, а не за то почитается, что принят в общение с блаженным естеством Единородного и по самому естеству Господа, анафема. 9) Кто говорит, что зрак раба сосущественен Святому Духу, а не входит в общение с Ним через посредство Бога Слова и что от самого зачатия имел союз с Ним, вследствие чего некогда совершал чудесные врачевания в людях и со властью изгонял духов, анафема. 10) Кто говорит, что Само Сущее в начале Слово соделалось первосвященником и посланником нашего исповедания (Евр. 3,1) и Самого Себя принесло в жертву за нас, а не признает посланником Еммануила, почему и приношение приписывает Самому Тому, Кто «принял человека в единение», все относя к единому Лицу Сына и приписывая Ему то как Богу, что принадлежит Богу, то как Человеку, что свойственно человеку, анафема. 11) Кто говорит, что принятая в единение плоть по силе своей природы животворяща, тогда как Сам Господь и Бог возвещает: «Дух есть иже оживляет, плоть не пользует ничтоже» (Иоан. 6, 63), анафема, Дух есть Бог, как сказано еще» (Иоан. 4, 24).

Чувствуя, что не полно выразил то, что хотел сказать, Несторий к этому анафематизму приставил еще дополнение: «Кто говорит, что Бог Слово стало плотию Ипостасно, тогда как плоть сохраняет свойственный себе вид в Господе Христе, особенно когда по Воскресении Он Сам говорит ученикам Своим: «Осяжите Мя и видите, яко дух плоти и кости не имать, якоже Мене видите имуща» (Лк. 24, 37), анафема. 12) Кто, исповедуя страдания плоти, но не различая достоинства естеств, те же страдания приписывает Богу Слову, как и плоти, которую Он воспринял, анафема».

Вчитываясь в анафематизмы Нестория, мы не можем не заметить, что, составляя их, Несторий увлекся, с одной стороны, раздражением против св. Кирилла, с другой — неумеренным мудрованием, противоречившим Откровенному слову Божию.

Ревнующий о правах человеческого смысла должен же был понять, что употребляющие это выражение не то хотят сказать, чтобы в самом деле страдало само бесстрастное и бестелесное Божество; они хотели только сказать, что страдало тело, воспринятое в Ипостасное единение с Божеством; к тому же и сам Несторий и все защищавшие и защищающие должны же понять, что с отвержением этой истины и этого выражения ниспровергалось все домостроительство спасения. Несторий тем менее имел право восставать против выражений, употребляемых православными, что выражения сии все освящены употреблением библейским: Слово плоть бысть; Бог явися во плоти; и подобным; при всем этом и по поводу анафематизмов Несториевых так же, как и по поводу посланий его, опять приходится повторить замечание, что Несторий, оправдывая учение свое, во многом извращает учение и те выражения, за которые так крепко стояла сторона православных. Раздражение Нестория против православных не ограничилось тем, что он выставил против них этот заряд громких, хотя и совершенно неуместных, не имеющих никакого отношения к противной стороне анафематизмов.

Со времени получения последнего послания Кирилла и его анафематизмов. Несторий открывает против защитников православия в Константинополе — клириков, монахов и мирян — сильное преследование.

«То, что терпим мы, — пишут некоторые из ревнителей православия, — в это время для многих, слышащих об этом, может показаться невероятным. Когда мы сказали Несторию, что его выражение: «Мария родила только единосущного Себе человека» — неприлично православным, то он приказал нас захватить, и судейская прислуга под ударами отвела нас в судилище. Здесь, обнажив и оковав нас, как подлежащих наказанию, нас заклеймили, растянули и били пятами. И так, чего во внешних гражданских судилищах не переносят, не говорим — клирики и архимандриты или монахи, а даже никто из мирян, то мы вопреки законов потерпели от законопреступника, и много времени провели мы в оскорблениях от судилища, в колоде, под стражею прислуги. Но ярость его не удовольствовалась и этим. Каким-то обманом нас предали знатнейшему начальнику великоименитого града, и нас, окованных железом, отвели в темницу; из темницы опять повели в судилище, и здесь он, Несторий, снова мучил нас, бив по лицу».

Но и это еще не все, чем дала себя знать раскипятившаяся злоба Нестория. Пользуясь своим высоким положением в Константинополе, своими связями с константинопольскою знатию и близостию ко двору, Несторий успел вселить в Государях (Феодосии и Валентиниане) подозрение против самого Кирилла: будто он, движимый самовластием и самолюбием, произвел смятение и разделение в Церквах. Что Несторий успел очернить, оклеветать св. Кирилла перед императорами, это как нельзя более ясно из указа, который издали сии императоры вследствие начавшихся неустройств в делах церковных. «Мы не думали, — гласит императорский указ к Кириллу, — мы не думали, чтобы Твое благочестие так приняло воздаваемые от нас тебе почести, чтобы ты все так смутил, как будто бы и мы также склонны были к раздражению; мы будем заботиться о мире церковном, а ты знай, что ты все смутил, как не следовало бы». Чье здесь действовало внушение, это и без дальних изысканий понятно: св. Кирилл получает выговор за свои «рьяные порывы», «дерзость», «тонкости в вероучении», а Несторий как будто ни в чем не виноват, даже мало того: сторона, противная Кириллу, представляется обиженной незаконно; Кирилл лишается царского благоволения и не иначе может возвратить себе это благоволение, как только «если оставит все оскорбительное для других и возмутительное и тем самым докажет, что не вследствие личной неприятности, ни из неприличной неприязни к кому-нибудь он поступил так жестоко и необдуманно, защищая свое мнение».

В какой степени справедливы (т. е. несправедливы) были все эти укоризны св. Кириллу, для нас понятно должно быть из всего, в подробности изложенного нами, хода дела. Император сам не знает, за что укоряет Кирилла: то он ставит Кириллу в укоризну, что Кирилл начал споры о вере без сношения с императорской властью, — но эту укоризну тотчас же приходится с Кирилла снять, потому что он к императорской власти писал; то Кирилл укоряется в намерении произвести разномыслие в царственном семействе, намерении, будто бы изобличаемом разнообразным содержанием посланий к императору, его супруге и сестре, — но и эта укоризна была явной напраслиной на святого защитника православия.

В начале изложения истории Ефесского Собора мы упоминали об этих посланиях Кирилла и теперь находим нужным заметить, что все те послания заняты рассмотрением догматического учения и ничего, подающего повод к возмущению мира, не заключают. Тем же посланием, в котором рассыпаны на св. Кирилла такие горькие укоризны, он предуведомлялся, что ревнующие о вере государи намерены, для полного беспристрастного исследования спорного вопроса и для умиротворения Церкви, созвать Собор епископов; время этого Собора назначено будет особыми грамотами ко всем епископам главных городов.

В 13-й день декабрьских календ (19 ноября), в тринадцатый год царствования Феодосиева (431 г.) подписан и разослан к епископам всех митрополий указ о созвании Собора. Сказав в начале указа о взаимном отношении между Церковью и государством и о взаимном вспомоществовании с той и другой сторон для блага государства и Церкви, императоры объясняют, что по современным обстоятельствам настоит неотвратимая нужда в созвании Собора; посему каждый епископ митрополии, получивший указ, должен был озаботиться после наступающей св. Пасхи прибыть в Азию, в Ефес, на самый день Пятидесятницы, повелев туда же прибыть немногим, кому заблагорассудит епископ из подчиненного ему округа.

«Прежде Святейшего Собора и прежде составления общего для всех обязательного правила, не должно быть нововведения ни от кого в частности. Мы уверены, — объясняют императоры в указе, — что каждый из боголюбезнейших священнослужителей постарается подать посильную помощь делам, столь необходимым и споспешествующим богоугождению; но, с другой стороны, мы не потерпим равнодушно ничьего отсутствия. Кого призывают на Священный Собор и он не спешит с готовностью прибыть, у того, ясно, совесть нечиста. Дано в Константинополе» и т. д.

Для наблюдения за ходом дела на Соборе или для наблюдения «благоприличия», как сказано было в указе императорском, на Собор назначался от лица императора придворный сановник Кандидиан. Обязанности его в отношении к Собору в указе определялись так: «Он не должен был вмешиваться в исследование членов Собора о догматах; ибо, как сказано в указе, — не принадлежащему к числу святейших епископов несправедливо вмешиваться в дела церковные. Далее этот сановник должен был наблюдать, чтобы действиям Собора не препятствовала толпа любопытных как мирян, так и монахов, нисколько не нужных для предстоящего исследования догматов; он должен был позаботиться также о том, чтобы от неприязненных с той и другой сторон расположений разномыслие не дошло до больших размеров, а оттого не встретило бы препятствий и не замедлилось бы тщательное исследование истины; преимущественно же оному знатнейшему мужу повелено было наблюдать, чтобы никто не оставлял назначенного для рассуждений места, доколе не составится и по общему решению не получит утверждения неоспоримое и всем угодное учение».

Говорится в указе и еще о некоторых мелких предостережениях, какие должен был принять к сведению Кандидиан, например чтобы на Соборе не начинали никаких изысканий посторонних, не относящихся к главному делу и т. п.

Но вот одно важное для уразумения последующей истории замечание: в самом же этом указе, подписанном императорами, значилось, что вместе с Несторием, боголюбезнейшим епископом великоименитого града, отправился на Собор знатнейший муж Ириней. Хотя, правда, и прибавлено, что Ириней этот отправился на Собор единственно из дружбы к Несторию и ни в каком отношении не должен был принимать участия в делах Святейшего Собора; но со знатными вельможами тяжело бороться, и этот Ириней, как покажет Дальнейшая история, много зла причинил в делах церковных.

К назначенному в императорском указе сроку собралось 159 епископов, не считая Нестория и приставших к нему еще до открытия Собора шести или семи епископов.

Прошло 16 дней за срок, назначенный в императорском указе для открытия Собора, а некоторые из митрополитов все еще не являлись в Ефес. Весьма важное обстоятельство для Собора составляло замедление Иоанна, епископа Антиохийского, с несколькими епископами его округа. Иоанн, как объяснял в письме к Кириллу, замедлил от невообразимых трудностей путешествия: он уже 30 дней находился в пути, не давая себе никакого послабления, некоторые из сопутствовавших ему епископов давно подверглись расстройству здоровья; Иоанну и спутникам его оставалось еще 5 или 6 дней пути до Ефеса. Между тем, собравшиеся в Ефесе епископы начинали тяготиться все более и более продолжаемой отсрочкой открытия Собора; некоторые начинали подвергаться болезни.

Св. Кирилл находился в затруднении: открывать ли заседание Собора или дожидаться прибытия Иоанна с епископами округа. По смыслу краткого послания, какое прислал с дороги уже Иоанн Антиохийский к св. Кириллу, можно было догадываться, что Иоанну хотелось бы, чтобы отцы Собора еще несколько подождали его. Кандидиан, чиновник императорский, положительно настаивал, чтобы отцы Собора дождались Иоанна с его епископами. Но св. Кирилл, отчасти побуждаемый тягостным положением большинства епископов уже собравшихся, отчасти опираясь на смысл императорского указа, который требовал, чтобы епископы собрались в Ефесе на самый день Пятидесятницы и который угрожал царским гневом тому, кто не поспешит тотчас прибыть к назначенному времени в Ефес, решил более не откладывать начало дела и открыл Собор в храме Богоматери.

Как судить об этом смелом, решительном действии св. Кирилла? Не принимая на себя не принадлежащего нам права укорять или оправдывать святого мужа, мы желали бы указать испытующим такие вопросы на те побуждения, коими движим был муж святой. Св. Кириллом управляла ревность о славе Богоматери: по смыслу грамоты императорской, повелено было исследовать дело без всякого промедления (Деяния Всел. Соб., т. I, с. 499); по словам св. Кирилла, некоторые из восточных епископов, посланные Иоанном наперед (посланы были епископы Александр Аномейский и Андрей Иерапольский) возвестили отцам Собора: «Господин епископ Иоанн повелел сказать вашему благочестию: делайте свое дело».

Перед днем открытия Собора посылали приглашение к Несторию и к сторонникам его — епископам; звать Нестория на Собор отправились четыре епископа. Несторий и его епископы все отвечали двусмысленно: «Посмотрю и, если мне нужно будет пойти, приду», — однако же в день открытия Собора не явились.

Когда в начале заседания прочитан был императорский указ о созвании Собора и когда нотариус Петр, пресвитер Александрийский, изложил кратко все обстоятельства, по требованию коих собран настоящий Собор (т. е. о начале лжеучений несторианских, о переписке по сему делу между Кириллом, Несторием и папой Целестином), то сочлены Собора заявили о необходимости послать за Несторием, чтобы учение благочестия установилось по общему суждению и соглашению. Епископы, составлявшие прежде депутацию для приглашения Нестория на Собор, объявили, что они ходили к Несторию, но что он ответил так неопределенно. Решили опять послать за Несторием. Отправились три епископа, и на сей раз — с формальным предписанием от лица Собора; они снова убеждали Нестория прибыть и не уклоняться от дела, особенно потому, что императоры повелели, оставив все, заняться утверждением веры. Посланных от лица Собора епископов до Нестория не допустили стража, стоявшая в его доме, и клирики, которых Несторий привез с собой. А когда депутаты начали настоятельно требовать, чтобы о них доложили Несторию, что им нельзя же Уйти от Нестория без ответа, тогда трибун Флоренции, сопровождавший Кандидиана, вышедши с клириками Нестория, ответил от его лица депутатам от Собора: «Когда соберутся все епископы, тогда и мы выйдем к ним». Члены Собора, услышав о таком ответе Нестория депутатам к нему, решили послать к Несторию приглашение в третий раз. В этом третьем посольстве члены Собора призывали Нестория явиться и оправдаться перед сонмом церковным в том еретическом учении, которое, говорят, он проповедовал по Церквам. «Знай и то, — прибавили члены Собора, — что, ежели ты не явишься и не устоишь против того, что устно и письменно показывают против тебя, тогда Святейший Собор будет в необходимости составить против тебя определение, какое следует по правилам святых отец».

Епископов, составлявших это посольство к Несторию, опять не допустили; воины, приставленные у дверей Нестория, с грубостью отвечали епископам, что они от самого Нестория получили приказ никого из посланных Собором не пускать.

Видя, что привлечь Нестория на Собор не остается никакой возможности, епископы решились начать дело без Нестория. Прежде всего прочитали, как первооснову всякого вероучения и вероопределения, Символ веры, составленный на Соборе Никейском; за сим решено было прочитать послание св. Кирилла к Несторию, и это послание всеми отцами, присутствовавшими на Соборе, признано было во всем согласным с апостольской проповедью и с православной верой, изложенной святыми отцами в Никее.

После того как отобраны были голоса отцов о послании св. Кирилла к Несторию и после того как все отцы Собора дали отзыв о сем послании одобрительный, определено было прочитать послание Нестория к св. Кириллу, чтобы сличить, в каких отношениях оно окажется к Символу Никейскому. И все отцы единогласно заявили, что это послание нисколько не согласно с благочестивой верой, изложенной святыми отцами в Никее. Всех, кто так верует, признали нужным предать анафеме: ибо все, что содержится в том послании, чуждо православной вере.

После того как прочитано было нечестивое послание Нестория, св. Кирилл высказал на Соборе предложение спросить, кого следует, о беседах Нестория устных, чтобы таким образом еще проверить мысли Нестория, изложенные в его послании к св. Кириллу. Собор определил спросить некоторых епископов, коим пришлось иметь разговор с Несторием в Ефесе. Феодот, епископ Анкирский, на Соборе объяснил, что «Несторий как в послании упорно отвергал, что Богу Слову, т. е. Единородному, можно приписывать что-либо человеческое, считая это унизительным для Него, так и в разговоре повторил то же самое. Как там, т. е. в послании, утверждал, что о Боге нельзя говорить, что Он питался млеком или родился от Девы, так и здесь, т. е. в разговорах устных, неоднократно говорил, что о Боге нельзя сказать, что Он двух или трех месяцев. И это слушали от него не мы одни, — замечает Феодот, — но и многие другие». То же свидетельство об устных беседах Нестория дал на Соборе Акакий, епископ Мелитинский. «Нелепыми своими вопросами, — объяснял Акакий Собору, — Несторий старался принудить собеседников или совершенно отвергнуть, что Божество Единородного воплотилось, или допустить, что вместе с Богом Словом воплотилось Божество и Бога Отца и Святого Духа. Потом, — продолжал Акакий, — при другой беседе вступил в разговор один из бывших с ним епископов, который утверждал, что иной есть Сын, терпевший страдания, и иной — Бог Слово. Я не мог вынести такого богохульства, — заключил Акакий, — простился со всеми и ушел».

Все это не оставляло никакого сомнения в том, что Несторий нечестиво мыслил о Божественном достоинстве Лица Искупителя.

Чтобы лжеучение Нестория выставить еще более в ясном свете и вместе чтобы представить наивозможно полное опровержение на него, Собор определил прочитать извлечение из блаженных отцов, епископов и мучеников, имевшее отношение к главному предмету исследования. Прочитали извлечения из книги св. Петра, епископа Александрийского, свт. Афанасия Великого, Юлия, папы Римского, св. Феликса, папы Римского, Феофила, епископа Александрийского, св. Киприана Карфагенского, Амвросия, епископа Медиоланского, Григория Богослова («кто не признает Марию Богородицею, тот отлучен от Божества»), Василия Великого, Григория Нисского, Аттика, епископа Константинопольского, Амфилохия, епископа Иконийского. Отцы Собора нашли нужным сопоставить с этими извлечениями извлечения из сочинений Нестория; начали читать выдержки из сочинений Нестория.

По окончании этого чтения, Флавиан, епископ Филиппийский, от лица всех отцов Собора выразился: «Все, сказанное Несторием, отвратительно и богохульно; слух наш не может более выносить сих мерзостей». Вследствие сего отцы Собора составили такой приговор о низложении Нестория:

«Так как нечестивейший Несторий сверх прочего не захотел повиноваться нашему приглашению и не принял посланных от нас святейших и благочестивейших епископов, то мы вынужденными нашлись исследовать нечестивое его учение. Открывши же частию из его писем, частию из других сочинений, частою из бесед, которые он недавно имел в сей митрополии (Ефесе) и которые подтверждены свидетелями, что он и мыслит и проповедует нечестиво, мы вынуждены были на основании канонов и послания святейшего отца и сослужителя нашего Целестина, епископа Римского, произнести против него, хотя не без горьких слез, следующее определение: Господь наш Иисус Христос, на Которого он изрыгал хулы, устами сего Святейшего Собора определяет: лишить его епископского сана и отлучить от общения церковного».

Приговор против Нестория подписали более 200 епископов. Это число подписей так значительно возросло по сравнению с числом епископов, собравшихся ко времени открытия Собора (159), потому, что многие из присутствовавших имели полномочие подписываться за других.

На другой день по низложении Нестория ему объявлен приговор Собора в такой форме:

«Святый Собор, собранный благодатию Божиею, по повелению благочестивейших и христолюбивейших наших императоров в митрополии Ефесе, — Несторию, новому Иуде. Знай, что ты, за нечестивые твои проповеди и противление канонам, в 22-й день текущего месяца июня, на основании Церковных правил, низложен Святым Собором и лишен церковной степени».

В тот же день, как состоялось соборное определение о низложении Нестория, Собор от лица своего отправил уведомление об этом в Константинополь к клирикам и экономам Константинопольской Церкви. Председатель Собора, св. Кирилл Александрийский, от лица своего отправил в Константинополь особое послание к епископам — Комарию и Потамону, архимандриту монастырей Далматию и некоторым пресвитерам.

Это послание св. Кирилла к епископам, оставшимся в Константинополе, архимандриту Далматию и прочим, содержит в себе некоторые черты, важные отчасти для уразумения отношения к этому делу со стороны Нестория, а потому мы находим не излишним остановиться на нем с большим вниманием. В начале послания св. Кирилл изъясняется о тех желаниях и ожиданиях, с какими приступали члены Собора к исследованию занимавшего их дела. В простоте своего сердца члены Собора ожидали, что Несторий явится на Собор и принесет раскаяние во всех богохульствах, какие он изрыгал своими устами со времени своего посвящения, ожидали, что он будет просить прощение у Собора. Ежели бы и на самом деле случилось все так, как предполагали члены Собора, т. е. если бы Несторий и в самом деле пришел на Собор и просил прощения, члены Собора и на тот случай предвидели затруднения, как тогда поступить с Несторием, можно ли будет его простить, ибо вина его была весьма велика: «Этот человек, своими проповедями возмутивший всю вселенную и поколебавший благочестно содержимую в Церквах веру, не заслуживал прощения».

Но каково же было удивление отцов Собора, когда они увидели на деле, что Несторий не только не раскаивается и не просит прощения в своих хулах, но и по прибытии в Ефес продолжает употреблять те же богохульные выражения о Христе, какие употреблял и прежде, и тем ясно показывает, что он нисколько не намерен отступать от своего превратного мнения. «Когда некоторые почтенные митрополиты и благочестивейшие епископы вступили с ним в прение, — пишет между прочим св. Кирилл, — и доказывали ему из Богодухновенного Писания, что Родившийся по плоти от Святой Девы есть Бог, то он произнес следующие нечестивые слова: «Я не признаю двухмесячного и трехмесячного Бога». «К сему присовокупил он, — замечает Кирилл, — и другое немалое, совершенно ниспровергая воплощение Единородного».

Что же еще оставалось отцам Собора делать, как не спешить отрешением и отсечением этого нечестивого богохульца? Откладывать дело долее не было ни нужды, ни возможности. За сим св. Кирилл сообщает Константинопольским епископам сведение о том, как отцы Собора начали дело, как приглашали Нестория, что отвечал на все это Несторий. В этом-то изложении соборных занятий у св. Кирилла сообщается одно особенно замечательное свидетельство о Несторий: «Некоторые почтенные, благочестивейшие епископы, — пишет между прочим св. Кирилл, — засвидетельствовали, что он в самом этом городе Ефесе, рассуждая с ними, явно отвергал Божество Иисуса». Не здесь ли таилась главная пружина столь сильных, энергических объяснений и действий с той и другой сторон? В самом деле: если бы Несторий в душе своей носил глубокое убеждение в Божественном достоинстве Лица Иисуса Христа, то ему не было нужды с таким ожесточением противиться принятым в Церкви выражениям этого Божественного достоинства Иисуса Христа, и если бы, с другой стороны, св. Кирилл не подозревал, что под обоюдными выражениями Нестория в сущности скрывается эта бездна зло хуления, то, по всей вероятности, не стал бы поднимать такой горячей борьбы.

В дальнейших строках своего послания св. Кирилл сообщает Константинопольским духовным властям о решении, какое состоялось на Соборе относительно Нестория. И здесь есть одно замечание, важное для уразумения дальнейшего хода дел. Св. Кирилл узнал от кого-то, что посланный в Ефес от лица императорского Кандидиан уже отправил донос к императору. Св. Кирилл имеет основание подозревать, что донесение Кандидианово будет враждебно для отцов Собора; поэтому он, св. Кирилл, внушает духовным властям, чтобы они были бдительны. «Действительные, истинные деяния Собора о низложении Нестория, — пишет Кирилл, — еще не переписаны; поэтому мы не могли еще послать должного донесения к государям, но, Бог даст, оно отправлено будет вместе с деяниями, если только удастся нам найти человека, который бы мог их доставить. Если же мы замедлим доставлением их, знайте, что нам воспрепятствовали послать».

На этот раз опасения Кирилла пока были напрасны: донесение к императору от лица Собора было составлено, послано и дошло ко двору благополучно; только действия это донесение не имело на сей раз никакого. Отцы Собора, изложив весь ход своих занятий, между прочим просили было государей, чтобы повелели истребить в Церквах все учение Несториево и книги его, какие где найдутся, предать огню, и всем, кто осмелился бы последовать его учению, пригрозить гневом императорского величия.

Но еще не успели императоры сделать никакого распоряжения, как к ним из Ефеса же поступает донесение от другой стороны — Несториевой. Эта сторона и оправдывала себя, и обвиняла членов Кириллова Собора в отступлении от смысла императорского указа, и приносила жалобы на разные притеснения, какие, будто бы, причиняемы были православными несторианам. Оправдывая свою неявку на Собор, Несторий и его сторонники объясняли императорам, что, следуя смыслу указа, они хотели дождаться сбора всех епископов, и особенно прибытия Иоанна Антиохийского, епископов Италии и Сицилии, чтобы таким образом устроить общее и полное заседание и общим голосом утвердить веру святых отцов Никейских. Узнав, что на такое рассуждение Нестория египетские епископы негодуют, Несторий почел долгом своим справиться о том, каких мыслей касательно сего предмета держится посланный от императора Кандидиан. Но Его светлость (т. е. Кандидиан) убеждал всех, чтобы согласно предписанию Величества дожидались прибытия всех, кои были еще на пути. «Таким образом мы, — пишут Несторий и его братия, — не желая нарушить предписание Вашего благочестия, остались в покое».

«Египтяне и азийцы, — выражается Несторий о епископах, составлявших Собор с Кириллом, — упуская из виду миротворную и законную цель Вашего благочестия и как бы желая рассечь тело Церкви, одни, сами по себе, составили собрание: дело, противное и обычаю Церкви, и указу Вашего благочестия, недавно изданному». Но злоупотребления, какие дозволили себе Кирилл и его сторонники, по донесению Нестория, этим не ограничивались. Несторий обвиняет их даже в злоупотреблениях воинской силой и в попытке произвести возмущение в народе. «Расставив своих воинов на площади, — пишет Несторий о своих противниках, — они возмутили весь город, сторожили наши дома, своими нападениями тревожили наши общие собрания и грозили чем-то необычайным. Главным виновником этих смут был епископ Мемнон: он запер для нас святые церкви, святые места мучеников и базилику св. апостола Иоанна, чтобы мы, в случае гонения, не могли найти себе в них убежища; им же, т. е. сочленам Кирилла, напротив, открыл Великую церковь и открыл там места для заседаний, угрожая в то же время всем нам смертию. Итак, мы, пришедшие в Ефес по предписанию Вашего христолюбивого величества, — заключал Несторий свое послание, — просим, умоляем, заклинаем Ваше благочестие, чтобы Вы или приказали охранять нас от всякой обиды и составить законный Собор, не допуская в него никого из клириков и монахов и ни одного епископа из тех, кои пришли незванные для возмущения Собора, но чтобы из каждой области избраны были двое знакомых с делами мужей и, вместе с своими митрополитами, допущены были на Собор, или, по крайней мере, дозволили нам безопасно возвратиться домой, ибо они угрожают лишить нас даже жизни». Подписались Несторий и с ним десять епископов.

Что в этом донесении наполовину наговорено напраслины — это само собой ясно, как Божий свет. Употреблять воинскую силу, когда в Ефесе был сиятельный придворный сановник, и когда этот сановник несомненно держал сторону Нестория, Мемнон не мог и осмелиться, и если бы осмелился, то не мог бы привести своего желания в осуществление. Или чтобы члены Собора взяли на себя смелость угрожать Несторию смертью, — это опять нелепость, едва вообразимая. Что же касается до того обвинения, что Мемнон, митрополит Ефесский, запер для еретиков церкви и святые места мучеников, то, как начальственный епископ всех этих святынь, Мемнон вполне мог и даже должен был не допускать до сей святыни псов.

В таком положении находилось дело, как наконец прибыл в Ефес, со своими восточными епископами, Антиохийский епископ Иоанн.

Еще до прибытия своего в Ефес Иоанн уже предуведомлен был графом Иринеем, которого послал к нему Несторий, о том, что сделал св. Кирилл, или точнее — что сделали отцы Собора под председательством св. Кирилла — относительно Нестория. Епископы православные старались было склонить Иоанна на сторону свою и для сего, прямо по прибытии его, послали к нему депутатов, но Иоанн этой депутации не принял.

На другой же день по своем прибытии Иоанн открыл свой Собор, составив его отчасти из своих спутников, отчасти из епископов, уже прежде бывших в Ефесе и составлявших сторону Нестория; сюда пристали и некоторые из епископов, присутствовавших на Соборе, бывшем под председательством Кирилла, но после перешедших на сторону несторианскую: всех епископов было с ним 43. Между подписями сочленов Собора Иоанна Антиохийского читаем имя и знаменитого Феодорита, епископа Кирского.

Сюда явился со своими слугами и чиновник императорский Кандидиан. Он принес сочленам Собора Иоаннова жалобу на членов Собора Кириллова, что он, Кандидиан, уговаривал тех епископов дождаться прибытия епископа Антиохийского, но что те епископы не только не послушались его, а даже выгнали будто бы его из своего собрания на том основании, что он не имел права участвовать в их постановлениях. Затем Кандидиан объяснил сообщникам Иоанна в виде жалобы все, что сделано было Собором Кирилловым против Нестория.

Иоанн и сочлены его нашли все это совершенно противозаконным и, со своей стороны, приступили к суду над Кириллом и его Собором. Между обвинениями на Кирилла и Мемнона значилось: «Они заперли от сторонников Нестория святые церкви, святые места мучеников, святую гробницу апостола, не дозволив даже епископам совершать праздник Пятидесятницы; Мемнон, собрав множество поселян, привел город в смятение, посылал своих клириков в дома епископов — сторонников Нестория и угрожал им самыми худыми последствиями, если они не присоединятся к беспорядочному их собранию; по внушению злой своей совести, они все возмутили и привели в смятение, внесли смуты в церковные дела, презрели благочестивую грамоту и нарушили Церковные постановления с той целью, чтобы не было подвержено исследованию их еретическое злоучение, которое находится в их главах, недавно отосланных Кириллом в царственный город, в каковых главах весьма многое сходно с нечестием Ария, Аполлинария и Евномия».

За все таковые главы Иоанн и сочлены его нашли справедливым Кирилла и Мемнона, как зараженных неизлечимой болезнью, низложить, а прочих, вовлеченных в их заблуждение, отлучить от общения, пока они, сознав свой проступок, не произнесут анафемы на еретические главы Кирилла.

О Соборе своем и об определениях его Иоанн и сочлены его отправили, со своей стороны, донесение к императору, императрицам, клиру, народу и сенату константинопольскому. Во всех этих посланиях Иоанн усиленно старается обвинить Кирилла и выставить правоту свою. В частности, в послании к императору испрашивают, чтобы осуждение на Кирилла и Мемнона было утверждено императорской властью. В удивление приводит и невольно возбуждает против себя негодование эта, до крайности поспешная и бесхарактерная, выходка епископа Антиохийского.

Того кроткого, миролюбивого и благосоветливого Иоанна, какого мы видели в приведенном выше послании его к Несторию, теперь, в Определении Собора, составленном им против Собора Кириллова, вовсе и узнать нельзя.

«Вы, — гласит определение к сочленам Собора Кириллова, — побуждаемые дерзостью, бесчинием и еретическим образом мыслей, собрались отдельно и произвели всякого рода замешательства в городе и Святом Соборе, с той целью, чтобы не подвергались исследованию главы, согласные со зловерием и нечестием Аполлинария, Ария и Евномия». Перечисливши еще некоторые вины сочленов Собора Кириллова, определение Иоаннова Собора постановляет: «Ты, Кирилл Александрийский, и ты, Мемнон, епископ сего города, знайте, что вы низложены, лишены епископства и отлучены от всякого церковного священнодействия как зачинщики и вожди беспорядка и беззакония, виновники нарушения отеческих правил и императорских предписаний». Прочие сочлены Собора Кириллова подверглись также отлучению от Церкви, доколе не предадут проклятию еретические главы, изданные Кириллом Александрийским (разумеются его анафематизмы), противные Евангельскому и апостольскому учению. Такую неожиданную перемену в отношениях Иоанна Антиохийского к делу св. Кирилла и Нестория мы ничем иным не можем изъяснить, как только тем, что Иоанн с первого же разу стал под сильным влиянием с одной стороны — Кандидиана, с другой — епископов, сторонников Нестория.

Что касается до убеждений, то об убеждениях в настоящий раз и речи быть не может, потому что дальнейшая история показывает, что убеждения Иоанновы сходились с учением св. Кирилла. Узнав, что Иоанн Антиохийский заявил такие неожиданные отношения к спорному делу, св. Кирилл почел нужным обратить на это обстоятельство особенное внимание своих сочленов.

Кирилл и Мемнон снова приглашают собратий своих — епископов на Собор.

К этому времени прибыли на Собор замедлившие в пути папские легаты. Когда легатам сообщено было о том, что сделано было на Соборе, бывшем прежде под председательством св. Кирилла, они во всем согласились с определениями Собора и остались на стороне православных — на стороне св. Кирилла. Кирилл и Мемнон снова приглашают собратий своих — епископов на Собор, и сами являются в качестве обвинителей на Иоанна перед Собором прочих епископов. Они представляют от двоих себя жалобу на Иоанна, что он поступил в отношении к ним неправильно, и требуют Соборного решения о поступке Иоанновом. Смысл жалобы Кирилла и Мемнона был таков, что, каковы бы ни были действия св. Кирилла и Мемнона, руководивших общим делом, во всяком случае, Иоанн должен был заранее объявить о своем Соборе и пригласить на Собор обвиненных им епископов. Но он составил свой Собор и на нем определил так, что другая сторона ничего об этом не знала: это было против всяких правил Церкви. Сочлены Кирилла решили пригласить Иоанна и сообщников его к ответу: пусть дадут они отчет в своих действиях перед Собором. Кирилл и Мемнон брались доказать, что Иоанн и его епископы поступили беззаконно и нечестиво.

Но здесь началась опять та же история, что и при сношениях с Несторием. Те же посольства, те же насмешки от воинов, ограждавших Иоанна, и от прислуги его, и такой же отказ со стороны Иоанна: «Я не хочу отвечать, — говорил Иоанн к епископам, приглашавшим его на Собор, — перед людьми, низложенными и отлученными». Это уклонение Иоанна от объяснения соборного не без оснований было признано епископами Собора Кириллова за доказательство бессилия противников поддержать и доказать справедливость обвинений, возводимых ими на Кирилла. «Если они, — как справедливо рассуждал Кирилл, — хотели доказать, что мы защищаем ересь Аполлинариеву, то лучше бы они пришли сюда и обличили нас, а не бесчинствовали; мы никогда не одобряли мнений ни Аполлинария, ни Ария, ни Евномия; напротив, мы всех сих еретиков предаем проклятию, а с ними и Нестория, нового богохульника».

Обращались к Иоанну и с третьим приглашением прийти на Собор и доказать справедливость его обвинений на Кирилла. Иоанн опять отказал, и потому Собор Кириллов решил взаимно отсечь Иоанна и его союзников от сообщества церковного и сообщить обо всем этом императорам. Таким образом, в Ефесе составились две стороны, из коих каждая поражала другую проклятиями. И та и другая партия старались склонить на свою сторону народ, сановников, клириков и монахов константинопольских и отправляла в столицу одно за другим послания с целью обличить своих противников в неправоте, а себя представить правыми.

И надобно отдать полнейшую справедливость сочленам Собора св. Кирилла, что они в своих сообщениях и объяснениях обнаруживают гораздо больше сдержанности и без всякого сравнения превосходят противную сторону в правдивости. Правда была на стороне св. Кирилла и его Собора. Это сознание своей правоты сообщало сторонникам и друзьям св. Кирилла крепость и терпеливость в различных злоключениях, кои отселе начинают надолго преследовать их. На стороне противной была сила, не согрешая, можно сказать, темная. Могло быть, что эта тьма искушений и бед разогнана была бы скорее светом истины, если бы разлитию этого спасительного света истины не препятствовали различные сиятельные комиты и графы, которые, как помянутые нами выше Кандидиан и Ириней, по дружбе к Несторию возгорели желанием вмешаться в дело догматическое и предложить свои услуги при дворе, так не глубоко понимавшем тонкости истинно богословского православного вероучения...

29 или 30 июня пришел от императоров ответ на донесение Кандидиана, Нестория и св. Кирилла.

Ответ был заметно неблагоприятен для св. Кирилла и защищаемого им дела. Император Феодосий в строгих выражениях высказывал свое негодование на епископов, приехавших на Собор, за то, что они увлеклись взаимным раздражением и вели дело по страсти; их дело было заниматься разъяснением и изложением истин веры, а не составлением приговоров и отлучений. Все, что сделано было той и другой сторонами, до сих пор должно быть оставлено без значения; епископы должны заняться снова рассмотрением дела сообща и в согласии: для этого именно он, император, сделал распоряжение, чтобы никто из членов Собора не оставлял Ефесса, доколе не сделано будет все нужное. Император не теряет еще надежды устроить дело мирным соглашением епископов. Предлагая членам Собора дело на новое рассмотрение, император в заключение писал: «Да будет вам известно, что Наше Величество заботится не о людях или о святейшем и благочестивейшем Несторие, но о самой истине и ее догматах».

Получив такое предписание от императоров, Иоанн Антиохийский от лица своего и от лица сочленов своих почел нужным представить императорам некоторые объяснения, отчасти в видах самооправдания, отчасти в видах благоустроения желаемого императором всеобщего соглашения. «Прочитав с бесчисленными похвалами императорские повеления и назвав вселенную блаженною потому, что она находится под таким скипетром и управляется такою властию», Иоанн Антиохийский находит нужным объяснить государям, что он не напрасно подверг отлучению св. Кирилла и братию его. Св. Кирилл и братия его, по объяснению Иоанна, от самого начала попирали императорские повеления; они захотели возобновить и утвердить учение Ария, Евномия и Аполлинария; не обращая внимания на императорские повеления, осмелились безрассудно произнести несправедливое осуждение против престола царствующего над градами — града Константинополя. Из всех этих действий св. Кирилла, Иоанн и сочлены его Собора усматривали, что истинное благочестие подвергалось опасности, и вот, чтобы спасти благочестивую веру, необходимым нашли произнести на мнимых разорителей ее осуждение.

Защитники православия, по получении приведенного выше указа императорского, со своей стороны послали было объяснение к императору, в котором изображали ему истинное положение дела: что, на каком основании и в каком виде они сделали относительно Нестория, — но это донесение к императору от православных было задержано противниками православия.

Соучастники Нестория в Константинополе, как только узнали о низложении его, неизвестно в каких видах захотели было утаить это низложение. Для сего они сторожили на кораблях и на дорогах и не позволяли никому из членов Святого Собора ни входить в Константинополь, ни выходить из него; входили и выходили только те, кто держал сторону врага Христова (Деяния Всел. Соб., т. I, с. 857).

Беспокоемые такой зловредной предусмотрительностью несториан, отцы истинного Собора вручили от себя послание одному нищему, для передачи епископам и монахам в Константинополе; нищий скрыл это послание внутри посоха и успел передать по назначению. Послание Собора, где описывался весь порядок дела и затем изображено было стеснительное положение отцов Собора, привело в негодование православных епископов и монахов, бывших в Константинополе: все монастыри восстали и вместе с архимандритами отправились к императорским палатам с пением антифонов.

Между архимандритами особенно видное место и значение имел в то время св. Далматий, 48 лет не выходивший из своего монастыря. Представ пред лицом императора, Далматий безбоязненно начал изображать пред ним стесненное положение отцов православия и, напротив, вполне благоприятное положение врагов православия: «Соучастники Нестория, — говорил между прочим св. Далматий императору, — во множестве приходят и уходят невозбранно, а православные епископы в стеснении». Император дал обещание вызвать в Константинополь доверенных от Собора.

Распоряжение о вызове из Ефеса доверенных епископов в Константинополь действительно последовало вскорости, и епископы, отправленные от Собора, истинно православного, объяснили императору, что и как отцы сего Собора сделали относительно Нестория. Дело их само по себе было право, безукоризненно, но этому делу весьма много вредит посланный императором чиновник Кандидиан. «Он, — пишут отцы Собора в донесении к императору, — дорожа дружбой с Несторием больше, нежели благочестием, старается произвести в Вас предубеждение, прежде нежели Вы основательно узнаете, в чем состоит дело». Кандидиан во все время препятствовал православным доводить до сведения императорского об их действиях на Соборе; все старание свое этот чиновник употреблял в пользу Нестория. Еще большее стеснение отцы православия испытали от другого друга Несториева — графа Иринея. «Мы были во всем стеснены, — свидетельствовали отцы православия, — и не могли подробно описать Вашему Величеству того, что мы потерпели от знатнейшего комита Иринея; он возмутил весь Святой Собор, и некоторыми беспорядками и нападениями навел такой страх на епископов, что очень многие из них опасались даже за самую жизнь».

Благодаря, однако же, содействию истинных друзей православия в Константинополе, отчасти вниманию императора, этой депутации удалось было с первого же разу объяснить, кому следует, начиная от императора, истинное положение дел в Ефесе. Это объяснение должно было, конечно, склонить всех ревнующих об истинной вере на сторону св. Кирилла. Уже все было подготовлено к окончательному решению дела в пользу православия и св. Кирилла, как из Ефеса прибыл в Константинополь сильный сторонник и друг Нестория и Иоанна — Ириней.

Сильный и связями при дворе, он успел в короткое время расстроить все, сделанное депутацией, посланной от св. Кирилла. Ириней, как сам же и объясняет, успел собрать всех знатнейших начальников и через них довести до слуха императора обо всем, «что по жестокости сделано было египтянином» (разумеется св. Кирилл Александрийский). Ходатайством Иринея сделано то, что император назначил новое переисследование дела, которое должно было происходить в присутствии самого императора и главных сановников.

Как происходило это совещание, кто именно был защитником св. Кирилла — неизвестно; известно только то, что защитники св. Кирилла были преодолены; тотчас же по совещании составлено и отлучение «египтянина». Сущность обвинения на св. Кирилла выражена была так: «Кирилл и бывшие с ним все сделали самовластно и противозаконно и потому подлежат за сделанное отлучению от Церкви и другим наказаниям».

Уже приготовлена была бумага для подписи императору, как на сторону защитников св. Кирилла успел прибыть врач и синкелл (домашний секретарь) Кирилла Иоанн. Этот благочестивый и, как видно, смелый и решительный человек успел снова восстановить поруганную правду. «С прибытием Иоанна большая часть начальников, — по выражению Иринея, — как бы изменились, так что и слышать не хотели от него, Иринея, о том, о чем прежде перед ними или даже ими самими было рассуждаемо».

Как видно из дальнейшего хода дел, врачу и синкеллу Кириллову Иоанну удалось только приостановить, но отнюдь не вовсе расстроить нечестивое предначертание противников св. Кирилла, слишком сильных, чтобы можно было легко и скоро поразить их. Благовременным прибытием защитника св. Кирилла сделано было только то, что отселе мнения сановников, занимавшихся рассмотрением спорного дела, разделились: одни желали, чтобы оставалось в силе все, что было доселе сделано той и другой сторонами, т. е. низвержение и отлучение как св. Кирилла и Мемнона, так и с противной стороны — Нестория; другие требовали, чтобы все эти взаимные отлучения были преданы забвению, чтобы Собор из нескольких епископов занялся снова переисследованием дела и определением учения веры; иные требовали, чтобы наряжена была следственная комиссия из Константинополя, для пересмотра всего дела на месте.

Император, как видно, запутавшийся в этих бесконечных доносах и обвинениях со стороны споривших сторон, признал полезным для умиротворения споривших сторон низложить Нестория, св. Кирилла и Мемнона. С таким указом он и посылает в Ефес комита Иоанна, который, по приведении в исполнение воли царской, должен был сделать то, что признает полезным относительно веры. Епископам же, находившимся в Ефесе, предписывалось, чтобы они приложили особенное попечение к тому, как бы разрешить все недоумения, уничтожить все соблазны, чтобы им можно было возвратиться домой в мире и единодушии. По прибытии в Ефес комит Иоанн нашел все, как и следовало ожидать, в величайшем смятении; к нему явилась и та и другая из споривших сторон с доказательствами своей невинности и виновности противников.

Для всестороннего, основательного рассмотрения дела, Иоанн назначил было собраться вместе епископам той и другой сторон. Несторий и его сторонники пришли на место собрания чуть не до свету; но как только прибыл св. Кирилл и прочие отцы православные, то тотчас же потребовали, чтобы Несторий с места совещаний был удален как низложенный; сторонники Нестория, напротив, потребовали, чтобы удален был с места совещаний св. Кирилл. Поднялся сильный и продолжительный шум.

Не видя возможности устроить дело мирным соглашением, комит нашелся вынужденным взять под стражу руководителей той и другой сторон: Нестория, св. Кирилла и Мемнона. Понятно, что такое распоряжение должно было привести обе спорившие стороны еще в большее беспокойство.

Положение их и отношения их к указу императорскому всего яснее открываются в их переписке с Константинопольским духовенством и императорским двором в это время. Отцы православного Собора писали к императору, что указ Его Императорского величества, объявленный и приведенный в исполнение комитом Иоанном, произвел во всех них глубокое смущение; из этого указа они, православные, заключают, что в «правдолюбивые» уши имератора, неизвестно каким путем, прокрались ложь и обман. В указе императорском представлено дело так, будто низложение св. Кирилла и Мемнона есть дело, решенное всем Святым Собором; между тем, это сделано не Святым Собором, который составляет свои определения в согласии с Римским апостольским престолом, в согласии со всем Западом, в согласии с Африкой и Иллириком, — низложение Кирилла и Мемнона есть дело только незначительного числа епископов, отступивших от истинного Собора и не заслуживающих уважения. Что же касается до Собора епископов правоверующих, то этот многочисленный сонм пастырей удивляется сим двум епископам, их ревности о православной вере, считает их достойными величайшей награды как от людей, так и от Христа Господа; оный Святой Собор признал достойным низложения одного только Нестория — изобретателя новой ереси.

Не менее обидно для Святого Собора, и опять ничем иным, как только обманом, не может быть объяснено и то, что в императорском указе имена Иоанна Антиохийского и сторонников его, равно как и имена некоторых пелагиан, осужденных Святым Собором, поставлены наравне с досточтимыми отцами Собора Святого и что Высочайший указ императорский обращен ко всем епископам, без различия правых и неправых. За сим отцы православные описывают императору, что сделал Иоанн Антиохийский со своими сторонниками в отношении к Святому Собору, как они отделились от прочих отцов Собора; по причине таковых-то действий сочленов Иоанна Антиохийского, отцы истинного Собора находят невозможным поддерживать с ними общение, частью потому, что они не хотят подписывать низложение Нестория и сами с ним во всем согласны, частью потому, что дерзостью своей по отношению к председателям истинного Собора они сами обнаружили отпадение от канонов Церковных, частью, наконец, потому, что они решились лгать перед императором и обманывать его.

Затем Собор умоляет императора освободить св. Кирилла и Мемнона, позаботиться об охранении веры, наследованной от отцов, напечатленной Духом Святым и на сердце самого императора, выраженной в Определениях Святого Собора против Нестория. Если императору желательно во всей подробности узнать о неприятных столкновениях отцов Святого Собора со сторонниками Иоанна Антиохийского, то он всего лучше бы сделал, если бы позволил Святому Собору послать от себя доверенных в Константинополь.

Одновременно с этим донесением Святого Собора к императору, св. Кириллу удалось послать из-под стражи письмо к клиру и народу константинопольскому, где св. Кирилл так же, как и Собор, объясняет, что и комит Иоанн и указ императорский представляют все дело неправильно: не правда, будто Кирилл и Мемнон низложены Святым Собором; поэтому-то св. Кирилл находит нужным предупредить духовных Константинопольских, особенно архимандритов, чтобы они, когда комит Иоанн возвратится в Константинополь, воспрепятствовали ему передавать императору неправильные сведения об истинном положении дел. О себе св. Кирилл пишет, что он содержится под строгой стражей: «воины и спят перед его дверьми»; о прочих сочленах своего Собора св. Кирилл пишет, что все они изнурены до чрезвычайности, многие уже померли, многие до того обедняли, что принуждены продавать свои" вещи для того только, чтобы как-нибудь существовать.

Сами отцы Ефесского Собора о своем положении писали следующее: «Ефес для них становится темницею, где они заключены вот уже три месяца; послать о себе известие в Константинополь они не могут ни водою, ни сушею и должны уже прибегать к мерам, до крайности искусственным, — «переодеванью» и т. п. (об одном из таких обстоятельств мы упоминали прежде). Причиной таких строгостей к отцам Собора служат, по их соображениям, ложные слухи, кои распространяются о них со всех сторон и доходят до императора. Отцы Собора Ефесского усердно просят духовных Константинопольских припасть к стопам императора и все ему объяснить, именно: они должны объяснить императору, что св. Собор вовсе не намерен был низлагать св. Кирилла и Мемнона; напротив, он питает к этим руководителям своим глубочайшее уважение, что Святой Собор не может быть в общении только с еретическим сборищем Нестория и Иоанна Антиохийского. Отцы истинного Собора увещевают духовных Константинопольских, чтобы они именем всего Святого Собора просили императора освободить и восстановить св. Кирилла и Мемнона, освободить и прочих епископов Собора из их стеснительного положения и повелеть им или расходиться по своим местам, или, если окажутся того достойными, предстать пред лицом императорским; иначе они все перемрут или от болезней, или от печали. «Впрочем, — прибавляют отцы истинного Собора, — если бы нам и умереть пришлось, мы и тогда не согласимся отступить от того, что определили».

Устроением Божиим, клиру Константинопольскому удалось представить императору и его знатнейшему синклиту «прошение и ходатайство» в пользу отцов истинного Собора. Защитники Святого Собора умоляют императора восстановить св. Кирилла и Мемнона и утвердить определение истинного Собора Ефесского: Собор этот был несравненно многочисленнее (около 200 епископов), чем собрание (39 человек) противной стороны. Ежели св. Кирилл, предводитель Собора, противозаконно подвергается наказанию, то это относится и ко всему Собору, который во всем с ним согласен; в лице Кирилла и Мемнона подвергаются наказанию и все епископы. Но боголюбезный император должен же позаботиться о том, чтобы Церковь, которая и их воспитала, как мать, не была раздираема и чтобы не возобновлялись снова века мученичества.

Сторонники Нестория и Иоанна Антиохийского, в свою очередь, употребляли всевозможные усилия к тому, чтобы склонить императора на свою сторону. Они отправляют с комитом Иоанном от себя объяснение императору, Где, восхваляя распоряжение императора о низложении св. Кирилла, выражаются, между прочим, что эта мера есть единственное средство к тому, чтобы успокоить весь мир, приведенный в смущение «египтянином» (т. е. св. Кириллом).

Император склонился на просьбу истинных отцов православия и пожелал лично слышать депутатов с той и другой сторон. Указ императора о приглашении этих депутатов в Константинополь до нас не сохранился, и мы знаем о нем уже из последующего хода дел.

Комит Иоанн объявил эту волю государя той и другой сторонам, и спорившие епископы отправляют от себя по 8 человек в Константинополь. Те и другие из депутатов снабжены были от своих сторонников, остававшихся в Ефесе, инструкциями, сущность которых состояла в том, что православные не должны были входить в соглашение с несторианами, доколе не будет подписано низложение Нестория, а несторианская сторона не должна была входить в соглашение с православными, доколе не будут отвергнуты анафематизмы Кирилловы. Депутаты уже достигли Халкидона, как здесь получено было императорское распоряжение, чтобы они остановились здесь для взаимных совещаний и ожидали прибытия императорского. Император прибыл в Халкидон, и рассуждения начались.

Православные прежде предъявили желание, чтобы освобождены были из-под стражи св. Кирилл и Мемнон, чтобы Несторий был низложен и учение его было подвергнуто проклятию. Партия противная заявила, что она не согласится вступить ни в какие сношения со сторонниками св. Кирилла, с этими (мнимыми) отступниками от православной веры, доколе они не отвергнут еретические главы (анафематизмы Кирилловы).

Как скоро защитники православия улучили возможность изложить свое учение спокойно, без прежнего шума и препирательств с противной стороны, то скоро же и оказалось, что им приписывают лжеучения измышленные, что сами они вовсе не преподают такого учения, какое приписывают им. Иоанн Антиохийский и сторонники его обвиняли, например, св. Кирилла в арианстве, евномианстве и аполлинарианстве, но это была такая несправедливость, больше которой едва ли можно вообразить. Отселе весьма понятным становится, почему некоторые из депутатов, вначале бывшие на стороне Нестория, стали переходить на сторону православных и «подписали 12 глав Кирилла Александрийского».

Понятно также, какие последствия должны были иметь эти рассуждения комиссии в Халкидоне для решения участи главных деятелей в этих спорах. Еще комиссия не была распущена, как в Ефесе получено было предписание всех трех первенствующих деятелей в этой истории освободить, только св. Кирилл и Мемнон были оставлены в их прежних правах, а Несторию повелено было отправиться, куда ему угодно, или, как выражается другой памятник, Несторий «увольнялся в место своего прежнего пребывания, т. е. в Антиохию, откуда прибыл на престол Константинопольский» (Деяния Всел. Соб., т. I, с. 852).

Когда сторонники Нестория начинали было защищать свое дело и личность Нестория, то император отвечал: «Я знаю, что вы делаете нехорошие собрания», а ходатайствовавшим о Несторие сказал, «чтобы ему, т. е. императору, даже и не напоминали об этом человеке».

Надобно сказать, однако же, что низложение Нестория и заключение в Антиохийский монастырь сначала пока еще прикрыто было некоторыми знаками почтения к Несторию из уважения к его прежнему положению; но скоро правительство увидело, что мягкие меры в отношении к еретикам ведут к желанной цели неудобно, и потому нашло нужным произнести над Несторием приговор, несравненно более строгий. По прошествии некоторого времени, депутация епископов, заседавших в Халкидоне, переведена была в Константинополь, и епископам православным повелено было избрать преемника Несторию. На кафедру Константинопольскую был избран и рукоположен Максимиан.

Теперь Несторию повелено было отправиться в ссылку в Петру (Деяния Всел. Соб., т. II, с. 299).

Декрет об изгнании Нестория написан к Исидору Преторианиту, префекту и консулу.

«Хотя известно, что мы занимаемся делами общественными, однако же к не меньшей заботливости с нашей стороны относится утверждение кафолической веры; охранением веры мы надеемся служить благу общественному.

Посему, когда Несторий, бывший пастырь кафолической Церкви, а теперь изменник вере, вдался в такое страшное злочестие, необходимо, чтобы он подвергся и суду Нашей светлости и получил наказание, достойное его поведения, за то, что отвержением законов досточтимой Церкви сделался виновником ужасной ереси; и как он повредил веру тех, которых склонил к участию в измене, то и должен принять на себя вину чужой измены.

Посему ты, по своей власти и со свойственным тебе правом, да повелишь упомянутого Нестория, за оказанное им нечестие, подвергнуть всегдашнему изгнанию в Петру, а все его имение передать Константинопольской Церкви для умножения сокровищ того священнейшего места, таинства которого он нарушил.

Ибо, Таким образом, в душах людей сохранится благоговение к святейшей вере и, при утверждении благочестия, процветет благоденствие нашей империи».

Прочим епископам повелено возвратиться в свои провинции и города.

Св. Кирилл прибыл в Александрию 30 октября, и город принял его, как выражается один памятник, с величайшим восторгом и честью (см. Декрет об изгнании Нестория: Деяния Всел. Соб., т. II, с. 298). Получив известие о позволении возвратиться в Александрию, а, может быть, и по возвращении своем в Александрию, св. Кирилл еще раз писал к императору Феодосию обширное послание, где спокойно, тоном много потерпевшего, но всепрощающего страдальца, изображает истинный ход дел во все время Ефесского Собора. И это послание, рисующее нам в величественном свете св. Кирилла, производит особенно умиротворяющее впечатление из всех памятников, относящихся к истории Ефесского Собора.

Таким благотворным, утешительным результатом разрешились эти бурные прения, возмутившие весь тогдашний христианский мир. Благодаря участию благонамеренного и благочестивого императора, темная крамола лжеучения обессилена и неизменным защитникам православия воздано должное по справедливости.

Но внутреннего примирения между спорившими сторонниками и теперь еще не последовало; противники православия, защитники Нестория, все еще крепко настаивали на своих прежних требованиях, и, не смея вредить безопасности защитников православия внешним образом (так как их безопасность была обеспечена хранителями общего спокойствия), изощряли против них свое слово. Особенно крепко за Нестория стоял и особенно сильно нападал на св. Кирилла Феодорит. К Феодориту примкнули Александр, епископ Иерапольский, Мелетий Мопсуестский, Андрей Самосатский; все они, и с ними немало других сообщников, составляли партию противодействия православным, каковое противодействие продолжалось долгое время и по закрытии Ефесского Собора. Эти-то нападки, взаимные недоразумения и препирательства с течением времени послужили причиной того, что среди членов, ревновавших о православии, возникла новая ересь — монофизитов, послужившая поводом к созванию нового Вселенского Собора — Халкидонского.

Но прежде, чем приступим к истории Халкидонского Собора, нам нужно закончить речь о Соборе Ефесском. Полных, несомненных сведений об официальном, формальном закрытии Ефесского Собора до нас не сохранилось. Знаменитый специалист по истории Церковных Соборов Гефеле, по указаниям Котеллерия, приводит под именем Феодосиевым указ о закрытии Собора (см. Деяния Всел. Соб., т. II, с. 227). Но этот указ стоит в таком ощутительном разногласии с истинным ходом дел, как он представляется по несомненно достоверным памятникам, что читатель, обстоятельно знакомый с ними, не может отрешиться от сомнений в подлинности того указа. Мы знаем, например, что по истинному ходу дел император, когда увидел, что в Ефесе отцы Собора не могут прийти к соглашению между собой, то пригласил из них депутации сначала в Халкидон, потом в Константинополь. Между тем, по тому указу, который приводится у Котеллерия, император, не видя соглашения между отцами Собора в Ефесе, больше не хочет предпринимать никаких мер, остается с сочувствием к стороне еретической и с гневом приказывает всем расходиться по своим местам. Не легко, говорим, признать подлинным этот указ после того, как мы знаем, что император окончил дело с полнейшим успехом для православных. Во всяком случае, если и признать этот указ подлинным, он не может быть считаем заключительным в отношении к Ефесскому Собору.

В одном из упомянутых прежде посланий со стороны отцов православия к императору Феодосию мы заметили, что они, между прочим, просили императора и о том, чтобы он утвердил своим согласием деяния и определения их. Судя по тому, что окончательное решение по главному делу препиравшихся сторон последовало в пользу православных, надобно полагать, что и все прочие определения православного Собора Ефесского заключены и закреплены были утверждением императорским.

Но и после того как депутации, составленные для окончательного рассмотрения дела, были распущены, после того как Несторий с престола патриаршего был низложен и православные признаны были правыми, прения между православными и защитниками несторианства все еще не окончились. Некоторые из сторонников Нестория продолжали составлять собой партию противодействия православным; некоторые (как Имерий, епископ Никомидийский) и скончались в этом противлении; некоторые пришли наконец к соглашению с православными, хотя после продолжительных и упорных с ними прений. Так, Иоанн Антиохийский и братия его, после долгих разысканий и прений, согласились наконец со св. Кириллом Александрийским и Святым Собором Ефесским принять о Пречистой и Преблагословенной Матери Божией наименование — Богородица и на друга своего Нестория согласились произнести проклятие. Св. Кирилл приветствовал эту решимость своих прежних противников необыкновенно восторженным посланием: «Да возрадуются небеса» и т. д. (Деяния Всел. Соб., т. II, в конце).

Несторий, еще прежде сосланный в ссылку, теперь вторично подвергнутый проклятию, долгое время переводим был в ссылке с места на место, попался в плен и окончил жизнь в жалкой неизвестности.

Между другими мерами, потребными к ослаблению и уничтожению всего вреда, какой причинен был Церкви развитием лжеучения Несториева, император почел нужным сделать распоряжение, чтобы несториане назывались именем симониан и чтобы сочинения Нестория подвергнуты были конфискации и истреблению.

«Благоговение, которое должны мы иметь к священнейшей религии, требует, чтобы ведущие себя нечестиво в отношении к Божеству были подвергаемы достойным наказаниям и запечатлеваемы именем, соответствующим их нечестию, так, чтобы, заклейменные позором, понесли они вечное наказание, претерпевши в жизни должное возмездие и по смерти оставшись в бесчестии за свои греховные заблуждения. Таким образом, по осуждении Нестория как главы чудовищно-уродливого учения остается наложить на его единомышленников и сообщников его нечестия должное, поносное название для того, чтобы в отстранение злоупотребления имени христиан не украшались этим именем те, которые по нечестию отвергли догмат христианский. Вследствие этого узаконяем, чтобы общники непотребного Несториева учения повсюду назывались симонианами, так как справедливо, чтобы те, которые, отвратившись от Бога, подражают нечестию Симона, получили в свой удел его имя. Таким же образом, по закону блаженной памяти Константина, ариане называются порфирианами, по сходству арианского нечестия с нечестием Порфирия, который, усиливаясь подавить истинную религию силой слова, оставил после себя книги — памятники его лжеучения, а не учености. Никто да не дерзает иметь у себя, или читать, или переписывать нечестивые книги непотребного и святотатственного Нестория против святой религии православных и против догматов Святого Собора епископов в Ефесе. Книги эти, собравши со всевозможным тщанием, должно публично предать сожжению. Когда, таким образом, подсечется в корне всякое нечестие, то простой, легко обольщаемый народ не в состоянии будет найти где-либо семя заблуждения. Притом о последователях Нестория, преданных погибели, должно в спорах религиозных упоминать не под другим каким-либо именем, как под именем симониан. Также не должно ни тайно, ни явно давать им для их собраний никакого здания ни в селениях, ни в предместиях городских, вообще нигде, потому что мы постановляем, что они лишаются всякого права на собрания. Да ведает всякий, что преступник настоящего закона, как последователь Нестория, будет наказан лишением всего имения. Как власть высокая и знаменитая, ты имеешь распорядиться, чтобы этот наш закон, по принятому обычаю обнародования законов, сделался известным жителям всех областей. А чтобы он был и доступен разумению каждого, мы изложили его на латинском и греческом языках».

ЧЕТВЕРТЫЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР — ХАЛКИДОНСКИЙ

Четвертый Вселенский Собор — Халкидонский историей своей вяжется непосредственно с историей Третьего Вселенского Собора — Ефесского.

Мы знаем, что главным деятелем в провозвещении и охранении православного учения во время Третьего Вселенского Собора был св. Кирилл, архиепископ Александрийский. Евтихий, архимандрит Константинопольский, главный виновник всех беспокойств, сопровождавших новую продолжительную историю, был душевным почитателем св. Кирилла Александрийского. Св. Кирилл, уважая Евтихия, прислал ему, в знак своего благоволения, экземпляр Деяний Вселенского Собора Ефесского (Binii Concil., acta Chalc, п. 57; Деяния Всел. Соб., т. III, с. 186). Но как и во многих других случаях бывает, что ревность о чем-нибудь переходит в увлечение, жар одушевления приводит к крайности, так случилось и здесь. Не осмысленная, не озаренная просвещением, ревность о последовании св. Кириллу, т. е. богословским суждениям и выражениям, встречающимся у св. Кирилла, неправильно понятым, перешла границы, и слепое последование непонятому высокому богословию св. Кирилла выродилось у Евтихия в противоцерковное лжеучение.

Для того чтобы наглядно представить себе, из чего и каким способом возникло лжеучение, послужившее поводом к созванию Вселенского Собора Халкидонского, нам нужно припомнить кое-что из предшествовавшей сему полемики св. Кирилла Александрийского с Несторием.

Несторий учил, что Слово Божие не Ипостасно соединилось с человечеством в Лице Христа, а только восприняло в себя человека Иисуса, так что по его, Несториеву, учению, при богословствовании о Христе нужно различать две Ипостаси: Ипостась Бога Слова и Ипостась человека Иисуса, воспринятого Богом Словом.

Св. Кирилл направлял свое учение против Нестория так, что такому разделению Ипостасей не должно быть места в православном богословствовании. Христос Иисус — по учению св. Кирилла — не есть только Человек, как отдельное Лицо от Слова Божия, а едино Лицо, заметьте — Лицо, а не естество, едино Лицо со Словом Божиим; Слово Божие не было отдельно от Лица Иисуса, а соединилось с естеством человеческим и в сем соединении явилось едино Лицо Богочеловека. Ежели у св. Кирилла встречается выражение — едино естество Слова воплотившегося, так это потому, что св. Кирилл употреблял слово — естество в значении Ипостаси. На это есть свидетельство императора Юстиниана в его послании к Пятому Вселенскому Собору (т. V, с. 515).

«Мы не говорим, — писал в одном месте св. Кирилл, — что Божеское естество — сам Бог рожден был от Девы, прежде чем облек Себя человеческим естеством; но, не отделяя взаимно одно от другого — Слово, Которое по естеству от Бога, и человеческое естество, которое воспринято от Святой Девы, исповедуем единого Господа и Христа Иисуса. Слово Божие соделывается семенем Авраама, созидая Себе тело от жены, соделывается причастным плоти и крови, так что Оно есть не Бог только, но, по причине соединения естеств, исповедуется и как Человек, нам подобный. Из двух естеств — Божества и человечества — един Еммануил, един Господь Иисус Христос, един истинный Сын Бог и вместе Человек, — не человек обоготворенный, подобный тем, кои благодатно соделываются причастниками Божественного естества, но истинный Бог, Который ради нашего спасения явился в человеческом образе, как и Павел свидетельствует сими словами: «Егда прииде кончина лета» и т. д.

Св. Кирилл в своем богословствовании не сливал воедино естеств; он раздельно исповедовал во Христе и естество Божеское, и человеческое. «Умерши сам, Он всех нас освободил от уз смерти; все это потому, что Он есть Слово Бога Отца, Бог по естеству, и потому, что тело, которое Он принес в воню благоухания Богу Отцу, есть Его собственное тело. Мы не говорим ни того, что естество Слова, изменившись, стало плотию, ни того, что Оно преложилось в целого человека, состоящего из души и тела; но говорим, что Слово, соединив с Собою в единстве Лица тело, одушевленное разумною душою, неизреченно и непостижимо для нашего ума стало Человеком; естества, истинно соединенные между собой, хотя различны, но в соединении обоих сих естеств есть один Христос и Сын. Это мы представляем не так, что в сем соединении уничтожилось различие естеств, но Божество и человечество, при неизреченном и неизъяснимом соединении, пребыли совершенными, являя нам единого Господа Иисуса Христа и Сына». Еще так же ясно в другом месте. «Мы не говорим ни того, будто плоть превратилась в естество Божеское, ни того, будто неизреченное естество Бога Слова изменилось в естество плоти, ибо Оно не подлежит изменению и превращению. Став же видимо и быв еще Младенцем в пеленах, Оно, как Бог, и в недрах родившей Девы наполняло всю тварь и восседало с Родившим Его».

Так ясны, так решительны выражения св. Кирилла о способе соединения естеств Божеского и человеческого в Лице Иисуса Христа. Но высота богословских рассуждений и выражений св. Кирилла не всегда точно была усвояема его учениками и последователями. Некоторые из выражений св. Кирилла, быв усвоены без отчетливого сопоставления с другими его же выражениями, послужили несчастным основанием, на котором построилась новая система лжеучения монофизитского, т. е. такого лжеучения, которое утверждало, что во Христе Иисусе было не два естества, а одно.

Когда после многих предварительных околичностей дело дошло до решительных объяснений с Евтихием на Соборе, то он кратко и ясно выразил свое учение так: «После воплощения Бога Слова, я поклоняюсь одному естеству, естеству Бога, воплотившегося и вочеловечившегося; исповедую, что Господь наш состоит из двух естеств прежде соединений, а после соединения исповедую одно естество» (Деяния Всел. Соб., т. III, с. 251, 287); вот самое точное, историческое выражение того, что такое монофизитство. Однако это изречение Евтихия было выражено на Соборе уже форменно собравшемся, при обстановке, вполне публично торжественной. А как и с чего дело началось, какова была процедура, сему предшествующая, — этот предмет стоит внимания, и потому мы займемся им обстоятельно.

На одном из столь часто бывавших в древнее время Соборов епископских Евсевий, епископ Фригийского города Дорилеи, усмотрел себя вынужденным довести до сведения Собора епископов, собравшихся на тот раз в Константинополе, что Евтихий, архимандрит знаменитейшего в Константинополе монастыря, давно уже начал заблуждаться и мыслить об Искупителе и Таинстве искупления совсем иначе, нежели как предано от апостолов и отцов Никейских.

В записке, поданной Флавиану, архиепископу Константинопольскому, и Собору епископов, Евсевий писал между прочим: «Я просил Евтихия, пресвитера и архимандрита, чтобы он не предавался такому поражению чувств, опьянению мышления и исступлению ума, при котором даже забывает страх Божий, дерзает называть еретиками тех отцов, которые считаются в числе святых, и нас, последователей их веры; но он, имея невоздержные уста и необузданный язык, не перестает отрицать благочестивые догматы православия. Умоляю и прошу Вашу святость, — продолжал Евсевий, — не оставьте без внимания моей просьбы, но прикажите Евтихию, пресвитеру и архимандриту, явиться на Святой ваш Собор и защищаться в том, в чем я обвиняю его. Я готов обличить его, что он притворно носит имя православного и совершенно чужд православной веры».

Флавиан, председатель Собора, пришел от записки Евсевия в большое смущение, так как заявление его было совершенною неожиданностью, и потому особенно, что Евтихий был архимандритом монастыря, в котором было более 300 монахов. Не имея возможности приостановить дело, начатое Евсевием, но и не желая его раздувать до больших размеров, Флавиан предложил было Евсевию объясниться с Евтихием келейно: быть может, это объяснение приведет дело к благоприятному концу: «Пусть удостоит Твое благочестие, — предложил Флавиан Евсевию, — сходить к нему и побеседовать с ним о правой вере, и если в самом деле он найден будет мудрствующим неправильно, тогда будет вызван Собором и станет защищаться». Евсевий на это ответствовал: «Я прежде был ему другом — и не один раз и не дважды, но часто приходил к нему по этому делу, которым он заражен; я беседовал уже с ним и нашел его неправильно мудрствующим. Я увещевал его и учил, но он оставался непреклонным, говоря то, что чуждо нашей правой вере».

Флавиан еще пытался было склонить Евсевия на то, чтобы он прошел к Евтихию, но Евсевий решительно отказался, сказав: «Это невозможно, чтобы я после того, как часто ходил и не мог убедить его, опять отправился к нему и услышал хульные слова».

Собор, видя непреклонность Евсевия, нашел возможность уступить и сделать распоряжение, чтобы пресвитер Иоанн и диакон Андрей отправились к Евтихию, предъявили ему поданную против него на Соборе записку Евсевия и пригласили его на Собор для оправдания. Посланные к Евтихию пресвитер Иоанн и диакон Андрей по возвращении от Евтихия доложили Собору следующее: «Ходили мы к нему в его монастырь, прочли ему обвинительную записку, вручили ему копию с нее, объявили ему обвинителя и возвестили, что его вызывают оправдаться пред Вашею святостию. Он идти и оправдываться совершенно отказался, говоря, что у него определено и как бы законом положено от начала никогда и никуда не отлучаться от своего братства, а жить в монастыре, некоторым образом, как в гробе. Он просил нас возвестить Вашей святости, что, будто бы, боголюбезнейший епископ Евсевий, бывши издавна врагом ему, по ненависти и неприязни возвел на него это обвинение. Он утверждал, что готов согласиться с изложением святых отцов, составлявших Собор в Никее и в Ефесе, и обещался подписать их толкования. Если же встретится у них в некоторых словах что-нибудь ложное или погрешительное, этого он и не отвергает и не принимает, а испытывает одно только Писание, как твердейшее отеческих изложений. После воплощения Бога Слова, т. е. рождения Господа нашего Иисуса Христа, он поклоняется одному естеству, естеству Бога, воплотившегося и вочеловечившегося, и принесши какую-то в этом роде книгу, он читал ее. Он прибавил, что против него высказана некоторая клевета, будто бы он говорил, что Бог Слово принес с Собою плоть с неба, и что он невинен в этой клевете. Что Господь наш Иисус Христос состоит из двух естеств, соединившихся Ипостасно, этого он не встречал в изложениях святых отцов, и ежели случится ему у кого-либо вычитать что-нибудь подобное, он не примет этого, потому что Божественное Писание, — сказал он, — превосходнее учения отцов. Говоря это, он исповедал, что Родившийся от Девы Марии есть совершенный Бог и совершенный Человек не имеющий плоти, единосущной нам».

Объяснение это давал собственно пресвитер Иоанн. Архиепископ Флавиан почел нужным спросить и другого из ходивших к Евтихию, диакона Андрея, слышал ли он то, что говорил Евтихий. И диакон Андрей показал, что Евтихий действительно говорил все так, как передавал пресвитер Иоанн. Дававшие сие показание Иоанн и Андрей присоединили, что при беседе их с Евтихием присутствовал еще Афанасий, диакон Василия, епископа Севастийского, прибывшего в Константинополь по другим делам. И этот диакон Афанасий оказался здесь же, в числе присутствовавших на Соборе, при своем епископе Василие. Спросили сего диакона, и тот показал, что слышал то, что сказали пресвитер Иоанн и диакон Андрей. Евсевий, епископ Дорилейский, как бы почувствовав ободрение от того, что его заявление не оказалось голословным, снова в слух Собора заявил: «Выслушанных показаний от трех лиц достаточно для уяснения того, какое нечестивое мнение имеет Евтихий, противное изложениям святых отцов. Я прошу, — сказал Евсевий, — вызвать Евтихия сюда снова».

Решено было отправить вторую депутацию к Евтихию для приглашения его на Собор; назначенные в эту депутацию пресвитеры Мамма и Феофил получили от Собора вызывную грамоту для представления оной Евтихию. В этой грамоте между прочим говорилось: «Ты обвинен боголюбезнейшим епископом Евсевием в том, что ты мудрствуешь противно вере и с некоторыми людьми говорил об этом; без всякого отлагательства явись на Собор, дабы ты, как избегающий личного обвинения, не подвергнулся наказаниям Божественных правил. Неразумно в оправдание себя говорить, что ты решился не выходить из монастыря, когда тебя обвиняют в таких вещах».

В промежутке времени между тем, как эта, вторая депутация отправилась к Евтихию и пока еще от него не возвратилась, на Соборе сделался известным еще один инцидент, очень важный для полноты в соображении обстоятельств. Тому же Евсевию, епископу Дорилейскому, сделалось известным, что Евтихий рассылает от себя по монастырям какую-то статью и собирает под нею подписи. Донос об этом поступил от Авраамия, пресвитера в Евдоми, Константинопольского патриархата. Этот Авраамий, по вызову Флавиана, на Соборе заявил: «Пресвитер и архимандрит Мануил посылал меня к пресвитеру Астерию известить его, что пресвитер и архимандрит Евтихий присылал ему статью о вере и убеждал его подписаться под нею. Объявил он это с тем, чтобы пресвитер Астерий известил об этом Вашу святость». Решено было навести справки; посылал ли Евтихий статью о вере, будто бы извращенной, для подписи и по другим монастырям.

Между тем, как происходили разговоры о вставленной сию минуту частности, Собору доложили, что пресвитеры Мамма и Феофил, посланные к Евтихию, возвратились от него. Эта вторая депутация так же, как и первая, результатов благоприятных не достигла. «Когда мы прибыли к монастырю, — докладывали Собору депутаты, — то встретили в воротах монастыря некоторых монахов, которые на наше заявление, что мы посланы от Собора, ответили нам: «Архимандрит болен и видеть вас не может. Зачем вы посланы, — объясните нам». Мы сказали им, что мы посланы к нему самому, мы исполняем письменное приказание, что у нас в руках письмо к нему от Святого Собора. Тогда эти монахи вошли к архимандриту и опять вышли и вывели с собою некоего монаха Елевсиния, говоря: «Так как архимандрит наш болен, то он послал сюда его вместо себя, чтобы вы ему объявили, что приказано». Мы и тут не согласились, но сказали: «Примет ли нас Евтихий, нас, посланных от святейшего и блаженнейшего архиепископа и Святого и Великого Собора?» Тогда они, смутившись, начали шептаться между собою и отправились к Евтихию. Вышед от него, они и нас привели к нему. Вошедши, мы подали ему писаную бумагу; он велел читать ее при нас и после того, как она была прочитана, сказал: «Я положил за правило — не выходить из монастыря, кроме смертной нужды; Святой Собор и боголюбезнейший епископ видят, что я стар и хил; пусть архиепископ и Собор делают со мною, что хотят; я прошу только одного — никого не беспокоить здесь в другой раз, потому что у меня постановлено не выходить из монастыря. Итак, пусть они не думают посылать опять, пусть делают то, что им угодно, прежде, нежели станут вызывать меня в третий раз, потому что это для меня то же, как бы и вызывали они». Он просил нас сказать это Вашей святости. Потом он принуждал нас отнести какую-то писаную бумагу, но мы не согласились взять, сказав: «Если хочешь, ступай объясни». Когда мы говорили это, ему принесли бумагу, он хотел нам прочитать ее, но мы не согласились слушать, а он, взяв ее, подписал. Когда мы, прощаясь, стали уходить, он сказал: «Я посылаю эту бумагу Святому Собору с моей подписью».

Выслушав это заявление от членов второй депутации, Собор определил: «Нужно в третий раз убеждать Евтихия, чтобы он пришел на этот Святой Собор. Если он не исполнит этого, то сам себя обвинит».

В третью депутацию избраны пресвитеры и хранители сосудов Мемнон и Епифаний и диакон Герман. С ними отправлена была к Евтихию опять вызывная грамота, где между прочим говорилось: «Ты знаешь, что определено святыми канонами против непослушных и не хотящих явиться для оправдания, когда бывает к ним уже третий вызов. Итак, чтобы ты сам себя не подвергнул тому, что определено ими благочестиво, мы ныне в третий раз вызываем тебя чрез почтеннейших пресвитеров — хранителей священных сосудов Мемнона и Епифания и почтеннейшего диакона Германа. Поспеши прийти в следующий день утром, т. е. в четвертый день недели, в семнадцатый день месяца ноября».

Накануне того дня, который был назначен последним сроком для объяснений Евтихия с Собором, среди занятий отцов Собора доложено было, что от Евтихия присланы были для объяснений один архимандрит, по имени Авраамий, и три диакона. Быв допущены на Собор и спрошены: зачем они пришли, посланные объявили, что их послал Евтихий доложить Собору, что он нездоров, что он целую ночь не мог уснуть и все стонал. Архиепископ ответил на сие: «Мы подождем, мы не будем настаивать; от Бога зависит даровать здравие, а наше дело ожидать его выздоровления; мы желаем не отсечения, а выздоровления». Архимандрит Авраамий вызывался было еще на какие-то объяснения вместо Евтихия и по поручению его, но архиепископ эту попытку заместителя Евтихиева отстранил, сказав: «Как можно, когда обвинен один, говорить за него другому? Мы подождем, — продолжал Флавиан, — мы не будем настаивать. Пусть он придет сюда: он придет к отцам и братиям, которые его знают и доселе еще пребывают в любви с ним. Многие слышали об этом и соблазняются; обвинитель его настаивает, и он должен оправдываться. Если тогда, когда Несторий противился истине, он стоял за истину, то тем более он теперь должен постоять за истину и за самого себя. Мы люди; многие из великих соблазнились и по неразумию и невежеству увлеклись, думая, что они правильно мудрствуют; раскаяние не приносит вреда, но стыдно упорствовать в грехе; как червяк точит дерево, родившее его, так и нераскаянный грех — сделавшего его; но пусть он придет сюда, и когда он исповедует свое прегрешение и анафематствует его, мы простим его за прошедшее, а в будущем он обезопасит нас и Святой Собор тем, что будет мудрствовать согласно с изложениями святых отцов наших и вопреки этому уже не будет учить кого-либо, ни разглагольствовать с кем-либо». Заканчивая эту тираду, Флавиан присовокупил: «Так должно сделать, прошу тебя. Вы знаете ревность обвинителя? Самый огонь кажется ему холодом, по причине ревности о благочестии: это ведает Бог. Я. убеждал и просил, говоря: подожди; когда же он стал настаивать, что я должен был делать: неужели я желаю расточить вас? Расточать свойственно врагам, а отцам свойственно собирать».

На следующий день, семнадцатого ноября, Собору было доложено о том, что составлявшие третью депутацию к Евтихию возвратились от Евтихия и ожидают позволения доложить Собору об обстоятельствах своего депутатствования. Пресвитер и хранитель сосудов Мемнон доложил: «По приказанию Вашей святости, мы вручили Евтихию послание, отправленное к нему Вашим Святым Собором. Взяв его и прочитав, он сказал нам: «Я послал почтеннейшего пресвитера и архимандрита Авраамия, чтобы он от моего лица согласился со всем, что сказано как святыми отцами, бывшими в Никее и в Ефесе, так и блаженным Кириллом». Помимо этого заявления о посольстве Евтихием архимандрита Авраамия, Мемнон прибавил: «Когда я сильнее настаивал на том и говорил, что он сам должен идти и явиться на Святой Собор и оправдаться в возводимом на него, он сказал: «Я ожидаю о. Авраамия; может быть, он упросит господина архиепископа и Святой Собор». Я ему говорю: «Можем мы подождать здесь, пока он придет?» Он говорит: «Прошу умолить господина архиепископа и Святой Собор, чтобы они дали мне отсрочку на эту неделю, а на следующей неделе, если будет угодно Богу, я приду и буду оправдываться пред господином и Святым Собором».

Строго следуя порядку судопроизводства, архиепископ Флавиан почел нужным допросить и двух других лиц, бывших спутниками Мемнона, пресвитера Епифания и диакона Германа. Эти оба показали, что все действительно происходило так, как изъяснил Мемнон.

Теперь Евсевий Дорилейский, придерживаясь того направления, в каком было поставлено в настоящую минуту разыскание об Евтихие, усмотрел потребность навести дальнейшие справки о том пункте, который начат был им несколько дней тому назад, но был отложен в сторону за наплывом многих других предметов, подлежащих Соборному рассмотрению: пункт о рассылке Евтихием по монастырям какой-то статьи, им же самим написанной или попавшей к нему как-нибудь.

В одно из предшествовавших заседаний решено было поручить расследование сего предмета пресвитеру Петру и диакону Патрикию. Теперь Евсевий потребовал, чтобы Собор отобрал справки у сих лиц, что оказалось по их расследованию.

Один из членов, назначенных Собором на рассмотрение по сему предмету, пресвитер Петр показал: «По повелению Вашей святости и Святого Собора, пришедши в монастырь архимандрита Мартина, мы спрашивали его, получил ли он какую-то статью, посланную архимандритом Евтихием? Он отвечал, что на прошлой неделе в пятницу, т. е. 12-го числа ноября месяца, он, Евтихий, присылал ему статью с диаконом Константином, прося подписать. Он, архимандрит Мартин, не согласился, говоря: подписывать дело не мое, а одних только епископов. Прося о подписи статьи, Евтихий говорил: «Ежели вы не согласитесь теперь со мною, то епископ унизит меня, а после достанется и вам». Вышедши оттуда, мы отправились к архимандриту Фавсту».

Перебивши несколько пресвитера Петра, архиепископ Флавиан спросил, не говорил ли архимандрит Мартин, что содержала в себе статья, которую он не хотел подписать. Пресвитер Петр ответствовал: «Он говорил, что деяния Ефесские». Флавиан спрашивал, читал ли он и узнал, или только слышал и так отвечал ему? Пресвитер Петр ответствовал: «Хотя он не читал, но говорил, что это писания блаженного Кирилла и епископов, собравшихся в Ефесе. Статья была подписана, но кем была подписана — осталось не ясным, потому что подпись была скрыта».

За сим еще один, архимандрит Фавст, показал, что к нему была присылаема статья с Константином и Елевсинием для того, чтобы он подписал, и когда он спрашивал о содержании статьи, они сказали ему, что это изложение 318-ти епископов, собиравшихся в Ефесе. Он, архимандрит Фавст, сказал посланным: «Списки с деяний Ефесских хранятся у нас, — дайте нам посмотреть, нет ли там каких прибавлений». Но они не дали и ушли. Архимандрит Иов показал: «Статью к нам не присылал, а говорили, что на сих днях архиепископ пришлет ко мне статью подписать и чтобы я не соглашался на это». «Ходили мы, — продолжал пресвитер Петр, — и к Мануилу: он сказал, что к нему не присылали; также и к Авраамию; этот сказал, что к нему не было ни статьи, ни словесного известия». Другой из проверявших сущность дела, диакон Патрикий подтвердил, что все действительно происходило так, как изъяснил пресвитер Петр.

По выслушании этих показаний архиепископ Флавиан мнением положил: «Все изложенное против пресвитера и архимандрита Евтихия достаточно показывает нам, что он мудрствует противно правой вере и старался возмутить Церковь, так что и теперь уже его должно подвергнуть канонической эпитимии и лишить принадлежащего ему священного сана и начальства над монастырями; но для более полного исследования мы даруем ему испрашиваемую им отсрочку. Если же, вопреки собственному обещанию, Евтихий не явится во второй день следующей недели, то окончательно будет лишен и пресвитерского сана, и начальства над монастырями».

Вполне форменное, открытое и окончательное разбирательство дела Ёвтихиева должно было происходить 22 ноября. Еще до наступления последнего разрешенного Евтихию срока, Евсевию Дорилейскому удалось настигнуть еще один след, который мог вести к более сильному обличение против Евтихия. След этот обнаружился еще раньше, но, благодаря сложности обстоятельств, он едва было не затерялся; теперь обстоятельства помогли Евсевию снова напасть на этот след, и он, Евсевий, обращает на этот предмет внимание Собора.

Обстоятельства эти следующие: Евсевий успел узнать от кого-то («я узнал кое от кого», как он выразился), что когда Собор делал второй вызов Евтихию явиться для оправдания, то посланные от Собора пресвитеры Мамма и Феофил слышали от Евтихия нечто такое, чего не изложили в памятниках веры. Ежели и это уяснится, то будет очевидное доказательство его лжемудрствования.

Евсевий требовал, чтобы те лица — Мамма и Феофил были призваны и пред Святым Евангелием сказали, что они слышали от Евтихия. Прилучившийся на сей раз на Соборе пресвитер Феофил показал: «Когда мы вручили Евтихию повестку о вызове его на Собор, он начал было рассуждать с нами. В присутствии пресвитера Нарсеса, архимандрита Максима и некоторых других монахов Евтихий начал говорить: «В каком Писании говорится о двух естествах? Кто из святых отцов учил, что Бог Слово имеет два естества?» На это мы ответили ему: «И ты сам скажи нам, где находится слово «единосущного» (речь о слове из Символа веры — единосущна Отцу), какое Писание говорит это?» Почтеннейший Евтихий отвечал: «В Писании не находится, а в изложении отцов находится». В ответ на это пресвитер Мамма сказал: «Как о единосущии не говорится в Писании, а изложено учение о нем отцами, так и о двух естествах изложили учение те же святые отцы».

«И я, — говорил о себе пресвитер Феофил, — сказал на это: Слово — совершенный ли Бог или нет? Евтихий сказал: «Совершенный»; я сказал: Воплотившийся совершенный ли Человек или нет? Евтихий сказал: «Совершенный». Феофил сказал: Итак, если совершенный Бог и совершенный Человек — два совершенные составляют единого Сына, то что препятствует нам говорить, что единый Сын состоит из двух естеств? На это Евтихий отвечал: «Да не будет того, чтобы я говорил, что Христос состоит из двух естеств, или рассуждал о естестве Бога моего. Если же хотят низложить меня, если хотят что-нибудь сделать со мною — пусть делают, если Бог попустит; ибо я в той вере, какую принял, стою и желаю скончаться».

В то время, как пресвитер Феофил давал это объяснение, Собору доложили, что явился и пресвитер Мамма, который был назначен тогда от Собора вместе с Феофилом доставить Евтихию вызов. Пресвитер Мамма, подтвердив все, что показал Феофил, сверх того еще добавил: «Когда мы молчали и не хотели ни о чем с ним говорить, он сам начал спор, говоря о догмате так, как он мудрствует. Он говорил: «Бог Слово, воплотившись, пришел восстановить падшее естество человеческое». Я тотчас возразил на это: Какое? Он сказал: «Человеческое естество». Я спросил: А от какого естества оно взято? Он сказал: «Писание не учит меня о двух естествах». Я сказал: И о единосущии учит нас не Писание, а святые отцы, благочестиво понявшие и верно изъяснившие Писание. Так узнали мы и о единосущии, и о том, что Христос Сын Божий состоит из двух естеств. Евтихий сказал на это: «Я не рассуждаю о естестве Божества, я не признаю двух естеств; да не будет сего. И остаюсь здесь; если буду осужден — монастырь будет мне гробом. Если Бог попустит мне претерпеть что-нибудь, я охотно пострадаю; но двух естеств я не исповедую».

Сказав сие, пресвитер Мамма заключил: «Мы не пересказали этого в первый раз потому, что мы посланы были не для исследования, а для того, чтобы отдать вызов и получить ответ».

Выслушав сии показания, архиепископ Флавиан отдал повеление: «Занести это в памятники веры, т. е. в описание актов соборных».

Наступило 22 ноября, срок, испрошенный Евтихием к даче объяснений на Соборе. В судебной палате епископии собрались члены Собора; посредине собрания положено было Святое Евангелие, и два диакона посланы были справиться — здесь ли Евтихий, и ежели здесь, то ввели бы его в собрание. Посланные диаконы, возвратившись, сказали, что искали его по всей церкви, но не нашли ни его самого, ни его близких. После оказалось, что это значило: именно это значило, что Евтихий в это время занят был собиранием подкрепления себе от ведомств придворного и военного. Архиепископ посылает еще двух диаконов отыскать Евтихия. Эти тоже не нашли Евтихия, но эти узнали, что Евтихий намерен прийти с великим множеством воинов, монахов и префекторских служителей. И действительно, Евтихий скоро препожаловал на Собор с великим множеством воинов, монахов и служителей префекта претории. Все эти охранители объявили Собору, что они имеют повеление от своего начальника отпустить Евтихия на Собор не иначе, как под тем условием, ежели члены Собора дадут обещание оставить его личность неприкосновенною.

Вместе с сим Собору было доложено, что при этом полчище Евтихиева конвоя находится чиновник силенциарий Магнус, посланный благочестивейшим и христолюбивым императором. Сей чиновник Магнус, быв допущен на Собор, представил императорский декрет следующего содержания: «Мы заботимся о мире Святых Церквей и православной веры и желаем охранять веру, истинно и по вдохновению Божию изложенную нашими святыми отцами, собравшимися в числе 318 в Никее и бывшими в Ефесе при осуждении Нестория; мы желаем этого, дабы не вторгся соблазн в упомянутое православие. А так как знатнейшего патриция Флоренция мы знаем за верного и испытанного в православии, то мы желаем, чтобы он присутствовал в заседании Собора, так как речь идет о вере».

По выслушании сего рескрипта, провозглашено было многолетие императору, и архиепископ Флавиан повелел: «Господина Флоренция мы все знаем за верного и испытанного в православии и желаем, чтобы он присутствовал».

Когда Флоренции, знатнейший из префектов и консулов патриций, пришел на Собор, то повелено было, чтобы и обвинитель и обвиняемый поставлены были на средине и чтобы прочитаны были сначала акты по делу между Евсевием и Евтихием.

Когда диакон, читавший акты, относившиеся к разбираемому делу, дошел до того места из послания Кирилла Александрийского к епископам восточным, где говорится: «Мы исповедуем, что Господь и Иисус Христос Единородный Сын Божий есть совершенный Бог и совершенный Человек, состоящий из разумной души и тела; что Он рожден прежде веков от Отца по Божеству, а в последнее время ради нас и ради нашего спасения от Девы Марии по человечеству; что Он единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству, ибо в Нем совершилось соединение двух естеств. Почему мы и исповедуем одного Христа, одного Сына, одного Господа; на основании такого неслитного соединения мы исповедуем Пресвятую Деву Богородицею, потому что Бог Слово воплотился и вочеловечился и в самом зачатии соединил с Собой храм, от Нея воспринятый», — то, при чтении этого места из св. Кирилла, обвинитель Евтихия, епископ Евсевий возгласил: «Клянусь стопами вашими: Евтихий не исповедует этого и никогда не был согласен с этим, но вопреки этому и мудрствовал, и говорил всякому, к нему приходящему, и учил».

Префект Флоренции предложил Собору спросить у Евтихия, как он верует и что говорит? Евсевий спрашивает Евтихия: «Исповедуешь ли ты, господин архимандрит, два естества после воплощения и признаешь ли, что Христос единосущен нам по плоти, или нет?» Евтихий отвечал: «Я пришел не рассуждать, а внушать Вашей святости, как я мудрствую; а как я мудрствую — написано в этой бумаге; прикажите прочитать ее». Архиепископ спрашивает Евтихия: «Его ли это изложение?» Евтихий отвечает: «Изложение мое, а слово-выражение равно тому, какое у святых отцов».

Затем Евтихий произнес: «Я верую так: покланяюсь Отцу с Сыном, и Сыну со Отцем, и Святому Духу со Отцем и Сыном. Исповедую, что плотское пришествие Его совершилось из плоти Святой Девы и что Он совершенно вочеловечился ради нашего спасения. Так я исповедую пред Отцем, и Сыном, и Святым Духом, и Вашею святостию».

Архиепископ Флавиан, примечая, что объяснение Евтихия не дает понятия о том, как он богословствует о соединении естеств, спросил его: «Исповедуешь ли ты, что Один и Тот же Сын Господь и Иисус Христос единосущен Отцу по Божеству и единосущен Матери по человечеству? Исповедуешь ли, что Христос из двух естеств?» Евтихий отвечал: «Исповедуя Бога моего Господа неба и земли, я до сих пор не позволял себе рассуждать о Его естестве; признаюсь, я доныне не признавал прежде, что Он единосущен нам». Архиепископ продолжал спрашивать: «Ты не признаешь Сына Божия единосущным Отцу по Божеству и единосущным нам по человечеству?» Евтихий отвечал: «До сего дня я не признавал тело Господа и Бога нашего единосущным нам; но Святую Деву исповедую единосущною нам и исповедую, что от Нея воплотился Бог наш». Архиепископ Флавиан спросил: «Единосущна ли нам Дева, от Которой воплотился Владыка Христос?» Евтихий: «Я уже сказал, что Дева единосущна нам». Здесь к беседе присоединился Евсевий Дорилейский и сказал: «Если Матерь единосущна, то и Он; ибо Он назван Сыном Человеческим; если Матерь единосущна нам, то и Он единосущен нам по плоти». На сие Евтихий сказал: «Я согласен со всем тем, что вы теперь говорите». Здесь и патриций Флоренции со своей стороны сказал: «Когда Матерь единосущна нам, то, без сомнения, и Сын единосущен нам».

Так было близко дело к мирному окончанию! Все стороны пришли к единению! Евтихий высказался согласно с выражениями Флавиана и Евсевия, представитель императорской власти Флоренции как будто уже запечатлевал выражением своим и оканчивал беспокойное прение!

К горькому сожалению, на деле оказалось, что затруднение здесь мало того, что еще не оканчивалось, а оно только еще осложнилось и повело к дальнейшим смутам, доселе даже и невообразимым! Только что Евтихий высказал приведенные сейчас примирительные суждения, только что патриций Флоренции повторил от себя сии примирительные слова, как Евтихий, по всей вероятности, сообразив моментально, что в этих словах содержится ниспровержение тех мыслей, какими он занят был до сего времени, вздумал свое, высказанное пред сим, положение пояснить и, точно неблаговременным снегом среди лета, разразился следующим дополнением к своим словам: «До сего дня я не признавал этого; ибо так как я исповедую самое тело Божие, — вникнул ли ты! — вставил здесь Евтихий, — то я не признавал тело человека телом Бога, а человеческим телом, и исповедую, что от Девы воплотился Господь; если же должно признавать Его от Девы и единосущным нам, то я и это признаю, господин, и кроме того исповедую Его Единородным Сыном Божиим, Господом неба и земли, владычествующим и царствующим вместе со Отцем, с Которым Он восседит и прославляется. Ибо признавая Его единосущным, я не отвергаю, что Он есть Сын Божий. Прежде я не говорил, а теперь говорю, что я думаю; вначале я не говорил, а теперь говорю это, потому что Ваша святость так сказала».

Беда, говорят, не приходит одна: она ведет за собою несколько других бед. Так случилось и здесь: остановить бы беседу на приведенной тираде Евтихия, может быть, так бы все и утихло; но, попущением Божиим, конечно, как оказалось после, ко благу Церкви, Флавиану пришло на мысль поставить на вид Евтихию такое замечание: «Следовательно, ты по необходимости, а не добровольно исповедуешь истинную веру?» Евтихий, как видно, заражается задором и уже с примесью беспокойного тона отвечает: «Теперь, господин, я точно таков (смысл, очевидно, таков, что я-де говорю по необходимости); до сего часа я боялся говорить, так как я знаю, что Господь есть Бог наш, то и не позволял себе рассуждать о естестве Его; а так как Ваша святость дозволяет и учит этому, то говорю».

Читая и в словах, и, вероятно, в выражении лица Евтихиева скрываемые обоюдности и недомолвки, а, вероятно, и подозревая неискренность речи Евтихиевой, Флавиан вставляет такую речь: «Мы не вводим новостей, но так изложили отцы; и как изложена ими вера, так и веруем; и желаем, чтобы все пребывали в этом и не было никакой новизны». Патриций Флоренции, желая положить конец всем этим недомолвкам и обоюдностям, поставил Евтихию прямой и ясный вопрос: «Признаешь ли ты Господа нашего, родившегося от Девы, единосущным и из двух естеств после воплощения или нет?» Тогда-то и Евтихий выразился уже без околичностей: «Исповедую, что Господь наш состоял из двух естеств прежде соединения, а после соединения исповедую одно естество». Теперь уже не оставалось никакого сомнения в том, где таился корень упорства Евтихиева.

Желая предотвратить тяжкие последствия от высказанного Евтихием еретичества, отцы Собора предложили было ему принять догматы православия и анафематствовать все, противное читанным на Соборе догматам. Евтихий на уступку не склонился, но с тоном ожесточения отвечал: «Я сказал Вашей святости, что прежде я не признавал, а теперь, так как Ваша святость учит этому, признаю и следую отцам. В Писании не нашел я ничего ясного об этом, и не все отцы говорили это. Если я стану анафематствовать, то — увы мне, — я буду анафематствовать отцов моих».

Теперь Собор не мог уже более терпеть упорства и лицемерия Евтихиева и, вставши, возгласил: «Анафема Евтихию».

После сего архиепископ Флавиан обратился к Собору с предложением: пусть скажет Святой Собор, чего достоин Евтихий, не исповедующий ясно правую веру и не желающий согласиться с рассуждением сего Святого Собора, а упорствующий в своем извращенном и худом мнении. Селевк, епископ Емасийский, от лица Собора отвечал: «Он достоин низложения; впрочем, все зависит от человеколюбия Вашей святости».

Архиепископ Флавиан на сие отвечал: «Ежели бы Евтихий, исповедавши свой грех, решился анафематствовать свое заблуждение и согласился с нами, кои следуем изложению святых отцов, тогда, конечно, удостоился бы милости; но так как он упорствует в своем заблуждении, то подвергается каноническим эпитимиям». Патриций Флоренции, без сомнения, в качестве лица, уполномоченного от императора и ответственного за правдивость делопроизводства на Соборе, для большего разъяснения вопроса, попытался было еще раз спросить Евтихия: «Скажи, признаешь ли ты два естества и единосущие нам?»

Евтихий отвечал: «Я читал Писания блаженного Кирилла, святых отцов и св. Афанасия: они признавали два естества прежде соединения, а после соединения и воплощения они признавали уже не два естества, но одно». Флоренции, не видя из ответа Евтихиева, чего именно держится он сам, так как он все слагает на писания отцов, еще повторил ему вопрос: «Скажи, исповедуешь ли ты два естества после соединения?» Евтихий опять повернул в сторону: «Прикажите, — говорит он, — прочитать писания св. Афанасия, и вы узнаете, что ничего подобного он не говорит». Представитель императора патриций Флоренции на сие заметил: «Не признающий из двух естеств и два естества верует не право».

Василий, епископ Амасийский, обратясь к Евтихию, сказал: «Если ты не признаешь двух естеств после соединения, то признаешь смешение и слияние».

После сего весь Собор, вставши, воскликнул: «По принуждению нет веры; Евтихий не согласен, — зачем убеждать его? Многие лета императорам».

Архиепископ Флавиан в заключение всего объявил: «Из всего, и из бывших уже деяний, и из теперешнего собственного сознания Евтихиева открывается, что он страждет заблуждением Валентина и Аполлинария (Валентин учил, что Творец нарочито образовал тело Христа из эфирных материй неба; Аполлинарий утверждал, что во Христе не было разумной человеческой души, а место души заменило Божество). Не устыдившись нашего убеждения и внушения, он не захотел согласиться с истинными догматами; посему, воздыхая и оплакивая совершенную его погибель, мы о Господе и Иисусе Христе, Которого он злословит, определили отчуждить его от всякой священнической службы, общения с нами и начальства над монастырем. Пусть все те, которые после этого будут разговаривать или сходиться с ним, знают, что и сами они будут повинны эпитимии отлучения, как не уклонившиеся от бесед с ним». Это определение подписали: архиепископ Флавиан, 31 епископ, присутствовавшие на Соборе, и 23 архимандрита.

Изрекая и подписывая определение против Евтихия, Флавиан и его Собор, конечно, имели в виду положить конец тому смущению, какое возникло из-за догматических колебаний Евтихия. Но обстоятельства показали, что успокоить такого архимандрита, как Евтихий, не очень-то было легко даже архиепископу с Собором. Оказалось, что Евтихий, несмотря на то, что жизнь свою проводил, не выходя из монастыря, и в этом обете намерен был и окончить свое земное странствование, был близок к императорскому двору и имел возможность провести свое дело даже до Римского папы.

Надобно заметить, что в дошедших до нас исторических актах памятники сего времени страшно перепутаны. Перепутаны они потому, что дело это, начавшись в Константинополе, проходило разные инстанции; оно было рассматриваемо то в Константинополе, то в Ефесе, то в Халкидоне, так что, читая известную страницу, не скоро сообразишь, где происходило то, о чем читаешь. Для того чтобы выбраться, по возможности, на дорогу торную, мы разграничим, что предпринял Евтихий в своем ходатайстве у власти императорской и что — в сношениях с папою.

В прошении к императорам Феодосию и Валентиниану Евтихий предъявлял, что с ним несправедливо поступили на Соборе Константинопольском, бывшем под председательством Флавиана: определение против него выведено неправильно; изложено дело не так, как было на Соборе; в деянии не поместили ни того, что Флавиан говорил Евтихию, ни того, что говорил Евтихий. «Поэтому я умоляю, — писал Евтихий, — Ваше милосердие: удостойте предписать боголюбезнейшим епископам, и нотариям, и клирикам собраться в присутствии почтеннейшего епископа Фалассия (Кесарии Каппадокийской) для того, чтобы они, когда будут спрошены, изложили на письме со всею правдою то, что знают».

На прошение Евтихия последовало Высочайшее определение: «Пусть доложено будет при почтеннейших епископах, не только прежде собиравшихся, но также и при почтеннейшем епископе Фалассие, чтобы при них, в присутствии всех тех, о ком говорится в прошении, была исследована истина дела».

Началась процедура пересмотра документов. По предшествовавшему изложению мы уже знаем, что дело Евтихия на Соборе было ведено самым осторожным, самым благожелательным к нему способом, особенно со стороны Флавиана. Жалоба Евтихия была не более, как только недобросовестная клевета, конечно, порожденная желанием извернуться в застигшей опасности. Стали пересматривать документы; но здесь оказалось, что, когда Евтихию понадобилась копия с деяний Собора, осудившего его, то ему изготовили экземпляр, не вполне сходный с тем, какой был составлен на самом Соборе и который оставался при архиве деяний соборных. Кто же в этом был виноват; уже ли Флавиан, председатель Собора? Конечно, — писцы, изготовлявшие копии с деяний поспешно, и в этой поспешности иное опустившие, иное сократившие. В частности, замечено было, что вкралась какая-то неточность в те дополнительные объяснения, какие предъявили Собору пресвитер Иоанн и диакон Андрей, составлявшие вторую депутацию с приглашением Евтихия на Собор.

Но в чем бы ни состояло это разногласие, Евтихий на последнем заседании Собора присутствовал самолично: он знал, что происходило; теперь пользоваться погрешностями копии было с его стороны, конечно, делом крайне недобросовестным: это одна из очень темных сторон в истории этого, надо сказать, очень скрытного и бесхарактерного старца!

Пересмотр деяний Собора, осудившего Евтихия, ничего не открыл такого, что могло бы повести к такой или другой перемене в его определении. Все занятие вращалось в допросах или лиц, составлявших депутацию к Евтихию, или нотариев, составлявших записи деяний Собора: сказал ли тогда-то то-то Евтихий; почему нотарии не записали того-то и того-то, или не точно записали то-то! Император, конечно, знал о существе сих занятий и имел все основания предполагать, что для разъяснения сего дела нужно придать ему другое направление.

И вот, еще не получивши форменного донесения о предписанном им пересмотре деяний Собора Константинопольского, он издает распоряжение о новом переисследовании всего сего дела на новом Соборе, каковое делопроизводство поручает и новому председателю, архиепископу Александрийскому Диоскору, и на новом месте собрания — в Ефесе.

Но здесь, прежде, чем заниматься обозрением занятий этого Собора Ефесского, мы имеем и возможность, и надобность коснуться того, что смастерил простоватый, по-видимому, старец Евтихий по отношению к одной из главнейших Церквей древности — Церкви Римской. Во главе Римской Церкви в это время стоял великий святитель, признаваемый и нашею Церковию святым, — папа Лев Великий. Евтихий, как видно, писал св. Льву жалобу, что у них на Востоке, т. е. в Константинополе, «старанием некоторых людей несторианская ересь вновь воскресает». Очевидно, здесь указывалось на то, что на Соборе осудили его, Евтихия, защитника и почитателя св. Кирилла, бывшего противником Несторию. Св. Лев выражает одобрение благочестивой ревности Евтихия о правой вере, но в разглагольствие с ним много не вдается, потому что не знает еще, что такое, как и почему у них произошло. «Как только разузнаем полнее, — пишет святой папа, — о тех, нечестием которых это сделалось, сочтем за необходимое при помощи Божией, позаботиться о том, как бы исторгнуть с корнем нечестивую заразу, давно уже осужденную».

Не вдаваясь в продолжительное объяснение с архимандритом Евтихием, св. Лев пространнее пишет архиепископу Флавиану. В письме к Флавиану св. Лев дает знать архиепископу Константинополя, что он, папа Римский, уведомлен письмом императора, что у них произошли шум и смятение. Св. Лев удивляется, как мог архиепископ Константинополя молчать пред папой о том, в чем состоял этот соблазн? «Мы получили просьбу, — пишет св. Лев, — от архимандрита Евтихия, который жалуется, что он, по обвинению епископа Евсевия, незаслуженно отлучен от общения; особенно же жалуется на то, что он, быв позван на суд, на самом суде предложил апелляционную просьбу, которая, однако же, не была принята».

(У нас свежо пока в памяти изложение деяний Собора, осудившего Евтихия, но нигде не было видно, чтобы он предъявлял какую-либо апелляцию; конечно, здесь разумеется апелляция в Рим. Итак, мы имеем новую худую черту из нравственного облика ересеучителя! Но возвратимся к письму святого папы.)

«Когда вышли у вас такие дела, мы до сих пор не знаем, по какой справедливости он отлучен от общения церковного! А посему пусть твое братство известит нас подробнейшим донесением о том, какая возникла у вас новизна против древней веры. Упомянутый архимандрит, — пишет между прочим св. Лев, — признается в собственной просьбе, что он готов исправиться, если в нем найдется что-либо, достойное укоризны». (Новая фальшивая черта в Евтихие: на Соборе он вовсе не обнаруживал склонности к податливости и уступкам в своих убеждениях. А уж его ли не убеждали!)

Флавиан не замедлил своим ответом на заботливое писание святого отца. После немногословного вступления он переходит к сущности ответа. Флавиан поставляет дело так, что лжеучением Евтихия нарушается православная вера, возобновляются ереси Аполлинария и Валентина. «Этот Евтихий, — пишет Флавиан, — недобросовестно и бесстыдно начал распространять между многими собственное нечестие, говоря, что прежде вочеловечения нашего Спасителя Иисуса Христа было два естества — Божеское и человеческое, а после их соединения в нем стало одно естество. Присовокупил он еще и другое нечестие, утверждая, что тело Господа, образовавшееся от Марии, не есть нашего существа и не человеческого состава; но, хотя и называет его человеческим, однако же не признает Его односущественным ни нашим телам, ни Родившей Его по плоти. Справедливым считаю, — продолжал Флавиан, — известить Вас и о том, что этот Евтихий заслуживает справедливое каноническое осугкдение: вместо того, чтобы совершенным покаянием загладить свою вину и умилостивить Бога, он не только ничего этого не сделал, но даже покусился совсем возмутить нашу Церковь, публично распространяя жалобы на наши, будто бы, несправедливости, — жалобы, исполненные злоречия, — и сверх сего принося моления благочестивейшему императору. Таким образом, он попрал все Божественные правила. Теперь из Вашего письма мы узнаем, что тот же Евтихий отправил к Вам просьбы; но эти просьбы исполнены всякой лжи и коварства. Он утверждает, что он во время суда предложил апелляционные жалобы и на меня, и на самый Собор, призывая быть судиею Ваше Святейшество, чего никак не было им сделано: он солгал и в этом деле, надеясь чрез ложь привлечь к себе благосклонность Вашу».

Изложив сие, Флавиан просит святого папу действовать со свойственной ему правотой, укрепить веру благочестивейшего императора: «Чрез Ваши письма ересь низложится, не будет нужды и в Соборе, который уже объявляется, дабы чрез это не возмутились каким-либо образом святейшие Церкви! Будь невредим о Господе, — заключает Флавиан свое послание, — для Церкви и для нас, и молись за нас, благочестивейший и святейший отец».

В дополнение к сему посланию Флавиан вскоре же отправил к св. Льву другое, где, хотя и повторяет в сущности то же, что сказано им в первом послании, но с еще большею полнотою выражает сущность лжеучения Евтихиева. «Евтихий утверждал, — пишет Флавиан, — что не должно исповедовать Господа нашего Иисуса Христа, состоящим из двух естеств после Его вочеловечения, так как Он познается нами только в одной Ипостаси, в одном Лице и, что самое тело Господа будто бы не односущественно нам, на том основании, что, быв воспринято от нас, оно соединилось с Богом Словом Ипостасно; напротив, он говорил, что хотя Дева, Которая родила Его по плоти, односущественна нам, сам Господь не воспринял от Нее плоти, односущественной нам; и тело Господа не есть тело человеческое, называется же человеческим потому, что оно от Девы». В виду зловредности суемудрия Евтихиева, Флавиан просил св. Льва, чтобы он объявил, или письмом, или другим каким образом, о нечестии Евтихия всем епископам, находящимся под властью Римского престола, — для того, чтобы кто-нибудь по неведению того, как он, Евтихий, мыслит, не относился к нему как к православному.

В ответ на это-то послание Флавианово св. Лев, папа Римский, издал свое знаменитейшее в истории Церкви послание против ереси Евтихия. С этим посланием нам еще не раз придется встретиться в изложении последующем. А потому мы отвлечем на время свое внимание от повествования о происшествиях исторических и выслушаем этот документ содержания догматического.

Окружное, или Соборное послание святейшего Льва, архиепископа города Рима, писанное к Флавиану, архиепископу Константинопольскому (против ереси Евтихия)

«Возлюбленному брату Флавиану — Лев, епископ.

Прочитав послание твоей любви, так запоздавшее, к нашему удивлению, и рассмотрев порядок епископских деяний, наконец, мы узнали, какой случился у вас соблазн и восстал против чистоты веры; и то, что прежде казалось тайною, ныне сделалось для нас явным. Таким образом, Евтихий, удостоенный, было, имени архимандрита и сана пресвитерского, оказался весьма безрассудным и столь великим невеждою, что и к нему могут быть отнесены слова пророка: «Не восхоте разумети, еже ублажити (делать добро), беззаконие умысли на ложе своем» (Пс. 35, 4 —5). А что беззаконнее, чем нечестиво умствовать о вере и не следовать мудрейшим и опытнейшим? Но сему-то безумию подвергаются те, которые, встретив в чем-либо неясном затруднение к познанию истины, прибегают не к пророческим изречениям, не к Писаниям апостольским и не Евангельскому авторитету, а к самим себе, и, таким образом, не захотев быть учениками истины, становятся учителями заблуждения. Ибо какие мог приобрести успехи в знании Священных книг Ветхого и Нового Завета тот, кто не уразумел первых слов самого Символа и что по всей вселенной исповедуется устами всех возрожденных, — того еще не понимает сердцем этот старик. Поэтому, не зная того, что должно думать о воплощении Бога Слова, и не желая потрудиться на широком поприще Священных Писаний, чтобы сподобиться света ведения, он должен бы был принять внимательным слухом, по крайней мере, то всеобщее и единогласное исповедание, которое исповедуют все верующие: «Веруем в Бога Отца Вседержителя и в Иисуса Христа, Единородного Сына Его, Господа нашего, родившегося от Духа Святого и Марии Девы».

Этими тремя изречениями ниспровергаются ухищрения всех почти еретиков. Ибо, когда веруем, что Бог есть и Вседержитель, и Вечный Отец, то этим уже доказывается, что Сын Совечен Ему и ничем не разнствует от Отца, потому что рожден от Бога Бог, от Вседержителя Вседержитель, от Вечного Совечный, а не позднейший по времени, не низший по власти, не разнственный по Славе, не отдельный по существу. Он же Вечного Отца Вечный Единородный родился от Святого Духа и Марии Девы. Это временное рождение ничего не убавило у того Божественного и Вечного рождения и ничего к нему не прибавило, но всецело предало себя на спасение заблудшего человека, чтобы и смерть победить, и силою своею сокрушить диавола, имущего державу смерти (Евр. 2, 14). Ибо мы не могли бы победить виновника греха и смерти, если бы нашего естества не воспринял и не усвоил Тот, Которого ни грех не мог уязвить, ни смерть удержать в своей власти. Он зачался от Духа Святого во чреве Матери-Девы, Которая как зачала Его, пребыв Девою, так и родила, сохранив девство.

Но если он не мог почерпнуть точного понятия из этого чистейшего источника христианской веры (т. е. из Символа), потому что он собственным ослеплением затемнил для себя блеск очевидной Истины, то обратился бы к учению Евангельскому, где Матфей говорит: «Книга родства Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраама» (Мф. 1, 1); поискал бы наставления также в проповеди апостольской и, читая в Послании к Римлянам: «Павел раб Иисус Христов, зван апостол, избран в благовестие Божие, еже прежде обеща пророки Своими в Писаниях святых о Сыне Своем, бывшем от семени Давидова по плоти» (Рим. 1, 1 —3), с благочестивой любознательностью приступил бы к Книгам пророческим и нашел бы обетование Божие, данное Аврааму: «И благословятся о семени твоем вси языцы» (Быт. 22, 17). А чтобы не недоумевать о свойстве сего семени, пусть последовал бы апостолу, который сказал: «Аврааму же речени быша обеты и семени его; не глаголет же: и семенем, яко о мнозех, но яко о едином: и семени твоему, иже есть Христос» (Гал. 3, 16). Пусть также внял бы внутренним слухом своим пророчеству Исайи, который говорил: «Се Дева во чреве зачнет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог» (Ис. 7, 14; Мф. 1, 23); прочитал бы с верою и сии слова того же пророка: «Отроча родися нам, Сын и дадеся нам, Его же начальство на раме Его; и нарицается имя Его: Велика совета Ангел, чуден Советник, Бог крепкий, Князь мира, Отец будущего века» (Ис. 9, 6). Тогда не стал бы говорить пустословия, будто Слово стало плотию так, что Христос, рожденный из Девической утробы, имел образ человека, а не имел истинного тела (такого же, как и тело) Матери. Не потому ли, может быть, он признает Господа нашего Иисуса Христа, не имеющим нашего естества, что Ангел, посланный к благословенной Марии, говорил: «Дух Святый найдет на Тя, и Сила Вышняго осенит Тя; тем же и Рождаемое (от Тебя) Свято, наречется Сын Божий» (Лк. 1, 35), т. е. так как зачатие Девы было действие Божественное, то и плоть Зачатого не была от естества Зачавшей? Но это Рождение, исключительно удивительное и удивительно исключительное, должно быть понимаемо не так, что необыкновенностью Рождения уничтожилось свойство рода.

Плодотворность Деве дарована Духом Святым, а истинное тело заимствовано от Ее тела. И когда, таким образом, Премудрость созидала Себе дом, «Слово плоть бысть и вселися в ны» (Иоан. 1, 14), т. е. в той плоти, которую Оно заимствовало от человека и которую одушевило духом жизни разумной.

Таким образом, при сохранении свойств того и другого естества и при сочетании их в одно Лицо, восприняты Величием уничижение, Могуществом немощь, Вечностью смертность. Для уплаты долга естества нашего Бесстрастное Естество соединилось со страстною природою, дабы Один и Тот же Ходатай Бога и человеков, Человек Христос Иисус (1 Тим. 2, 5) и мог умереть по одному (естеству), и не мог умереть по другому, как того и требовало свойство нашего врачевания. Посему Истинный Бог родился в подлинном и совершенном естестве истинного Человека: Всецел в Своем, всецел в нашем. Нашим же называем то, что Творец положил в нас в начале и что Он восхотел возвратить нам.

Ибо в Спасителе не было и следа того, что принес в человека искуситель и что прельщенный человек допустил (в себя).

И хотя Он сделался причастным человеческих немощей, но отсюда не следует, что сделался участником и наших грехов. Он восприял «образ раба» без скверны греха, возвеличивая человеческое и не уменьшая Божественного, потому что то истощание, по которому Невидимый соделался видимым и по которому Творец и Владыка всех тварей восхотел быть Одним из человеков, было снисхождением Его Милосердия, а не недостатком Могущества. Посему Тот, Который, пребывая в образе Божием, сотворил человека, Он же Самый соделался Человеком, приняв «образ раба». Оба естества сохраняют свои свойства без всякого ущерба. Как образ Божий не уничтожает «образа раба», так и «образ раба» не умаляет образа Божия. А так как диавол хвалился тем, что прельщенный его коварством человек лишился Божественных даров и, обнажившись от блага бессмертия, подпал строгому приговору смерти, а он (диавол) в своем бедственном положении нашел некоторое утешение в том, что имел участника своей измены, что будто и Бог, по требованию Своего правосудия, переменил Свое определение о человеке, которого сотворил для такой чести, то открылась нужда в домостроительстве Тайного Совета — для того, чтобы и Неизменяемый Бог, Которого Воля не может лишиться свойственной ей Благости, исполнил, посредством сокровеннейшего Таинства, первое о нас определение Своей Любви, и человек, впавший в грех по коварству злобы диавольской, не погиб вопреки Божественному намерению. Итак, Сын Божий, низойдя с Небесного Престола, приходит в сии дольние (страны) мира и, не разлучаясь от Славы Отца, рождается новым способом, новым Рождением. Новым способом, потому что Невидимый в собственном (естестве) стал видимым в нашем, Непостижимый благоволил соделаться постижимым, Предвечный начал быть во времени. Господь Вселенной восприял «образ раба», сокрыв безмерность Своего Величия, Бесстрастный Бог не возгнушался сделаться Человеком, могущим страдать, и Бессмертный — подвергнуться закону смерти. Новым же Рождением рожден Он, потому что Непорочное Девство не познало похоти, и между тем доставило вещество плоти. Итак, Господь принял от Матери естество, но не грех.

А из того, что Рождение это чудно, не следует, что естество Господа нашего Иисуса Христа, рожденного из утробы Девы отлично (от нашего). Ибо Тот, Который есть истинный Бог, есть вместе и истинный Человек. И если уничижение человека и Величие Божества взаимно соединились, то в этом единстве нет никакого превращения. Ибо как Бог не изменяется чрез Милосердие, так Человек не уничтожается чрез Прославление. Каждое из двух естеств в соединении с другим действует так, как ему свойственно: Слово делает свойственное Слову, а плоть исполняет свойственное плоти. Одно из них сияет чудесами, другое подлежит страданию. И как Слово не отпало от равенства в Славе со Отцом, так и плоть не утратила естества нашего рода. Ибо Один и Тот же (об этом часто нужно говорить) есть истинно Сын Божий и истинно Сын Человеческий — есть Бог, потому что: «В начале бе Слово, и Слово бе у Бога, и Бог бе Слово» (Иоан. 1, 1); есть Человек, потому что: «Слово плоть бысть и вселися в ны» (Иоан. 1, 14); Бог, потому что: «вся Тем быша, и без Него ничто же бысть» (Иоан. 1, 3); Человек, потому что: «рожден от жены, был под законом» (Гал. 4, 4). Рождение плоти есть обнаружение человеческого естества; а что Дева рождает, это есть знамение Божественной Силы. Младенчество Отрочати свидетельствуется бедными пеленами; Величие же Всевышнего возвещается пением Ангелов. Новорожденному человеческому (сыну) подобен тот, которого Ирод нечестивый хочет умертвить; но Господь Вселенной есть Тот, Которому раболепно поклониться с радостию идут волхвы. Когда Он пришел принять Крещение от Предтечи Своего Иоанна, тогда, дабы не утаилось, что под покровом плоти скрывается Божество, с неба возгремел глас Отца: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих» (Мф. 3, 17). Далее, Его, как человека, искушает диавольское коварство, и Ему же, как Богу, служат чины Ангельские. Алкать, жаждать, утруждаться и спать, очевидно, свойственно человеку; но пять тысяч человек насытить пятью хлебами, но жене самарянской дать воду живую, от которой пиющий не будет уже более жаждать, но немокрыми ногами ходить по поверхности моря и утишением бури укрощать возмущение волн — без сомнения, есть дело Божественное. Как не одного и того же естества дело — и плакать из сострадания по умершем друге, и его же, по удалении камня от четверодневной могилы, воскрешать к жизни силою одного слова; или висеть на Древе и в то же время превратить день в ночь и поколебать все стихии; или быть пригвожденным (ко Кресту) и в то же время отверзать вере разбойника двери рая (о многом умалчиваем); так не одному и тому же естеству свойственно говорить: «Аз и Отец едино есма» (Иоан. 10, 29), и — «Отец Мой болий Мене есть» (Иоан. 14, 28). Ибо хотя в Господе Иисусе одно Лицо Бога и Человека, однако, иное то, откуда происходит общее Того и другого уничижение, и Иное то, откуда проистекает общее Их Прославление.

От нашего (в Нем естества) у Него есть меньшее — Отца человечество, а от Отца у Него есть равное с Отцом Божество. По причине этого-то единства Лица, которое должно разуметь по отношению к Тому и другому естеству, и о Сыне Человеческом читаем, что Он сшел с неба, тогда как Сын Божий восприял плоть от Девы, от Которой родился; и обратно о Сыне Божием говорится, что Он распят и погребен, тогда как Он потерпел сие не Божеством, по которому Единородный совечен и единосущен Отцу, а немощным человеческим естеством. Отсюда все мы и в Символе (веры) исповедуем Единородного Сына Божия распятым и погребенным, сообразно с сими словами апостола: «Аще бо быша разумели, не быша Господа Славы распяли» (1 Кор. 2, 8). А когда Сам Господь наш и Спаситель, научая Своих учеников вере посредством вопросов, спросил: «Кого Мя глаголют человецы быти, Сына человеческого?», и когда на их ответ, что различные различно об этом думают, Он сказал: «Вы же кого Мя глаголете быти?», Меня, т. е. Сына Человеческого, Которого вы видите в «образе раба» и в истинном теле, за кого вы Меня считаете? — тогда блаженный Петр, по вдохновению свыше и на пользу от своего исповедания всем народам, отвечал: «Ты еси Христос, Сын Бога Живаго» (Мф. 16, 13 —16). И достойно назван блаженным от Господа и от сего первообразного камня стяжал твердость и силы и имени своего тот, который по откровению Отца исповедал Одного и Того же и Сыном Божиим и Христом, потому что одно из сих (наименований), взятое отдельно от другого, не служило во спасение, напротив, одинаково было опасно исповедать Господа Иисуса Христа только Богом, а не вместе и Человеком, или признать Его простым человеком, а не вместе и Богом!

По Воскресении же Господа, которое, конечно, есть воскресение истинного тела, так как не иной кто Воскрес, а Тот же, Кто был распят и умер, — что иное делалось в продолжение сорокадневного Его пребывания (на земле), как не то, чтобы чистота веры нашей была свободна от всякого мрака? Так, Он то беседовал с учениками Своими, общался и ел с ними, а тех из них, которых беспокоило сомнение, допустил осязать Себя тщательным и нарочитым осязанием, то входил к ученикам Своим, тогда как двери были заперты, давал им Духа Святаго дуновением Своим и, даровав им Свет разумения, открывал тайны Священных Писаний, то опять показывал рану в боку Своем, и язвы от гвоздей, и все знаки недавнего страдания, говоря: «Видите руце Мои и нозе Мои, яко сам Аз есмь; осяжите Мя и видите, яко дух плоти и кости не имать, яко же Мене в идете имуща» (Лк. 24, 39). И все это для того, чтобы убедить, что в Нем свойства Божественного и человеческого естества пребывают нераздельно, и чтобы, таким образом, мы знали, что (в Нем) Слово не то же, что плоть, и исповедовали Единого Сына Божия и Словом и плотию (вместе).

Сего-то Таинства веры должно считать вовсе чуждым этого Евтихия, который в Единородном Божием не признает нашего естества ни в уничижении смерти, ни в Славе Воскресения.

И не ужаснулся он суда блаженного апостола и Евангелиста Иоанна, который сказал: «Всяк дух, иже исповедует Иисуса Христа во плоти пришедша, от Бога есть; и всяк дух, иже разделяет Иисуса, от Бога несть, и сей есть антихрист» (1 Иоан. 4, 2 —3). А что значит разделять Иисуса, как не отделять от Него человеческое естество и бесстыдными вымыслами упразднять таинство веры, которым одним мы спасены? Слепотствуя же в отношении к природе тела Христова, он по необходимости с такою же слепотою будет безумствовать о ней в состоянии страдания Его. Ибо если он не считает Креста Господня за призрак и не сомневается, что страдание, восприятое за спасение мира, было истинное (страдание), то он должен признать и плоть Того, смерти Которого он верует. Пусть не говорит он, что не нашего тела был Тот Человек, Которого сам признает страдавшим, ибо отрицание истинной плоти есть отрицание и страдания плоти. Итак, если он приемлет христианскую веру и не отвращает своего слуха от проповеди Евангельской, то пусть рассудит, Какое естество, пронзенное гвоздями, висело на Древе Крестном; пусть размыслит, когда воин копием отверз бок Распятого, откуда тогда истекла кровь и вода для омовения Церкви Божией банею и напоения Чашею.

Пусть послушает и блаженного Петра, который проповедует, что освящение Духом бывает чрез окропление Кровью Христовой (1 Пет. 1, 2). Пусть не мимоходом прочтет слова того же апостола: «Ведяще, яко не нетленным сребром или златом избавистеся от суетного вашего жития, отцы преданного, но честною кровию яко агнца непорочна и пречиста Иисуса Христа» (1 Пет. 1, 18 —19). Пусть не противится и свидетельству блаженного апостола Иоанна, который говорит: «И кровь Иисуса Сына Божия очищает нас от всякого греха» (1 Иоан. 1, 7), и в другом месте: «Сия есть победа, победившая мир, вера наша. Кто есть побеждали мир, токмо веруяй, яко Иисус есть Сын Божий? Сей есть пришедый водою и кровию Иисус Христос; не водою точию, но водою и кровию; и Дух есть свидетельствуяй, яко Христос есть Истина; яко трие суть свидетельствующий: Дух, и вода, и кровь; и сии три Едино суть» (1 Иоан. 5, 4 —6, 8), то есть Дух освящения, кровь искупления и вода крещения. Сии три составляют Одно и пребывают нераздельными; ни одно из них не отделяется от своего единства, так как кафолическая Церковь живет и преуспевает тою именно верою, чтобы во Христе Иисусе не исповедовать ни человечества без истинного Божества, ни Божества без истинного человечества.

Евтихий, отвечая на пункты вашего допроса, говорил: «Исповедую, что Господь наш прежде соединения был из двух естеств, по соединении же исповедую одно естество».

Удивляюсь, что столь безрассудное и столь нечестивое исповедание его не было порицаемо никакою укоризною со стороны судивших (его), и что эти слишком безумные и слишком хульные слова оставлены без внимания, как бы не было выслушано ничего оскорбительного! Тогда как столь же нечестиво говорить, что Единородный Сын Божий был двух естеств до воплощения, сколь нелепо утверждать, что в Нем одно естество после того, как Слово плоть бысть. Чтобы Евтихий не стал считать мнения своего или верным, или сносным, на том основании, что оно не было опровергнуто ни одним вашим голосом, то убеждаем тщание любви твоей, возлюбленный брат, очистить невежественного человека и от этого пятна на его сознании, — если по действию милосердия Божия дело его примет добрый оборот, ибо он хорошо начал было отступать от своего убеждения (как видно из хода соборных деяний), когда по вашему требованию обещался признавать то, чего прежде не признавал, и успокоиться на той вере, которой прежде был чужд. Но когда он не захотел изъявить согласия предать анафеме (свой) нечестивый догмат, то ваше братство из этого заключило, что он остается в своем нечестии и заслуживает приговора осуждения. Впрочем, если он искренно и нелицемерно кается и сознает, хотя бы и поздно, как справедливо подвиглась против него власть епископская, или если он, для полного оправдания» осудит все свои худые мысли и устно и собственноручною подписью, то милосердие к исправившемуся, как бы оно ни было велико, не будет предосудительно. Ибо Господь наш, истинный и добрый Пастырь, душу Свою положивший за Своих овец и пришедший спасти души человеческие, а не погубить, хочет, чтобы мы были подражателями Его человеколюбия, т. е. чтобы согрешающих обуздывала правда, а обратившихся не отталкивало милосердие.

Тогда собственно с полным успехом защищается истинная вера, когда ложное мнение осуждается самими последователями своими.

Для верного же и беспристрастного исследования всего дела мы отправили вместо себя братий наших — епископа Юлиана и пресвитера Рената, и еще сына моего диакона Илария. К ним присоединили мы нотария нашего Дульцития, которого вера много раз испытана нами.

Уповаем на содействие помощи Божией, что заблудший, осудив неправоту своего образа мыслей, спасется.

Бог да сохранит тебя в здравии, возлюбленный брат!

Дано в июньские иды, в консульство светлейших консулов Астерия и Протогена».

О значении сего послания св. Льва догматическом мы будем еще встречать упоминания в дальнейшем. Здесь же воспользуемся последними указаниями в этом послании для того, чтобы удержать по возможности связь в изложении обстоятельств со стороны исторической.

Мы имели уже случай заметить, что император, для более спокойного и беспристрастного расследования дела Евтихиева, пришел к мысли перенести это рассмотрение на новый Собор. Теперь в послании Флавиана к папе Льву Великому также видим, что Собор уже объявляется. В ответном послании св. Льва к Флавиану присоединено даже указание и на лица, коих вместе с посланием папа посылал от себя на Собор. Этими концами, как нитью, мы воспользуемся, чтобы связать повествование о ходе дел в возможно удобно вместимый порядок, при столь разрозненном и отрывочном указании в письменных памятниках.

О созвании Собора оповещено было императорскими указами к епископам разных областей из всех округов, составивших впоследствии патриархаты, числом около 150-ти. О свойстве указов, приглашавших на Собор, можно судить, как по образцу, по Высочайшему указу к Диоскору Александрийскому, каковой указ сохранился между актами Собора.

«Самодержцы, кесари Феодосий и Валентиниан, победители, триумфаторы, Высочайшие, всегда досточтимые, августы — Диоскору».

После нескольких слов о значении благочестия для процветания империи и о своей заботливости к тому, чтобы благочестие сияло в империи, императоры продолжают:

«Так как в настоящее время неожиданно возникло некоторое недоразумение, то для охранения кафолических и апостольских догматов нашей православной веры, которая, будучи волнуема разнообразными мнениями, естественно возмущает и смущает сердца и умы людей, мы сочли неуместным оставить без внимания этот проступок, чтобы такое опущение не оказалось оскорблением Самому Верховному Судии. И потому мы повелели собравшимся благочестивейшим и боголюбезнейшим мужам, для которых важнейшее дело составляет забота о благочестии и православной и истинной вере, подвергнувши тщательному исследованию, с одной стороны, разрешить все это тщетное недоумение, а с другой — утвердить истинную и богоугодную, т. е. православную веру. Вследствие этого и Твоя святость, взявши с собой десять почтеннейших епископов-митрополитов из твоего округа и десять других святейших епископов, известных умом и жизнью и пред всеми славных справедливостью, знанием чистой и истинной веры и учительством, пусть поспешит без замедления к ближайшим августовским календам (греко-римский способ обозначения чисел месяца) прибыть в Ефес — митрополию Асии (вставка: разумеется, никто другой, кроме упомянутых епископов, не будет обременять Святейший Собор), чтобы, таким образом, когда все святейшие и боголюбезнейшие епископы, которым мы повелели собраться нашими Высочайшими посланиями, соберутся вместе в помянутом городе и сделают тщательное исследование и разыскание, с одной стороны — искоренилось всякое нечестивое заблуждение, а с другой — утвердилось и просияло учение веры православной, и истинной, и угодной Спасителю нашему Христу».

Далее следует угроза тем, кто отважился бы ослушаться сего императорского повеления и не явился на Собор в назначенное место. В заключение сего определения упомянуто, в частности, о личности блаженного Феодорита, епископа Кирского: блаженному Феодориту позволяется не прежде прийти на Собор, как когда угодно будет всему Собору, чтобы и он присутствовал на этом Святом Соборе.

Еще не простираясь вдаль обозрением занятий сего Собора, даже с одной этой, начальной точки мы уже можем предусматривать, какого характера они будут. Спрашивается: почему такая немилость высказывается к личности блаженного Феодорита? На Константинопольском Соборе никакой его деятельности не было заявлено. Откуда же на него такая немилость? Ясно видно, что на императора воздействовала партия, благорасположенная к Евтихию; эта партия одушевлена была ревностью, хотя в сущности слепой, к памяти св. Кирилла Александрийского; но блаженный Феодорит имел горькие недоразумения и пререкания с Кириллом. Еще ничего не видя, устраняется от участия на Соборе видное лицо, ознаменовавшее себя ранее несочувствием к некоторым выражениям Кирилла Александрийского: не ясный ли знак, что этим устранением такого лица уже заранее подготовляются пути к тому, чтобы партия, противоположная ему, т. е. партия Евтихия получила возможность успешнее обделать свое дело! Феодорит — противник св. Кирилла Александрийского, но противник св. Кирилла есть противник Евтихия, почитателя Кириллова, хотя Евтихий и худо понимал учение Кириллово.

Не иное какое-либо заключение, а именно такое же, что Собор Ефесский подбирался и постановлялся так, чтобы дать больше силы партии Евтихиевой, в противовес его прежним судиям, можно и даже должно выводить и из того распоряжения Феодосиева, коим он повелевает допустить к участию на Соборе архимандрита Варсуму. «До слуха императорского, — гласил указ, — дошло, что многие из епископов оказываются зараженными мыслями Нестория и что многие архимандриты негодуют на таких зараженных нечестием Нестория епископов и подвизаются за православную веру». К таким знаменитостям, по убеждению императора, принадлежал боголюбезнейший архимандрит Варсума. И вот об этой-то личности было издано два указа — один к Диоскору о том, чтобы Варсума был допущен на Собор, другой к самому Варсуме, чтобы сия святость, славная чистотой жизни и православной верой, прибыла в город Ефес и, занимая место, выше всех боголюбезнейших архимандритов Востока, присутствовала на назначенном там Соборе.

Можно ли отказаться от этой же мысли, т. е. от мысли, что Ефесский Собор подготовлен был к тому, чтобы дать льготу и новую силу партии Евтихия при обсуждении пункта о назначении председателя на Ефесском Соборе! Председательство на Соборе предоставлено было указом императора Диоскору Александрийскому; почему же ему, а не архиепископу Антиохийскому или Иерусалимскому, или, наконец, почему не папе Римскому? Римский епископ приглашение на Собор получил; но св. Лев от личного участия на Соборе отказался, отписав императору Феодосию на его приглашение: 1) что это не обычно, т. е. что Римские епископы не были ни на Никейском, ни на других Вселенских Соборах; 2) что ему неудобно оставлять свой город и народ; 3) что предмет совещания раскрыт вполне ясно и все дело может быть установлено и без его личного участия. Не решаясь отправляться на Собор сам, св. Лев посылает от себя четырех депутатов: Юлиана, епископа Путеольского, пресвитера Рената, диакона Илария и нотариуса Дульцития, и с ними послание к Флавиану, архиепископу Константинопольскому, и к Собору, где ясно выражал правую веру против лжеумствования Евтихия.

Послание св. Льва к Флавиану мы выслушали недавно; теперь несколько слов о послании св. Льва к Собору. В массе отрывочных, разбросанных по частям в разных местах, сведений об этом смутном времени это послание св. Льва к Ефесскому Собору составляет один из особенно рельефных документов и проливает значительный свет к уразумению сущности дела, а потому мы, отступив на несколько минут от изложения повествовательного, заслушаем здесь этот документ характера, по преимуществу, догматического.

Послание св. папы Льва ко второму Ефесскому Собору

«Епископ Лев Святому Собору, собравшемуся в Ефесе, (желает) о Господе всякого блага.

Благочестивейшая вера благосклоннейшего императора, зная, что к его славе по преимуществу относится то, если внутри Церкви кафолической не будет произрастать никакое зерно заблуждения, оказала такое уважение к Божественным догматам, что для исполнения святого своего намерения, призвала авторитет апостольской кафедры, как бы желая от самого блаженнейшего Петра получить разъяснение того, что было похвалено в его исповедании, когда на вопрос Господа, «за кого почитают Меня, Сына Человеческого» (Мф. 16, 13), ученики представили различные мнения людей; но когда сами они были спрошены, как веруют, то первый из апостолов, соединив в кратком слове полноту веры, сказал: «Ты — Христос, Сын Бога Живаго» (Мф. 16, 16), т. е. Ты, Который истинно Сын Человеческий и вместе истинно Сын Бога Живаго; Ты, говорю, истинный в Божестве, и истинный во плоти, и, сохранив свойства двоякого естества, Один в Том и другом. Если бы Евтихий смысленно и живо веровал этому, то никак не удалился бы от пути веры. Поэтому и Господь отвечал Петру: «Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Который на небесах. И Я говорю тебе, что ты — Петр, и на сем камени созижду Мою Церковь, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16, 17 —18). Слишком далек от состава этого здания тот, кто не принимает исповедания Петра и противоречит Евангелию Христа, показывая, что он никогда не прилагал своей заботливости узнать истину; и напрасно носит почтенный вид тот, кто никакой зрелостью души не украсил седину своей старости. Впрочем, так как не должно оставлять без попечения и таких, и христианнейший император весьма справедливо и благочестиво пожелал составить Собор епископов, дабы полным рассуждением могло уничтожиться всякое заблуждение, то поэтому и я послал моих братьев, епископа Юлиана, пресвитера Рената и сына моего диакона Илария и с ними нотариуса (писца) Дульцития, испытанной нами веры, которые заменили бы мое присутствие на святом собрании вашего братства и общей с вами мыслью постановили бы то, что должно быть благоугодно Господу, т. е. чтобы прежде всего, осудив гибельное заблуждение, рассудили бы даже и о восстановлении того, кто заблудил неблагоразумно, если только он, приняв истину, вполне и открыто осудит собственным голосом и подписью еретические понятия, в которых запутался по несмыслию, что он и сам объявил в своей просьбе, которую прислал к нам, обещая, что он во всем готов последовать нашему суждению.

Получив же послание от нашего брата и соепископа Флавиана, мы совершенно полно отписали ему о том, что, казалось, относилось до нас, так, чтобы по уничтожении того заблуждения, в котором находился обесчестившийся им, в похвалу и славу Бога во всем мире одна была вера, одно и то же исповедание, и о имени Иисуса поклонилось бы всякое колено небесных, земных и преисподних и исповедал бы всякий язык, что Господь Иисус Христос во Славу Бога Отца (Флп. 2, 10). Аминь.

Дано в начале июня, в консульство славнейших мужей Астерия и Протогена».

При соображениях о созвании лиц духовного ведомства не забыты были распоряжения и по отношению к гражданской, полицейской и воинской частям: Елпидию, члену императорского совета, и Евлогию, трибуну и нотарию претории, послано было Высочайшее повеление, гласившее так:

«Так как ныне возбуждено новое недоумение касательно святой веры, то мы определили быть в Ефесе второму Собору, дабы, изгнавши отовсюду искажение догмата, неприкосновенною сохранить в сердцах правдивость молитвы и тем упрочить безопасность государства и человеческого счастья. Поэтому мы избрали Твою знатность и Евлогия, знаменитого трибуна и нотария претории, на служение вере, дабы вы, как верные исполнители в других делах, так и непорочные служители благочестия и уполномоченные, усердно послужили нашим повелениям в том, что будет сделано Святым Собором в Ефесе, и не допускали, ни в каком случае, никакого беспорядка. Если же усмотрите, что кто-нибудь зачинает возмущение и беспорядки в оскорбление святой веры, такого отдавать под стражу и извещать нас; наблюдать, чтобы предположенное дело происходило в порядке, участвовать в суждении, постараться, чтобы решение Святого Собора было скорое и осмотрительное, и дать знать; причем те, которые прежде судили почтеннейшего архимандрита Евтихия, должны присутствовать и молчать, не имея звания судей, но ожидая общего мнения всех прочих святых отцов, потому что ныне обсуждается то, что определено было прежде ими. Мы послали вам помощь и гражданскую, написавши к знаменитому проконсулу, и на другие случаи — военную, дабы вы, при своем собственном старании и при этих вспомогательных средствах, в состоянии были выполнить порученное, что на столько же выше всех прочих благ, на сколько Божественное выше человеческого, и доставили нам сведения о том, что состоится по этому делу».

Заключительным документом в порядке возникновения и рассылки всех этих повелений было послание самодержца ко второму Ефесскому Собору. В этом послании, после краткого вступления между прочим было сказано: «Так как боголюбезный епископ Флавиан захотел возбудить какой-то вопрос о святой вере против почтеннейшего архимандрита Евтихия и, созвавши совет, начал что-то делать, то мы, относясь несколько раз к этому боголюбезнейшему епископу, желали воспрепятствовать возбужденному беспорядку, будучи достаточно убеждены в православной вере, преданной нам святыми отцами, бывшими в Никее, и утвержденной Святым Собором, бывшем в Ефесе. Но, хотя мы и многократно убеждали этого благочестивейшего епископа оставить такое исследование, чтобы это не сделалось причиной беспорядков во всей вселенной, однако же он не успокоился. Рассудивши, что не безопасно без вашего Святого Собора и без предстоятелей святых Церквей произвести такое исследование о вере, мы сочли необходимым собраться Вашей святости, чтобы вы, узнав то, что было сделано здесь, и возникшее исследование, исторгли весь диавольский корень и извергли из святых Церквей ревнующих о богохульстве нечестивого Нестория, или благоприятствующих ему, и неприкосновенность православной веры сделали бы прочной и непоколебимой, потому что вся наша надежда и крепость нашей империи зависят от православной веры в Бога и от Ваших святых молитв».

Дополнением императорского послания к Собору было его же послание к Диоскору, архиепископу Александрийскому, которым сей последний уполномочивался на принятие председательства на Соборе. И это послание по тону своему подходило ко всем тем, кои мы уже имели возможность рассмотреть ранее и в коих все было искусственно подводимо в пользу партии Евтихиевой. В этом послании к Диоскору, точно черная нитка по белому полю в шитье, видимо выделяется забота об ограждении партии Евтихиевой от противодействия ей со стороны лиц, ей недоброжелательных; нужно только прочитать из сего послания несколько строк, чтобы убедиться в этой непререкаемой истине.

Послание к Диоскору, после обычного адреса к имени его, гласит:

«Прежде сего мы повелели: Феодориту, епископу Кирскому, не быть в Святом Соборе, пока Святой Собор не постановит об нем своего мнения; мы удалили его потому, что он дерзнул излагать противное тому, что написал о вере блаженной памяти Кирилл, бывший епископ великого города Александрии. А так как открывается, что некоторые из мудрствующих по-несториански стараются содействовать тому, чтобы он каким бы то ни было образом присутствовал на Святом Соборе, поэтому мы сочли необходимым послать к Твоему благочестию Высочайшую грамоту, которой объявляем Твоему благочестию и всему Святому Собору, что мы, следуя правилам святых отцов, предоставляем Твоему благочестию власть и первенство не только пред Феодоритом, но и пред всеми прочими, участвующими на собравшемся ныне Святом Соборе, зная хорошо, что и благочестивейший архиепископ Иерусалимский Ювеналий, и благочестивейший архиепископ Фалассий, и всякий, столь же жаркий ревнитель и защитник православия будут согласны с Твоею святостью, славной по благодати Божией, и совершенством жизни, и православием веры. Тем же, которые осмеливались говорить с целью или прибавить, или убавить что-либо в определениях о вере, постановленных святыми отцами в Никее и потом в Ефесе, мы не позволяем иметь совершенно никакого голоса на Святом Соборе и подчиняем их вашему суду, потому что и ныне для этого же мы повелели собраться Святому Собору».

Когда все назначенные были в сборе, то первый нотарий, по-теперешнему сказать докладчик, протоколист или делопроизводитель, пресвитер Иоанн начал указанием на то, что благочестивейшим и христолюбивейшим императорам угодно было повелеть собраться Святому и Великому Собору, чтобы расследовать недавно возникшие недоумения касательно правой и чистой веры и с корнем вырвать их, Диоскор приказал читать самый указ императорский, коим митрополиты с епископами приглашались на Собор.

Указ этот был циркулярный, и экземпляры разнились один от другого только начертанием имен адресатов, оригинал же был тот же, что и мы приводили как посланный от императора к Диоскору.

После того как заслушан был указ императорский, приглашавший епископов на Собор, легаты от папы — епископ Юлиан и особенно диакон Иларий выступили с объяснением, что такое же послание от императора было прислано и папе, но папа сам же не заблагорассудил отправиться на Собор, а послал вместо себя их, легатов, а с ними прислал и послание, которое предлагали прочитать. Диоскор ответил: «Пусть будет принято написанное святейшим братом нашим и соепископом Львом к сему Святому и Вселенскому Собору».

Этот момент составляет одно из труднейших мест в изысканиях о сем Ефесском Соборе: как понимать приведенные сию минуту слова Диоскора: «Пусть будет принято» и т. д. Было ли оно принято к сведению без прочтения на Соборе, или в словах Диоскора можно предполагать намерение прочитать это послание как-нибудь со временем? По подлинным актам сего Ефесского Собора место сие изложено не ясно, а между тем, после, когда и все это деяние пересматривалось на Соборе Халкидонском, о настоящем моменте было замечено, что послание св. Льва не было получено и не было читано; если бы оно было читано, то было бы внесено в памятники. Евсевий Дорилейский смело и громко говорил: «Послание не было читано; Диоскор задержал у себя это послание». Аэций, архидиакон Константинопольский, тогда же говорил: «Диоскор семь раз клялся пред всеми, что велит прочитать, и, однако же, оно не было читано!» Что послание св. Льва читано не было, это не подлежит никакому сомнению; но вопрос: почему не было читано? Потому ли, что послание это очень пространно, так что оно могло занять много времени, или потому, что оно было неблагоприятно Евтихию, а с ним и Диоскору? Как бы то ни было, только речь о послании св. Льва была, как говорится, замята; в памятниках читаем: «Когда это послание было подано, то первый нотарий, т. е. докладчик, сказал: «Другое Высочайшее послание передано святейшему и боголюбивейшему архиепископу нашему Диоскору». Ювеналий, епископ Иерусалимский, сказал: «Пусть оно будет прочитано и внесено в памятники веры». Здесь разумелся указ о приглашении на Собор архимандрита Варсумы; об указе этом мы тоже в свое время уже упоминали.

После того как признано было полномочие архимандрита Варсумы на присутствование на Соборе, Диоскор обратился к военному и гражданскому чиновникам, присутствовавшим в качестве представителей императора: сим чинам было предоставлено предложение, не угодно ли им определить программу занятий Собора. Военачальник Елпидий, после нескольких высокопарных слов светского греческого красноречия, весьма далеко касавшихся дела, перешел к сущности в таком обороте: «Ныне возникшее сомнение благочестивейший император предоставляет вам, как отцам и судиям, и от вас желает получить решение предложенного вопроса, которое бы послужило к общей безопасности как для него самого, так и для его подданных. Что же именно повелел нам благочестивейший император и о чем писано к вам, я сейчас вам объясню», — и затем прочитал Высочайшее повеление, данное ему и Евлогию, где определялись их обязанности при участии в занятиях Собора; указ этот мы уже приводили выше.

Предъявив и как бы оправдав свое полномочие присутствовать на Соборе, военачальник Елпидий подал со своей стороны предложение: «Так как основание веры есть та вера, ради которой вы собрались, то, при содействии Божием, благоволите сделать определение о вере, а потом на втором месте по порядку времени пусть прочитано будет, что сделано в царствующем граде против Евтихия, почтеннейшего архимандрита». Диоскор признал нужным против такого порядка возражать: «Нам были объявлены Высочайшие грамоты боголюбивейших императоров, и так как в Константинополе возбуждены были некоторые вопросы, то они приказали быть Собору. Итак, пусть сперва будет объявлено, что теперь возбуждено, а потом будут приведены справедливые определения прежде бывших Святых Соборов. Каноны определили ясно, Соборы уложили ясно: их мы не должны преступать. Благочестивейший и христолюбивый наш император, когда возникли некоторые вопросы, повелел собраться сему Святому Собору не для того, чтобы мы изложили свою веру, которую уже изложили наши отцы, но чтобы мы исследовали, согласны ли они с определениями святых отцов наших. Итак, надлежит сперва исследовать эти возникшие вопросы и доказать нам, согласны ли они с определениями святых отцов. Или вы хотите обновить веру святых отцов?» Собор ответствовал: «Если кто обновит, да будет анафема...»

Военачальник Елпидий, видя, что дело принимает очень широкие размеры, что ежели вести дело так, как оно им преднамечено, то нужно будет поднимать деяния всех Вселенских Соборов, почел возможным от своего предначертания несколько отступить, употребив довольно искусный уклончивый оборот: «Так как стало очевидно, — изъяснялся Елпидий, — что думали вы касательно святой веры, и общий голос признал и одобрил определение, составленное под вашим председательством, то прикажите войти архимандриту Евтихию, дабы он объяснил Вашей святости свое мнение».

Когда Евтихий вошел и когда ему предложено было объяснить пред Собором «полезные для него оправдания», то он, обращаясь к Собору, сказал: «Я препоручил себя Отцу, Сыну и Святому Духу и слову истины Вашей праведности, и Вас имею свидетелями своей веры, за которую я подвизался вместе с Вами и Святым Собором, который перед Вами здесь собран, как свидетельствует и Ваша святость. Я имею в руках статью с изложением моей веры, прикажите прочитать ее и содержащееся в ней исповедание веры». Когда разрешение было дано, то первый нотарий, уже несколько раз помянутый прежде пресвитер Иоанн, приняв бумагу от Евтихия, начал ее читать. Оказалось, что в свитке, принятом от Евтихия, сначала содержалась жалоба на то беспокойство, какое причинено было ему на Константинопольском Соборе будто бы за то, что он «не согласился мудрствовать против той веры, которая изложена святыми отцами в Никее», и затем приведено было Исповедание веры в том виде, как оно составлено было на Никейском Соборе при низложении Ария.

Приведши Исповедание Никейского Собора, Евтихий с глубоким, по-видимому, сокрушением сердечным продолжал: «Так издревле усвоив от своих предков, я веровал и верую; в этой вере я и родился, и жил даже до сего дня и желаю умереть».

Но среди того, как Евтихий столь сладкоречиво и трогательно изъяснялся в своем православном способе исповедания, Диоген, епископ Кизический, нашелся обратить внимание отцов на ту хитрую изворотливость и уклончивость Евтихия, какая скрывалась в принятой им манере самооправдания. «Евтихий, — замечает Диоген, — коварно поставил напереди Собор святых отцов, бывших в Никее; ибо Собор принял прибавления святых отцов по причине нечестивого мнения Аполлинария, Валентина, Македония и подобных им, а именно: в Символе святых отцов прибавлено: сшедшего и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы. Это Евтихий опустил, как аполлинарист. И Аполлинарий принимает Святой Собор, бывший в Никее, но принимает слова по собственному извращенному смыслу и избегает выражения: от Духа Свята и Марии Девы, чтобы совершенно не исповедовать единения плоти. Святые отцы, жившие после того, выражение «воплотившегося», употребленное святыми отцами Никейскими, объяснили следующими словами: от Духа Свята и Марии Девы».

Отстраняя от себя обвинение в неправоверии, но и не доводя речи до прямого и ясного выражения, Евтихий уклончиво отвечал: «Всех святых отцов я, подобно Вашей святости, почитал православными и верными и признавал их своими учителями, анафематствуя Манеса, Валентина, Аполлинария, Нестория и всех еретиков, даже до Симона волхва, и тех, которые говорят, что плоть Господа и Бога нашего Иисуса Христа низошла с неба. По этой вере живя и пребывая в молитвах, — продолжал Евтихий, — я терплю обвинение по наветам Евсевия, епископа Дорилейского, который подал несколько записок против меня достопочтеннейшему Флавиану и разным другим епископам, жившим тогда по своим особым причинам в столице, и который, хотя обзывал меня в этих записках еретиком, но не указал в них ни на какой вид ереси, для того, чтобы я в прениях исследования, сбиваясь ошибками языка, как это обыкновенно бывает при шуме, и, употребляя новые слова, впал в заблуждение».

Здесь мы на минуту прервем защищение Евтихия, чтобы нам не возвращаться к разбору его показаний уже после того, как выслушали всю его апологию. Евтихий говорит неправду, что Евсевий, называя его еретиком, не указал ни на один вид ереси: ересь Евтихия была на Соборе изображена и разоблачена, как яснее и быть не могло. Припомните процедуру разногласий из-за учения Евтихиева на Соборе Константинопольском: в конце концов дело остановилось на том, что Евтихий оказался еретиком.

Теперь продолжим защищение Евтихиево: «Хотя почтеннейший епископ, вследствие обвинительных записок, приказывал мне явиться для защиты против обвиняющего, однако же, он, долгое время живши вместе с обвинителем и бывши с ним почти неразлучным, думал, что так как я по обыкновению всегда жил в монастыре, то не явлюсь, и поэтому обвинить меня как неявившегося».

Здесь Евтихий опять говорит неправду. Из всех распоряжений Флавиана, какие мы видели прежде сего, весьма ясно было видно, что он не только не питал никакого зла npolHB Евтихия, а, напротив, желал всячески оградить его от всяких неприятностей. Напрасно Евтихий говорит, что Флавиан замышлял против него то или то. Надо было стоять на почве фактов, а не давать большой воли своим предположения; а факты не подтверждают этих показаний Евтихия, построенных только на его предположениях.

Продолжим апологию Евтихиеву: «Когда я прибыл из монастыря в столицу, то он, узнав об этом от достоуважаемого силенциария Магнуса, объявил, что мое присутствие излишне, потому что я еще прежде исследования осужден, каж доказывает и решение, составленное после сего тем же достоуважаемым силенциарием». Здесь что ни слово, то ложь. Флавиан не только не препятствовал и не устранял Евтихия от объяснения на Соборе, а, напротив, до трех раз посылал к нему депутации с приглашением на Собор.

Еще большего размера ложь следует у Евтихия далее: «Так как я все-таки пришел в судилище для защищения, то он,, (Рлавиан, не удостоил принять и не дозволил прочитать составленного и подписанного мной учения о Божественном исповедании, согласно с верой, изложенной святыми отцами в Никее и утвержденной прежним Святым Собором Ефесским. Судилище наполнилось шумом и волнением, потому что весьма многие беспорядочно начали тесниться и со всех сторон оглушали меня криками, как показывают преданные после тогю письму рассуждения судей о волнении. И когда мне пргакрано было говорить самому исповедание веры, и когда я сказал, что думаю так, как узаконили 318 святых отцов в Никее и как утвердил Святой Собор Ефесский, тогда он потребовал от меня, чтобы я высказал еще нечто иное сверх того, что было изложено в Никее и в Ефесе прежде. Но я, боясь преступить как определение, произнесенное Святым Собором, собиравшимся здесь по воле Божией прежде", так и то, что постановлено касательно веры святыми отцами, собиравшимися в Никее, просил довести до сведения вашего Святого Собора, что я готов держаться того, что вы утвердите».

Здесь опять со стороны Евтихия ложь, и ложь до крайности бессовестная: как он мог просить на Константинопольском Соборе о том, чтобы его мнение или учение было доведено до сведения Собора Ефесского, разбиравшего в то время тяжбу Евтихиеву, когда еще никому ничего и в голову не могло прийти, как и чем то разбирательство Константинопольское окончится. Мог ли и почему мог Евтихий предполагать тогда, что по его делу будет снова собран Собор, и именно в Ефесе, тот самый Собор, на котором теперь разглагольствует он?

«Когда я это говорил, — продолжает Евтихий, — вдруг прочитано было против меня обвинение, как казалось, составленное заранее, а после этого некоторые отзывы их и мои и другие мнения, особенно то, где я исповедал, что я мыслю согласно со святыми отцами Никейскими и потом собиравшимися в Ефесе, были тайным образом переменены в памятниках деяний, как показывают письменные акты, после того составленные по моей просьбе и по повелению благочестивейшего и христолюбивейшего императора».

Здесь опять много неправды: никакого определения об Евтихие раньше разбирательства его дела в Константинополе составлено не было; разногласие в записях действительно оказалось, но оно было так незначительно и не имело никакого влияния на последовательность событий, так что ссылка Евтихия на этот пункт составляет только новую черту к понятию о его неправдивом характере.

«Почтеннейший епископ Флавиан, — продолжает защищение Евтихий, — не сказал ни одного слова о моей апелляции к Вашей святости и не постыдился моих седин, тогда как я состарился в борьбе против еретиков и в исповедании благочестия; но, как имеющий власть все решать касательно веры одному и не предоставлять Вашей святости никаких прав такого суда, он осудил меня, отлучил, как он думал, от Церкви, лишил, как он полагал, священства, воспретил общение Божественных таинств и вслед затем удалил меня от начальствования над монастырем и предал подготовленной для этого черни, чтобы она расправилась со мной в епископии и на площади как с еретиком, богохульником и манихейцем, если бы Божественное Провидение, сохранявшее меня по настоящий день, не соблюло меня для представления Вашей святости».

Опять неправда: припомните, как беспокоился Флавиан о заблуждении Евтихия и как заботился он о том, чтобы вывести Евтихия из его опасного положения без вреда ему! При таких отношениях Флавиана к Евтихию возможно ли предположить, чтобы Флавиан занимался изысканием способа к издевательству над Евтихием, предавал его черни, нарочито подготовленной, и т. п.?

«После моей апелляции, — продолжает Евтихий, — он, т. е. Флавиан, в различных молитвенных домах и усыпальницах святых распорядился прочитать определение против меня, анафематствовал меня, а тех, которые собирались ко мне и беседовали со мной, сделал чуждыми святого общения. Не дождавшись суда Вашей святости, он заставил монастыри подписать составленное против меня определение и разослал по Востоку и в другие места грамоты, чтобы и другие благочестивейшие епископы и монахи, даже не судившие об этом, подписались. Тогда, едва спасенный, я чрез записки сообщил Вашей святости, что последовало, а благочестивейшего императора я просил, чтобы вы, святейшие и боголюбезнейшие, отвращающиеся от всякой неправды и стачки, были судьями в решаемом деле. Итак, прошу теперь Вашу святость обсудить и взведенную на меня клевету и неправду, и происшедшее от этой причины беспокойство во всех Церквах, и возникший вследствие этого для многих соблазн и, со свойственной вам христолюбивой мудростью, предать виновников этого Церковным эпитимиям и вырвать всякий корень хуления и нечестия. Я с самого начала вызван к суду Вашего блаженства, и опять пред Иисусом Христом, свидетельствовавшим при Понтийстем Пилате доброе Исповедание, я заявляю, что я так мудрствую, думаю и разумею, как предали нам веровать святые отцы, собиравшиеся в Никее, и как утвердили святые отцы на втором Ефесском Соборе. И если кто думает вопреки этой вере, того я анафематствую по их определению. Я, архимандрит Евтихий, так верую, как выше написано, и подписал своей рукой и представил самые статьи». Здесь самозащищение Евтихиева оканчивается.

И в этом заключительном отделении к происшествиям правдивым примешана значительная доля, ежели не чистого вымысла, то, несомненно, показаний неточных и неразъясненных. Евтихий упоминает о том, что он предъявлял о своей решимости апеллировать к высшим властям, но этот предмет на Соборе или вовсе не поставлен был на надлежащий, прямой и ясный путь или, ежели и был поставлен на вид, то нерешительно и слабо, так что был замят и заглушён делопроизводством, стоявшим на очереди общевидимой и владевшей вниманием всех сочленов Собора. Во всяком случае, Евтихий не мог, не смел обвинять Флавиана в том, что будто бы Флавиан лишил его, Евтихия, возможности защищаться: на Соборе Константинопольском было все ведено правдиво в высшей степени; Евтихий о намерении своем подавать апелляцию открыто не объявлял Собору; он, как видно по некоторым неясным приметам, говорил об этом своем намерении уже при выходе из собрания соборного и говорил чиновнику гражданскому: чиновник гражданский мог или не сказать об этом Флавиану, а ежели и сказал, то уже время оказалось утекшим; не собираться же снова всем на новое совещание из-за этого, на самом деле, бесцельного заявления Евтихиева.

По прочтении защититгельной речи Евтихия, военачальник Елпидий объявил Соборзу, что император отдал повеление, чтобы судьи стали в рядуу подсудимых и не имели права на учительство и чтобы тепегрь прочтено было все, что сделано в царствующем городе относительно рассматриваемого предмета. Когда начали читать снова деяния Константинопольского Собора, то Евтихий предъявил, что некоторые из списков тех деяний составлены неправильно, и требовал, чтобы взяты были списки, хранящиеся в императорском архиве.

Из подлинных документов не видно того, как распределены были соборные заседания; но по некоторым соображениям нужно допустить, что между тем заседанием, на котором защищался Евтихий и где он заявил о подложности документов и затребовал документы из книгохранилища императорского, и между тем заседанием, на котором окончено было рассмотрение дела Евтихиева, был промежуток. Утверждать это приходится на том основании, что на заключительном заседании Евтихия самого не видно, а вместо его появляются уполномоченные от него. Но для того чтобы придать вид законности такой замене одного лица другими, нужно было провести сей предмет по инстанции законной: значит, было заседание, на котором была разрешена такая замена Евтихия уполномоченными от него.

Патриций Флоренции изрекает приказ, чтобы светлейший трибун, нотарий и референдарий Македоний, произвел справку, здесь ли действующие за лицо почтеннейшего монаха Евтихия. Когда Македоний ответил, что уполномоченные Евтихиевы налицо, то Евсевий Дорилейский пытался было предъявить против сего протест, сказав: если Евтихий говорит через поверенного, то мне позвольте удалиться. Но знатнейший патриций поставил против сего протеста то тяжеловесное замечание, что на это есть изволение императорской власти: «Что повелела императорская власть, то всячески должно соблюсти». Уполномоченными от Евтихия оказались монахи: Константин, Елевсиний и Констанций. Когда сии уполномоченные впущены были в собрание, то Македоний, именем императора, потребовал от епископов, чтобы они под клятвой сказали, верны ли изложения читаемых документов, принесенные той и другой сторонами. Епископы, един по единому, начали подавать голоса, что для ответа на этот вопрос следует пересмотреть и сличить между собой списки деяний соборных как те, кои были при епископии, так и те, кои доставлены были в императорский архив. Можете себе представить, какая утомительная началась работа: пересматривать все те описания и повествования, обозрением коих мы уже так долго занимаемся, и притом пересмотр нескольских экземпляров!

Мы не станем подвергать себя этой пытке, минуя все мелкие незначительные уклонения одного списка от другого, заметим, что в процессе занятий по этому пересмотру члены Собора остановили свое внимание главным образом на трех пунктах: 1) Евтихий в оправдание своего правоверия упирал на то, что он держится учения, заповеданного Никейским Собором и подтвержденного Собором Ефесским; 2) Ефесским Собором заповедано было на будущее время не составлять вероопределений, противных Символу веры, составленному на Соборе Никео-Цареградском; 3) Собором, осудившим Евтихия, не обращено было внимания на то, что он намерен был апеллировать к Церквам: Римской, Антиохийской, Иерусалимской и другим главнейшим.

Правду или неправду показывал — Бог ему Судия, только очень важное значение в направлении хода дел имело показание силенциария Магнуса, назначенного по Высочайшему повелению присутствовать при Евтихие на Соборе Константинопольском.

Этот силенциарий Магнус показал: «Священнейший и благочестивейший Государь наш часто посылал меня к архиепископу Флавиану, чтобы знатнейший и славнейший из префектов и консулов патриций Флоренции присутствовал на Соборе, который имел быть в епископии царствующего города, то есть Константинополя; и архиепископ отклонял это, говоря, что не должно утруждать здесь этого знатнейшего из префектов, потому что относительно этого уже дано решение и монах Евтихий осужден, так как он был вызываем во второй раз и не послушался. А после мне принесли какую-то бумагу, содержащую его осуждение».

Все это было повысмотрено и подобрано как основание, чтобы можно было на форменных документах составить определение в оправдание Евтихия. И вот в конце концов такое оправдательное определение об Евтихие действительно сформировалось.

В порядке процедуры формальной потребованы были голоса от присутствовавших на Соборе; и все присутствовавшие на Соборе один за одним изрекли почти буквально одно и то же. Для образца приведу отзывы Ювеналия, епископа Иерусалимского, и Домна Антиохийского.

Ювеналий Иерусалимский сказал: «Так как Евтихий часто объявлял, что он следует изложению веры Никейского Собора и деяниям прежнего Ефесского Великого и Святого Собора, то я нашел его весьма православным в том, что он высказывал. И я определяю и желаю, чтобы он пребывал в своем монастыре и в своем сане». Собор сказал: «Это справедливый суд». Домн, епископ Антиохийский, сказал: «Хотя прежде вследствие посланий от Святого Собора, собиравшегося в царствующем городе Константинополе, относительно почтеннейшего архимандрита Евтихия я подписал осуждение его, но так как в записках, недавно поданных им Святому Собору, собравшемуся в этой митрополии — в Ефесе, он исповедал, что пребывает в вере 318-ти отцов, собиравшихся в Никее, и следует также Собору, бывшему.прежде в этой же митрополии — Ефесе, то и я сам согласен с Вашей святостью, чтобы он опять получил и достоинство пресвитерства, и начальство над подчиненными ему почтеннейшими братьями». Совершенно в таком же смысле, хотя и с некоторыми оттенками разности в словах, изрекли свои определения 110 епископов и архимандрит Варсума. Диоскор, председатель Собора, закрепляя сии определения, сказал: «Все определения этого Святого и Вселенского Собора о почтеннейшем архимандрите Евтихие утверждаю и вместе с тем объявляю свое собственное мнение, чтобы он считался в чине пресвитера и в звании архимандрита и управлял своим монастырем, как прежде».

Но одним оправданием Евтихия мнимые или, точнее, неразумные ревнители православия не признали достаточным ограничить свои труды и заботы об ограждении, как казалось им, правой веры: для большего торжества мнимопрямого дела им нужно было привлечь к ответственности архиепископа Флавиана, главного деятеля в открытой брани с Евтихием.

Кроме расположений к сему личных со стороны Диоскора, кроме поводов к тому, встречавшихся в документах, относившихся к делу Собора письменных, значительным побуждением к тому была жалоба на Флавиана, поступившая ко второму Ефесскому Собору от подведомых Евтихию монахов. После нескольких вступительных строк, где изъясняют побуждения к жалобе на Флавиана, монахи между прочим выражаются: «Святой алтарь, который водрузил Евтихий за шесть месяцев умышленного извета на него, стоит без Божественного жертвоприношения. Мы же до самого Святого Собора были связаны таким неправедным его отлучением; некоторые из наших братий умерли в состоянии неправедного наказания; и хотя мы все другое, свойственное монашескому житию, отправляем по правилам монахов, однако же пребываем чуждыми тех, которых чужды только обвиненные в нечестии. В слезах о таком несчастии нас застал спасительный день Рождества Владыки и Спасителя нашего Бога и Господа Иисуса Христа, и тот день, который всем христианам приносит радость, мы провели в печали, вместо молитв и богослужения, изливая устами рыдания. В них застал нас и день Богоявления; как приближающиеся к смерти по любви к своей душе оплакивают свой конец, и мы, лишенные чистейших таинств, провели тот день в плаче. Наступил и день спасительного страдания, и Священная Ночь, и торжество Воскресения, во время которого наши святые отцы отпускают эпитимии премногим грешникам, императоры разрешают узы преступникам, и всякий дом, и всякая площадь наполняются радостью, а мы, содержимые узами неправедного отлучения, не видим никакой милости от обвинителя. Но вот уже прошло 9 месяцев, а он остался непреклонным до настоящего времени. Поэтому умоляем ваш Святой Собор сжалиться над нами, потерпевшими такое несправедливое наказание от священства за благочестие, возвратить нам общение, несправедливо отнятое, а ему, совершившему это, воздать возмездие за то, что он неправедно судил». Подписали: пресвитер Нарсес, 10 диаконов, 3 иподиакона и 21 из монахов. В этой-то жалобе есть указание на то, что в их монастыре было до 300 монахов.

Для того чтобы с большей смелостью можно было направить камень в голову Флавиану, Диоскор употребил два ловких маневра: во-первых, он передопросил всех лиц, приносивших жалобу, нет ли за ними каких-либо повинностей с стороны их веры: так ли они веруют, как верует архимандр их Евтихий; те, конечно, подтвердили, что и они твердо дер жатся вероисповедания Никейского и постановлений Все ленского Собора Ефесского. Решили для большей твердое определения своего прочитать теперь некоторые из постано лений бывшего прежде в Ефесе Собора Вселенского; а зде между другими определениями Вселенского Собора Ефес ского было и такое: «Если кто вопреки изложения святых отцов, собиравшихся некогда в Никее, которое утверл и Святой Собор, собравшийся некогда в Ефесе, будет гово рить или мудрствовать, или вводить новое, или исследовать, тот подвергается осуждению». «Итак, можем ли мы исследовать, — спрашивает Диоскор членов Собора, — или вво дить новое вопреки этому? Если же кто исследовал свыше того, что сказано, определено и одобрено, то не будет ли о по всей справедливости подлежать осуждению отцов? Пуо каждый из вас скажет, того ли он мнения».

Фалассий, епископ Кесарии Каппадокийской, отвеча «Изложение веры 318-ти святых отцов одобрила в то врел Божественная благодать, которой они служили устами, когда излагали догматы; особенно же утвердило его согласие собиравшихся в этой славной митрополии святых отцов. Совершенно необходимо содержать его без всякого прибавления и убавления, потому что то и другое равно вредно для канона, определенного святыми отцами, бывшими в Никее, и утвержденного теми, которые прежде этого собирались здесь. А тех, которые мудрствуют противно этому, отвращаюсь как разрушающих правую веру».

Вслед за Фалассием начали выражать и другие члены Собора свое мнение согласно с тем, как выразился начавший подавать голоса. Собравши, сколько было нужно таких голосов, Диоскор формулировал окончательное определение Собора в таком виде:

«Святой и Великий Собор, волею Божией некогда собиравшийся в Никее, изложил нашу правую и непорочную веру, которую утвердил и Святой Собор, недавно собиравшийся здесь, и определил ее одну содержать и проповедовать в Церкви; он постановил и то, что никому не позволяется излагать другую веру, кроме этой, или изыскивать, или поновлять что-нибудь, или извращать что-нибудь в нашем досточтимом вероисповедании; а тех, которые покушаются вопреки этому или мудрствовать, или изыскивать, или составлять что-нибудь, или же стараются совершенно перестроить то, что определено, подверг известным наказаниям, именно: если то будут епископы — отчуждать от епископства, если клирики — от клира, если миряне — отлучать от общения с Церковью. Это мы знаем из недавно прочитанных документов. Флавиан же, бывший епископ Церкви Константинопольской, и Евсевий Дорилейский, как ясно видит весь этот Святой и Вселенский Собор, оказываются почти все извращающими и перестраивающими и подали повод к соблазну и смятению Святым Церквам и всем православным народам. Ясно, что они сами себя подвергли наказаниям, некогда соборно определенным нашими святыми отцами; поэтому и мы, утверждаясь на определениях отцов, присуждаем упомянутых Флавиана и Евсевия к лишению всякого священнического и епископского достоинства. Каждый из присутствующих благочестивейших епископов пусть изложит свое мнение и с ясностью внесет его в документы. Обо всем же, что ныне сделано, пусть будет донесено благочестивейшим и христолюбивейшим императорам нашим». Мнение Диоскора приняли и подписали все члены, присутствовавшие на Соборе.

Определение Собора было утверждено императором; защитники православия были лишены епископского сана и сосланы в ссылку. Так сильна была и глубока мгла, нависшая в областях мира Церковного!

Но Божественное Провидение недремлемо хранит Церковь Святую! В то время, как на Востоке весь почти горизонт объят был мраком еретического неистовства, на Западе еще ярко горел светоч истинного православия и дивные пути Провидения Божественного не умедлили открыться во славу Истины Христовой.

Как скоро на Ефесском Соборе заметен стал поворот дел в пользу Евтихия, когда даже папские легаты позволили омрачить себя хитро измышленным способом делопроизводства, одному из папских легатов, именно диакону Иларию удалось оставить Ефес и возвратиться в Рим, где он и сообщил папе св. Льву о неблагоприятном для православия положении дел на Ефесском Соборе. Архиепископ Флавиан также писал к папе о постигшей его самого и с ним православие тяжелой участи. Св. Лев, не имея сил облегчить тогда же положение Флавиана, должен был на первый раз ограничиться только советами Флавиану прибегнуть к терпению; между тем не умедлил принять к защите православия и поборников его все те меры, какие были в его распоряжении.

Первым делом св. Льва, по получении известий о деяниях Ефесского Собора, было писать императору Феодосию.

В послании своем к императору Феодосию св. Лев, не произнося открытой укоризны на императора, но и не выгораживая его из состава лиц, участвовавших в деяниях беззаконных, выражает горькое сожаление о том, что произошло в Ефесе. Главную причину всего этого беспорядка св. Лев усматривает в том, что Диоскор не распорядился тем, чтобы послания св. Льва, писанные им к Флавиану и Ефесскому Собору, были прочитаны на Соборе. «Если бы Александрийский предстоятель позволил огласить в слух епископов те послания, которые папские легаты представили Собору и Флавиану, то таким объяснением чистейшей веры, которую мы приняли и сохраняем, как внушено нам от Бога, успокоился бы шум всех несогласий, так что ни невежество не безумствовало бы более, ни ненависть не нашла бы случая причинять вред». Критикуя способ делопроизводства на Ефесском Соборе, св. Лев усматривает достойным укоризны то, что на суде присутствовали не все из собравшихся: «Одни были удалены, другие допущены, такие, которые, по мысли Диоскора, простерли невольные руки к нечестивым подписям, так как они знали, что ежели бы они не исполнили того, что им было повелено, это повредило бы их благосостоянию».

Подступая осторожно к своему главному предмету попечения, св. Лев употребляет весьма энергичный и в то же время весьма осторожный прием: «Диавольское злоумышление, — пишет св. Лев, — тонким образом обманывает неосторожных и так обольщает неблагоразумие некоторых подобием благочестия, что под видом спасительного внушает вредное; поэтому умоляем вас, отдалите от мысли Вашего благочестия искушение веры и благочестия, и то, что допускается по вашим временным законам, исполните в рассуждении Божественных догматов, т. е. чтобы человеческое превозношение не делало насилия Евангелию Христа» (указание на Диоскора, архиепископа Александрийского, который в надмении своем не хотел обращать внимания ни на кого, ни даже на святого папу). «Умоляем вас, — продолжал св. Лев, — пред неразделимой Троицей единого Божества, пред святыми Ангелами Христа, повелите, дабы все оставалось в том положении, в каком было прежде всякого суда, пока не соберется большее число епископов со всего мира. Со слезами и стенаниями умоляют Вашу кротость все Церкви наших областей, все священники, чтобы Вы, как справедливо подали свой голос наши послы и как епископ Флавиан подал апелляционную записку, повелели составиться внутри Италии Вселенскому Собору, который бы все возникшие несправедливости так порешил или укротил, чтобы более не оставалось ни какого-нибудь сомнения в вере, ни разделения в любви, при сошедшихся из восточных областей епископах, из которых, если одни, быв побеждены угрозами и несправедливостями, отступили от стези истины, то были бы вызваны к чистоте спасительными врачевствами, а другие, которых вина более важна, если бы при лучших советах успокоились, то не были бы отлучены от единства с Церковию. Защитите против еретиков непоколебимое состояние Церкви, дабы и Ваша империя была защищена десницей Христа».

В то же время, как св. Лев писал к императору Феодосию, он писал письмо и к сестре его, будущей императрице Пульхерии. Так как предмет послания был один и тот же, то и неудивительно, что послания сии во многом между собой сходствуют. Но так как лица, к коим послания писаны, различны, то оказались и некоторые разности в посланиях, именно: в послании к Пульхерии св. Лев несколько резче выражает свое огорчение событиями ефесскими. «Так как епископ Флавиан, — пишет св. Лев, — из всех твердо стоит в нашем общении, так как то, что сделано без рассмотрения справедливости и вопреки всех канонов, никакой разум не допустит считать окончательно решенным, так как Собор Ефесский не только не уничтожил соблазна разделения, но еще увеличил его, то пусть назначится для составления Собора внутри Италии и время и место. Да благоволит, — продолжает св. Лев, — благочестие твоей, совершенно нам известной, веры заявить наше покорнейшее моление пред благосклоннейшим императором, чтобы он прежде, нежели эта междоусобная и гибельная война усилится внутри Церкви, дал способы, при содействии Божием, восстановить единство, зная, что все то будет полезно могуществу его империи, что при благосклонном его расположении будет сделано для свободы кафолической».

Не ограничиваясь посланиями к лицам рода царственного, св. Лев почел потребным писать к клиру и народу константинопольскому. К клиру и народу константинопольскому св. Лев послал одно за другим два послания и в обоих обращает внимание на опасность лжеучения Евтихиева; раскрывает учение, по сему пункту истинно догматическое, и в заключение возбуждает народ, чтобы он со своей стороны употребил ходатайство пред императором о созвании Собора, предполагаемого Римским папой. «Так как вам после Божественной помощи должно снискать еще благосклонность христианских императоров, — пишет св. Лев, — то со смирением и мудростью испросите, чтобы милостивейший император благоволил согласиться на наше прошение — объявить полнейший Собор, дабы, таким образом, при помощи милосердного Бога, и здоровые получили большую силу, и больным доставлено было врачевство, если бы только они согласились врачеваться».

Замечательны по глубине догматического содержания некоторые мысли, изложенные св. Львом во втором из этих посланий, а потому мы и приводим их здесь на выдержку:

«Церковь произошла от плоти Жениха в то время, когда она, при истечении из ребра Распятого крови и воды, получила таинство искупления и возрождения. В этом и заключается новое состояние твари, которая в крещении совлекается не одежды истинной плоти, но порчи осужденной ветхости, для того, чтобы человек сделался телом Христовым, так как и Христос есть тело человека. Почему мы называем Христа не Богом только, как еретики манихеи, и не человеком только, как еретики фотиниане, и человеком не в таком смысле, будто у Него чего-нибудь недостает из того, что, без всякого сомнения, принадлежит человеческой природе, например, или души, или мысли разумной, или плоти, которая не была бы заимствована от жены, но которая составилась от Слова чрез превращение Его и изменение вплоть, каковые три ложные и пустые мысли высказаны тремя различными партиями еретиков аполлинаристов, и не говорим, что блаженная Дева Мария зачала человека без Божества, который, быв произведен Святым Духом, после был воспринят Словом, за что достойно и справедливо осудили мы Нестория, который пропове»довал это; но говорим, что Христос Сын Божий есть истинный Бог, рожденный от Бога Отца без всякого начала времени, и что Он же есть истинный Человек, рожденный от Матери Человека по истечении известной полноты времени, и что Его человечество, по отношению к которому Отец больше Его есть, ничем не умалило Его естества, которым Он равен Отцу; но То и другое вместе есть один Христос, Который весьма истинно сказал по Божеству: «Аз и Отец едино есма» (Иоан. 10, 30) и по человечеству: «Отец болий Мене есть» (Иоан. 14, 28). Эту веру, возлюбленнейшие, истинную и несокрушимую, которая одна образует истинных христиан и которую, как мы понимаем и одобряем, вы защищаете благочестивым усердием и похвальной любовью, Держите весьма твердо и всегда доказывайте».

В то время, как св. Лев, пребывая сам в Риме, предпринимал излагаемые здесь меры к восстановлению поруганного на Востоке православия, случилось, что западный император аленгиниан III с матерью своей Галлой Плакидой и супругой вдоксией посетили Рим накануне праздника в честь Петра и Павла. Св. Лев воспользовался этим случаем, чтобы расположить сих царственных посетителей к ходатайству пред императором Феодосией о беспокоившем его предмете. Собрав в храме св Петра множество епископов, св. Лев, растворяя слова свои слезами, изобразил пред царственными посетителями сущность беспорядка на Востоке и склонял их принять Участце к устранению расстройства, именно: просить императора Феодосия, чтобы Флавиана восстановили в достоинстве епископства и чтобы суд о сем деле был перенесен на Собор апостольской кафедры, на которой считается первым тот, кто Удостоился получить Небесные ключи и кто украсил собой Первенство епископства.

Валентиниан не отклонил просьбы папской: и сам он, и Галла Плакида, и Евдоксия писали к Феодосию с полным сердечным участием о деле Флавиана. Галла Плакида писала даже и к Пульхерии, сестре Феодосия, принять участие к тому, чтобы «все постановленное на возмутительном и жалком Соборе Ефесском было отменено со всею силою, дабы при невредимом пребывании всех дело о епископстве было отправлено на суд апостольской кафедры» и прочее, подобно вышеприведенному.

Феодосий всем писавшим к нему отвечал каждому в отдельности; но сущность ответа всем была одна и та же: «Мы знаем, что на Ефесском Соборе ничего не сделано противного правилу веры и справедливости; весь спор прекращен священным судом; Флавиан, который признан виновником вредной новизны, получил достойное наказание; с удалением его царствует в Церквах всякий мир и всякое согласие и процветает не иное что, как чистая истина». Это из ответного письма Феодосия к императору Валентиниану.

В ответе к Галле Плакиде Феодосий, приведши то же, что написал и Валентиниану, заключает: «Итак, пусть не подозревает твоя кротость и не думает, будто мы когда-нибудь мыслили противно преданной нам вере, как говорят некоторые». В ответе к Евдоксии, супруге Валентиниана, Феодосий, услащая свой ответ множеством любезностей, вроде того, что письма Евдоксии доставляют Феодосию такое удовольствие сердца, что он привык с радостью соглашаться на все ее требования, Феодосий заблагорассудил, однако же, внушить этой императорской приятности то, что Флавиан удален от дел церковных судом священным с той целью, чтобы прекратить в Святых Церквах спор всеобщего сомнения. И когда это уже однажды отсечено, то после этого ничего более невозможно сделать.

Для того чтобы понять, почему Феодосий оказался таким глухим к многим заявлениям и ходатайствам столь высокочтимых лиц, надо иметь в виду, как хитро и как упорно отстаивали свое дело Евтихий и Диоскор. Они упирались на очень почтенном основании: на приверженности к Никейскому Символу и на запрещении, изреченном от Собора Вселенского Ефесского о том, чтобы на будущее время никто не дерзал слагать новое вероучение. Для образованности посредственной эти ширмы были, конечно, успокоительны; но богословствование, более глубокое, не могло успокоиться на тех рамках, кои изготовлены были временем предшествующим: очень глубокая бездна разверзалась под тупыми соображениями Евтихия. Св. Лев все это ясно видел своим глубоко просвещенным взором, но его воззрения были на Востоке сложены под сукном. Император Феодосий или не слышал о них вовсе, или, как человек, не вполне компетентный в сферах богословских, не понимал ни глубокой опасности в суждениях Евтихия, ни высокой цены в богословских суждениях св. Льва. Как бы то ни было, только партия Диоскора осталась в торжестве; Флавиан, Евсевий и их сторонники лишены епископской власти и сосланы в ссылку. Св. Флавиан скоро в изгнании и скончался.

Недолго, однако, защитникам православия пришлось потерпеть. Феодосий скоро скончался; на императорский престол волею войска и сената был избран полководец Маркиан, оказавшийся благорасположенным на сторону православных. Сей император скоро вступил в супружество с благочестивой сестрой Феодосия Пульхерией и, благодаря ее ревности к православию, церковные дела приняли новый, теперь вполне благоприятный для православных оборот. Теперь и Валентиниан, и Маркиан, и Пульхерия участвуют в осуществлении мысли св. Льва о созвании Вселенского Собора. Так как императору и императрице Пульхерии самим желательно было принимать участие на Соборе, то намерение св. Льва, чтобы Собор был в Италии, оказывалось неудобоисполнимым. Собор объявлен в Никее. Так как двигаться из своих пределов на отдаленный Восток для папы было во многих отношениях неудобно, то он, оставшись сам в Риме, послал вместо себя блюстителями двух епископов — Пасхазина и Луценция и двух пресвитеров — Бонифация и Василия, и с ними особое послание к Халкидонскому Собору.

Это послание, несмотря на его краткость, выражает собой как бы программу для предстоящих занятий членам Халкидонского Собора; по важности своей оно обращает на себя особенное внимание, а потому мы и приведем его здесь.

Послание блаженнейшего Льва, архиепископа Римского, к Святому Собору

«Епископ Лев Святому Собору в Никее (Халкидоне) возлюбленнейшим братьям (желает) о Господе всякого блага.

Я желал, возлюбленнейшие, чтобы, по любви к нашему собранию, все священники Господа стояли в одном благоговеинстве кафолической веры и чтобы никто не поддавался или ласкательствам, или угрозам мирских властей так, чтобы отступить от пути истины. Но так как часто происходит многое такое, что может возбуждать раскаяние, а милосердие Божие превосходит вины согрешающих, и наказание для того замедляется, чтобы могло иметь место исправление, то должно быть принято полное благочестия намерение благосклоннейшего императора, который пожелал, чтобы для низложения козней диавола и для восстановления церковного мира собралось ваше святое братство, сохраняя при этом право и честь апостольской кафедры блаженного апостола Петра, так что приглашал и нас к этому своими посланиями, дабы и мы присутствовали на Святом Соборе, чего, однако же, не могли дозволить ни нужды времени, ни какое-либо обыкновение. Впрочем, в этих братьях, то есть епископах — Пасхазине и Луценцие и пресвитерах — Бонифацие и Василие, которые отправлены от апостольской кафедры, пусть считает ваше братство, что и я присутствую на Соборе и пребываю с вами неотлучно, потому что теперь нахожусь в этих моих наместниках и давно уже присущ вам возвещением кафолической веры, так что вы не можете не знать, как мы веруем на основании древнего предания, и не можете сомневаться в том, чего мы желаем. Поэтому, возлюбленнейшие братия, совершенно отложив дерзость спорить против веры, от Бога нам внушенной, пусть умолкнет суетное неверие заблуждающих.

И не следует защищать то, чему не должно веровать, потому что на основании Евангельского авторитета, пророческих внушений и апостольского учения весьма ясно и полно изложено было в наших посланиях, которые мы послали к блаженной памяти Флавиану, каково должно быть благочестивое и искреннее исповедание относительно таинства воплощения Господа нашего Иисуса Христа. А так как нам известно, что по развращенной зависти возмущено состояние многих Церквей и что очень многие епископы за то, что не приняли ереси, лишены своих кафедр и отправлены в ссылку, а на место оставшихся поставлены другие, то прежде всего пусть к этим ранам будет приложено врачевство справедливости и пусть никто не будет лишен собственности так, чтобы другой пользовался чужим. И если бы, как мы желаем, все оставили заблуждение, то никто не должен лишиться своей чести; но надлежит возвратить право собственности со всеми преимуществами тем, которые подвизались за веру.

Постановления же Первого Ефесского Собора, на котором председательствовал блаженной памяти епископ Кирилл, положенные собственно против Нестория, должны оставаться, дабы осужденное в ту пору нечестие не льстило себя надеждой в чем-либо, потому что Евтихий поражается справедливым отлучением. Ибо чистота учения веры, которую мы проповедуем тем же Духом, которым возвещали ее и наши святые отцы, одинаково осуждает и преследует как несторианское, так и евтихианское нечестие с самыми их виновниками.

Здравствуйте о Господе, братья возлюбленнейшие!

Дано в пятый день июльских календ

(в консульство славнейшего мужа Аделфия)».

Так как (говорили мы выше) сам император желал присутствовать на Соборе, то при назначении срока для сбора, между прочим, было объявлено, чтобы до прибытия Государя заседания Собора не открывались. Пришло время открывать Собор, а император по важным занятиям не мог прибыть в Никею и предлагал отсрочить начало заседаний; отсрочили — но император и опять не мог исполнить своего предположения.

Между тем, такое выжидательное положение становилось отяготительным для членов Собора, особенно для слабых и больных между ними. Вследствие этого император решился перенести Собор из Никеи в Халкидон, который находился в самом близком расстоянии от Константинополя (их разделял только пролив Босфор). Перенося Собор в Халкидон, император надеялся, что, следя в Константинополе за ходом дел общественных, он в то же время может иметь наблюдение и за делами Соборными, как это действительно и показала последующая история Собора.

Собор открылся 8 октября в храме преславной мученицы Евфимии, в присутствии многих сановников военных и гражданских и еще большого числа епископов: всех членов было более 600 епископов. При самом открытии занятий Собора епископ Пасхазин, один из представителей папы, именем святого отца потребовал, чтобы Диоскор, тогда присутствовавший на Соборе, был из собрания Соборного выслан вон: « Или пусть он выйдет вон или мы удаляемся». Государственные чиновники на это требование папских легатов возразили им: «В чем виноват Диоскор?» Луценций, другой епископ из папских легатов, предъявил: «Диоскор предвосхитил право судьи; дерзнул составить Собор без авторитета апостольского престола, чего никогда не было и не должно быть».

После различных пререканий и довольно продолжительных рассуждений, императорские сановники усмотрели себя вынужденными уступить, и Диоскор, оставив свое начальственное место, «по приказанию славнейшего сената», сел на средине, как подсудимый.

Тогда вышел на средину Евсевий Дорилейский и, во имя повеления императорского, просил, чтобы на Соборе прочитано было его прошение, поданное им императорам — Валентиниану и Маркиану. Сущность жалобы, минуя резкость выражений раздраженного Евсевия, состояла в том, что Диоскор чужд православной веры, привержен к ереси, полной нечестия, несправедливо обвинял — Евсевий выражается — «нас (очевидно, следует разуметь его, т. е. самого Евсевия и с ним Флавиана и тех, кои придерживались их стороны), и жестоко с нами поступал». Диоскор, по выслушании жалобы, ответствовал: «О том, что сделано относительно Флавиана, составлены памятные записки на Святом Соборе; я прошу прочитать их». Евсевий со своей стороны предъявил тоже: «И мы просим об этом».

И началась опять процедура, о которой мы уже два раза упоминали, т. е. пересмотр деяний Константинопольского Собора, бывшего против Евтихия, и затем Ефесского, бывшего против Флавиана; в третий раз нам пересказывать одно и то же нет надобности, и мы удержим теперь только то, что необходимо будет для последовательного изложения сущности дела.

Из предшествовавшего повествования о соборных деяниях мы знаем, что, в силу указа императора Феодосия, положение блаженного Феодорита было определено в весьма сомнительном и стеснительном для него направлении. В указе сказано было: «Феодориту мы повелеваем не прежде прийти на Собор, как когда угодно будет всему Святому Собору».

Ефесскому Собору угодно было пропустить этот предмет без всякого внимания к блаженному Феодориту. Теперь на Халкидонском Соборе, когда прочитан был тот же самый указ Феодосиев, то на сей пункт о блаженном Феодорите было обращено внимание достодолжное, и Феодорит был допущен в заседания соборные.

К сожалению, это разрешение блаженному Феодориту вступить в залу заседаний, данное, заметим, стороной сановников светских, послужило поводом ко взрыву сильного волнения между членами Собора: припомним, что у Феодорита были неприятные препирательства со св. Кириллом Александрийским.

Теперь партия слепых ревнителей о почитании Кирилла, она же партия Евтихия и Диоскора, возомнила, что появлением на Соборе Феодорита оскорбляется память Кирилла; многие из епископов заговорили: «Вера погибает; Феодорита изгоняют правила, изгоните его вон». Другие, более ясно понимавшие дело и стоявшие на стороне Флавиана, папы и Евсевия Дорилейского, не усомнились вызваться на защиту Феодорита; эти возглашают: «Вышлите вон врагов Флавиана, вон изгоните врагов веры; Диоскора человекоубийцу изгоните». После таких горячих и продолжительных перекличек, с одной стороны, «изгоните Феодорита», с другой — «изгоните Диоскора», уже сановникам и сенату удалось укротить это заявление словами: «Ради Бога, лучше не препятствуйте слушать, позвольте прочитать все по порядку». И тот, и другой, из предназначенных к изгнанию, остались пока на своих местах, и Собор начал слушать документы. Последовало чтение уже известных нам указов императорских: к Диоскору о допущении Варсумы, к Варсуме о позволении быть на Соборе, к гражданским и военным чиновникам об их участии в делах Собора, ко второму Ефесскому Собору с программой занятий для него, еще к Диоскору назначении его председателем на Ефесском Соборе.

После того как прочитан был этот последний указ, т. е. о председательстве Диоскора на Ефесском Соборе, Диоскор обратился к членам Собора с таким заявлением: «Ваше человеколюбие слышало, что не мне одному Высочайший император наш вручил суд, но дал соборную власть и епископу Ювеналию и святейшему епископу Фалассию. И мы судили о том, о чем уже было рассуждено; с нами соГласился весь Собор и изложил собственными голосами и подЯисал; почему же вину распространяют только на меня одного, когда власть разделена была между троими и с нашим суДом согласен был, как я сказал, весь Собор; все, о чем было рассуждено на Соборе, было представлено благочестивейшему императору, который все утвердил общим законом!»

Здесь против Диоскора подняли голоса епископы восточные и безбоязненно заявили: «На осуждение блаженнРго Флавиана и епископа Евсевия никто не был согласен; сделано было насилие, насилие с побоями, и мы подписали пустую бумагу; нам угрожало осуждение, нам угрожала ссылка; ронны стояли с палками и мечами, и мы убоялись палок и мечей; где палки и мечи — какой тут Собор? Диоскор взял с собой воинов для того, чтобы устрашить нас; воины низложили их более, чем мы; а что мы сделали, то сделали из страха: человекоубийцу вон изгоните; Флавиана низложили воины». Епископы египетские взялись было защищать Диоскора, говоря, что Собор составляют епископы, что сами же восточные первые подписали осуждение Флавиана, что они, египетские, подписались после восточных; но против них поднял голос Стефан, епископ Ефесский, который, призывая самого Бога во свидетели, утверждал, что во всем, что было сделано, употреблено было насилие и принуждение: «Что мы против желания подписали осуждение благочестивейшего Флавиана — Бог свидетель». Сановники и сенат спросили Стефана: «Причинил ли тебе насилие почтеннейший Диоскор?» На сие Стефан ответствовал: «Все люди и спутники Диоскора не позволили мне выйти из церковно-судебной палаты, пока я не подписал мнений Диоскора, и Ювеналия, и Фалассия, и других епископов, которыми оно было написано». Начатое Стефаном продолжил и пояснил Феодор, епископ Клавдиопольский: «Совершивши несколько собраний, — говорил Феодор против Диоскора и его сторонников, — и не подписавши, не написавши даже постановлений и никому не прочитавши их, так что никто не знал о них, Диоскор и Ювеналий принесли нам неписаную бумагу, имея с собой множество невежественных людей, кричащих и беспокоющих и возмущающих Собор; всех нас было 135; 42-м они приказали молчать; остальное число составляли Диоскор и Ювеналий и мятежное сборище; оставалось нас 15 человек: что могли мы сделать? Они играли нами. «Вот еретики», — кричали все в один голос; они застращали нас, объявили еретиками, и мы извержены были, как еретики».

Против заявления о том, что членов Собора заставили подписаться на неписаной бумаге, Диоскор пытался было возражать, но возражение оказалось как-то уклончивым: «Так как они говорят, — отвечал Диоскор, — что не слышали рассуждений и постановлений, а просто подписались на предложенной им простой бумаге, то им не следовало подписываться, если им не было вполне известно, о чем рассуждал Собор, особенно потому, что дело шло о вере. Но так как они извиняются тем, что подписались на предложенной им пустой бумаге, то я прошу, чтобы Ваша знатность приказала сказать им, кто приводил в порядок их разговоры».

Так как ответ, предъявляемый Диоскором, не обещал никаких видов к разъяснению дела, то сенат приказал: «Пусть будут прочитаны дальнейшие деяния».

В продолжение этого чтения, когда пересматривались деяния Собора Ефесского, бывшего против Флавиана, всеобщее внимание было остановлено на пункте о послании папы св. Льва к Флавиану: послание папы не было читано на Соборе. Когда к Диоскору был предъявлен государевыми сановниками запрос, почему на Соборе не было читано послание св. Льва, то Диоскор в первый раз ответил: «Я советовал во втором заседании прочитать послание епископа Римского». Когда его снова спросили: «Почему же оно не было читано во втором заседании», то Диоскор, слагая с себя ответственность в этом, предложил спросить Фалассия и Ювеналия, почему не было читано послание? Спросили Ювеналия, — этот отозвался, что послание папы не было прочитано потому, что на очереди стояло послание императорское, а после императорского ни первый нотарий, ни кто-либо другой не говорили, что у них есть в руках послание епископа Римского. Спросили Фалассия, — и этот с безответною, можно сказать, простоватостию отозвался: «Одно я знаю, что я и не запрещал чтения, да и не имел никакого полномочия, чтобы один я мог приказать, чтобы читали».

Сановники и сенат, не усматривая ничего полезного для уяснения дела в том, ежели они будут продолжать препирательства вроде того, начало которому полагалось, порешили читать далее деяния Соборов. Начали читать далее; дошли до того места в истории Ефесского Собора, когда по указанию Елпидия, депутата воинского, намечали программу для занятий Собора.

Вопрос тогда состоял в том, начинать ли разбирательством дела Евтихиева или пересматривать правила Святых Вселенских Соборов как фундамент для предстоящих решений. Среди разглагольствий о сем предмете Диоскор тогда высказал такое свое мнение, что пересматривать каноны надобности нет и при этом своем мнении в виде афоризма присоединил: «Или вы хотите обновить веру отцов?» На этот дополнительный вопрос Диоскора Собор, будто бы, ответствовал: «Кто обновит, да будет анафема; кто поколеблет, да будет анафема».

Теперь, когда это место повторяли на Халкидонском Соборе, против подлинности этого места предъявил сомнение Евсевий Дорилейский. Евсевий Дорилейский выразил предположение, что это место нарочито вставлено нотариями Диоскора. При чтении этого места епископы восточные возгласили: «Этого мы не говорили: кто сказал это?» Для того, чтобы добраться, откуда взялась эта вставка, решено было расследовать, кто заведовал составлением записей соборных. Оказалось, что у каждого епископа были свои нотарии, и каждый нотарий, составляя записи, следил за изложением мнения епископа своего: у Диоскора были нотарий свои, у Фалассия свои, у Ювеналия свои. В процессе этого-то разбирательства Евсевий Дорилейский поставил вопрос: «Прошу спросить боголюбивейшего епископа Ефесского Стефана, не записали ли деяний Святого Собора его нотарий и какие записи допущены нотариями епископа Александрийского Диоскора».

На предложение сената отвечать на этот вопрос епископ Ефесский ответствовал: «У меня записывали нотарий: Юлиан, ныне епископ Леведский, и диакон Криспин; и пришли нотарий епископа Диоскора, отняли у них записные дощечки, почти переломали им пальцы, усиливались взять у них и сумки с писчими тростями; таким образом, я не получил списков этих деяний и не знаю, что там происходило. Но в тот же самый день, в который происходило исследование, мы подписывались на бумаге, а епископы, в тот день не подписавшиеся, по моему убеждению, подписались на другой день; подпись собрали на неписаной бумаге; в тот же час, в который состоялось обвинение, последовало и подписание».

Еще сильнее в этом же тоне было показание Акакия, епископа Ариарафийского: «Мы подписались на неписаной бумаге, потому что нас принуждали, теснили и делали нам множество неприятностей; мы не добровольно, а по принуждению приложили свои знаки, ибо до вечера держали нас взаперти в церкви, и нам, при нашем тревожном состоянии, не дозволяли успокоиться, ни отлучиться, ни остаться наедине с самими собой, но приставили к нам воинов с мечами и палками и монахов и, таким образом, заставили нас подписаться».

Чем дальше шло чтение, тем очевиднее становилось злоупотребление членов, бывших на Ефесском Соборе. Как скоро епископы увидели, что для них теперь нет уже прежнего страха, каким одержал их Диоскор, то начали свободно выражать свои верования. Особенно резко выделялось объяснение Василия, епископа Селевкии Исаврийской, — этот епископ оказался вполне согласным с истинным учением православия св. Льва, Флавиана и Евсевия Дорилейского. Сенат и сановники пришли даже в недоумение и потому спросили Василия: «Уча так православно, почему ты подписал осуждение блаженной памяти Флавиана?» Василий отвечал: «Так как отдан был на суд 120 или 130 епископов, то я был вынужден повиноваться тому, что от них определялось». К этому началу самооправдания не умедлило присоединиться и более искреннее исповедание: епископы восточные и бывшие с ними воскликнули: «Все мы согрешили, все просим прощения». Сановники и сенат, не видя, на чем бы другом теперь остановить свое внимание, приказали продолжать чтение деяний.

Когда между многими другими документами, относившимися к рассматриваемому делу и уже приведенными нами в свое время, было прочитано послание св. Кирилла Александрийского, писанное им к Иоанну Антиохийскому, после установившегося между ними примирения ( «Да возвеселятся небеса и радуется земля» — Деяния Всел. Соб., т. II, в конце), то все епископы воскликнули: «Все мы веруем, как Кирилл; анафема тому, кто не верует так; Флавиан так веровал; Диоскор повредил веру; Лев так верует; Анатолий (преемник Флавиана) так мудрствует; император и сенат так мудрствуют; убийцу Флавианова низвергнуть, отцеубийцу низвергнуть!»

При взрыве этих восклицаний сенат и сановники спросили восклицавших: «На каком же основании вы приняли в общение Евтихия, говорящего противное этому, а блаженной памяти Флавиана и епископа Евсевия, согласных с этим, низложили?» Евстафий, епископ Беритский, когда к нему вторично были обращены сии слова, как бы от лица всех своих сторонников ответил: «Я заблуждался».

Когда, в продолжение дальнейшего чтения, было приведено объяснение Флавиана, данное на Константинопольском Соборе, где, между прочим, приведены были слова из св. Кирилла Александрийского: «Исповедуем, что Христос после воплощения состоит из двух естеств в одной Ипостаси и в одном Лице; исповедуем единого Христа, единого Сына, единого Господа», то сановники и сенат спросили членов Собора: «Что скажут почтеннейшие епископы Святого Собора, присутствующие здесь? Излагая так веру, блаженной памяти Флавиан сохранил ли православие и кафолическое исповедание, или в чем-нибудь погрешил по отношению к нему?» Епископ Пасхазин, занимавший место апостольского престола, отвечал: «Блаженной памяти Флавиан изложил веру свято и неповрежденно; его изложение веры согласно с посланиями блаженнейшего и апостольского мужа епископа Рима». Отзыв Пасхазина начали повторять един по единому все члены Собора.

Диоскор, по выслушании всех этих отзывов, со своей стороны возразил: «Флавиан осужден за то, что признавал два естества после соединения. Я же имею свидетельства святых отцов: Афанасия, Григория и Кирилла во многих местах, что не должно признавать двух естеств после соединения, но одно воплотившееся естество Слова; я должен быть извержен вместе с отцами; я защищаю догматы отцов; ни в чем не отступлю от них; свидетельства их не просто, не мимо ходят, а в книгах имею. Как все просили, так и я прошу прочитать остальное».

Долго продолжалась эта процедура проверок, препирательств, взаимных обвинений и самооправданий; но и все дальнейшие справки ничего не прибавили к тому, что мы уже слышали из прочитанного доселе. Что изо всего этого имеет несомненное значение при изучении истории православия, так это факт, что ссылки Диоскора на св. Афанасия и других отцов в подтверждение его учения, т. е. Диоскорова, оказались напрасными: сколько ни приводили и ни пересматривали изречения святых отцов, ничего в них к подтверждению учения Диоскорова обретено не было. Все выражения, в коих Диоскор надеялся обрести для себя опору, в сущности направлены были против Нестория, т. е. опровергали то нечестивое учение Нестория, что иное было Слово, а иное — Христос, воспринятый Словом; отцы учили только, что не следует разделять Лица, но слияния естеств они не проповедовали.

После тщательного и продолжительного рассмотрения деяний Константинопольского Собора против Евтихия и Ефесского — против Диоскора сановники и сенат пришли к убеждению, что блаженной памяти Флавиан и епископ Евсевий осуждены несправедливо, а потому и признали правильным предложить членам Собора подвергнуть тому же наказанию имевших тогда власть и председательство на Соборе. Ответ на это предложение не оказался единодушным. Иные восклицали: «Это праведный суд»; но иллирийские и бывшие с ними сказали: «Все мы согрешили, все просим прощения»; в одном только пункте оказались согласными все — это в осуждении Диоскора. Все единодушно воскликнули: «Диоскора Христос низложил, человекоубийцу Христос низложил; это справедливый приговор, это справедливый суд, это Святой Собор; за мучеников Бог отмстил».

Этим определением первое заседание Халкидонского Собора было окончено. Решено приостановить занятие до следующего собрания и теперь же предложено было, чтобы присутствующие на Соборе изготовили к следующему заседанию каждый от себя письменное изложение, как он верует. «Ибо оказывается, — заключали сановники и сенат, — что почтеннейший архиепископ древнего Рима Лев против неправославного и противного кафолической Церкви сомнения, поднятого Евтихием, послал послание к Флавиану, блаженной памяти архиепископу Константинопольскому».

Когда члены Собора собрались на второе заседание, то гражданские сановники и сенат, напоминая отцам Собора об окончании заседания предшествовавшего, начали было повторением своего предложения, высказанного еще в предшествовавшем заседании, заняться изложением пунктов вероучения.

«Потщитесь, — говорили они членам Собора, — без страха, без угодливости и вражды изложить веру в чистоте, так, чтобы и те, которые оказываются мудрствующими не одинаково со всеми, снова приведены были познанием истины к единомыслию». Но на это предложение отцы Собора не отозвались безусловным согласием. «Другого изложения, — отвечали отцы, — никто не составляет, и не беремся, и не дерзаем излагать. Отцы научили, и изложенное ими сохраняется в письме; больше этого мы не можем говорить». Это был смысл ответа общего. В частности, Кекропий, епископ Севастианопольский, ответил: «Когда возникло дело Евтихия, образец в отношении к нему дал святейший архиепископ Рима, и мы следуем ему, и все подписались под посланием». Не довольствуясь таким ответом, сен/rr сделал еще предложение отцам Собора в несколько измененной форме. «Если угодно Вашему благоговеинству, пусть святейшие патриархи каждой области, избравши каждый по одному или по два из своей области, выйдут на средину и сообща рассудят о вере и свое мнение предъявят всем, дабы, если все согласятся, чего мы и желаем, то прекратилось бы всякое недоумение, а если некоторые будут думать напротив, чего мы не допускаем, то были бы предъявлены и их мнения». Но и на это предложение отцы Собора не склонились. «Письменного изложения, — отвечали отцы, — не составляем. Есть правило, повелевающее довольствоваться тем, что изложено. Это правило требует, чтобы другого изложения не было. Должно держаться отеческих изложений».

Флоренции, епископ Сардийский, высказал было предположение, которое могло бы, хотя и не скоро, склоняться к исполнению мнения сановников, именно: он выражал желание взять отсрочку, чтобы этим делом не спешить, но чтобы можно было с надлежащей обдуманностью подойти к истине дела; но его мнение отклонено было предложением Кекропия, епископа Севастианопольского: «Вера хорошо выражена, — сказал Кекропий, — 318-ю святыми отцами и утверждена святыми: Афанасием, Кириллом, Целестином, Иларием, Василием, Григорием, а ныне еще святейшим Львом. Мы просим прочитать как то, что изложено 318-ю святыми отцами, так и то, что написано святейшим Львом».

Были прочитаны: Символы — Никейский и Никео-Цареградский (сей последний Символ назван: «Святая вера, изложенная 150-ю святыми отцами, согласная со Святым и Великим Собором Никейским»), послание св. Кирилла к Несторию и к Иоанну Антиохийскому, послание св. Льва к Флавиану против Евтихия, выдержки из сочинения св. Илария о троичности Божества, св. Григория Богослова из слова на Богоявление Господне, св. Амвросия из книги о вере и книги о воплощении, Иоанна Златоуста из беседы на Вознесение Господне, блаженного Августина из послания к Волюциану, из толкования на Евангелие от Иоанна и из слова об изложении веры, и в заключение всего опять из св. Кирилла Александрийского, из сочинения о воплощении Единородного. Когда все поименованные здесь и многие другие статьи были перечитаны, то сановники и сенат спросили членов Собора: «После всего этого сомневается ли еще кто-нибудь?» Все епископы единогласно отвечали: «Никто не сомневается».

Долго еще продолжался Собор; много происходило на нем разных разбирательств и установлено множество определений; но чтобы нам не затеряться в крайне специальных подробностях, мы ограничимся выборкой главнейшего. На Диоскора, кроме его самовластных распоряжений относительно Флавиана и Евсевия, с одной стороны; и Евтихия — с другой, предъявлено было Собору еще множество обвинений. Собор признал потребным требовать от Диоскора объяснений и приглашал его до трех раз со всеми подобающими формальностями на Собор; но Диоскор не явился, отзываясь то тем, что он содержится под заключением, то своей болезнью, то тем, что на Соборе не было тех из светских чиновников, каких бы он желал видеть там. Не желая более ничего ожидать, да к тому же и не видя, что бы еще оставалось предпринимать, Собор изрек на Диоскора отлучение. Отлучение было формулировано так:

«Святой, Великий и Вселенский Собор, благодатию Божиею, по повелению благочестивейших и боголюбезнейших императоров наших, собравшийся в Вифинском городе Халкидоне, в церкви святейшей и добропобедной мученицы Евфимии, Диоскору. Узнай, что ты, за презрение Божественных канонов и за твое непослушание сему Святому и Вселенскому Собору, а сверх того, кроме других твоих проступков, в которых ты виновен, за то, что, будучи в третий раз вызван этим Святым и Великим Собором, по Божественным канонам, для ответа на возводимые на тебя (обвинения), ты не явился, настоящего месяца октября в тринадцатый день Святым и Вселенским Собором лишен епископства и отчужден от всякой церковной должности».

Для достижения более определенного и более прочного результата от столь долго продолжавшихся изысканий догматических решено было под председательством Анатолия, патриарха Константинопольского, составить комиссию, которой поручено было сформировать схему, в которой бы выражена была сущность вероучения по тем пунктам, кои все это время были предметом разысканий. Эта комиссия и составила предписанную ей схему, которая в настоящее время известна под именем догмата 630-ти святых отцов Четвертого Вселенского Собора (aбuyxurws arpeпrws, aбiaiperws, axwpiбrws).

Окончив все, что со своей стороны усматривали благопотребным, отцы Собора обо Bсем доложили императорам, испрашивая Высочайшего утверждения на свое определение. Донесение от Собора императорам было составлено в таком виде:

Послание Халкидонского Собора к императорам — Валентиниану и Маркину

«Благочестивейшим, благовернейшим и христианнейшим императорам, победителям и триумфаторам, Валентиниану и Маркиану, всегдашним августам, Святой и Великий Собор, по благодати Божией и по повелению Вашего благочестия собравшийсяв городе Халкидоне (для сильных болезней нужны и сильное лекарство, и мудрый врач). Поэтому-то Господь всех приставил Bаше благочестие к страданиям вселенной как наилучшего врача, чтобы Вы исцелили их приличными лекарствами. И Вы, христианнейшие, принявши Божественное определение, пред всеми другой приложили приличную заботливость о Церкви, предписывая первосвященникам врачевство согласия. Ибо, собрав нас отовсюду. Вы употребили все средства, чтобы уничтожить случившееся разногласие и укрепить учение отеческой веры. А мы, размышляя и отыскивая причину бури, поднявшейся во вселенной, нашли, что виновник этого дела — Диоскор, бывший епископ Александрийский. Во-первых, потому, что он запретил прочитать почтеннейшим епископам, собравшимся в Ефесе, послание святейшего архиепископа древнего Рима Льва, отправленное к святей памяти Флавиану, бывшему епископу города Константинополя, и это после своих обещаний и многих клятв, как мы узнали, присутствуя (там). Во-вторых, потому, что он Евтихию, страждущее нечестием Манихея и законно низверженному, возвратил как священство, так и начальство над монахами незаконно, прежде соборного определения, и притом тогда, как святейший и блаженнейший архиепископ великого Рима Лев в том же послании определил должное (ему) и осудил преступное нечестие Евтихия, который говорил: «Исповедую Господа нашего Иисуса Христа прежде соединения двух естеств, а после соединения одно естество». Далее потому, что он причинил оскорбления боголюбеэнеишему епископу Евсевию. Еще и потому, что он собственной властью принял в общение некоторых, осужденных различными Соборами, тогда как святые правила предписывают, что лишенных общения одними не должны принимать в общение другие. И между тем он мог бы получить прощение в таких и стольких проступках, если бы чрез надлежащее раскаяние искал врачества у сего Вселенского Собора. Но так как он, сверх других своих непотребств, ратовал против самого апостольского престола и старался составить грамоту отлучения против святейшего и блаженнейшего папы Льва, высокомерно упорствовал в прежних проступках и оказался дерзким против настоящего Святого Вселенского и Великого Собора, потому что не захотел отвечать на сделанные против него обвинения, совершенно презирая их, а также, будучи вызван в первый, второй и третий раз, согласно святым правилам, презрел это и не явился, то справедливо Вселенским Собором лишен священства и приговорен к отчуждению от епископского достоинства, чтобы для других, покушающихся делать подобное, явить пример порядка и строгости, ибо и Божественные законы повелевают, ясно говоря: «Измите злого от вас самих» (1 Кор. 5, 13). Что может быть хуже погрешающего в таких делах, так попирающего Божественные каноны, наполняющего волнением и бурей всю вселенную, расточающего членов Церкви и вооружающего их взаимно друг против друга? Подлинно, всякий, видя, что член тела подвергся неизлечимой болезни и может заразить все тело, найдет врача, который бы употребил железо и отсек больную часть, чтобы сохранить здоровыми другие части тела. О чем истинно доносим Вашей благочестивой власти, чтобы Вы рассмотрели и его преступность, и чистоту справедливого приговора, произнесенного над ним как бы пред лицом Божиим. Мы уверены, что и Вы, благочестивейшие и христианнейшие императоры, согласитесь с нами; мы знаем, какой страх внушает злым Ваша почтенная власть и какую заботливость вы оказываете о церковном мире, будучи научены опытом. Посему и молим Бога всех сохранить надолго Вашу власть, которая обычно покровительствует благочестию, царствует над вселенной мирно, судит каждого подданного справедливо, карает поднятые руки врагов и заставляет повиноваться Вашим скипетрам. А чтобы Ваша христианнейшая власть яснее знала, что определено верно и согласно со святыми правилами и волей Божией, мы присовокупили к сему донесению и самые состоявшиеся документы деяний с подписью всех нас».

Определения Собора императорами были утверждены, но тем не менее волнения не окончились; они продолжались в разных местах и после Халкидонского Собора, особенно в Палестине, Сирии и Египте, так что эти волнения монофизитские после Халкидонского Собора были хотя и отдаленною, но тем не менее действительною причиной к созванию и следующего, Пятого Вселенского Собора, к которому мы и перейдем.

ПЯТЫЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР

Как Собор Халкидонский вызван был волнениями, возникшими вследствие обстоятельств, составлявших основной предмет в занятиях Собора Ефесского, так Собор Константинопольский второй, т. е. Пятый Вселенский, по счету ближайший к Халкидонскому, созван был из-за обстоятельств, составлявших основной предмет занятий Собора Халкидонского: такая связь в этой последовательности Соборов от Первого ко Второму, от Третьего к дальнейшим за ним — точно связь колец, входящих в состав одной цепи.

Халкидонский Собор, историей которого мы занимались до настоящего времени, подвергся нареканиям между многими членами, считавшими себя в ряду последователей и защитников православия: 1) потому что на этом Соборе не подвергли обстоятельному разбору сочинений Феодора Мопсуестского, бывшего одним из учителей Несториевых; 2) потому, что на этом Соборе возвращены были епископские места Феодориту и Иве, из коих один — Феодорит писал резкие анафематизмы против учения св. Кирилла Александрийского, а другой — Ива, епископ Едесский, замешан был с неблагоприятной стороны тем, что под его именем ходило по разным местам послание к некоему Маре персу, где Ива непочтительно отзывался об Ефесском Вселенском Соборе, будто бы несправедливо осудившем Нестория, и где были допущены некоторые выражения, оскорбительные для св. Кирилла Александрийского [5].

Эти три пункта, т. е. вопрос о Феодоре Мопсуестском, о Феодорите и Иве известны в истории под именем трех глав и около них-то вращалась вся история Пятого Вселенского Собора.

В одном из заседаний Пятого Вселенского Собора, именно в восьмом, было, между прочим, довольно кратко, но весьма метко и ясно сказано: «Последователи Нестория старались навязать Церкви Божией свое нечестие чрез нечестивого Феодора, который был епископом Мопсуеста, чрез его нечестивые сочинения и, кроме этого, посредством того, что написал нечестиво Феодорит, и посредством злостного послания, которое, говорят, послано Ивой к Маре персу».

К этим трем предметам присоединился еще один предмет — о лжеучениях Оригена. Все сии предметы, т. е. и вопрос о трех главах, и о заблуждениях Оригена принял близко к сердцу сам император Юстиниан, так горячо ревновавший о мире церковном: до него дошли слухи, что лжеучениями Оригена в некоторых местах и особенно в монастырях некоторые злоупотребляют, — и император пожелал, чтобы злоупотреблениям этим был положен конец.

Вопрос о так называемых трех главах составлял для православной Церкви предмет беспокойный в двух отношениях: здесь дело касалось и Нестория, и монофизитов. Касательство несториан обнаруживалось тем, что в сочинениях Феодора Мопсуестского, блаженного Феодорита и в письме Ивы были мысли несторианские. По этим мыслям означенные писатели доставляли поддержку несторианству. Несториане, не имея возможности услаждаться сочинениями Нестория, кои повелено было сожигать, усиливались распространять любимые ими мысли, опираясь на сочинениях писателей, благоприятствовавших несторианству. Монофизитов дело касалось тем, что из-за этих писателей они отваживались порицать Халкидонский Собор за то, что этот Собор как будто оказался благоприятным несторианству тем, что он не выразил осуждения на лиц, причастных несторианству.

Все это сильно заботило императора Юстиниана, который горячо был занят делами церковными. Между другими заботами по делам церковным одну из особенно тревожных составляло желание императора соединить с Церковью монофизитов — партию многочисленную, но отбившуюся от Церкви из-за вопросов догматических, рассмотренных и решенных на Соборе Халкидонском. Один из близких к императору епископов Феодор Аскида, архиепископ Кесарии Каппадокийской, подал императору мысль, что для водворения мира церковного и для присоединения монофизитов к православию требуется только произнести соборное осуждение на Феодора Мопсуестского, Феодорита и Иву, и мир церковный водворится, и монофизиты соединятся с Церковью православной, и император покроет себя вечной славой.

Следуя внушениям Феодора Аскиды и, без сомнения, побуждаемый собственными желаниями и соображениями, император издает в 544 году указ, которым подвергает анафеме Феодора Мопсуестского со всеми его сочинениями и учением, Феодорита за его сочинения, направленные против Кирилла Александрийского, Иву Едесского за его послание к Маре персу.

Самый указ императора не дошел до нас; та грамота императорская, которая им прислана Собору, была актом, отдельным от указа о трех главах; о содержании его мы узнаем уже из сочинений современников императора, и именно из Факунда, епископа Гермианского в Африке, который взялся оппонировать императору и епископам, кои следовали беспрекословно указу императорскому. Указ императора был разослан всем представителям церковной власти, с требованием, чтобы они подписали его.

Предмет, служивший содержанием указа, был до такой степени необычен в жизненной практике, вопросы, подлежавшие рассуждению и осуждению, были до такой степени сложны, спутаны и неясны, что указ императорский с первого раза поставил епископов в большое затруднение. Первое же лицо, от которого император потребовал подписи указа, Мина, патриарх Константинопольский, пришел в раздумье. Мина находил, что осуждение трех глав грозит опасностью авторитету Собора Халкидонского. Логическое основание к недоумению выставлялось в таком виде: Халкидонский Собор тех предметов не осуждал; следовательно, принимаясь за осуждение того, чего не осудил Собор, осуждающие налагают укоризну на Собор за его нераспорядительность. После, по некотором размышлении, Мина, впрочем, подписал указ императорский, но на условии, что, ежели папа Римский откажется подписать указ, то и его подпись должна будет считаться недействительной. Прочие три патриарха восточные: Зоил Александрийский, Ефрем Антиохийский и Петр Иерусалимский хотя и подписались под указом, но не с полной охотой, а отчасти из приличия, отчасти по страху наказания за противление. За главами Церкви подписались прочие епископы восточные.

Но не так легко было склонить к соглашению епископов Церквей западных. Западные меньше боялись императора, чем восточные; оттого они и смелее были в своих суждениях и действиях, чем восточные. Дух противления, коим заражены были западные представители власти церковной по отношению к восточным, скорее всего сказался в местности ближайшего соотношения и соприкосновения западных с восточными: в Константинополе постоянно пребывал апокрисиарий, папский поверенный в делах. На сей раз папским апокрисиарием был Стефан, и сей Стефан, как только узнал, что патриарх Мина подписал указ императора, прервал церковное общение с Миною и других возбуждал к тому же. Дакий, епископ Медиоланский, бывший тогда в Константинополе, также восстал против Мины и указа императорского; епископы Африканские все, как один человек, отказались от подписи указа. Избрав выразителем своих мыслей епископа Понтиана, Африканские епископы препроводили к императору послание, в котором выражали, что требование императорское им представляется неудобоисполнимым.

«Все те сочинения, о которых началась речь, — писали Африканские епископы в лице Понтиана, — нам мало известны. Когда они дойдут до нас и когда, прочетши их, мы усмотрим, что они противны правой вере, то мы осудим их, но не самих авторов, уже умерших. Ежели бы они живы были доселе и не захотели осудить своих погрешностей, то только в таком случае они сами могли бы подлежать справедливому осуждению. К чему послужит осуждение наше, ежели они не могут исправиться в своих заблуждениях? Мы боимся, чтобы осуждение их не послужило в пользу монофизитов. Зачем нам беспокоить умерших? Они теперь пред лицом Судии истинного выше Которого нет другого судии».

Когда указ императира дошел до Римского папы (тогда Вигилия), то папа преаде, чем выразил свое суждение, пожелал справиться о том, как судят о сем предмете епископы Африканские. Справкупоручено было произвести чрез двух диаконов — Пелагия и Анатолия. Мнение епископов Африканских, как мы уже зкаем из послания Понтианова, было против указа. Теперь еце Африканские епископы поручили написать в Рим в том ж тоне ученому диакону Фульгенцию Ферранду, который и сетавил на сию тему целую диссертацию, по мыслям вполне сходную с посланием Понтиана к Юстиниану. Диссертщия Фульгенция Ферранда, написанная в духе и по пфучению епископов Африки, имела большое значение в том отношении, что от нее зависела настроенность папы. Паш отклонил от себя подписание указа императорского; за паи последовало большинство епископов в Елладе и Иллирик.

Император, же желал оставлять начатого им дела и очень хорошо понимая, какое важное значение в этом деле имеет голос Римского папы, п(игласил Вигилия в Константинополь. Вигилию кстати был повод отправляться в Константинополь из-за дел политических — именно по причине нашествия на Рим готов (TheophanesChronographia: Migne., t. 108).

Папа на первый раз вгорячах отнесся к вопросу в духе общей оппозиции западных: по прибытии в Константинополь, он отлучил Константиншольского патриарха от церковного общения; но Мина не страшился прещения папского и со своей стороны отлучил »апу. Отчасти эта твердость отпора со стороны патриарха Константинопольского, отчасти более близкое знакомство в ймом Константинополе с сущностью дела, а отчасти, вероятно, воздействие со стороны императора произвели в папе перемену в отношении к вопросу о трех главах. В Константинополе обнародован был папой документ, известный под названием judicatum, где папа соглашается с волей императора Юстиниана, осуждает Феодора за его учение и сочинения, Феодорита за его сочинения, написанные против православия, и Иву за его письмо к Маре. Но согласие папы на осуждение трех глав не положило конца волнениям, начавшимся из-за этого вопроса. Против самого папы восстали его же подчиненные — западные церковные, начиная с диаконов, состоявших в его свите, Рустика и Севастиана. Эти диаконы мало того, что дерзновенно обличали папу в неправильности будто бы его нового решения, но и вошли в соотношение с другими лицами, согласными с ними по мнению о предмете спора. Епископы Африканские оставались верными своему прежнему убеждению; они составили из себя Собор и отлучили папу от церковного общения; Иллирийские епископы также восстали против осуждения трех глав; епископы Галлии отделились от папы по сему же поводу.

Но особенно горячим и сильным противником осуждения трех глав явился Факунд, епископ Гермианский, в Африке. Этот епископ издает обширное сочинение под заглавием «В защиту трех глав», где вооружается на защиту каждого из трех лиц, осуждение которых требовалось. Сочинение Факунда значительно способствует уразумению сущности всего дела, а потому мы остановимся на нем несколько подробнее. В защиту Феодора Мопсуестского Факунд писал: «Феодор умер в мире с Церковью; он был хвалим мужами достоуважаемыми; целый Собор епископов Антиохийских писал в его защиту. О нем не произнес осуждения Собор Халкидонский, когда читалось на том Соборе послание Ивы, где Феодор украшается похвалами. Изыскивая основания к порицанию Феодора, ссылаются на Кирилла, который порицал Феодора; но ежели руководиться такими образцами, то мы встретимся со многими примерами, где одни из отцов неуважительно отзываются о других; но главное, как мы будем следовать Кириллу в осуждении Феодора, когда это будет нападением на Собор Халкидонский, на котором не осужден феодор? Напрасно хотят осудить Феодора как еретика, принимая во внимание его заблуждения; еретик не тот, кто заблуждается, а тот, кто, будучи уличен в неправославии, остается упорным; как осуждать Феодора как еретика, когда он умер? Кто явится обвинителем против Феодора? Может ли обвинитель доказать, что все, приписываемое Феодору, действительно принадлежит ему? На суде людском каждый может отрекаться, что он не делал того, в чем его обвиняют, или как-нибудь объяснить дело к своей выгоде, или, наконец, отказаться от заблуждений, в каких обвиняется; но Феодор не может воспользоваться всеми этими выгодами для подсудимого, находящегося в живых. Христос Спаситель заповедал: «аще свяжете на земли, будут связана на небеси; аще разрешите на земли, будут разрешена на небеси»; этим дается знать, что как не должно по смерти разрешать тех, кои связаны были на земле, так не должно и связывать по смерти тех, кои не были связаны на земле. Наконец, у Феодора есть в сочинениях много мыслей правильных, общих со знаменитыми отцами Церкви; поэтому осуждать Феодора — значит осуждать и святых отцов, писавших в том же духе, как Феодор». В защищение Ивы Факунд писал: «Осуждать письмо Ивы — значит нападать на Халкидонский Собор; авторитет сего Собора защищает сам император Юстиниан; но каким образом письмо Ивы может быть осуждено как нечестивое и несторианское, когда сего не сделал этот Собор? Письмо Ивы не все нечестиво и безбожно; в нем содержится исповедание двух естеств в Иисусе Христе, а сего нельзя назвать ни нечестием, ни безбожием. Ива худо отзывается о св. Кирилле, писал против Кирилловых анафематизмов? Но ежели мы станем обращать внимание на подобные стороны дел, то придем к необходимости осудить и других некоторых досточтимых мужей, кои так же неодобрительно отзывались о св. Кирилле» (св. Геннадий, архиеп. Константинопольский; св. Исидор Пелусиот).

В защиту блаженного Феодорита Факунд говорит немного; оправдание Феодорита Факунд основывает на деяниях Халкидонского Собора и отношении отцов этого Собора к Феодориту.

Но чем шире и сильнее восставала оппозиция против намерений императора, тем энергичнее сам император изыскивал средства и пути, где бы побивать своих оппонентов. Одним из таких средств император признал произвести соборное расследование в Мопсуесте, месте епископствования Феодора. Собору епископов предписано расследовать, было ли имя Феодора внесено в церковные диптихи? Собор под председательством Иоанна, митрополита Аназарвского, состоялся из восьми епископов при соучастии пресвитеров, диаконов, иподиаконов и чтецов Мопсуестской Церкви и представителей светской власти. Призвано было множество свидетелей из людей пожилых духовного и светского чина, которые должны были дать ответ на вопросы, помнят ли они, чтобы имя Феодора читалось в церковных диптихах, и не знают ли, когда оно исключено из них? Некоторым из свидетелей было более 70 —80 лет, и они могли сообщить сведения, относившиеся к далекому прошедшему. Показания этих свидетелей сводились к следующему: «Не знаем и не слыхали, чтобы Феодор, бывший некогда епископом этого города, был провозглашаем в церковных диптихах. Но слышали, что св. Кирилл, бывший епископ великого города Александрии, помещен вместо Феодора в диптихах, и даже доселе он провозглашается с другими епископами. Не знаем и не слыхали, чтобы в нашем городе был епископ по имени Кирилл; а тот епископ Феодор, который теперь читается в диптихах, умер три года тому назад» [Имеется в виду Феодор Галатийский. — Ред.].

Принесены были на Собор диптихи древнейшие, писанные на пергаменте, которые уже не читались. В них на том месте, где бы по порядку времени следовало быть имени Феодора, о котором шла речь, помещено было имя Кирилла.

Когда все было исследовано до мельчайших подробностей и когда уже никакого сомнения не оставалось о сущности дела, митрополит от лица Собора донес о результатах императору. Между тем император предпринял уже и еще средство к достижению преднамеченной цели: он издает от своего лица религиозный указ, где вместе с изложением основных пунктов православного вероучения о Пресвятой Троице, о соединении естеств в Иисусе Христе и вместе с анафематствованием на всех трех персон, о коих у нас речь идет, Юстиниан вдается в подробный разбор тех возражений, кои выставляли защитники трех глав.

1) Защитники Феодора рассуждали: «Хотя сочинения Феодора и заключают в себе заблуждения, однако же отсюда не следует, что вместе с сочинениями нужно анафематствовать и лицо сочинителя: достаточно анафематствовать одни сочинения Феодора». Юстиниан отвечает: «Кто мыслит так, тот не знает Священного Писания, в котором говорится, что «вравне ненавидима суть Богу и нечествуяй, и нечестие его» (Прем. 14, 9).

2) Защитники Феодора говорили: «Нельзя анафематствовать Феодора, ибо он умер». Юстиниан отвечает: «Ничто не препятствует еретика, остающегося в своем заблуждении всю жизнь, анафематствовать после смерти. Это совершалось над многими как древнейшими, так и более близкими к нашему времени еретиками, как Валентином, Василидом, Маркионом, Керинфом, Манихеем, Евномием. Никейский Собор безыменно анафематствовал тех, которые следуют нечестивому учению Ария. Блаженный Августин писал по поводу одного из епископов Африканских — Цециниана: «Если бы было справедливым все то, что возводили на Цециниана, и если бы открылось, что он мыслит в чем-либо вопреки Церкви, то он, Августин, подверг бы его анафеме и после смерти. Если не должно анафематствовать еретиков после их смерти, в таком случае не следует и оправдывать по смерти тех, кои при жизни осуждены несправедливо. Если бы было так, то не были бы оправданы ни Иоанн Златоуст, ни Флавиан, архиепископ Константинопольский».

3) Защитники Феодора говорили, что он умер в общении с Церковью. Юстиниан рассуждает: «В общении с Церковью находятся только те, которые до конца соблюдают общее учение благочестия, проповедуемое в Церкви; а так как Феодор постоянно пребывал в нечестии, то и умер вне общения с Церковью. Собор, собранный в Мопсуесте, показал, что Церковь считала его умершим в церковном общении, ибо имя его в Церкви, в которой он был епископом, было вычеркнуто из церковных диптихов».

4) Защитники Феодора говорили: «Нельзя осуждать Феодора, так как о нем хорошо отзывались некоторые представители церковной власти, например: св. Кирилл, Иоанн Антиохийский с Собором». Юстиниан отвечает: «Хотя св. Кирилл и говорил нечто за Феодора, но еще больше им высказано против Феодора». Что же касается до того, что Феодора хвалит Иоанн Антиохийский и Собор Антиохийских епископов, то Юстиниан обращает внимание на то, что Иоанн и епископы, ему подведомые, были врагами Кирилла, защитниками Нестория и потому писали в пользу Феодора из вражды к Кириллу по заблуждению. Если кто из лиц, достойных уважения в Церкви, и хвалил Феодора, то это мало может служить к оправданию Феодора. История находит, что многие из святых отцов хвалили некоторых еретиков, например: св. Дамас (папа), Афанасий и Василий хвалили Аполлинария, папа Лев — Евтихия; но это было раньше, чем успела обнаружиться еретическая сторона в учении тех хвалимых; после же того как узнано их нечестие, еретики не избегли анафемы.

По поводу Ивы защитники трех глав возражали: «Послание Ивы принято Собором Халкидонским». Император отвечает: «Каким образом можно считать послание это принятым на Соборе Халкидонском, когда Собор, по прочтении его, прямо и решительно потребовал от Ивы анафематствования Нестория и его учения, что имело в виду защищать это послание? Если бы Собор принял послание, то осуждением Нестория, которое было вытребовано от Ивы, он, Собор, подверг бы осуждению и себя самого».

Защитники Ивы говорили: «Послание Ивы нельзя осуждать потому, что в нем есть выражения православные, именно говорится: во Христе два естества, одна Сила, одно Лицо». Император обращает внимание на то, что выражение «два естества» само по себе не может служить доказательством того, что употребляющий их православен по убеждениям. Несторий тоже учил о двух естествах во Христе и, однако же, осужден. Не достаточно исповедовать два естества во Христе, нужно признавать Ипостасное их соединение, чего в послании Ивы не содержится.

Рассуждение императора составляло собой значительный вклад для богословской науки и с интересом могло быть читаемо любителями богословия, но общецерковного значения оно иметь не могло. По чувству и долгу благочестия император не принимал на себя роли догматического авторитета церковного: он выражал желание, чтобы все делалось так, как нужно было для благо Церкви, но принудительных мер не предпринимал. Дело мало подвигалось вперед. Западная Церковь не оставляла своего сопротивления осуждению трех глав; папа Вигилий, под влиянием западных епископов и духовенства низших степеней, начал колебаться в своем решении произнести анафему на три главы. При таком положении дела императору ничего более не оставалось, как предложить поднятый им вопрос на обсуждение Вселенскому Собору [6].

Соборное заседание, состоявшее из 150-ти епископов, открыто было чтением императорского послания к Собору, в котором император, изъяснив, какое великое значение для жизни проистекает от правого верования и упомянув кратко об участии предшественников своих, императоров греческих, в делах соборных, переходит к занимающему его теперь предмету и предлагает заняться его рассмотрением отцам Собора. Относясь непосредственно к патриархам Церкви восточной, император упоминает, между прочим, и о том, что о предмете этом он имел несколько раз случай доводить до сведения папы Римского, но что Вигилий занимает положение в отношении к этому вопросу неопределенное: то он согласен на осуждение трех глав, то как будто колеблется. Буквально в своем послании к Собору об отношении папы к этому предмету император выразился так: «Он, папа, ответил нам, что окажет нам содействие, самостоятельно действуя по вопросу о трех главах».

После того как прочитано было послание императорское, Евтихий, патриарх Константинопольский, преемник патриарха Мины, обратил внимание Собора на то, что и у него, и у других высших представителей церковной власти восточных была переписка с папой о трех главах, и что предмет этот следует подвергнуть рассмотрению соборному. Патриарх Константинопольский писал об этом папе, и папа, со своей стороны, отвечал ему полным согласием заняться рассмотрением сего на Соборе: «Зная силу Вашей просьбы, — писал папа Евтихию, — мы согласны сделать законное собрание с соблюдением справедливости, пред Святым Евангелием, на средине, рассудить вместе с единодушными братьями о трех главах, из-за которых возник вопрос, и дать решение, угодное Богу и согласное с тем, что определено четырьмя Святыми Соборами».

Решено было просить папу пожаловать на заседание соборное. Пригласителями к папе отправились три патриарха: Константинопольский, Александрийский и Антиохийский и 17 епископов. Прочие члены Собора оставались в епископии в ожидании прибытия патриархов с папой, но все отправлявшиеся к папе по возвращении в епископию объявили следующее: «Прибыв к святейшему папе, мы стали просить, чтобы, согласно переписке, бывшей между нами и им, Его блаженство пожаловал на Собор и вместе с нами рассудил о трех главах, объявив при этом Его блаженству, что благочестивейший наш император прислал нам грамоту и просит дать ответ относительно трех глав. Хотя он сказал, что по слабости телесной не может выполнить этого требования, однако же обещал на следующий день объявить, какого он мнения о таком Соборе». Собранию епископов ничего не оставалось, как разойтись по домам.

При начале второго заседания к папе послано было вторичное приглашение от Собора в лице нескольких епископов и, как депутатов от лица императорского, нескольких сановников светских. Но со стороны папы опять последовал отказ явиться на Собор. На этот раз папа говорил, что он не может явиться на Собор потому, что здесь восточных епископов очень много, а с ним западных мало, и, главное, настаивал на том, что он желает изложить свое суждение о сем предмете отдельно. Составлявшие депутацию поставляли папе на вид, что императору желательно, чтобы определение было соборное, но папа продолжал свое. Сообразно с соборными порядками, к папе отправлено было и третье приглашение прийти на Собор, но папа и опять отказался прийти. Тогда посланные объяснили папе, что Собор принужден будет открыть свои заседания без него.

Присматриваясь к образу действий папских, отказались прибыть на Собор и некоторые другие западные епископы под разными предлогами. Так, Примазий, епископ Афрский, ответил: «Так как папа не председательствует, то и я не пойду». Другой — Савиниан, епископ Запарены, ответил: «Так как нет налицо Бенената, архиепископа округа Иллирики, то и я не могу явиться без своего владыки начальствующего».

Истинной причиной, по которой и папа Вигилий, и епископы западные отклонили от себя предложение явиться на Собор, было то, что папа в это время опять переменил свое мнение об осуждении трех глав. Это уже третья перемена. Мы знаем, что сначала он не согласен был на осуждение трех глав, потом согласился, а теперь отказывается опять. Атак как папе известно было, что восточные относятся к этому предмету решительно в видах императора, то он находил, что лучше уклониться от участия в Соборе, чем идти на непримиримое разногласие. Епископы западные, отказавшиеся от участия в Соборе, держались таких же мыслей.

Но указ императора требовал решительно, чтобы делу сему положен был конец, поэтому члены Собора решились заниматься делом без участия папы и сторонников его.

Программой для занятий Собора послужил указ Юстиниана, который был читан на открытии. Относительно Феодора Мопсуестского в указе говорилось: «Просим рассмотреть то, что написано как в других сочинениях, так и в его Символе; просим также рассмотреть то, что о нем и его хулениях писали святые отцы и обнародовали наши предшественники, равно и то, что написали о нем писатели церковной истории. Из всего этого вы узнаете, что как сам он, так и его хуления с давнего времени осуждены святыми отцами и что за его хулы в предшествующие времена даже имя его было исключено из церковных диптихов, диптихов той Церкви, в которой он был епископом. Просим вас рассудить и о мнении тех, кои утверждают, будто не следует анафематствовать еретиков по смерти, и просим держаться в этом случае учения святых отцов, которые и по смерти анафематствовали умерших в своем нечестии». Относительно Феодорита император писал: «Просим обратить внимание на то, что нечестиво написано Феодоритом против правой веры и против Ефесского Собора, против памяти Кирилла и против 12-ти его глав, и что тот же Феодорит написал в защиту Феодора и Нестория и их хулений против памяти Кирилла». Относительно Ивы и его послания в указе говорилось: «Просим также произвести расследование и о нечестивом послании, которое написал Ива к Маре персу. Так как некоторые утверждают, что послание это, содержащее нечестие, принято и Святым Халкидонским Собором, то просим вас сличить то, что сказано этим Святым Собором в определениях его, изложенных в защиту веры, и то, что содержится в нечестивом послании, чтобы всесторонне доказать справедливое, а нечестивое — осудить».

В согласии с программой, начертанной императором, Собор начал свое занятие расследованием пункта о Феодоре Мопсуестском. Из многочисленных сочинений Феодора извлечено было и прочитано множество мест, которые ясно свидетельствовали, что Феодорово учение в сущности было учением Нестория, — еретические мнения Феодора Собор назвал сокровищами нечестия.

Вся совокупность погрешительных мнений Феодора сгруппирована была в восьми следующих пунктах: 1) Феодор учил, что от Пресвятой Девы родился не Бог, но человек. «Мы не должны думать, — говорил Феодор, — что от Девы родился Бог. Говорить, что Бог родился от Марии — безумие, ибо это не иное что, как утверждать, что Бог родился от семени Давидова из существа Девы и в Ней был зачат; не Бог Слово родился от Марии, родился же от Марии тот, кто от семени Давидова». 2) Бог Слово не рождался от Девы Марии, Он только присутствовал в человеке Иисусе при его рождении и во время остальной жизни его. «При самом зачатии в человеке Иисусе начал быть Бог Слово, ибо присутствовал в нем не только во время вознесения на небо, но и при Воскресении из мертвых, именно, как Воскрешающий его. И не при Воскресении только из мертвых присутствовал в нем, но и при пригвождении ко Кресту, и при Крещении, и после Крещения, при совершении им дела Евангелия, а равно и до Крещения, при выполнении им постановлений закона, при принесении его во храм по закону, и при обрезании, и при обвитии пеленами во время рождения; находился в нем Бог Слово также, когда он (человек Иисус) находился во чреве Матери с первого момента его зачатия». 3) Божеское и человеческое естества во Христе не приходили к единению. Феодор писал: «Нужно полагать различие между храмом и Тем, Кто вселился в храм; между тем, кто освобожден от уз смерти, и Тем, Кто освободил; между тем, кто в страданиях стал совершенным, и Тем, Кто сделал совершенным; между тем, кто малым чим умален от Ангел, и Тем, Кто умалил; между тем, кто увенчан славой и честью, и Тем, Кто увенчал; между тем, кому дела рук Божиих покорены, и Тем, Кто покорил. Если я должен называть Христа единосущным Богу, то спрашиваю, каким образом человек и Бог — Одно? Ужели одно естество у человека и Бога, у Господа и раба, у Творца и твари. Человек одного существа с человеком, Бог одного существа с Богом. Итак, каким образом чрез единение могут стать одним и человек, и Бог?» 4) Христос, по учению Феодора, ничем не отличался от всякого другого человека: борьба со страстьми и похотьми была свойственна Ему, как и каждому человеку. «Господь негодовал, — пишет Феодор, — и сражался против болезней более душевных, чем телесных, и охотнее побеждал страсти. Против болезней душевных Он назначил труднее подвиг, а против телесных легче; чаще и более ему приходилось побеждать первые, так как важнее та болезнь, которая требует более серьезного лечения. Восприяв тело и душу, Он тем и другим подвизался за то и другое; умерщвлял в плоти грех и укрощал ее похоти, душу же наставлял и побуждал и свои страсти побеждать, и обуздывать плотские похоти. Только чрез Свое воскресение Христос, как человек, сделался неизменяемым, т. е. неудобопреклонным ко злу, почему до Воскресения из мертвых Он укоряет Петра за то, что этот соблазняет Его своими словами. Чрез Воскресение же Христос соделался совершенно непорочным». 5) Христос, по учению Феодора Мопсуестского, как человек, борющийся со страстьми, как не достигший полноты совершенства, нуждался в руководительстве Духа Святого и в подкреплении от Самого Бога Слова. Выражение — возведен бысть Духом — обозначает, по изъяснению Феодора, что Христос, как человек, был руководим Духом, Им был направляем к должному, Им был научаем тому, чему следовало, Им был укрепляем, так что способным стал на столь трудное состязание. Чрез помазание Духа Он не только творил чудеса, но и знал отчетливо, каким образом следует пользоваться чудесами, чтобы возвестить народам благочестие, понести слабости труждающихся и, таким образом, привести Свое намерение в исполнение; поэтому Он и оправдался, и явился непорочным частью чрез удаление от худого и стремление к лучшему, частью чрез постепенное усовершенствование. Бог Слово помогает Иисусу, как существу иному, чуждому. Бог Слово много возлюбил Его, сопровождал Его во всех страданиях, силой Своей сделал Его чрез страдания совершенным, и Он восстает из мертвых не по закону своего естества, но Бог Слово Своим присутствием, Своим действием и по Своей милости освобождает Его от смерти и от тех горьких последствий, которые отсюда происходят. 6) В суждениях о наименовании Божией Матери Феодор приводит те же мысли, что и в суждениях об отношении Бога Слова к человеку Иисусу. «Когда спросят: мать человека или Матерь Бога — Мария? Мы должны отвечать: и то, и другое: первое по естеству, второе относительно; Она матерь человека, потому что человек был во чреве Ее; но она Матерь Бога, потому что Бог был в рожденном человеке, но Он был в нем по благоизволению». В другом месте: «Когда говорится о рождении по плоти, то не следует считать Бога Слово Сыном Марии, потому что от смертного рождается смертное и от плоти — подобное ей». 7) Выбирая из сочинений Феодора пункты, относившиеся к его учению о воплощении Сына Божия, отцы Собора нашли потребным обратить внимание и на некоторые другие погрешительные мысли, замеченные в его сочинениях. Так, например: Феодор непочтительно отзывался о книгах Иова и Песнь песней, книгах, принятых в канон Священных Книг. В писателе книги Иова Феодор усматривает человека, проникнутого сильной, но грубой страстью к тщеславию. Основание для сего суждения в том, что Иов так горько жалуется на свое положение. «Какой человек, — спрашивает Феодор, — верно смотрящий на все или здраво обо всем рассуждающий, может думать или утверждать, что слова эти приличны мужу праведному? Собирать с первого раза так много злословий и обрушивать их на такие предметы, которые не могут принять злословия, — кто подумает, что это прилично мужу богобоязненному?» Еще больше укоризны мечет Феодор в книгу Иова за то, что там говорится, что Иов назвал дочь свою Амалфеев рог. Это значит, по заключению Феодора, что Иов верил в языческие басни, уважал вымыслы идолослужения, тогда как несомненно, что Иов, как идумеянин, не мог даже и знать языческих басен о Юпитере, Сатурне и Юноне. Вообще изложение книги Иова показывает, по замечанию Феодора, что писатель образован был языческими учеными. Еще резче отзывается Феодор о книге Песнь песней. «При чтении этой книги, — говорит Феодор, — я усердно зеваю и дремлю, как очарованный пиром этой книги». Содержание и цель написания этой книги Феодор объясняет таким образом. Соломон устрояет египетское пиршество, вступая в брак с египтянкой, чрез что оказывается нарушителем отечественных законов. Раздраженный укоризнами за это со стороны израильтян, Соломон в песненной форме излагает оправдание самого себя, чтобы тем приятнее сделаться для своей супруги, увеселяясь песнопениями, написанными для нее. Своим сочинением Соломон хотел сказать: «Так как думают меня и невесту мою поссорить своими поношениями, то пусть же послушают, с каким жаром мы воспеваем свои объятия; воспевай невеста свою приятную черноту». «Ошибочно было бы думать, — замечает Феодор, — что эта книга мудрейшего есть увещание к бесстыдству; но не надобно и хвалить ее, как будто бы содержащую в себе пророческое изображение благ Церкви. Ежели бы Соломон заслужил пророческую благодать, то сделал бы где-нибудь упоминание о Боге. Книга эта есть застольная песнь, подобно тому, как Платон впоследствии написал пиршество любви. Оттого ни у иудеев, ни у нас Песнь песней не читалась публично». Закончив чтение приведенных суждений Феодора о книге Иова и Песни песней, Собор вместо всякого опровержения на Феодора выражается кратко: «Таковы сокровища нечестия феодорова». 8) При изыскании обвинений на Феодора Собор не преминул упомянуть о том, что Феодор многих ветхозаветных пророчеств не относит ко Христу и Его Царству. Феодор худо отзывается о тех толкователях Священнего Писания, которые с особенной ревностью изъясняли ветхозаветные пророчества в смысле мессианском. Для примера можно указать на суждение Феодора относительно 21-го псалма: «Боже, Боже мой, вонми ми, векую мя еси оставил». В своих приемах толкования Феодор не относит сего псалма ко Христу: «Ежели апостолы слова этого псалма: «разделиша ризы моя себе» отнесли ко Христу, то отнесли потому, что со Христом случилось то, что прежде преувеличенно сказано было Давидом по поводу перенесенных им несчастий».

Все эти заблуждения Феодора найдены Собором достойными крайнего порицания.

Но прежде, чем осудить Феодора, Собор находит нужным разобрать те возражения, какие делались в защиту его противниками осуждения трех глав. Противники говорили, что нельзя осуждать Феодора, когда о нем хорошо отзывался св. Кирилл. Кирилл называл Феодора добрым Феодором. Собор почел за нужное прочитать послание Кирилла, где Феодор назван этим именем. Но чтение послания ясно показало, что хотя Кирилл и называет Феодора добрым за его борьбу с арианами и за его истолковательные труды по Священному Писанию, но в то же время и в том же послании порицает его за его неправильные мысли о соединении двух естеств во Христе.

Защитники Феодора ссылались на то, что о Феодоре одобрительно отзывался св. Григорий Богослов; но эта ссылка оказалась ложной, потому что Григорий Богослов писал свои похвальные письма другому Феодору, именно епископу Тианскому.

Защитники трех глав говорили: «Феодора нельзя осуждать, потому что он умер»; но это возражение было ослаблено многими документами, добытыми из практики церковной. У св. Кирилла нашли выражение: «должно осуждать тех, которые повинны в дурных поступках, в живых ли они находятся или нет». Блаженный Августин, когда ему выставляли Цецилиана, епископа Карфагенского, нарушителем мира церковного, выразился так: «Если бы это было когда-нибудь доказано нам, мы сами анафематствовали бы его по смерти». При другом случае Августин писал: «Предателей и телом, и душой отвергаюсь даже после их смерти». Одним из Африканских Соборов было постановлено: «Епископов, предоставивших свое имущество еретикам, подвергать анафеме после их смерти». Афанасий Великий осудил еретика Аполлинария после его смерти; Феофил, архиепископ Александрийский, — Оригена, давно уже умершего; Равула — Феодора Мопсуестского; также анафематствованы были гностики: Валентин, Маркиан, Василид.

Защищавшие Феодора говорили, что он умер в мире с Церковью. Собор в опровержение сего пункта объявляет, что почитать умершими в мире с Церковью следует только тех, кои до конца жизни соблюдают догматы веры. Главным же аргументом к отстранению этого возражения были деяния Собора Мопсуестского, которые показали, что в Мопсуесте с давних времен имя Феодора было вычеркнуто из диптихов церковных; эти деяния были перечитаны на Соборе.

По окончании рассуждения о Феодоре Мопсуестском Собор приступил к рассмотрению вопроса о Феодорите Кирском. Приступили к рассмотрению сочинений Феодорита, написанных в духе несторианства.

Сочинениями, заслуживающими особенного порицания, признаны были Собором следующие: 1) Разбор 12-ти анафематизмов Кирилловых, где Феодорит прямо выражает мысли несторианские, например: «Бог Слово не родился от Девы, но Образовавший Себе Храм в Девической утробе, был вместе с Образованным и рожденным. И Святую Деву мы называем Богородицей не потому, что Она родила Бога, но потому, что Она родила человека, соединенного с Богом, Который образовал его». Еще: «Мы называем Христа Богом и человеком: единства же Ипостасного, как странного и чуждого, не знаем никаким образом ни из Божественного Писания, ни из отцов, изъяснявших Писание». 2) В некоторых посланиях Феодорита св. Кирилл поносился самым неприличным способом. Так, в послании Феодорита к монастырям Кирилл назван последователем Аполлинария; его учение считается не чуждым безумия гностиков Валентина и Маркиана; Кирилл уравнивается с еретиками: Арием, Евномием, Македонием; Кириллу присвояется мысль, будто бы им раскрываемая, что Бесстрастное и Неизменяемое Божество страдало, пригвождено было ко Кресту и умерло. В другом послании Феодорит осыпает бранью и насмешками Кирилла, уже умершего. «Наконец, поздно и насилу умер злой человек. Отшествие его обрадовало оставшихся в живых, но опечалило, быть может, умерших, и можно опасаться, чтобы они, слишком отягченные его сообществом, опять не отослали его к нам. Надобно приказать обществу гробовщиков, чтобы они положили какой-нибудь величайший и тяжелейший камень на гробницу, чтобы он опять сюда не пришел и снова не стал доказывать нетвердые мнения. Пусть возвещает новые догматы находящимся в аду и там разглагольствует и днем, и ночью, как хочет». 3) Послание Феодорита к Андрею, епископу Самосатскому. Все это послание исполнено самых страшных хулений на Третий Вселенский Собор. В нем сторона православных этого Собора описывается как злодейская, сторона несторианская — как страждущая за истину и веру: «Опять безумствует Египет (разумеется Кирилл) против Бога, воюет с Моисеем и Аароном и слугами его, и весьма большая часть Израиля соглашается с противниками; здравомыслящих же, которые добровольно подъемлют труды за благочестие, чрезвычайно мало. Над нашим Собором смеются египтяне, и палестинцы, и понтийцы, и азийцы, и с ними Запад. Какие стихотворцы во время нечестия так осмеивали благочестие в комедии? Какой писатель комедии прочитает когда-либо такую баснь? Столь великие и тяжкие бедствия обрушились на Церковь Божию, а лучше сказать: я рассказал самую малую частицу того, что сделано». 4) Послание Феодорита к Несторию, писанное после Третьего Вселенского Собора. Это послание показало, что Феодорит и после того, как Вселенская Церковь изрекла отлучение на Нестория, все еще оставался последователем сего еретика, по крайней мере до Халкидонского Собора; на одном же из заседаний Халкидонского Собора Феодорит от Феодоровых мыслей отрекся. Послание озаглавлялось: «Господину моему достопочтеннейшему и благочестивейшему, и святейшему отцу, епископу Несторию», и затем говорилось: «С тем, что несправедливо и противозаконно совершено против Твоей святости, я не позволю себе согласиться и тогда, если бы кто-нибудь отсек мне обе руки, при помощи мне Божественной благодати, поддерживающей немощь души. Это я письменно сделал известным и тем, которые требовали; но никакое время, по милости Божией, не изменило нас».

Так как предмет, подлежавший рассмотрению окончательному, был уже несколько раз с разных сторон выставляем на обсуждение, то Собор уже не повторяет снова всего того, что было выражено раньше, а кратко выражает сущность всех своих суждений по сему предмету. Святой Собор сказал: «Имея в виду то, что нечестиво написал Феодорит, должно удивляться проницательности Святого Халкидонского Собора; ибо зная его богохульства, он прежде довольно часто употреблял против него многие воззвания, а после иначе не принял бы его, ежели бы он, наперед не анафематствовал Нестория и его богохульства, в защиту которых прежде писал».

По решении вопроса о Феодорите, приступили к рассмотрению вопроса об Иве Едесском. Главный вопрос, который составлял предмет рассуждения, был: можно ли утверждать, как утверждают некоторые, что послание Ивы принято на Халкидонском Соборе? С этой целью Собор останавливает свое внимание на том, как поступлено было с Ивой на Соборе Халкидонском. Некоторые епископы раскрыли мысль, что, хотя Ива и был оправдан на Соборе Халкидонском, но это оправдание не простиралось на послание его, так как он открыто заявлял, что он не виновен в том, в чем его обвиняют, значит он отказывался и от самого послания, как не выражающего его действительного образа мыслей. Для удостоверения в том, что послание Ивино не было принято на Халкидонском Соборе, произведено было сличение этого послания с определением Халкидонского Собора. Между мнениями, высказанными в послании, и между определениями Халкидонского Собора не было сходства. Халкидонский Собор определил исповедовать, что Бог Слово воплотился и стал Человеком, который есть Господь наш Иисус Христос; послание называет еретиками и аполлинаристами тех, которые говорят, что Бог Слово воплотился и стал человеком. Халкидонский Собор определяет исповедовать, что Пресвятая Дева Мария есть Богородица; послание отвергает сей догмат. Халкидонский Собор объявляет, что он во всем следует образцу Ефесского Собора; послание порицает этот Собор. Халкидонский Собор признает Кирилла своим учителем, а послание называет его еретиком и говорит о нем, что он впал в учение Аполлинария.

По рассмотрении всего вышеизложенного, отцы провозгласили послание Ивино еретическим: «Все мы осуждаем послание, все мы анафематствуем оное, послание чуждо Собору, послание противно определениям, все послание еретическое, все богохульное. Кто его не анафематствует, тот еретик; кто принимает послание, тот отвергает святых Халкидонских отцов».

По рассмотрении вопроса об Иве, Собор приступил к составлению приговора относительно трех глав. В определении соборном говорилось: «Осуждаем и анафематствуем вместе со всеми другими еретиками и Феодора, который был епископом в Мопсуесте, и его нечестивые сочинения, и то, что нечестиво написал Феодорит против правой веры, против 12-ти глав св. Кирилла и против Ефесского Собора, и что написано им в защиту Нестория. Кроме того анафематствуем нечестивое послание, которое написал Ива к Маре, отвергающее, что Бог Слово, воплотившись от Святой Богородицы и Приснодевы Марии, сделался Человеком, и порицающее святую память Кирилла, учившего православно, порицающее св. Кирилла как еретика и как писавшего будто бы подобно Аполлинарию, и обвиняющее Ефесский Собор в том, что им низложен Несторий будто бы без суда и следствия, и защищающее Феодора и Нестория и их нечестивое учение и сочинения. Итак, анафематствуем вышеупомянутые три главы, то есть нечестивого Феодора с его непотребными сочинениями, и то, что нечестиво написал Феодорит, и нечестивое послание, которое приписывается Иве, и их защитников, и тех, которые писали или пишут в защиту их, или дерзают называть их православными, или вообще защищают их, стараются защитить их нечестие именами святых отцов и Святого Халкидонского Собора».

После того как изречено было это определение, Собор, «возжигая свет знания из Божественного Писания и учения святых отцов», почел необходимым изложить кратко по, пунктам и проповедание истины, и осуждение еретиков и их нечестия. Всех пунктов, в коих Собор совмещает необходимые, по его усмотрению, догматы исповедания, постановлено 14.

Первые 11 пунктов выражают собой сущность вероучения, направленного против ересей, опровергнутых Вселенскими Соборами времен предшествовавших. Применительно же к предметам, занимавшим отцов Собора настоящего, то есть второго Константинопольского, постановлено:

12) «Если кто защищает нечестивого Феодора Мопсуестского, говорившего, что Иной есть Бог Слово и иной Христос, который был обуреваем страстями душевными и вожделениями плотскими и отдалялся от более дурного мало-помалу, и, таким образом, преуспевая в делах, улучшился и путем жизни стал непорочен, который крестился, как простой человек, во имя Отца и Сына и Саятаго Духа, и чрез крещение получил благодать Святого Духа, й удостоился Усыновления и по подобию царского изображения принимает поклонение, в Лице Бога Слова, и после Воскресения сделался неизменяемым в помышлениях и совершенно безгрешным, и еще говорившего, что соединение Бога Слова со Христом совершилось такое же, о каком говорит апостол относительно мужа и жены: «будета два в плоть едину» (Еф. 5, 31), и, сверх других бесчисленных богохульств, дерзнувшего сказать, что когда Господь по Воскресении дунул на учеников и сказал: «приимите Дух Свят» (Иоан. 20, 22), то не дал им Святаго Духа, а дунул только образно, говорившего также, что и исповедание Фомы по осязании рук и ребр Господа после Воскресения: «Господь мой и Бог мой» (Иоан. 20, 28), сказано Фомой не о Христе, но что, пораженный необычайностью Воскресения, Фома прославил Бога, возбудившего Христа, и, что еще хуже, в своем будто бы толковании на Деяния апостольские, сопоставлявшего Христа с Платоном, Манихеем, Епикуром и Маркионом и говорившего, что как каждый из них, изобретши собственное учение, дал ученикам своим названия платоников, манихеев, епикурейцев и маркионитов, подобным же образом, когда Христос изобрел учение, от Него стали называться христиане, — итак, если кто защищает вышесказанного нечестивого Феодора и нечестивые его сочинения, в которых он излил как вышесказанное, так и другие неисчислимые богохульства против Великого Бога и Спасителя Иисуса Христа, а не анафематствует его и нечестивые его сочинения, и всех, которые поддерживают или защищают его и говорят, что он изложил православно, и которые писали в защиту его и мудрствуют, или когда-нибудь мудрствовали подобно ему и до смерти остались в таком нечестии, тот будет анафема». 13) «Если кто защищает нечестивые сочинения Феодорита, которые он написал против истинной веры и против первого Ефесского Святого Собора и св. Кирилла и двенадцати его глав, и все, что написал он в защиту нечестивых Феодора и Нестория и в защиту других, которые мудрствовали одинаково с вышесказанными Феодоритом и Несторием, защищая их и их нечестие, и по причине этого называя нечестивыми учителей Церкви, которые исповедуют Ипостасное соединение Бога Слова (с плотию), а не анафематствуют упомянутые нечестивые сочинения и тех, которые мудрствовали и мудрствуют подобно им, и всех, которые писали против правой веры и св. Кирилла и двенадцати его глав и умерли в таком нечестии, тот да будет анафема». 14) «Если кто защищает послание, которое, говорят, написал Ива к Маре персу еретику, которое отвергает, что Бог Слово, воплотившись от Святой Богородицы и Приснодевы Марии, сделался Человеком, а говорит, что от Нее родился человек, которого называем храмом, так что Иной есть Бог Слово и иной — человек, и клевещет на св. Кирилла, проповедавшего правую веру христианскую, будто он еретик и писал подобно нечестивому Аполлинарию, и кто обвиняет первый Ефесский Святой Собор, будто он без суда и следствия осудил Нестория, и кто двенадцать глав св. Кирилла называет (как то же нечестивое послание) нечестивыми и противными правой вере, и кто защищает Феодора и Нестория и нечестивые их учения и сочинения, — итак, если кто защищает упомянутое нечестивое послание, а не анафематствует его и защитников его и тех, которые говорят, что оно правое или часть его, и тех, которые писали или пишут в защиту его или нечестия, в нем содержащегося, и дерзают защищать его или заключающееся в нем нечестие именем святых отцов или Святого Халкидонского Собора и в этом пребывают до смерти, тот да будет анафема».

При изложении истории Вселенских Соборов, занимавшихся расследованием и определением православного учения о таинстве Воплощения Сына Божия, не излишне обратить внимание на то, что неизгладимым памятником всех пережитых Церковью беспокойств, и среди этих беспокойно произведенных изысканий, даже до настоящего времени остается, между прочим, песнопение, слышимое нами при Литургии: «Единородный Сыне и Слове Божий». Это песнопение, при всей его краткости, совмещает в себе сущность определений, утвержденных Вселенскими Соборами: Ефесским, Халкидонский и Константинопольским вторым (собравшим результаты изысканий, происходивших на Соборах Ефесском и Халкидонском).

Вместе с делом о трех главах на Пятом Вселенском Соборе был подвергнут рассмотрению вопрос о заблуждениях Оригена. Собору епископов, заседавших в Константинополе, пришлось заняться этим предметом во исполнение желания, предъявленного императором Юстинианом в послании к Мине, патриарху Константинопольскому. Император Юстиниан, так много ревновавший о мире церковном, встретил повод обратить внимание на различные толки о заблуждениях столь знаменитого по умственным дарованиям своим церковного учителя III века Оригена.

В послании к Мине, патриарху Константинопольскому, Юстиниан между прочим писал: «До нас дошло, будто бы некоторые, не имеющие страха Божия в сердце и не знающие отличия правых догматов, по которому спасается всякий, познающий истину, оставивши Божественное Писание и святых отцов, которых кафолическая Божия Церковь имеет учителями и чрез которых всякая ересь повсюду изгнана и православная вера возвещена, защищают Оригена и его учение, сродное с заблуждениями язычников, ариан и манихеев, чрез которые он впал в яму. Как такие люди могут причисляться к христианам, защищая человека, который старался передать то, что мыслили язычники, манихеи, ариане и другие еретики? Который прежде всего дерзнул высказывать богохульства на Самую Святую и единосущную Троицу, будто Отец больше Сына, Сын больше Святого Духа, а Дух Святой больше других духов. Он прибавил к своему нечестию еще следующее, говоря, что ни Сын не может видеть Отца, ни Святой Дух — Сына, и что Сын и Святой Дух суть твари, и что мы по отношению к Сыну, то же Сын по отношению к Отцу. К своим богохульствам он присоединил еще вот что: в первой главе своего сочинения «О началах» (Пepi apxwv), где он буквально говорит так: «В умопостигаемом начале Бог по Своей воле предуставил такое число мысленных существ, каким Он мог удовольствоваться, ибо, надобно сказать, что сила Божия ограничена, и под предлогом похвалы не надобно устранять ее ограничение, потому что если бы сила Божия была бесконечна, то необходимо она не понимала бы и самой себя, ибо бесконечное по природе не может быть понято. Итак, Он сотворил столько, сколько мог обнимать, иметь под рукой и содержать под Своим промыслом, а также и материю Он приготовил в таком количестве, в каком Он мог ее устроить и украсить». Какую еще хулу на Бога, более этой, мог произнести Ориген, который в Святой Троице измыслил степени и чрез это хочет ввести многобожие и чудовищно утверждает, что самая Сила Божия ограничена? Его баснословию принадлежит и то, полное всякого нечестия, мнение, что все роды и виды совечны Богу, и что разумные существа, которые согрешили и, вследствие этого, лишились своего прежнего состояния, по мере своих грехов для наказания ввергаются в тела, а очистившись, опять возводятся в прежнее состояние, совершенно освободившись от зла и от тел, и опять во второй, третий и больше раз они в наказание ввергаются в различные тела. Он предполагает, что существовали и существуют различные миры: одни прошедшие, другие, имеющие быть. И кто столько неразумен, что, слыша это, не устрашится умом по причине величайшего нечестия? Кто не возгнушается безумного Оригена, который придумал и письменно изложил такие хулы на Бога?» Далее в этом послании император Юстиниан распространяется в опровержении заблуждений Оригена, так что все послание его можно по справедливости назвать обличением и опровержением лжеучений Оригена.

Разобрав со всей богословской основательностью и до подробностей заблуждения Оригена, Юстиниан делает краткий перечень — экстракт главных пунктов еретичества Оригенова, с тем, чтобы на всех, держащихся таких еретических пунктов, было изречено отлучение: «Когда для всех очевидны богохульства Оригена, то прилично произнести на него анафематствование так:

1) Кто говорит или думает, что души человеческие предсуществовали, что они были прежде умами и святыми силами, наслаждались полнотой Божественного созерцания, а затем обратились к худшему и чрез это охладели (anoфuyeiбas) в любви к Богу, отчего и называются душами (фuxas), и в наказание посланы в тела, тот да будет анафема. 2) Кто говорит или думает, что душа Господа прежде существовала и соединилась с Богом Словом прежде воплощения и рождения Его от Девы, да будет анафема. 3) Кто говорит или думает, что сначала во чреве Святой Девы образовалось тело Господа нашего Иисуса Христа и затем с ним соединились Бог Слово и душа, существовавшая уже прежде, да будет анафема. 4) Кто говорит или думает, что Слово Божие уподоблялось всем небесным чинам, было для херувимов херувимом, для серафимов серафимом, и уподоблялось всем вообще высшим силам, да будет анафема. 5) Кто говорит или думает, что тела человеческие в воскресении восстанут шарообразными, и не исповедует, что мы восстанем в правильном виде, да будет анафема. 6) Кто говорит, что небо, солнце, луна, звезды, воды, которые выше небес, суть существа одушевленные и некоторые — разумно-вещественные силы, да будет анафема. 7) Кто говорит или думает, что Господь Христос распнется в будущем веке за демонов, как и за людей, да будет анафема. 8) Кто говорит или думает, что могущество Бога ограничено, или что Он создал столько, сколько мог обнять, да будет анафема. 9) Кто говорит или думает, что наказание демонов и нечестивых людей временно и что после некоторого времени оно будет иметь конец, или что будет после восстановление демонов и нечестивых людей, да будет анафема. 10) Анафема и Оригену, прозванному адамантовым, изложившему это, вместе с его нечестивым, непотребным и преступным учением, и всякому, кто держится этих мыслей, или защищает их, или каким-нибудь образом когда-либо осмелится повторять их. Все эти пункты извлечены были из собственных сочинений Оригена, так что в принадлежности их Оригену не может быть никакого сомнения».

Изложив все, что находил нужным изложить в послании к патриарху, император заключает свое обширнейшее послание (45 страниц печатных) следующим требованием: «Желая удалить всякий соблазн из святейшей Церкви, так, чтобы в ней не оставалось никакого порока, и последуя Божественному Писанию и писаниям святых отцов, отвергших как самого Оригена, так и его зловредное и нечестивое учение и праведно подвергших его и его учение анафеме, мы посылаем к Твоему блаженству это наше послание, которым убедительно просим тебя собрать всех находящихся в сем царствующем городе святейших епископов и боголюбезнейших игуменов здешних честных монастырей и устроить так, чтобы все решительно анафематствовали упоминаемого выше нечестивого и богоборного Оригена, прозванного адамантовым, бывшего пресвитером святейшей Церкви Александрийской, и его зловредное и нечестивое учение, и все приведенные ниже главы, а также просим тебя копии с того, что будет сделано Твоим блаженством по этому поводу, послать ко всем святейшим епископам и игуменам честных монастырей, с тем, чтобы и они собственной подписью анафематствовали Оригена и зловредное его учение со всеми, какие обнаружатся, еретиками».

Из деяний Пятого Вселенского Собора не ясно, как происходил разбор лжеучений Оригеновых, но из свидетельств Шестого Вселенского Собора видно, что этот, Пятый, и разбором Оригеновых заблуждений занимался, и между заслужившими осуждение церковное считал и Оригена. В 1-м правиле Шестого Вселенского Собора, между прочим, читаем: «Они, т. е. отцы Пятого Вселенского Собора, Феодора Мопсуестского, и Оригена, и Дидима, и Евагрия, возобновивших еллинские басни, соборно предали проклятию и отринули».

ШЕСТОЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР

Шестой Вселенский Собор состоит в связи с историей Пятого и Четвертого так же, как и Пятый — с историей Четвертого.

В сущности, дело и теперь касалось Халкидонского Собора. Много было недоброжелателей у этого Собора; правителям государства желалось примирить враждующих с Церковью православной, и это было поводом к возбуждению споров И созванию Соборов. На сей раз во главе действующих, или точнее — начинающих действовать является император Ираклий.

Императору Ираклию припало желание привлечь к общению с православной Церковью яковитскаго [Наименование яковитов происходит от имени Иакова Барадея, ученика Северова, одного из главных деятелей между монофизитами. Иаков Барадей, именовавшийся патриархом монофизитским, жил в Ефесе около 541 года] патриарха Афанасия, враждебно относившегося к Халкидонскому Собору. Император Ираклий, встретившись в Иераполе с Афанасием, стал склонять Афанасия к общению с православными и обещал ему, в случае покорности, Антиохийскую патриаршую кафедру. Афанасий, в объяснении с Ираклием, высказал такое соображение, что он согласен исповедовать о естествах во Христе так, как желает император, только бы позволено было исповедовать при двух естествах во Христе одну волю и одно действие. Император, не посвященный глубоко в тайны богословия догматического, не давая определенного ответа Афанасию, обратился с сим вопросом к Сергию, патриарху Константинопольскому. Сергий, не желая противодействовать видам императора, отнесся довольно легкомысленно к предмету предложения и в ответе к императору высказал, что исповедание одной воли во Христе никакой опасности православию не представляет. Император обрадовался податливости Сергия и составил изложение веры, с обязательством для православных соблюдать это исповедание как образец вероучения. В этом исповедании определялось признавать во Христе два естества и одну волю и одно действие — Богомужное.

Так представляется дело по начальным указаниям в документах исторических, хотя, как увидим после, от этих указаний придется несколько отступить.

Образ мыслей патриарха Константинопольского Сергия, как мы усмотрели в изложении вышеприведенном, сказался точно так же в соотношениях его по сему же предмету с Киром, епископом Фасидским [Города с именем Фасида упоминаются на острове Кипре и в Колхиде, в Армении] в Колхиде, после сделавшимся патриархом в Александрии. Египет, по справедливости, можно назвать гнездом монофизитства: на 300 ООО православных было 5 или 6 миллионов монофизитов; воссоединение такой массы отступников с Церковью православной было предметом горячих желаний императора.

Сергий, чтобы поддержать Кира в его усилиях сформировать унию с монофизитами, в наставление ему препровождает такое рассуждение: «Следовать учению о двух волях, значило бы предположить во Христе две противоположные одна другой воли: волю Бога Слова; желающего совершить спасительное страдание, и волю естества человеческого, противящуюся воле Божественной и, таким образом, вводит двух желающих противоположного одно другому, что нечестиво. Невозможно, чтобы в одном Лице находились вместе две противоположные одна другой воли. Учение святых отцов ясно внушает, что одушевленная плоть Господа никогда не делала своего естественного движения сама по себе и по собственному стремлению, вопреки мановению соединенного с ней Бога Слова, но делала движение когда, какое и сколько хотел Сам Бог Слово. Говоря яснее: как наше тело управляется разумной душой, так и в Господе Христе человеческая Его природа руководилась всегда и во всем Божеством Слова, была Богодвижима» (Деяния Всел. Соб., т. VI, с. 371-372).

Благодаря такому начертанию, планы Ираклия, Сергия и Кира сначала пошли было успешно. В Александрии многие тысячи монофизитов примкнули к унии, и так было не в одной Александрии: почти весь Египет, Фиваида и Ливия подали руку примирения православным. Но порыв восторга от неправильно установленного предприятия не мог быть продолжителен, и скоро должен был ослабеть, и дело пошатнулось. В сущности, эта была не уния с православной Церковью, а измена православию: выражение «одно Богомужное действие», на котором опиралось все здание унии, было произвольным измышлением, не имевшим для себя оправдания в письменности святоотеческой. Против унии начинают появляться возражения, прения и споры.

Чтобы предотвратить опасность возмущения, Сергий предлагает Киру совет, чтобы он никому не позволял разглагольствовать ни об одном, ни о двух действиях во Христе Боге. Предложив такой совет Киру, Сергий склонил на такое же настроение и императора: император Ираклий издает изложение, указ, основное требование которого состояло в том, чтобы все замолчали в своих спорах о двух и одной воле во Христе. Но этим требованием не только не прекратили волнений, но еще более усилили их.

Защитником учения православного является св. Софроний, избранный недавно в патриархи Иерусалимские. Приснопамятную деятельность свою в пользу православия св. Софроний начал обнаруживать еще ранее возведения его на патриаршество Иерусалимское: не что иное, как только единственноревность его о православии была причиной необычайного расположения к нему народа православного, пожелавшего именно его избрать на эту кафедру. Софроний имел несчастье видеть первое открытое провозглашение монофизитства: он был в Египте, когда патриарх Алесандрийский обнародовал известную нам грамоту единения, в которой во всеуслышание объявлялось новое лжеучение, и там явился ревностным противником нечестивого начинания. Кир усердно старался склонить Софрония на сторону монофизитства, но Софроний оставался непреклонным. Ставши на колена перед Киром Софроний умолял его не возвещать нового члена веры в грамоте соединении; но увидев, что все усилия его в Александрии разорить зловредное начинание остаются тщетными, отправился в Константинополь, думая найти себе опору против Кира в лице Сергия, не зная еще того, что Сергий еще злее Кира заражен язвой лжеучения.

Не видя успехов в переговорах личных, Софроний дал простор своим скорбным ощущениям в своем окружном послании, которое он, по принятому обычаю, должен был рассылать собратьям своим с извещением их о своем вступлении на патриаршую кафедру: «Отцы, отцы всеблаженнейшие, вижу поднявшуюся волну и за волной следующую опасность!» Самому Софронию, по стечению обстоятельств политических (захват Иерусалима магометанами), невозможно было предпринять что-либо для умиротворения дел церковных; но не имея возможности действовать сам, св. Софроний преподает наставление Стефану, епископу Дорийскому, которого решается препроводить в Рим с целью там изъяснить опасность положения в этих делах. чтобы сильнее подействовать на Стефана, Софроний приводит его на Голгофу и там завещает ему следующее: «Помни, что ты дашь ответ Распятому на сем самом месте, когда Он придет во Славе судить живых и мертвых, если вознерадишь и пренебрежешь опасностью, в которой находится Его Святая вера. Соверши то, чего я не могу сделать сам по причине нашествия сарацин, обойди в случае нужды всю вселенную, потщись преодолеть все препятствия, чтобы достигнуть Рима; открой там перед мужами благочестивыми по сущей правде все, что делается в наших странах, и не переставай умолять, пока они не восстанут на поражение врагов веры и совершенно не отвергнут нововведенного учения».

Сергий Константинопольский, под неприятным впечатлением противодействия себе со стороны Софрония, обратился тоже в Рим к папе Гонорию с жалобами на Софрония за то, что он измышляет якобы новые термины в догматике: две воли и два действия во Христе. Папа Гонорий, не видя пользы в возникающих препирательствах, отвечал, что дело это нужно приостановить. «Не должно обращать в церковные догматы того, чего не исследовали Соборы; нельзя дозволить, чтобы кто-нибудь осмелился проповедовать в Господе Иисусе Христе одно или два действия, о чем не решили ни Евангельские, ни апостольские Писания».

Но этот ответ Гонория был перетолкован монофелитами в свою пользу: патриарх Сергий возомнил, что папа согласен в учении с ним, и монофелитство на Востоке стало усиливаться. Преемники Гонория — папа Северин и Иоанн IV, получив уведомление о распространении монофелитства, начали увещевать императора, чтобы он принял меры против лжеучения и уничтожил бы соблазн церковный, именно тот соблазн, что новое учение возникло под его начинанием.

Тогда-то император Ираклий решился вывести это дело, как говорится, на чистую воду: он издает эдикт, в котором возвещает, что изложение веры ему не принадлежит, он его не диктовал и не приказывал составлять; его составил Сергий пять месяцев тому назад. «Он умолял меня, когда я прибыл в сей город, обнародовать это изложение от моего имени; я сделал это по его настоянию; ныне же, узнавши, что некоторые вооружаются против изложения, я объявляю вам, что оно не принадлежит мне».

С этого времени, и довольно надолго, плотная, непроглядная мгла простерлась на горизонте церковном: и императоры, и патриархи, кто по неведению, кто по самолюбию, придерживаются учения неправославного. Но честь и слава Церкви Римской: Римские папы твердой рукой поддерживают и православие, и тех из ревнителей православия в Африке, в Константинополе и в других местах, кои, несмотря на гнет от правителей своих, не выражают покорности учению неправославному.

Здесь бы следовало подробнее распространиться о деятельности в защиту православия со стороны св. Мартина, папы Римского, и св. Максима Исповедника [Страдали за то, что не хотели признать tuпos императора Констанса], но, имея в виду, что изображение частных особенностей православия в данном случае ослабит некоторым образом понятие о том, что было сделано коллективными силами Собора, я для большей близости к намеченной задаче, т. е. излагать историю Собора, а не частных лиц, направлю изложение прямо к намеченной цели.

Уже при императоре Константине Погонате мало-помалу начинает очищаться атмосфера, зараженная еретичеством. Соображая, как мало значения могут иметь в таком деле, как разъяснение пунктов православия, отдельные деяния и распоряжения частных лиц, Константин Погонат пришел к мысли о созвании Вселенского Собора. Император Константин Погонат, как видно, по внушению Константинопольского патриарха Феодора, обратился с посланием к Римскому папе Домну, где, изложив беспокойства и замешательства, коими волнуется Церковь на Востоке, просил папу послать в Константинополь благопотребных и способных мужей, имеющих познание во всяком Богодухновенном Писании и обладающих безупречным знанием догматов; мужей, кои представляли бы в своем лице папский, апостольский престол. Самого папу император не приглашает на Собор потому, как выражается императорское послание, что «время не благоприятствует полному собранию». Так, император просит папу прислать мужей, кои представляли бы в своем лице его апостольский престол и его Собор, т. е. Собор апостольского престола, которые бы принесли с собой нужные книги и были бы облечены полномочием в совокупности с Константинопольским патриархом и с Антиохийским патриархом Макарием приступить к исследованию занимавших его и всю Церковь вопросов. Послание императора не застало Домна в живых; но преемник Домна папа Агафон, получив грамоту императора, назначил присутствовать при исследовании учения от лица Собора трех епископов, от лица папы двух пресвитеров и одного диакона. Посланные от папы доставили императору два послания — одно от папы, другое от его Собора; получив означенные послания, император сделал распоряжение, чтобы Георгий, архиепископ Константинопольский, озаботился созванием Собора в Константинополе.

На Соборе и при начале его, при открытии первого заседания и на десяти последующих заседаниях, присутствовал сам император, и при нем несколько персон — 13 сановников светских — патрициев и консулов, патриархи наличные — Константинопольский и Антиохийский, представители отсутствующих, архиепископы, епископы, пресвитеры, диаконы, иноки, — всего числом свыше 50 человек" [7].

Когда все присутствующие, начиная с императора, заняли свои места, каждый ему подобающее, — или по достоинствам личным, или по достоинствам тех, кого они собой представляли, как, например, легаты папские — пресвитеры Феодор и Георгий и диакон Иоанн, занявшие первые места с левой стороны императора (по правую сторону сидели светские сановники и за ними Георгий, патриарх Константинопольский, и прочие), и когда на средину было вынесено Святое Евангелие, то занятия соборные начали папские легаты обращением к императору [Здесь заметить можно, кстати, что занятия Собора происходили в царской палате, называвшейся по-гречески tруллоs, отчего и Собор называется Трулльским].

Сказав, что они посланы на Собор папой, что они принесли с собой два послания — одно от папы, другое от его Собора, — легаты прямо подходят к предмету совещаний такою речью:

«Около 46 лет тому назад бывшие в различное время предстоятелями сего царствующего, богохранимого вашего города, т. е. Сергий, Павел, Пирр и Петр, также Кир, бывший некогда предстоятелем Александрийским, и Феодор, бывший епископом города, называемого Фаран, и некоторые другие, последовавшие им, ввели некоторые новые выражения, противные православной вере, и произвели смуты во Вселенской Церкви, исповедуя и уча, что в домостроительстве Воплощения Единого от Святой Троицы Господа нашего Иисуса Христа одна воля и одно действие, и много раз верноподданный вам наш апостольский престол отвергал это учение, потом умолял и доселе нисколько не успел отвратить их от такого злословного мнения; поэтому мы просим Боговенчанное Ваше могущество: пусть представители святейшей Константинопольской Церкви скажут, откуда явилось это нововведение?»

На это, столь вызывающее вступление папских легатов, император ответствовал: «Пусть архиепископ нашего города и Макарий, архиепископ города Антиохии, ответят на слышанные от лица апостольского престола слова». Тогда Макарий с учеником своим пресвитером Стефаном, Петр, митрополит Никомидийский, Соломон, епископ Кланейский, как от лица Церкви Константинопольской, так и от лица Церкви Антиохийской, сказали: «Мы не делали никаких нововведений в учении, но как приняли от Вселенских Соборов и святых уважаемых отцов, также от предстоятелей сего святого города Сергия, Павла, Пирра и Петра, также от Гонория, бывшего папы древнего Рима, и Кира, бывшего папы Александрийского, т. е. о воле и действии, так и уверовали, веруем и проповедуем и готовы отстаивать это». Император на это ответствовал: «Если вы хотите отстаивать это, то мы не иначе примем вас, как если вы представите доказательства, как сами сказали, из Святых Вселенских Соборов и святых уважаемых отцов».

Повелено было принести из патриархии список деяний Вселенских Соборов. Пресвитер Стефан, ученик патриарха Антиохийского Макария, начал читать из деяний Ефесского Собора увещательное слово Кирилла Александрийского к императору Феодосию. В этом слове заключаются, между прочим, такие слова: «Непоколебимое утверждение Вашего царства — есть сам Господь наш Иисус Христос; чрез Него цари царствуют и сильные творят правду, ибо воля Его всемогуща». Как только пресвитер Стефан прочитал эти последние слова «воля Его всемогуща», то Макарий Антиохийский, остановив Стефана, возгласил: «Вот, государь, я доказал, что во Христе одна воля».

В ответ на это заявление Макария, представители папы Римского, некоторые из епископов Константинопольского синода и даже светские сановники заметили: «Макарий, святейший архиепископ Антиохии, кажется, преувеличенно и неосновательно утверждает на основании прочитанного сейчас текста, что в двух естествах Единого Господа нашего Иисуса Христа, т. е. в Божеском и человеческом одна воля. Святейший Кирилл написал эти слова, имея в виду Божественное и вседержительное естество Его (Господа Иисуса Христа), которое у Него обще со Отцом и Святым Духом и всемогуще. Потому-то блаженной памяти Кирилл назвал эту волю всемогущей, а не то, чтобы он считал эту волю одной в численном отношении».

Император, не желая надолго оставаться на этой каменистой, бесплодной почве, повелел было продолжать чтение Деяний соборных, но и дальнейшее чтение ничем не остановило на себе внимания членов Собора. Когда и другая часть деяний Собора была прочитана от начала до конца, то император почувствовал потребность приостановить занятия Собора, сказав: «На нынешний день для нас достаточно чтения; в следующий день пусть будут прочитаны нам деяния Святого Четвертого Халкидонского Собора».

Когда собрались на второе заседание, на котором опять присутствовал сам император, то, по исполнении прежних общепринятых порядков, приступили к чтению послания св. папы Льва. Папские легаты остановили внимание Собора на следующих словах св. Льва: «То и другое естество во взаимном общении обнаруживают действия, свойственные их природе. Слово действует так, как свойственно Слову, плоть так, как свойственно плоти: одно из них блистает чудесами, другое подвергается уничижению». Остановив читавшего послание на этом месте, папские легаты заметили: «Святой Четвертый Собор внес это послание как утверждение православия и осуждение всякой ереси. Что благоволят сказать на это почтеннейший Макарий и единомысленные с ним боголюбезные мужи?» Макарий ответил: «Я, государь, не исповедую двух действий и не думаю, чтобы блаженной памяти Лев в этих словах говорил о двух действиях». «Ты полагаешь, — спрашивает император, — что он исповедовал одно действие?» «Я не говорю о числе, — ответствовал Макарий, — последуя св. Дионисию, называю Его действие Богомужным». (Деяния Всел. Соб., т. VI, с. 49). «Как же ты понимаешь Богомужное действие?» — спросил император. На это Макарий ответствовал: «Я не рассуждаю».

В следующее заседание, когда по принятой очереди нужно было читать деяния Пятого Вселенского Собора, нотарий начал чтением слова блаженной памяти Мины, архиепископа Константинопольского, к Вигилию, папе Римскому, о том, что во Христе одна воля. Но лишь только было началось чтение этого слова, как папские легаты возразили, что это подложная книга о Пятом Вселенском Соборе, что словй Мины есть подделка; слово это приложено в начале книги не в то время, когда происходили деяния Собора, а недавно. Мина скончался в 21-м году Юстинианова царствования, а Пятый Вселенский Собор был на 27-м году царствования Юстиниана, когда епископом КонстантиноПоля был блаженной памяти Евтихий. Начали проверять, пересматривать, расследовать и действительно нашли, что три четвертки в начале книги прибавлены после и не имееют чисел, обыкновенно выставляемых на каждой четвертке, но число первое стоит на четвертой четвертке, на следующей за ней второе, затем третье и так далее. Кроме того нашли, что письмо этих вставленных в начале четверток не похоже на то, которым первоначально была писана книга. Император сказал: «Пусть не читается эта книга; пусть начнется чтение, как водится, с предисловия к деяниям Пятого Вселенского Собора».

Во время чтения 7-го деяния остановлено было внимание на двух статьях, как будто происходивших от Вигилия: одна к императору Юстиниану, другая к императрице Феодоре. В этих статьях говорилось: «Анафематствуем и Феодора, бывшего епископа Мопсуестского, как всегда чуждого Церкви, за то, что он не исповедует, что Воплотившийся Бог Слово, т. е. Христос имеет одно естество, одно Лицо и одно действие». Против сего места опять возразили папские легаты: «Вигилий, — говорили они, — не исповедовал одного действия; эти статьи не принадлежали Вигилиад; эта книга подложная, как и начало первой книги Пятого Собора. Если бы Вигилий учил об одном действии и принят был Собором, то каким образом в определении самого Пятого Святого Собора ничего нет об одном действии? Пусть прочитано будет это определение». В определении действительно не найдено было ничего об одном действии.

Когда все предположенное к чтению было доведено до конца, то вниманию присутствовавших на Соборе предложено было совершенно ясное замечание, что во всех Соборах не нашли учения о том, что во Христе одна иоля и одно действие. Замечание сие поставлено было на вид патриарху Макарию и его единомысленникам. Тогда Макарий и единомысленные с ним потребовали от императора и от Собора отсрочки, с обещанием представить свидетельства святых уважаемых отцов; император согласился отложить до следующего заседания.

Тем временем патриарх Константинопольский Георгий и находящийся под властью его синод выразили перед императором желание услышать те послания, которые препровождены были к императору с папскими легатами «как от самого папы, так и от его Собора», дабы «нам, — как выражались Георгий и сочлены его, — узнать и понять всю заключающуюся в них силу». Император и эту просьбу обещал исполнить в следующее заседание.

Это следующее заседание, по счету четвертое, действительно было посвящено чтению послания, присланного в Константинополь от папы Агафона, и другого послания, присланного тогда же от Римского Собора епископов, подведомых папе; это последнее послание было подписано 125 епископами.

Послание папы Агафона, присланное Шестому Вселенскому Собору, составляет собой, можно сказать, центральный пункт, в котором сосредоточено все, что было существенно нужно для успешности изысканий и около которого вращалась вся догматическая деятельность Собора. Приложенное к нему послание епископов заключало в себе только ссылки на него и увещание к сочленам Собора неуклонно держаться определений, изложенных в нем. Поэтому нам, для уяснения сущности всех дальнейших рассуждений и определений Собора, нужно войти в обстоятельное рассмотрение этого послания Агафонова. Послание писано на латинском языке, но для членов Собора, не понимавших по-латыни, оно было переведено на греческий язык Диогеном, секретарем и советником императора.

В начале папа, указав кратко на повод, по коему он составляет свое послание (поводом было предложение от императора слышать суждение Римской Церкви о предмете исследования), извиняется, что долго не исполнял желания императорского. Причиной замедления были отчасти недуги папы, уже одряхлевшего старца, отчасти то обстоятельство, что ему неудобно было скоро подобрать людей, коим он мог бы вверить предстоящую миссию. Да и о тех, коих снаряжает теперь, папа выражается, что посылает их не потому, чтобы полагался на их ученость (учености нельзя было ожидать от людей, живущих среди постоянных нападений и питающихся трудом рук своих), а потому, что избранные папой признаются благонадежными к тому, чтобы, не прибегая к мирскому красноречию, которого и нет у людей неученых, в простоте апостольской веры отвечать просто и только то, что им внушено; чтобы они не дерзали что-либо убавить, или прибавить, или изменить, но чтобы просто изложили предание апостольского престола в том виде, в каком оно утверждено «нашими», т. е. папскими или апостольскими предшественниками. «Не знание их, — выражается папа, — дало нам смелость послать их к благочестивым стопам Вашим, но к этому склонила нас Ваша милостиво повелевающая благость, и нашим смирением с покорностью исполнено повеленное».

Подходя ближе к главному предмету рассуждения, папа сначала кратко излагает учение о Святой нераздельной Троице и потом переходит к самому главному пункту — о Боге Слове, о достопоклоняемом таинстве Его по плоти домостроительства. «Следуя Евангельскому преданию, — излагает папа, — мы утверждаем в Едином и Том же Господе Спасителе нашем Иисусе Христе все двоякое, то есть исповедуем в Нем два естества — Божеское и человеческое; исповедуем также, что каждое из Его естеств имеет естественные свойства: Божеское имеет все Божеские свойства, человеческое — все человеческие, кроме греха. Исповедуя два естества, два естественные хотения и два естественные действия в Едином Господе нашем Иисусе Христе, мы не учим, что они противны и враждебны друг другу, не учим, что они разделены как бы на два Лица или Ипостаси, а говорим, что Один и Тот же Господь наш Иисус Христос имеет в Себе как два естества, так и два естественные хотения и действия, то есть Божеское и человеческое, что Божеское хотение и действие Он имеет от вечности общие с единосущным Ему Отцом, человеческое же принято от нас, вместе с нашим естеством во времени». Восписав в дальнейшем хвалы как сему исповеданию, так и еще более апостольскому престолу, который неизменно, по преданию от апостолов, принял и хранит это учение, папа не преминул укорить некоторых из предстоятелей Константинопольской Церкви, которые дерзнули и дерзают уклоняться от сего учения, и потом начинает приводить основания, на коих зиждется это учение православия.

«Дабы смысл этого истинного исповедания, - продолжает папа, — открылся умам вашего благочестия из Богодухновенного учения Ветхого и Нового Заветов, сам Господь в Своих Святых Евангелиях открывает в Себе то человеческие, то Божественные свойства, то те и другие вместе, и тем научает верных Своих веровать, что Он есть истинный Бог и истинный Человек». Приведши слова Иисуса Христа: «Отче, аще возможно есть, да мимо идет от Мене чаша сия», папа приводит толкование сим словам св. Амвросия из его послания к Грациану: «Воля, которую Он назвал Своей, есть Моя, потому что Он восприял скорбь Мою, как человек, и говорил, как человек, и потому сказал: «не яко же Аз хощу, но яко же Ты». Та скорбь, которую Он принял Моим способным к страданию естеством, есть Моя скорбь». Другое свидетельство папа Агафон приводит из св. Афанасия Великого, из его книги о Троице против Аполлинария: «Когда говорит: «Отче, аще возможно» и т. д., то являет в Себе два хотения: одно человеческое, свойственное плоти, другое Божеское. Ибо человеческая воля отвращалась от страдания по причине немощи плоти, Божеская же была к Нему готова».

Приведя далее несколько свидетельств из блаженного Августина, Амвросия Медиоланского, Григория Богослова, папа усматривает, что, по учению сих отцов, каждое из естеств во Христе имеет собственное, естественное, каждому из них свойственное хотение. Ибо Ангельское естество не может иметь Божественного или человеческого хотения и естество человеческое не может иметь хотения Божеского или Ангельского: признавая, что в Господе нашем Иисусе Христе два естества соединились в единой Его Ипостаси, необходимо признать в Нем и два естественные хотения, то есть Божеское и человеческое; потому что нельзя признать, что которое-нибудь из сих двух естеств Христа существовало без естественного хотения, когда и человеческая воля была возвышена всемогуществом Его Божества и Божественная открылась людям чрез Его человечество. Итак, необходимо приписывать то, что есть в Нем Божественного Ему, как Богу, а то, что есть человеческого Ему же, как Человеку: и то и другое должно быть воистину признаваемо принадлежащим Одному и Тому же Господу нашему Иисусу Христу по причине Ипостасного соединения естеств. В этом убеждает и исполненное истины определение Святого Халкидонского Собора. Здесь папа буквально приводит определение Собора. Затем папа зачитывает место и из Пятого Вселенского Собора, украшая сей Собор почтенным именем Святого.

Собственно говоря, и то, и другое из сих соборных определений говорят о том, что в соединении естеств Иисуса Христа не уничтожилось их различие; но папа продолжает от себя аргументировать далее на основании сих основоположений и рассуждает:

«Если никоим образом не уничтожилось различие естеств Господа нашего Иисуса Христа, то необходимо, чтобы мы сохраняли это различие во всех свойствах. Ибо тот, кто учил никоим образом не уничтожать различия, тем самым показал, что различие это должно сохранять во всех отношениях. Но если еретики и их последователи признают одно хотение и одно действие, то какое же в них может быть признано различие? Когда утверждают, что в Нем одна воля, то утверждающие это должны признать ее или Божеской, или человеческой, или составленной из той и другой, смешанной и слитной, или же признать, что Христос имеет одно хотение и одно действие, как проистекающие из одного составного естества. Во всяком случае здесь уничтожается естественное различие, которое и после чудного соединения Святые Соборы утвердили и повелели нам сохранять».

После определений соборных папа приводит свидетельства из писаний св. Григория Богослова, Григория Нисского, Иоанна Златоуста, Кирилла Александрийского, св. Илария, из книги о вере, против ариан, св. Афанасия, тоже из книги против ариан, Дионисия Ареопагита, св. Амвросия, папы Льва Великого. Оканчивая выдержку из послания св. Льва к Флавиану, папа продолжает: «Нет недостатка в весьма сильных свидетельствах и других досточтимых отцов»; но дабы приведение свидетельств из многих учителей не показалось обременительным, папа довольствуется указанием на немногое из многочисленных свидетельств.

И из небольшого числа кратких свидетельств различных уважаемых отцов истина становится вполне очевидной. Кто, в самом деле, кроме человека, слабого умственно, не увидит того, что для всех очевидно? Невозможно и противно порядку природы, чтобы естество не имело свойства и действия; этого никогда не пытались говорить даже еретики, которые изобрели против истинной веры всевозможные человеческие ухищрения, хитрые вопросы и всякие выводы, благоприятствующие их заблуждениям. Каким образом может здравомыслящий человек думать, что два естества во Христе, то есть Божеское и человеческое, свойства которых признаются сохранившимися в Нем, имеют одно действие? Предположивши, что действие одно, пусть скажут нам, признавать ли его временным или вечным, Божественным или человеческим, созданным или не созданным, есть ли оно одно и то же с действием Отца, или различно от действия Отца? Если действие одно и обще Божеству и человечеству Христа, то значит, когда Сын Божий, Который есть Бог и Человек, производил на земле человеческие действия, то и Отец, естественно, действовал вместе с Ним подобным же образом, потому что Сын делает то же самое, что и Отец. Если же человеческие действия Христа будут относимы к одному Его Лицу, как Лицу Сына, Которое не Одно и То же с Лицом Отца, то естественно, вследствие различия, и действия Христа должны быть отличны: как по Божеству то, что делает Отец, делает и Сын, так по человечеству Он же самый совершает то, что свойственно человеку, совершает, как человек, потому что Он есть истинный Бог и Человек.

Для большей доказательности своего рассуждения и для большего поражения мыслей еретических папа Агафон вдается в разыскание того, из какого мутного источника ведет свое начало лжеучение монофелитов. Начатки мудрования монофелитского папа Агафон усматривает еще в словах еретика Аполлинария: «Единый Христос возбуждался к деятельности только Божественной волей, вследствие чего мы и признаем одно в Нем действие, проистекающее и в чудесах, и в страданиях из одного Его составного естества. Ибо Он есть и исповедуется воплотившимся Богом». Еретик Север в одном из своих слов выражается: «Поелику Один есть Действующий, то одно и действие Его и одно деятельное движение». В сочинении Нестория, имевшем название: «Превосходное наставление», читалось: «Мы сохраняем естества неслитными, соединенными только волей, а не по естеству, и действительно, мы видим, что по равенству достоинства они обнаружили одно хотение, действие и господство». У еретика Феодосия Александрийского, в его книге к Феодоре Августе, написано: «Осталось признать, что того и другого естества действие одно — обожествленное; одна и та же есть у одного Господа нашего Иисуса Христа свойственная Богу премудрость, всеведение и знание — и по Ьожеству, и по человечеству, потому что мы признаем одно, достойное Бога действие», и еще: «усвоив Себе свойства плоти, Он сообщил им действие Своего естества».

Показав, на чем основывается и откуда истекает лжеучение монофелитов, папа констатирует настоящее фактическое существование сего лжеучения между некоторыми персонами, кои считают себя членами Церкви, имея в виду, конечно, возбудить ревность против сего лжеучения со стороны лиц, власть имеющих.

«Посмотрим, — приглашает папа, — по каким образцам составилось содержание нового учения и на чей авторитет оно опирается. Кир Александрийский в седьмой главе своих определений говорит: «Один и Тот же Христос и один Сын совершает, по свидетельству святого Дионисия, одним Бого-мужным действием и Божественные, и человеческие действия». Феодор, бывший епископ Фаранский, в послании к Сергию, епископу Арсинойскому, говорит: «Так как Спаситель есть Един и Тот же, то и действие у Него, как целого, есть единое». Сергий Константинопольский в послании к Киру Александрийскому говорит: «Вы сказали, что Один и Тот же Христос совершает Божеские и человеческие действия одним действием и изложили это благочестиво». В изложении своем (ек0ебeis) и в других сочинениях он также утверждает, что Господь наш Иисус Христос имеет одно хотение и всякое Божественное и вместе человеческое действие. Пирр в догматической книге и в подписи изложения исповедует одно хотение во Христе; Павел, преемник Пирра в послании к папе Феодору (предшественнику Агафона) исповедует, что Христос имеет одно хотение; преемник его Пётр в послании к папе Виталиану исповедует, что он признает «и одно, и два хотения и одно, и два действия в домостроительстве воплощения».

Указав на замеченные у Константинопольских патриархов черты неправого учения, папа, в избытке горести от замеченного им явления и в несколько напыщенных фразах ораторства, восклицает: «Кто же не повергнется в печаль и не будет с трепетом взирать на такие угрожающие человеческой жизни сети и с внутренним воплем не обратится к источнику милосердия Богу с молитвой об избавлении от ков врага, всюду уготованных для совращения человеческого ума, при виде того, как люди, почитающие себя достойными славы за свои великие познания, впали в сети еретического заблуждения, и притом являются непостоянными и колеблющимися в самом заблуждении (колебание разумеется то, что некоторые из лжеучителей выражались и так, и иначе, то одну волю исповедуют, то две, то одно действие, то два). Итак, пусть Ваше, от Бога поставленное, величество внимательно рассмотрит оком внутреннего рассуждения, кому из этих учителей должен следовать христианский народ, которого из них учение принять, когда они всех и друг друга взаимно предают осуждению».

Продолжив еще на некоторое время раскрытие одних и тех же мыслей, папа, приближаясь к окончанию своего изложения, заключает: «Мы уверены, что не осталось ничего темного и двусмысленного, что могло бы препятствовать вразумлению тех, которые последовали изобретателям нового учения. Ибо и поставлена пред очами сладость духовного разумения, какой дышат изречения отцов, и выставляется на вид отвратительный смрад еретический, заслуживающий презрения всех верных. Так как изобретатели нового учения оказались последователями еретиков, а не святых отцов, то и это поставлено на вид. Так как по внушению Божию пред очами Вашего благочестия воссияла истина и обнаружилась ложь, то остается, чтобы благочестивыми милостями Вашего Боговенчанного милосердия не была лишена света своего истина, получив победный венец, а новое заблуждение, его изобретатели и последователи подверглись достойному своей гордыни наказанию. Итак, если предстоятель Константинопольской Церкви согласится вместе с нами содержать и проповедовать сие неповрежденное апостольское правило веры, то великий будет мир для любящих имя Божие; если же (от чего да сохранит Бог) он лучше захочет охранить недавно введенную другими новизну, то пусть подумает, какой удовлетворительный ответ даст он за такое пренебрежение на Божественном суде Христа. Я умоляю, благочестивейший и милосерднейший август, и вместе с моей малостью умоляет всякая христианская душа, чтобы Вы даровали безнаказанное слово и свободное право всякому, желающему говорить и защищать свою веру, дабы все единодушно во все продолжение своей жизни прославляли за такое неизреченное благо Ваше императорское величество и единодушно изливали непрестанные мольбы Христу Господу о целости и возвеличении Вашей мужественнейшей власти. Верховная благодать да сохранит власть благочестивейших государей и преклонит пред нею выи всех народов».

Послание Собора епископов, подчиненных папе, приложенное к посланию папскому, составляет, как мы и прежде сказали, краткое повторение того же, что было написано и в послании папском: та же похвала благочестию императора за его усердие к вере, то же изъяснение своего усердия послужить благу церковному, те же жалобы на беспокойные набеги варваров, препятствующие успехам просвещения. Переход к делу такой: император требовал, чтобы к нему были посланы благонадежные епископы; блеска учености от посылаемых требовать и ожидать нельзя, потому что процветанию учености не благоприятствуют внешнее положение Церкви и набеги от варваров; посылаемые епископы благонадежны в смысле своего благочестия и усердия к вере. «Все наше знание состоит в том, чтобы всеми силами своего ума сохранять определения кафолической и апостольской веры, которые доселе апостольский престол вместе с нами содержит и передает». Далее следует изложение самой веры, начиная с Символа Никео-Цареградского.

Здесь мы отступим на минуту от изложения дела и заметим одну частность, имеющую весьма важное значение для специалистов богословия догматического. В Символе веры, (триводимом в рассматриваемом нами послании епископов, составляющих Собор папы, в члене о Святом Духе, ни в греческом, ни в латинском текстах нет слова «и от Сына»: в греческом тексте читаем: eк rou Пarpos ekпopeuomevov; в латинском: ex Patre procedentem (Ph. Labbei et G. Cossartii, t. VI, p. 681). Входить по сему предмету в соображения дальнейшие предоставляем читателям. Относительно пункта, составляющего предмет разыскания, епископы выражаются:

«Мы признаем и после Ипостасного соединения не Одного в другом и не Одного и другого, но Того же Самого в двух естествах. Единый Он состоит из Того и другого и чрез Единого обнаруживается и То, и другое, потому что существуют вместе и Величие Божества и уничиженность плоти. Признавая, что Он имеет воистину два естества или существа, мы признаем, что Тот же Самый Господь наш Иисус Христос имеет два естественные хотения и два естественные действия». Это правило чистого кафолического и апостольского исповедания общим голосом возвестил и защитил Святой Собор при папе Мартине. Подтвердив благоверие Церкви Римской, Римские епископы не преминули заметить о неблаговерии предстоятелей Церкви Константинопольской: отступниками от благоверия выставляются, как и в папском послании: Сергий, Пирр, Павел, Петр, патриархи Константинопольские. В противодействие сим-то отступникам от веры истинной епископы Римские начертали Исповедание апостольской веры, дабы посланные отстаивали неизменные, строго и тщательно определенные истины веры. «При этом мы умоляем покорно Вашу Богом венчанную власть, — выражаются между прочим епископы, — благосклонно повелеть, чтобы это именно Исповедание проповедовалось всеми и у всех получило силу, дабы Бог, любящий истину и справедливость, ниспослал всякое благополучие временам Вашего светлейшего милосердия».

Послание епископов так же, как и папское, оканчивается объявлением, что все, согласные с учением, изложенным в сем послании, могут считать себя пребывающими в единении веры с Церковью Римской, а те, кои с посланием не согласны, лишаются общения и со всей Церковью. В конце имеются 126 подписей епископов, не считая папы.

Когда все это было перечитано, то император признал потребным приостановить пока занятия соборные, напомнив Макарию Антиохийскому, что от него на следующем заседании будут ожидать обещанные им и его единомысленниками свидетельства святых отцов.

В следующие два заседания заслушаны были два свитка, принесенные Макарием и его сторонниками. Свитки имели такое заглавие: «Свидетельства святых отцов, учащие об одной воле Господа нашего Иисуса Христа, которая есть также воля Отца и Святаго Духа». К третьему из следующих заседаний Макарий приготовил и еще свиток под заглавием: «Дальнейшие свидетельства о воле». Когда и этот свиток был прочитан и когда у Макария спросили, не имеет ли он егце что-нибудь сказать, то Макарий отвечал: «Мы считаем, Государь, достаточными уже представленные наии свидетельства святых и уважаемых отцов и не желаем представлять ничего другого».

Тогда-то, т. е. после того, как Макарий и его сторонники исчерпали все свои аргументы, представители папы выступили на опровержение доказательств Макариевых. Представители папы заявили, что «боголюбезный Макарий и сторонники его: Стефан, ученик Макария, Петр, епископ Никомидийский, и Соломон, епископ Кланейский, нисколько не доказали одного хотения и одного действия в домостроительстве Господа нашего Иисуса Христа. Но они исказили и самые эти свидетельства, представленные Вашему благочестию и Святому Собору. Они выдали за свидетельства об одном хотении в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа те, которые относятся к учению об одной воле Троицы, а те свидетельства, которые идут к делу и относятся действительно к домостроительству воплощения Господа нашего Иисуса Христа, они исказили и в смысле, и в выражениях. Посему мы просим Ваше благочестивейшее мужество, чтобы были принесены из почтенной патриархии сего царствующего города подлинные тексты представленных ими отеческих свидетельств и сличены со свитками, которые представлены ими, и мы покажем, какое в этих текстах сделано ими искажение. Имея же с собой свиток, содержащий многочисленные свидетельства святых и уважаемых отцов, ясно показывающие, что в домостроительстве Господа нашего Иисуса Христа два естественные хотения и два естественные действия, неслиянно и нераздельно, также и еретические свидетельства, говорящие об одном хотении и одном действии и благоприятствующие учению Макария, боголюбезного архиепископа Антиохийского, и находящихся с ним, об одном хотении и одном действии, мы просим, чтобы все это прочтено было пред Вашим благочестием». Император, как и следовало ожидать, согласился на исполнение протеста легатов при следующем заседании.

В следующее заседание, когда все по обычаю было подготовлено к открытию занятий, занятия Собора начались тем, что представителям папы напомнили о том, что они обещались доставить свитки отеческих свидетельств, говорящих о двух волях и действиях во Христе. Легаты действительно представили, как выразились сами они, «свидетельства, которые яснее света показывают два естественные хотения и два естественные действия в домостроительстве спасения Господа нашего Иисуса Христа». Когда свидетельства, представленные легатами, были прочитаны, то легаты дополнили: «Мы нашли бы и могли бы представить много и других свидетельств; но чтобы не утомить ваш богонаставляемый слух, мы почитаем достаточным для доказательства истины и приведенных свидетельств». Далее легаты продолжали: «Просим Богоутвержденное мужество Ваше, — речь, конечно, относилась к императору, — спросить Георгия, архиепископа Константинопольского, и подчиненный ему Собор, также и Макария, архиепископа Антиохийского, и подчиненных ему епископов, согласны ли они с содержанием двух прочитанных посланий, т. е. с содержанием послания святейшего Агафона, папы апостольского престола древнего Рима, и с содержанием послания подчиненного ему Собора?» Тогда Георгий, Макарий и их единомышленники предъявили желание, чтобы им выданы были копии с упомянутых посланий: «Мы исследуем, — привожу собственные слова супротивников православия, — мы исследуем и сличим находящиеся в них свидетельства святых и уважаемых отцов с книгами здешней почтенной патриархии и в следующем заседании дадим должный ответ».

В следующее заседание, конечно, с разрешения императорского, первым делом потребовали от Георгия Константинопольского, Макария Антиохийского и их сторонников ответа на то, как они смотрят на послание папы Агафона и Собора его епископов. Георгий, патриарх Константинопольский, не обинуясь, изъяснился так: «Видя всю силу посланий, присланных как от святейшего Агафона, так и от его Собора, и справившись с книгами святых и уважаемых отцов, находящимися в досточтимой моей патриархии, я нашел все свидетельства, находящиеся в упомянутых посланиях, согласными и ни в чем не разнящимися от книг святых и уважаемых отцов, посему соглашаюсь с этими посланиями, так исповедую и верую».

Сходно с Георгием начали отзываться и подведомые ему епископы, разнообразя только в нескольких выражениях сущность своего исповедания; но когда потребовали объяснения от Макария Антиохийского, как он верует и исповедует ли во Христе два естественные хотения и два естественные действия, то Макарий ответил: «Я говорю, что не два хотения или два действия в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа, но одно хотение и Богомужское действие». Когда от Макария потребовали доказательств на его исповедание, то он сослался на свиток свой, поданный им императору в одно из предшествовавших заседаний Собора. Повелено было прочитать свиток, поданный Макарием: свиток Макария содержания довольно общего. Начиная с рассуждения о значении благочестия для веры, он распространяется вообще об отличительных пунктах православия в его отличие от лжеучений еретических; есть в нем выдержки из Символа Никео-Цареградского, далее из писаний святоотеческих, направленных в свое время против Нестория, Евтихия и других еретиков.

Уже прошедши все это пространство от Собора Никейского до времени своего, Макарий по отношению к пункту современного изыскания выражается так: «Мы не разлагаем на части и не отделяем человека и Бога и не говорим, что Один творил чудеса, а другой переносил человеческие страдания, как говорят это разделяющие его Феодор и Несторий. Но Одного и Того же исповедуем и Богом, и совершенным Человеком, единосущным Отцу по Божеству и единосущным нам по человечеству; проповедуем два рождения Одного и Того же и веруем, что от Одного и Того же Христа Бога нашего новым образом происходит всякое действие, приличное Богу и приличное Человеку. Ибо воплотившийся Бог Слово не совершает ни Божеского, как Бог, ни человеческого, как Человек, и совершает некоторое новое Богомужеское действие и все это действие являет животворным; Один и Тот же совершил наше спасение: посредством нашего естества Он совершил наше спасение одНим и единым Богомужным хотением, как будто бы в Нем и не было другого хотения, противоположного и препятствующего этому Богомужному и сильному Его хотению. Невозможно, чтобы в Одном и Том же Христе Боге нашем находились одновременно два хотения или взаимно противоположные, или совершенно одинаковые. А спасительное учение богоносных отцов ясно научает, что разумно одушевленная плоть Господа никогда не производила естественного своего движения отдельно и по своему стремлению, вопреки указанию соединенного с ней в Ипостаси Бога Слова». Далее сего идет речь, к главному пункту очень далеко относящаяся. Уже в конце своего изложения Макарий дает понятие об образе своих мыслей отчасти тем, что признает православными Сергия и Пирра, патриархов Константинопольских, а отчасти и особенно своей подписью под исповеданием; подпись эта такова: «Макарий, милостью Божией епископ Феопольский (Феополь было синонимическим словом Антиохии). диктовавший всю вышеприведенную основу православия согласно изложению пяти Святых и Вселенских Соборов и поименно упомянутых мной святых и уважаемых отцов, изъяснявших по мере сил своих, что в Господе нашем Иисусе Христе Боге нашем одно хотение и что Он являл нам Свое Богомужное действие, убежденный внутренне и исповедавший, что нечестиво говорить, будто в Одном и Том же Христе Боге нашем два хотения и так думающий, и учащий, и надеющийся предстать пред страшным судом Божиим с этой православной верой моей подписался».

Когда заслушано было все исповедание Макария, то император и с ним Собор спросили: «Пусть боголюбезнейший Макарий объяснит, исповедует ли он два естественные хотения и два естественные действия в домостроительстве воплощения Христа Бога нашего». Макарий ответствовал: «Я не скажу, что два естественные хотения или два естественные действия в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа, хотя бы меня разрубили на мелкие части и бросили в море».

Когда стали проверять свидетельства из отцов Церкви, приведенные Макарием в подтверждение его мыслей, то прежде всего оказалось, что свидетельство из св. Афанасия приведено Макарием не в полном виде: Макарий выпустил несколько строк из контекста речи Афанасиевой, где св. Афанасий говорит о свойствах человечества во Христе (III, с. 387, 392). Когда Макария спросили, зачем он опустил эти места из святого отца, то Макарий отвечал: «Те свидетельства, которые я представил, — представил для своей цели». Когда решились прочитать еще несколько из Макариева изложения свидетельств, то скоро опять нашли интерполяцию и опять в свидетельстве из Афанасия.

Тогда Собор с негодованием предался неудержимому раздражению и возгласил: «Макарий ясно показал, что он еретик; новому Диоскору анафема; да извержется он; прочь гони нового Диоскора; новому Аполлинарию злые лета; справедливо да будет лишен он епископства, да будет он обнажен от находящегося на нем омофора» (с Макария тогда же сняли омофор). Когда Макарий был разоблачен, то Феофан, игумен монастыря Байя, снова подступил к нему с вопросом: «Имел ли Господь наш Иисус Христос человеческое и безгрешное хотение?» Макарий и ученик его Стефан отвечали: «Мы не допускаем человеческого хотения во Христе, а Божеское допускаем, притом без плотских пожеланий и человеческих помыслов, как показывает представленное нами свидетельство св. Афанасия, ибо хотение принадлежит только Божеству».

Когда на следующем заседании Макарию привели ясное выражение св. Афанасия, что во Христе две воли — Божеская и человеческая: человеческая, свойственная плоти, и Божеская, свойственная Богу, то инок Стефан, ученик Макария (Макария самого на Соборе уже не было), чувствуя, как под ним колеблется почва, устремился было под защиту св. Григория Богослова: у св. Григория Богослова он нашел выражение о Христе: «Хотение Его, всецело обоженное, не противно Богу»; но на этом пункте его сбил Василий, епископ Гортинский: «Какое хотение, — спрашивает он Стефана, — ты называешь обоженным — Божеское или человеческое? Если называешь Божеское, то Божеское не имеет нужды в обожении, если человеческое, то очевидно, что и настоящим свидетельством ты нехотя показываешь два хотения».

Пересмотревши еще несколько свидетельств, отцы Собора закончили свои изыскания на сей раз таким определением: «Вы не доказали посредством представленного вами кодекса, что в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа одно хотение, что утверждали и ты, Стефан, и учитель твой Макарий; но, кроме того, в находящихся в этом кодексе свидетельствах находим еще, что достохвальный Афанасий и ясно, и громогласно говорит о двух волях, хотя эти свидетельства большей частью вы приводили отрывочно и не ясно и объясняли их превратно. Итак, поелику ясно обнаружено, что вы заботились об извращении Божественных догматов и искажали учение святых и уважаемых отцов, а скорее принимали мнение еретиков и последовали тому, чему они учили на погибель православному народу, то мы определяем, чтобы вы были лишены всякого иерархического достоинства и служения».

Суд над Макарием, как мы читали, произведен был в одно из предшествовавших заседаний соборных; теперь учинили нечто подобное и с учеником его Стефаном: его подвергли проклятию и выгнали с Собора. Бывшие прежде сторонниками Макария четыре епископа, один пресвитер, четыре диакона и один инок, как принесшие раскаяние, освобождены от наказания, хотя и связаны были на сей раз обязательством представить на Собор письменное исповедание веры.

В следующем заседании были читаны свидетельства из святых отцов, подтверждающие учение о двух волях и действиях во Христе: из св. Льва, папы Римского, св. Амвросия Медиоланского, св. Иоанна Златоуста, св. Афанасия Великого, св. Григория Нисского, св. Кирилла Александрийского, св. Стефана Кипрского, св. Григория Богослова, блаженного Августина, Иустина философа, императора Юстиниана, св. Ефрема, архиепископа Антиохийского (из апологии в защиту Собора Халкидонского), св. Анастасия, архиепископа Антиохийского (из сочинения в защиту книги св. Льва), св. Иоанна, епископа Скифопольского (из 8-й книги против богохульств Севера).

После изречений святоотеческих занялись изложением и рассмотрением выражений еретических, как то: Фемистия, Анфима, Севера (из его послания к комиту Икумению), Феодосия, Павла, Феодора и Аполлинария. После изложения выражений еретических начали слушать вероисповедные изложения тех лиц, кои прежде были замечены в соучастии с монофелитом Макарием и кои после принесли повинную. Все их вероизложения были тождественны между собой. Каждое начинается исповеданием Пресвятой Троицы, переходит к таинству воплощения, говорит о соединении естеств; далее относительно главного пункта в данном случае выражается: «Исповедую у Одного и Того же Господа нашего Иисуса Христа два естественные хотения и два естественные действия в силу представленных свидетельств святых и уважаемых отцов в посланиях, представленных благочестивейшему императору святейшим папой Агафоном». Оканчивается членами Символа веры, начиная «с распятого же за ны» до конца и в конце всего Исповедание пяти Вселенских Соборов и анафематствование еретиков, кои отлучены на тех Соборах.

В то время, как читались эти исповедания, Георгий апокрисиарий, местоблюститель патриархата Иерусалимского, предложил Собору, чтобы было прочитано послание Софрония, патриарха Иерусалимского, отправленное им к Сергию, патриарху Цареградскому, но не принятое этим Сергием; требовалось составить соборное определение об этом послании: православно оно или нет?

Послание св. Софрония весьма обширно по своему объему, больше 50-ти страниц, и преисполнено цветами греческого красноречия. Как произведение своего времени, оно, конечно, носит на себе его отпечаток, но так как мы с тогдашней современностью уже ознакомлены, а к греческому красноречию у нас непосредственного отношения нет, то, минуя все интересное за протекшие 1000 с лишком лет, мы остановимся на том, что прямо вяжется с пунктом, нас занимающим.

После того как послание св. Софрония было прочитано, император, не видя на чем бы остановить свое внимание, обратился к представителям папы, чтобы они теперь признали нужным предложить на рассмотрение Собора. Но представители папы, держась тех инструкций, какие им были даны от Рима, не взялись входить в суждение о произведении Софрония, а на предложение императора отвечали, что и самыми изложениями папы Агафона, и рассмотрением и сличением свидетельств, в нем приводимых, предмет раскрыт в такой желательной ясности, что больше и рассматривать нечего. Разве для большого обличения заблуждающих желательно будет рассмотреть писания Макария Антиохийского и ученика его Стефана, защищающих учение о единой воле во Христе?

Приказано было принести писания Макария и Стефана из патриаршей библиотеки. Принесены были свитки с тремя заглавиями: 1) «Известительное слово к благочестивейшему миротворцу императору Константину от Макария, епископа Феополя или Антиохии»; 2) «Слово, посланное Макарием, епископом Феополя, к Луке пресвитеру и иноку»; 3) «Доводы в защиту благочестия против врагов».

Когда стали читать эти произведения, то Собор, потеряв всякое терпение, провозгласил: «Отрясши с нас самих пыль неуместного пустословия сочинений Макария и ученика его Стефана и достойно предавши их анафеме, мы повелеваем прекратить чтение этих душевредных сочинений».

Основная мысль, около которой вращались рассуждения Макария, Стефана и их единомышленников, формулировалась так: «Проповедуем одно Лицо во Христе Спасителе и учим, что у Него, как у одного, одно и хотение, как это показали и бывшие прежде нас».

Император, по всей вероятности, соскучившись слушать безосновательные мудрования недоучек в богословии, заканчивая настоящее заседание, изволил изрещи: «Так как мы заняты делами нашего христолюбивого государства, то после того, как большая и важнейшая часть настоящего дела совершена в присутствии Нашего благочестия, в следующих затем собраниях повелеваем присутствовать от лица нашего двум славнейшим патрициям — Константину и Анастасию и двум славнейшим консулам — Полиевкту и Петру».

Не прибывши на Собор сам, император прислал какие-то свитки бумаг, кои хранились у него за императорской печатью и кои относились к предмету изысканий соборных. Рассмотрение этих свитков интересно потому особенно, что по связи с ними нам уясняется важнейший и в истории догматики, и в истории Церкви пункт о том, что и между Римскими папами бывали персоны, причастные к заблуждению еретическому, а потому всем Собором церковным подверженные отлучению. Когда свитки эти были вскрыты, то там между статьями, уже известными Собору и бывшими на рассмотрении прежде, оказались некоторые статьи, кои только в первый раз появлялись на публичное прочтение и в коих нельзя было не усмотреть предмета, требующего внимания. В одном из этих свитков была копия с послания Сергия, бывшего патриарха Константинопольского, к Киру, епископу Фасидскому; иначе сказать, выходили на вид первоначальные деятели при возникновении занимавшего Собор вопроса. Из послания этого видно, что Кир, получив копию с указа одного из монофелитских императоров Ираклия — Аркадию, архиепископу Кипрскому, пришел в недоумение от того, что в указе том возбранялось признавать во Христе два действия, и обратился к патриарху Сергию с вопросом: «Проповедовать ли в Господе два действия, или признавать одно действие?» На это Сергий со своей стороны ответствует: «На Святых Вселенских Соборах не было об этом никакого рассуждения и нельзя найти никакого определения об этом вопросе, постановленного каким-либо из православных Соборов; из знаменитых же отцов, — продолжает Сергий, — мы знаем, что некоторые, например св. Кирилл, архиепископ Александрийский, в некоторых из своих сочинений говорит, что у Христа истинного Бога нашего одно животворящее действие. Блаженной памяти Мина, архиепископ Константинопольский, в своем слове, обращенном к Василию, папе Римскому, учил, что во Христе одна воля и одно животворящее действие, подобно, как Один Он Сам».

Кир, как видно, имел в виду и указывал Сергию на то место из послания св. Льва, папы Римского, где говорится, что во Христе Одно естество действует сообща с другим и в этих словах усматривал учение о двух действиях во Христе. На это Сергий пишет Киру, что «ни те, которые, как мы знаем, защищали упомянутое послание, ни кто-нибудь другой из богодухновенных тайноводителей Церкви не говорит, что во Христе Боге нашем два действия. Но если кто из более сведущих в состоянии доказать, что какие-нибудь из знаменитых отцов наших заповедовали признавать во Христе два действия, то нужно вполне им следовать».

Еще более интереса и для тогдашнего Собора, и для нашего внимания представляет собой также заключавшееся в свитке, присланном от императора, послание того же патриарха Сергия к папе Гонорию. Прежде, чем подступить к предмету речи, Сергий рассыпается в любезностях перед папой, изъясняя, как высоко он ценит практическую мудрость папы и изъявляет свою готовность постоянно руководиться наставлениями папскими. Далее, приближаясь к предмету речи, Сергий изъясняет, при каких обстоятельствах возник предмет изыскания, о котором он, Сергий, собрался писать к папе.

Виновником всех изысканий был император Ираклий. Этот император, во время пребывания своего в Армении занимаясь делами военными и гражданскими, не забывал и дел церковных — любил беседовать о догматах веры. И вот во время одной такой-то беседы с некоторым Павлом, сторонником еретика Севера-монофизита, высказал мысль об одном действии Христа Бога нашего. В другой раз тот же император в беседе с Киром, тогда митрополитом Фасидским в земле Лазов (а после патриарх Александрийский), высказал ту же мысль о едином действии во Христе. Кир, тогда еще не подготовленный надлежаще к предмету речи, высказал императору, что он, Кир, не знает точно, одно или два действия во Христе нужно проповедовать. Император приказал Киру, чтобы он написал об этом к нему, Сергию, т. е. спросил бы: «Одно ли действие или два нужно признавать в Спасителе нашем, и не знает ли он, Сергий, каких святых и блаженных отцов, признававших одно действие». Сергий в ответном письме к Киру, как выражается сам, означил, что знал сам, послал ему слово Мины, переданное им Вигилию, предшественнику Гонория, заключающее в себе «отеческие, — как выражается Сергий, — свидетельства об одном действии и об одной воле Спасителя нашего Христа истинного Бога. С того времени, — продолжает Сергий, — об этом вопросе не было слышно ничего».

Назад тому несколько времени патриарх Александрийский Кир, благодаря пункту о единой воле во Христе, сумел воссоединить с Церковью многочисленные партии монофизитов в Египте, Фиваиде и Ливии. Но Софроний, патриарх Иерусалимский (прошу заметить, что я продолжаю вырезку из послания Сергия к Гонорию), стал возражать против главы об одном действии и утверждал, что нужно признавать два действия во Христе Боге, не иначе. Софроний, возвратившись из Александрии, обратился к нему, Сергию, и с ним завел речь об этом, настаивая исключить из этих глав (составленных после бывшего присоединения монофизитов) выражение «одно действие». «Мы сочли это, — говорит Сергий о себе, — неудобным. Сделать это — значит разрушить и уничтожить все то, так хорошо устроившееся соглашение и единение как в городе Александрии, так и по всем, подчиненным ему провинциям. После многих рассуждений с упомянутым преподобным Софронием, мы предложили ему привести нам свидетельства святых и достославных отцов, в которых бы буквально повелевалось признавать во Христе два действия, но он был не в состоянии этого сделать. (Надо заметить, что Сергий здесь сказал неправду.) Приняв во внимание, что и между некоторыми из здешних начало разгораться прение, и зная, что из таких любопрений всегда происходили еретические разномыслия, мы сочли необходимым приложить все старание к прекращению и уничтожению этого излишнего словопрения и написали к патриарху Александрийскому, чтобы он не позволял никому проповедовать об одном или двух действиях во Христе Боге нашем, а лучше внушал бы исповедовать, как предали Святые и Вселенские Соборы, что Один и Тот же Сын Единородный действует и по Божеству, и по человечеству, и что всякое богоприличное и человекоприличное действие происходит нераздельно от Одного и Того же воплощенного Бога Слова и Одному и Тому же приписывается, исповедовать так ради того, что выражение «одно действие», хотя оно и употребляется некоторыми из святых отцов, странно и возмутительно звучит в ушах некоторых, предполагающих, что оно произносится в смысле уничтожения двух естеств, соединенных во Христе Боге нашем неслитно и Ипостасно, чего отнюдь нет и да не будет, равно как соблазняет многих и выражение: «два действия», как не употребляющееся ни у кого из Божественных и достославных тайноводителей Церкви. Недавно, — продолжает далее Сергий, — благочестивый и богохранимый наш Государь, находясь в Едессе, удостоил нас повелением выбрать отеческие свидетельства, заключающиеся в упомянутом выше догматическом сочинении блаженной памяти папы «Об одном действии и об одной воле», что мы и привели в исполнение. Но, помня случившееся и зная, что от этого началось волнение, мы довели до сведения Его благочестивейшей светлости о том, что не нужно разыскивать о настоящем вопросе, а следует довольствоваться общеупотребительным отеческим учением и исповедовать, что Единородный Сын Божий, Который есть истинный Бог и вместе Человек, Один равно действует и по Божеству, и по человечеству, и что от Одного и Того же воплощенного Бога происходит нераздельно и неразлучно вечное Божественное и человеческое действие. Этому научает нас богоносный Лев, ясно говоря: Тот и другой образ (т. е. образ соединения естеств Божеского и человеческого во Христе) производит, что имеет собственного сообща с другим». Этим, собственно говоря, деловая часть послания оканчивается.

За сим в свитке, принесенном от императора, следует ответ папы Гонория на изложенное здесь послание Сергия. Ответ папы Гонория на послание патриарха Сергия был составлен в духе Сергия.

Папа Гонорий с одобрением относится к распоряжениям Сергия, о коих тот сообщал папе в своих посланиях, не одобряет патриарха Софрония, возбудившего препирательство против Кира и Сергия, и опираясь на тексты Священного Писания, говорящие о соединении естеств во Христе, выводит из них заключение, что следует исповедовать во Христе одну волю. Для ясности приведем несколько строк из мудрования Гонориева: «Как представить изумленному уму несомненным соединение двух естеств с сохранением их особенности? Согласно с этим и апостол сказал: глаголем премудрость Божию, в тайне сокровенную. Так как Божество не могло ни распинаться, ни страдать, то только по причине неизреченного соединения Божеского и человеческого естества говорится — Бог страдал. Отсюда мы исповедуем в Господе нашем Иисусе Христе и одну волю, ибо ясно — наше естество принято Божеством не греховное, а естество, созданное прежде грехопадения».

Имея в виду трудность излагаемого вопроса, папа и со своей стороны выражает согласие с Сергием в том, что из этого пункта не следует созидать предмет догматической обязательности. «Не должно обращать в церковные догматы того, чего не исследовали Соборы, ни заблагорассудили разъяснить законные власти, чтобы кто-нибудь осмелился проповедовать в Господе Иисусе Христе одно или два действия, о чем не решили ни Евангельские, ни апостольские Писания, ни соборные определения, а разве учили что-то какие-то, как мы сказали, косноязычные, нисходя к понятиям и мыслям младенчествующих; не должно относить к церковным догматам того, что каждый выдает как собственную мысль по собственному разумению. Божественное Писание ясно показывает, что Господь наш Иисус Христос, Сын и Слово Божие, чрез Которого все произошло, Один действует по Божеству и по человечеству. А как нужно говорить или мыслить: одно или два действия совершаются тогда, когда обнаруживаются деяния Божества и человечества, это нас не касается, мы предоставляем это грамматикам или писателям по ремеслу, которые в своих произведениях для детей имеют обыкновение выставлять напоказ обретающиеся у них имена. Мы должны отвергнуть то, что по новости выражения производит соблазн в Святых Божиих Церквах, чтобы младенчествующие, преткнувшись о название «два действия», не подумали, что мы сочувствуем несторианскому безумию, или если бы стали исповедовать одно действие — не показаться исповедующими глупость евтихиан. Избегая нововведенного выражения «одно или два действия», будем проповедовать в духе православной веры и кафолического единства, что один Господь наш Иисус Христос, Сын Бога Живого. Бог истинный действует в двух естествах по Божеству и по человечеству».

Припомним, что свиток, присланный от императора, чтением которого заняты были члены Собора, был для них неожиданностью, и потому, когда потребовалось выражать суждение и определение о нем, то члены Собора потребовали себе времени для рассмотрения всего по домам.

На следующее заседание, когда опять поставлен был вопрос о том, как судить о хартиях, содержащихся в свитке, присланном от императора, то члены Собора единогласно высказались так: «Рассматривали мы догматические послания, написанные Сергием, бывшим патриархом сего города, к Киру, бывшему тогда епископом Фасидским, и Гонорию, бывшему папе Римскому, а также и ответное послание сего последнего Гонория к Сергию, и, нашедши, что они совершенно чужды апостольскому учению и определениям Святых Соборов и всех славных святых отцов, а следуют учениям еретиков, совершенно отвергаем их и гнушаемся как душевредных. Нечестивых догматов их мы отвращаемся, а имена их присудили исключить из Святой Церкви Божией, именно имена: Сергия, Пирра, Павла и Петра, бывших патриархов Константинополя, потом Феодора, бывшего епископа Фаранского, и определяем подвергнуть их анафеме; кроме того, мы находим нужным вместе с ними извергнуть из Святой Божией Церкви и предать анафеме Гонория, бывшего папу древнего Рима, потому что из писем его к Сергию мы убедились, что он вполне разделял его мнение и подтвердил сие нечестивое учение. Рассматривали мы и соборные послания блаженной памяти Софрония, бывшего патриарха святого града Иерусалима, и, нашедши их согласными с истинной верой и сообразными с учением апостолов и святых славных отцов, признали их за православных и приняли за полезные Святой кафолической и апостольской Церкви и признали справедливым внести имя его в священные диптихи Святой Церкви».

Много времени после сего проведено было в изысканиях о том, в каких сочинениях и в каких выражениях еретичествующие учители (Сергий, Пирр, Павел, Петр и Гонорий) выражали свое учение. После всех пересмотров на Соборе единодушно решено было все свитки, где содержались погрешительные выражения, предать огню, и, вместе с тем, преданы проклятию составители поддельного слова Мины к Вигилию и поддельных книжек Вигилия к императору Юстиниану и Августе Феодоре.

Весьма благовременным и весьма благоприличным заключением всех этих изысканий было заявление епископов с острова Кипра: Феодора, Стратоника и Тихона, что у них есть под руками свидетельства разных святых и славных отцов, подтверждающие две естественные воли и два естественные действия в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа. В числе сих свидетельств находится свидетельство св. Афанасия Александрийского из слова на текст: «Ныне душа моя возмутися». В этом слове, говоря о страданиях Спасителя, св. Афанасий, между прочим, выражается: «Хотя Он и Бог, но во плоти и по плоти исполняет послушание и над волей плоти торжествует волей Божества, как Он сказал: яко снидох с небесе не да творю волю Мою, но волю пославшего Мя Отца, называя Своей волей волю плоти, поелику плоть стала собственной Ему, а Божественная воля Сына нераздельна от воли Бога Отца. Воле плоти надлежало быть побежденной, подчиниться воле Божественной. Нет человека, который бы не уклонился от воли Божией сколько-нибудь, или когда-нибудь; в одном только Христе сохранилась неуклонность воли». По выслушании сей выдержки Собор провозгласил: «И ныне в почтенном слове славный Афанасий понятно объяснил две естественные воли в домостроительстве воплощения единого от Святой Троицы Господа нашего Иисуса Христа, истинного Бога нашего».

Когда подходило к концу занятие рассматриваемого заседания, Дометай, епископ Прусиадский, доложил Собору, что некто, пресвитер и монах Полихроний, единомысленник еретиков Макария и Стефана, без всякого стеснен» увлекает простых людей своим нечестивым лжеучением. «Не угодно ли Вашей святости, чтобы он прибыл к вам и показал относительно своей собственной веры». Собор, утомленный на сей раз занятиями, уже пройденными, определил рассмотреть дело о Полихронии в следующее заседание.

В следующее заседание, когда Полихронии был допущен в залу занятий Собора и когда его спросили, как он исповедует относительно домостроительства воплощения, Полихроний, как не задумываясь долго, объявил ни больше, ни меньше как следующее: «Я дам исповедание своей веры на гробе мертвеца с призыванием Сына Божия, чтобы Он воскресил его; если же он не встанет, то вот — Собор и император, пусть будет со мной, что им угодно». Собор пожелал знать какое исповедание веры Полихроний желает положить на мертвеца, чтобы воскресить его. Полихроний отвечал: «Я положу мое исповедание поверх мертвеца, и тогда вы прочтете». Прежде, чем возлагать хартию на мертвеца, Собор потребовал, чтобы ее распечатать и прочитать. Хартия оказалась с таким содержанием: «Я, Полихроний, приветствую и поклоняюсь кротчайшему и боговенчанному великому императору Константину так, как бы я был в его присутствии. И видел я множество мужей в белых одеждах и в средине мужа, о доблести которого я не могу рассказать, который говорил мне: «Поспешай, скажи императору Константину, чтобы он не выдумывал новой веры и не принимал» И когда я шел из Ираклии в Хризополь и остановился под палящим солнцем, видел я мужа страшного и очень блистающего. Он стал против меня, говоря: «Кто не исповедует одной воли и Богомужного действия, тот не христианин». Я сказал: это предопределил и премудрый император Константин: одну волю и Богомужное действие; он сказал: «Очень хорошо и богоугодно».

Собор спросил у Полихрония: его ли собственной рукой написано то, что содержится в настоящей хартии, и эта ли хартия, которую Полихронии желает возложить на мертвеца, чтобы воскресить его? Когда Полихронии высказал на сей вопрос ответ в положительном смысле, то Собор определил разрешить Полихронию привести в исполнение его намерение. Приспособили предприятие к похоронной процессии: на большой площади, недалеко от дворца, в присутствии собора сановников и громадной массы народа Полихронии положил на мертвеца свои хартии и, несмотря на то, что ждал несколько часов и нашептывал мертвецу, в конце всего должен был признаться: «Я не могу воскресить мертвого». Народ заволновался с воплями: «Анафема новому Симону, анафема Полихронию, обольстителю народа».

По утишении волнения, когда все по-прежнеиу собрались в зале заседания, Собор и сановники, предполагая, что неудача выходки ожесточенного суевера расположит его к раскаянию, спросили было Полихрония: исповедует ли он две естественные воли и два естественные действия в домостроительстве воплощения? Но Полихронии с прежним ожесточением отвечал: «Как говорится в хартии, которую я подал и положил на мертвеца, так я верую в одну волю и Богомужное действие и другого ничего не говорю». Собор еще раз спросил Полихрония: «Кто написал хартию, которую ты подал?» Полихронии отвечал: «Я собственной рукой». Тогда Собор, не видя более никакой надежды склонить еретика к раскаянию, постановил о нем такое определение: «После того, как пресвитер и монах Полихронии дожил в своем зломыслии до старости, а ныне, несмотря на наши увещания относительно того, как он мудрствует о вочеловечении Господа нашего Иисуса Христа, дерзнул искушать Святого Духа и составил богохульную хартию, не устыдился сказать, что, положив эту хартию на мертвеца, он воскресит тою из мертвых, мы уже предали его в душе анафеме, о которой говорит св. апостол Павел. Но для удостоверения христолюбивых народов, из которых очень многих обольщали в прежнее время и он, и его единомышленники, мы дозволили, чтобы совершилась всенародно его несбыточная затея и безумное и дерзкое предположение; и вот после того, как принесен был на середину найденный им мертвец, в присутствии нашем и славнейших сановников и множества христолюбивого народа он положил на мертвеца свое нечестивое сочинение, как пред. полагал, и очень долгое время, сколько хотел, стоял у этого мертвеца и нашептывал про себя, что думал, пока не сказал, что он ничего не может сделать, — постановляем, чтобы он, как соблазнитель и обольститель народа и явный еретик, лишен был всякого священного чина и священнослужения: еретику Полихронию и мудрствующим за одно с ним анафема; Макарию, Стефану и Полихронию анафема; Троица низложила сих трех».

Прежде, чем приступать к окончательным заключительным постановлениям относительно рассмотренного вопроса, сановники предложили вниманию отцов Собора припомнить и сообразить обстоятельно, не упущено ли что-нибудь из относящегося к точнейшему уразумению настоящего предмета и не нужно ли Собору войти в более подробное исследование. Порешили было назначить еще одно особое заседание к пересмотру всего, что рассмотрено и постановлено. Уже после этого, предпоследнего, собрания Собор назначил еще одно — для регламентации всех своих постановлений. На этом заседании опять присутствовал сам император. Заседание открылось речью, в которой Феодор, старший нотарий патриарха Константинопольского Георгия, обращаясь к императору, восхваляет его усердие к делам Церкви, видное из того, что император, при множестве занятий по делам гражданским, находит возможность уделять из своего времени и на дела церковные. Все это, в частности, подтверждается и присутствием императора в настоящем заседании. Обращаясь к занятиям Собора, нотарий изъясняет, что «Собор в течение продолжительного времени с достодолжным тщание" исследовал вопрос о непорочной нашей христианской вере уничтожил каким-то образом возникшее разногласие относительно православия и в настоящее время произнес точное определение, утверждающееся на Священном Писании и согласное с учением святых отцов, — в утверждение правых догматов благочестия и в славу благочестивого царства».

Определение веры Шестого Вселенского Собора, упомянув в начале о том поводе, по которому оно составляется, признает авторитет прежних Вселенских Соборов и приводит Символы веры Соборов — Никейского и Никео-Цареградского. Закончив Символ Никео-Цареградский, определение Шестого Собора продолжает:

«Конечно, для совершенного познания и утверждения православной веры достаточно сего благочестивого и православного Символа Божественной благодати. Но как искони не бездействовал изобретатель зла, нашедший себе помощника в змие и чрез него привнесший в человеческую природу смертоносный яд, так и ныне, нашедши пригодные для собственного своего желания органы, именно: Феодора, бывшего епископа Фаранского, Сергия, Пирра, Павла и Петра, бывших предстоятелей сего царствующего города, и еще Гонория, бывшего папу древнего Рима, Кира, епископствовавшего в Александрии, Макария, бывшего в недавнее время предстоятелем Антиохии, и Стефана, ученика сего последнего, он не замедлил возбудить чрез них в полноте Церкви соблазн заблуждения, в новых словах посеяв в православном народе ересь одной воли и одного действия в двух естествах Единого от Святой Троицы Христа, истинного Бога нашего, согласную с безумным замышлением нечестивых Севера и Фемистия, старающуюся посредством какой-то коварной выдумки уничтожить полноту вочеловечения того же самого Единого Господа Иисуса Христа Бога нашего, бесславно вводящую в нем плоть без воли и деятельности, одушевленную духовно».

Против сего новоизобретенного лжеумышления Шестой Собор, положив в основание для себя достоуважаемые послания Римского папы Агафона, определения Пятого Вселенского Собора, послания Льва, папы Римского, постановил:

«Исповедовать во Христе два естественные хотения или воли нераздельно и неизменно, неразлучно, неслитно и две естественные воли, не противоположные, как говорили нечестивые еретики (да не будет), но человеческая Его воля уступает, не противоречит или противоборствует, а подчиняется Его Божественной и всемогущей воле. Не будем выдавать за одно естественного действия Бога и твари, чтобы не низвести превосходства Божественного естества на место, приличное твари. Веруя, что Господь наш Иисус Христос есть Один от Святой Троицы, говорим, что два Его естества проявились в одной Его Ипостаси с обнаружением естественного различия в Той же одной Ипостаси в том, что То и другое естество хочет и производит свойственное себе в общении с другим. Поэтому-то мы и признаем две естественные воли и действия, согласно сочетавшиеся между собой для спасения рода человеческого».

После благословений императору, благожеланий сотрудникам православия и проклятия еретикам, Собор в заключение провозгласил: «Проповедовавшим, проповедующим и имеющим проповедовать одну волю и одно действие в воплощенном домостроительстве Христа Бога нашего — анафема».

Последнее заседание было закончено пространной речью к императору. Речь не заключает в себе ничего особенного: обстоятельства созвания Собора, занятия его, и тому подобное. Для образца разве послушаем тирады две-три: «Видал ли кто такое страшное зрелище? Впереди нас находилось духовное поприще и раздевался поборник лжеименного знания; но не знал он, что не наденет на себя венца победного, а лишен будет и венца священства. С нашей стороны верховным борцом был Первоапостол, ибо его подражатель и участник кафедры и помогал нам письмами, и объяснил тайну богословия. Рим-старец простер тебе Богоначертанное Исповедание, хартия превратила в отношении догматов вечер в день, чернила издавали свет, чрез Агафона говорил Петр и вместе с соцарствующим Вседержителем постановил Царь Самодержец, ты, богопоставленный. Слышите это все, кто снял с себя земную сень и кто имеет родиться снова; ибо присутствующим зрение, а не слух доставляет удовлетворение. Единому премудрому и всемогущему Богу вознесем прилежно благодарственный гимн, воспевая: Слава в Вышних Богу и на земли мир, — за то, что Христу-человеколюбцу угодно было побудить христолюбивейшего императора взять на себя посредство к соединению Церкви. А ты, благосклоннейший и правдолюбивейший Государь, воздай почтением Даровавшему тебе державу, приложи к нашим определениям печать — ваше письменное императорское утверждение и подтверди все это Высочайшими эдиктами и обычными благочестивыми постановлениями, чтобы никто не противоречил сделанному нами или не поднимал нового вопроса». И далее, до самого конца, греческое ораторское красноречие. В подписи деяний Собора между прочим значится: «Константин во Христе Боге Император и Самодержец Римский читали и согласились».

Копии с деяний Собора, по соборному же определению, были доставлены пяти патриархам: Римскому, Константинопольскому, Александрийскому, Антиохийскому и Иерусалимскому. В частности, к папе Римскому, кроме списка деяний, было препровождено от Собора особое послание как знак признательности за то участие, какое принял папа в решении вопроса, занимавшего Собор. Читателю, подробно следившему историю Собора, послание это не представляет собой ничего особенно интересного: начинается речь благодарным воспоминанием о папском послании к Собору, продолжается изъяснением зловредного влияния от лжеучения и пользы от обличения его, заключается благожеланием папе вечного спасения. Одно разве обстоятельство может обратить на себя внимание: Собор, между прочим, просит папу: «запечатлеть определение его, Собора, о двух волях и двух действиях во Христе честным ответным письмом». Поклонник папства может возгордиться такой честью, прилагаемой к папе; но и член Православия Восточного не придет в удивление от этого пункта, так как усмотрит здесь не больше, как выражение обычного почтения, а не раболепного подчинения папе со стороны Церкви Восточной.

Для объявления народу о том, что последовало после Собора, составлено было пространное извещение и прибито под именем эдикта императорского в третьем притворе Великой церкви близ так называемого дикимвала. Прокламация повествует чуть не обо всей истории Собора и об его постановлениях, — с той заключительной особенностью в конце, что «ежели кто презрит настоящее объявление, тот, ежели он епископ, или клирик, или одет в монашеское одеяние, подвергнется извержению, ежели состоит в числе должностных лиц, будет наказан конфискацией имения и лишением пояса, если находится в состоянии частного человека, будет осужден на изгнание из сего царствующего и вообще всякого нашего города и, сверх того, не избежит наказания от Страшного и праведного суда».

Для полноты изложенного нами нужно еще заметить, что император Константин вместе с посланием к папе от Собора, посылал ему и от себя — точно такого же содержания, как и то, о коем сказали раньше. Папа Лев, преемник Агафона, писал ответное послание императору, но в подробности их содержания входить нет никакого интереса. В достоинстве Вселенского Шестой Собор признан уже Собором Седьмым. От Шестого Вселенского Собора мы имеем 102 правила, служащие, вместе со многими другими, основоположением церковного управления.

СЕДЬМОЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР

У писателей церковной истории принято, когда подходят к истории Седьмого Вселенского Собора, прежде, чем приступать к изложению сведений исторических, распространяться в объяснении причин: отчего и почему появилось иконоборство? И чего-чего не приводят в объяснение этого явления. И влияние-то магометанства, и внушение-то от евреев, и ревность-то императоров о процветании империи, и развитие суеверия в обращении с иконами и другими предметами почитания, и многое прочее, подобное сему. Все эти причины, взятые вместе и каждая в отдельности, конечно, содействовали одна более, другая менее к тому, что во Святой Церкви Христовой, можно сказать, нежданно-негаданно разразилась такая страшная буря. Но при изыскании причин к объяснению того, от чего возникло иконоборство, нельзя, по моему мнению, не допустить, что самой главной причиной сему было ошибочное понимание в иконоборцах истинной религиозности, ее свойств и потребностей: смешивали подлинное религиозное чувство со служением суеверным. Там, где действовала потребность религиозная, подозревали гнездо суеверия и, под предлогом его уничтожения, подавляли существенные проявления истинной веры.

Значительную помощь к уразумению этой исходной точки окажет нам воспоминание о происшествии с Анной, матерью св. пророка Самуила. Могло же составиться у Илия столь ошибочное и столь обидное для благочестивой женщины представление о ней в то время, как она находилась под влиянием молитвенного возбуждения! Таковые же излияния религиозного чувства могли встречать и иконоборческие императоры, и так как в них, при ошибочности представления об источниках религиозной настроенности молящихся, было немало грубости и воинственной жестокости, то ясным становится, как могла собраться такая буря, какая собралась. В продолжительной истории иконоборства много можно встретить фактов, которые наводят именно на эту мысль о причине гонения на святые иконы. Как оправдается этот вывод, ответят факты.

При этой главной, можно сказать, инициативной мысли, помогающей понять, как возникло иконоборство, нельзя не придать важного, хотя и не первостепенного значения, другой причине — слабости в характере и человекоугодничеству нескольких лиц из первостоятельствовавших в Церкви. На это весьма метко указывает св. патриарх Тарасий в донесении своем императорам — Константину и Ирине по окончании всех занятий Седьмого Вселенского Собора. Собираясь подробно излагать пережитые обстоятельства церковные и в самом начале говоря о побуждениях к созванию Собора, св. патриарх между прочим пишет: «Появились мужи, имеющие вид благочестия, ибо они облечены священным саном, но отрицающие его значение, к которым вполне приложимо обвинение, произнесенное пророком против вавилонских священников, где говорится: «Изыде беззаконие из Вавилона от старец судей» (Дан. 13, 5). Вернее сказать: они, составив каиафский синедрион, явились изобретателями нечестивых догматов. Имея уста, переполненные злословием и горечью, они задумали приобрести славу в делах злых и, обладая языком злоречивым и тростью (т. е. пером), готовой к его услугам, т. е. к услугам злого языка, они вооружились против изречений, произнесенных самим Богом, а царское священие, народ святой, лиц, облекшихся во Христа и спасенных благодатью Его от идольского заблуждения, обзывали идолопоклонниками. Имея коварные мысли, они простерли свои беззаконные руки на живописные изображения честных икон. При этом, что было сделано из мозаических плиточек, то они перепортили, а что было сделано из окрашенного воска, то сгладили, и, таким образом, вместо благолепия в честных храмах вышло безобразие. С тем вместе они предали огню и то, что в воспоминание о Христе Боге нашем и святых Его было изображено на досках; кратко сказать: они ограбили и привели в беспорядок церкви наши. Они были в одно и то же время и ересиархами, и иерархами; вместо мира народу возвещали раздор, а вместо пшеницы на пашнях церковных посевали плевелы; вино они мешали с водой и поили ближнего вредной смесью. Будучи на самом деле аравийскими волками, они выдавали себя за облеченных овечьей кожей и, искажая истину, прилеплялись ко лжи».

Хотя патриарх Тарасий и не раскрывает здесь побуждений, по коим намечаемые им иерархи и ересиархи решались так действовать, но что они действовали так не столько по своему убеждению, сколько по человекоугодничеству, об этом с несомненностью можно заключать из очень немалого числа происшествий, имевших место в продолжительной истории иконоборства.

После этих предварительных объяснений мы можем обратиться и к фактическому изложению дела. Император Лев Исавр, более 10 лет уже правивший государством и остававшийся во все это время покорным сыном Церкви, под влиянием разных соображений, вроде тех, о коих мы только перед сим предположительно предрассуждали, пришел к мысли уничтожить в Церкви почитание святых икон. Один из византийских историков Феофан (см.: Migne, t. 108) поставляет эту выходку Льва Исавра в связи с тем обстоятельством, что около этого времени Льву Исавру захотелось было крестить несколько евреев и монтанистов, но они отреклись — и, между прочим, потому, будто бы, что в Церкви Христовой идолопоклонство. С легкой руки Феофана приведенное обстоятельство пошло странствовать по историям в тех местах, где нужно говорить о причинах иконоборства. Мы, со своей стороны, удовольствуемся только указанием на то, что такое объяснение существует, а сами обратимся к стороне фактической.

Распорядившись на этот предмет самоуправно, где ему приходило на мысль, но видя, что его распоряжения не везде исполняются так, как бы ему желалось, — а не исполняются потому именно, что это дело касается правителей церковных, — император обращается к патриарху Константинопольскому св. Герману и начинает его склонять, чтобы он употребил свое участие к исполнению сумасбродной затеи деспота. Рассчитывая подействовать на патриарха ласками, Лев принимает личину кротости и начинает, по-видимому, с покорностью упрашивать св. Германа, чтобы он со своей стороны позаботился о том, как бы ослабить суеверие народное: «В первенствующие-де времена Церкви допущены были неосмотрительные учреждения, от которых воспиталось невежество в народе, и священники по невежеству своему увлекли народ к почитанию икон». Такие мысли начал высказывать император.

Патриарх Герман начал разубеждать иконоборца в правдивости его суждений, начал защищать употребление святых икон, говоря, что этот обычай церковный ведет начало свое от самих апостолов. Раздраженный противоречием патриарха, Лев низвергает его с престола и возводит на место Германа человека, по сердцу своему, — Анастасия. Анастасий почел для себя делом более спокойным и безопасным войти в соглашение с видами императора, и святые иконы, даже по соглашению с властями церковными, повелено выносить из церквей, домов, приносить на площади и сжигать; священные изображения на стенах храмов уничтожать; изображения Спасителя, Божией Матери, святых угодников, кои были поставлены в городах на открытых местах, разрушать.

Письменные памятники этого времени сохранили сказание, между прочим, об одном обстоятельстве, незабвенно достопамятном: над воротами царского дворца был прикреплен образ Спасителя, почитавшийся чудотворным. Когда последовало распоряжение об уничтожении святых икон всех и повсюду, то и в этом месте один из начальников поставил телохранителей с солдатами в колоннаде у ворот лестницы, чтобы достать и изломать этот образ. Сбежалась толпа, где много было женщин, опрокинули лестницы; исполнители иконоборческого повеления, взбиравшиеся по ним, упали с большой высоты и разбились о каменный помост. Тогда Лев рассвирепел до крайности: повелено рубить и колоть составлявших толпу; было убито очень много народу. Между прочими, в это время была убита св. мученица Феодосия.

Свирепствуя бесконтрольно в Константинополе, Лев задумал было распространить свое свирепство и по всем местам, входившим в состав империи; но во многих из этих мест он встретил себе оппозицию, какой, по всей вероятности, не ожидал. С азартными распоряжениями своими Лев отнесся было и к папе Римскому, требуя, чтобы он принял меры к устранению иконопочитания. Указ императора к папе в его отдельном виде не сохранился, о содержании его мы можем судить уже по тому ответу, какой отправлен был папой Григорием II к императору-иконоборцу.

Как видно из послания папы Григория ко Льву Исавру, этот иконоборец в указе своем вставил такие пункты: 1) иконы то же, что идолы; 2) поклоняющиеся иконам то же, что идолопоклонники; 3) не должно поклоняться рукотворенному никакому изображению, из небесных ли то предметов или из земных (Исх. 20, 4); и — 4) «Разъясни мне, — писал между прочим император папе, — кто предал вам почитать и поклоняться рукотворенному; тогда я признаю, что это есть учреждение Божие».

Ответное послание папы Григория II на иконоборческое требование Льва Исавра составляет собой памятник весьма великой важности, и мы, чтобы не ослабить его силы передачей в сокращении, прочитаем его в целости — буквально.

Первое послание святого отца нашего Григория, папы Римского, к императору Льву Исаврянину о святых иконах

[Деяния Всел. Соб., т. VII, с. 24-40]

Богохранимый император и брат! Грамоту твою, отправленную с царским спафарокандидатом [Спафарокандидат совмещал в себе две высоких придвор: должности —царского меченосца и царского телохранителя], мы получили. Все, полученные со времени вступления твоего на царство, или с 14 индиктиона [Индиктионом (от indicere) называется год 15-летнего периода времени; после 15 индиктиона начинался снова индиктион 1-й] послания твои, т. е. как послание этого 14, так и послания: 15, и 1, и 2, и 3, и 4, и 5, и 6, и 7, и 8, и 9-го индиктионов, мы тщательно храним в святой церкви у подножия упокоения [В латинском — исповедания] святого славного апостола и Первоапостола Петра, где находятся также послания и благочестиво царствовавших христолюбивых предшественников твоих. И в десяти своих посланиях ты, как и следовало императору-христианину, давал доброе и благочестивое обещание постоянно соблюдать и хранить все наставления наших святых отцов и учителей, и что при этом главнее и важнее всего, так это то, что это твои послания, а не чужие: к ним приложены хорошо уцелевшие царские печати и не менее хорошо сохранившиеся твои собственноручные подписи киноварью [Красными чернилами], как обыкновенно и подписываются императоры. В них ты благочестиво и прекрасно излагал исповедание не имеющей порока православной веры нашей; этого мало: ты